В профессиональном спорте футболист – это прежде всего объект выгодного вложения денег. Болезни и травмы снижают количество выступлений и связаны поэтому с финансовыми потерями. В этом мире царит требование постоянно добиваться успеха. Искушение активной медицинской обработкой поставить на ноги больного игрока велико. На врачей и футболистов нередко оказывают нажим менеджеры и тренеры. Разрыв крестообразных связок колена требует восьми – двенадцатимесячного лечения. Тренер считает, что шести месяцев для этого вполне достаточно.

Я живу в постоянном страхе перед травмой, которая на долгое время может вывести меня из строя. До сих пор мне удавалось внушать себе, будто боль – это плод собственного воображения, поэтому я способен не обращать внимания на свои поврежденные кости. Примером для меня остается Зепп Майер. С травмами, несмотря на все недуги, он с блеском провел одну за другой более 400 игр подряд.

Глубокая рана на колене – я играю дальше. Зубы стиснуты до хруста. Потом больница, двенадцать швов. А в следующую субботу я снова в воротах. Я не терплю жалостливости. До сих пор мне всегда удавалось забыть о боли.

1980 год. Чемпионат Европы в Италии. На тренировке я падаю и неудачно приземляюсь на руки. Подозрительный хруст. Моментальный отек подтверждает мои худшие опасения: безымянный палец на левой руке сломан, сама рука ни к черту не годится. Спокойно, Тони, только не раскрывай рта. Если Дерваль или врач команды пронюхают про перелом, тебя немедленно отошлют домой. Запасной вратарь Франке тут же встанет вместо меня. И кто даст гарантию, что мое место в сборной сохранится за мной?

О своей беде я сообщаю только Рюдигеру Шмитцу. Мы обсуждаем ситуацию в моем гостиничном номере. И очень скоро перед нами появляется эскиз – мы изобретаем специальную вратарскую перчатку. С встроенным гипсовым манжетом. Благодаря ему сломанный безымянный палец будет опираться на средний и окажется в неподвижности. Спасение ли это?

Рюдигер спешит в Метцинген. Там живет фабрикант моих перчаток Гебхард Ройш. Швабские перчаточники схватывают суть дела на лету и тут же изготавливают две специальные перчатки: по одной для сухой и дождливой погоды. «Дражайшие половины» в багаже, Рюдигер летит из Штутгарта назад в Рим.

Финал чемпионата Европы. Сломанный палец ведет себя безупречно. Остальной Тони Шумахер тоже. Мы становимся чемпионами континента.

Ликование и восторг. После победы я наконец признаюсь Дервалю и другим официальным лицам. Изумленные физиономии: испуг, облегчение и наконец благодарность.

Они атакуют меня вопросами. Осознавал ли я свою ответственность? Не боялся ли подвести?

«Только при мысли, что в сегодняшней игре сломаю себе еще пару пальцев», – улыбался я теперь уже без всякого напряжения, уверенный в том, что остаюсь первым номером в команде.

Сколько помню себя, моим соперником всегда была боль. Разрывы мышечных волокон, операции на мениске, хирургический «ремонт» во время отпуска. Порой это выглядит так: в субботу я еще играю последний матч сезона. А в понедельник взбираюсь на операционный стол профессора Шнайдера. После двенадцати проведенных в больнице недель мне остается до начала тренировок еще одна на «отдых» дома. Только таким образом я могу привести себя в порядок к первой игре сезона.

«Ты – номер один. И должен оставаться им. Это вопрос твоего существования! Ты не должен предоставлять второму вратарю шанса выбить почву у тебя из-под ног». Дружба, конкурентная борьба… ожидание своего шанса… надежда на травму соперника… вратарская судьба…

Истерзанное тело. Ни сантиметра, который бы не был бит, топтан. Новоявленный гладиатор? Стонут кости – нужно играть дальше. Максимальный риск, полная самоотдача. Мне, к сожалению, не посчастливилось, подобно итальянскому вратарю Дино Зоффу, стоять за спиной отлично играющей обороны. Мой самый большой друг Жан-Мари Пфафф тоже оказался в этом смысле в лучшем положении в своем Мюнхене, чем я. Он спокойно поддерживает репутацию лучшего вратаря мира. Судьба не делала мне таких подарков.

По заключению профессора Шнайдера, я представляю собой полную противоположность эталону атлета. Уже несколько лет я страдаю от тяжелого повреждения крестообразных связок колена, причиной которого стало одно из игровых столкновений. Следствием этой серьезно мешающей мне травмы являются так называемые дрожащие колени. Дело усугубляют мои Х-образные ноги – симптом унаследованной слабости в области колена. Я сильно устаю в воротах. Нагрузка на крестообразные связки колена чрезмерна. Операция может быть сделана хоть завтра, однако ее последствия непредсказуемы. Профилактика – вот единственное приемлемое для меня на сегодня решение. Профессор Шнайдер говорит по этому поводу: «Я могу оперировать. Но без всякой гарантии. При условии последующего многомесячного абсолютного покоя. Однако мы можем попытаться предпринять и кое-что другое. Чтобы компенсировать слабость ног, я предлагаю вам интенсивную тренировку. Вы должны тренировать четырехглавую мышцу бедра – четыре мышечных каната над коленом – столь интенсивно, чтобы они укрепили коленную чашечку. Счастье, что вы одержимы тренировками. Вам удастся это сделать».

Профессору Шнайдеру известно, что я тренируюсь изо всех сил, он знает о моих крайне высоких требованиях к самому себе. Знает об упорстве в работе над собой. Я тренируюсь до полусмерти, точно так же, как Курт Бендлин, еще один пациент профессора Шнайдера. Последний иногда пытается найти этому объяснение.

«Десятиборец Бендлин, – говорит Шнайдер, – это артист боли. Он чувствует удовлетворение лишь после изнурительнейшей физической нагрузки. Тренировка – его наркотик. Его Евангелие».

Все это вполне относится и ко мне. Сталкиваясь с медициной, я держусь стоически, забывая о боли. Радикальные методы предпочитаю мягким; по мне лучше немедленный укол, чем длительный массаж. Мазохизм ли это? Самоистязание? Расплата за то, что я много зарабатываю, оторвался от тех, с кем вырос, своим прыжком уложил в больницу Баттистона? Три хороших вопроса. А ответить на них невозможно. С уверенностью можно сказать лишь одно: моя одержимость в тренировках – путь к самоутверждению. «К самодовольству», – говорит Рюдигер, мой менеджер, когда у него скверное настроение.

Среди футболистов, в том числе и среди игроков сборной, всегда есть такие, кто, подобно детям, слегка склонен к садизму. Однажды в тренировочном лагере происходило следующее: один сумасшедший накаливал на пламени свечи чайную ложку и прикладывал ее к руке коллеги, словно в фильме о диком Западе – тавро для бычка! Все жертвы этой так называемой шутки визжали, будто их резали. Я нет. Выдержал молча.

Моя жена Марлис не могла в это поверить. «Тогда попробуй сама, – предложил я. – Можешь загасить сигарету на моей руке». Марлис храбро взяла сигарету. Уже пахло паленым волосом и поджаренным мясом. Но я не дрогнул и лишь подвинул руку, чтобы, если понадобится, подхватить лишившуюся чувств Марлис.

Я хочу быть таким же, как Рокки. А он не из слабачков. Мне слишком хорошо известно, что я должен изгнать недуги из своих костей. Поддержание формы – это длительная борьба. Мысль об отпуске просто пугает меня. Я боюсь, что за время продолжительных пауз между тренировками мои мускулы и связки ослабеют. А если я развалюсь тогда на составные части? В любом случае планомерные тренировки лучше, чем отпуск. Тренируюсь два раза в день. А в промежутках разрешаю себе наслаждаться прелестями отпуска: возиться с детьми, делить досуг с Марлис, общаться с родителями и друзьями. И все-таки где-то в подсознании при этом гнездится страх полюбить сладкое безделье. Марлис в ужасе:

– Послушай, ты сошел с ума? Мы в отпуске! Не делай ничего эти три недели!

У меня находится лишь слабая отговорка:

– Нет, дорогая. Я не могу этого себе позволить в моем положении. Вообрази себе, что это мне вдруг так понравится, что я не захочу больше возвращаться на свою живодерню…

Но душевные недуги страшнее раздробленных костей. Раны, переломы видны, душевные травмы – нет. Их ощущают глубоко внутри, где-то в неопределенном месте тела. И они способны свести с ума.

После чемпионата мира, в августе и сентябре 1986 года, я был в состоянии полного отчаяния. Тысяча дьяволов обрабатывала мои нервы наждачной бумагой. Моя ошибка при фланговом ударе аргентинцев в финале, после которой счет стал 1:0, глубоко задела меня. У меня наконец появились две свободные от игры недели, но я не мог никуда уехать, поскольку детям нужно было в школу.

За три дня отпуска, проведенных дома, я досыта налюбовался, как Марлис полоскает белье, гладит его и занимается уборкой. После этого я осторожно сунулся на тренировочный стадион. Меня подгоняли потребность занять себя, страх остаться наедине с моим мексиканским поражением.

Тренер Кесслер покрутил пальцем у виска: «Остынь ты, псих. Ни о какой тренировке не может быть и речи. Ступай отдохни, побездельничай. И перестань валять дурака!» И снова непроглядная скука. Я слонялся по дому, путался под ногами у Марлис. Позади больше 70 международных матчей, чемпионаты Европы и мира. После шести лет, проведенных без отпуска, я был слишком заведен. И просто не мог отключиться. Деньги я заработал. Признание обрел. У меня милая жена, двое здоровых детей. А я, патентованный идиот, боюсь утратить боевой дух. Хуже того. Я поймал себя на мысли, что жалею об отсутствии обычных «больничных» каникул. Это было уже слишком.

Куда еще способен завести меня страх перед серыми буднями? Марлис вообще не может представить себе, как в один прекрасный день я буду обходиться без своей «смирительной рубашки» – футбола. «Ты не права, – слабо возражаю я. – Моя мечта – жить на крестьянском дворе среди буйной зелени. Тишина. Абсолютный покой. Никакого стресса. Никаких расстройств, и нет необходимости, которой я должен был подчинять себя до сих пор ради места под солнцем для нас. Я мечтаю о безоблачно спокойной, мирной жизни».

Марлис не только красива, но и умна. Она попросту посмеивается над моими грезами. И молчит. Ведь она знает наверняка, что я в очередной раз обманываю самого себя.

При футбольном стрессе постоянная необходимость добиваться успеха доставляет своего рода удовольствие. Ты приводишь в трепет толпу и сам трепещешь вместе с нею. Успех. Аплодисменты. Бурные эмоции, которые трудно чем-либо заменить.

Футбол – это страсть, которая пожирает. И требует все больших сил.

У меня была цель. Я достиг ее и стою на самом верху, где воздух разрежен и прозрачен. Но я все еще не удовлетворен. Это так. Когда наконец взбираешься на гору, ее вершина разочаровывает тебя своей банальностью. Главное – восхождение. Находясь на самом верху, можно ли предаваться грусти при мысли о спуске или восхождении на другую гору… которая еще выше и круче?

Стремление покорять все новые вершины. Не признак ли это чрезмерной самоуверенности?

Моя мать огорченно вздыхает: «Люди, думающие как ты, никогда и ничем до конца не удовлетворены». Как и раньше, ее волнует испепеляющее меня честолюбие.

По правде говоря, я не боюсь смерти. Ее образ в саване и с косой нисколько не тревожит меня. Там может быть лишь прекрасней, чем здесь сейчас…

Там не существует проблем. Лишь радость и мир. Когда-нибудь мы все снова встретимся там, наверху. Я в это твердо верю. Потом хорошие люди, как и плохие, получат последний шанс заслужить место среди избранных. Когда мое существование перестанет приносить мне радость, я желаю себе тишины, вечной тишины.

В сентябре 1986 года после чемпионата мира мне вновь стало невмоготу: неуверенность в воротах, боязнь фланговых подач. Изнурительные тренировки, чтобы изгнать страх. Напрасно. Я гораздо лучше чувствовал себя за воротами, чем в них. Подавленный психологически, я замкнулся, ушел в глухую оборону. Страдал от депрессии.

«Что будет с вратарем сборной?», «Ошибка Шумахера» – такими и Подобными им были газетные заголовки. Во время игры в Мюнхене несколько тупоголовых распевали: «Финал проигран из-за Шумахера».

Что я мог поделать? Мне казалось, что лишь смерть способна спасти от депрессии, принести желанное умиротворение.

Никогда больше не требовать от себя невозможного, никогда не позволять собственному честолюбию подстегивать себя.

Жизнь может быть адом. Означает ли это, что смерть несет покой и тихое пристанище?

«Прекрати, – сердились Марлис и Рюдигер, когда я размышлял об этих вещах вслух. – Не своди с ума себя и нас в придачу!» Как могли, они старались избавить меня от моих страхов, от бремени, которое накладывает успех. Слава богу, что оба были рядом. Мои дети, моя семья. Без них я попадал бы гораздо чаще в лапы серых волков депрессии.

«Вперед, Тони, – заводит меня Рольф Герингс. – У тебя просто дурь в голове. Фланговые удары никогда же не были для тебя проблемой. Будь агрессивнее. Финал в Мексике? Забудь! Баттистон? И его забудь!»

В течение августа и сентября 1986 года уверенность не возвращалась ко мне.

«Сейчас ты опоздал с выходом, Тони. Давай еще раз! Браво! Еще шаг влево! Отбивать кулаком!» – командует Рольф. И продолжает: – Бег всегда надежнее, чем полет. Попытайся перехватывать мяч. Лучше всего действовать кулаками. Только кулаками». Тренер обращался со мною как с выздоравливающим. Собственно говоря, я и был таковым.

В один из понедельников октября спустя месяцы после того напрасного козлиного прыжка на «Ацтеке» я вдруг почувствовал, что наконец пришел в себя. Появилось желание вновь взять в руки мяч.

«Отлично, ты покидаешь резерв, – порадовался Геринге и с торжеством в голосе добавил, – ты – снова прежний Тони». Мексиканский синдром был преодолен и излечен. Мяч вновь стал добычей, а я – тигром. Дела пошли на лад, я вновь ощутил радость жизни.

Предстояло еще испытать себя в настоящем деле. Но когда? Рольф Геринге, как всегда, терпеливо ждал случая.

Тринадцатый тур, низко нависшие дождевые тучи, сыро и холодно. Самый скверный игровой день в первенстве, наименьшее число болельщиков на стадионах.

Рюдигер Фолльборн, вратарь «Байера» из Леверкузена, снова проводит очень хорошую игру против западноберлинской команды. Пресса провозглашает 23-летнего футболиста уже членом сборной. «Спешить не стоит», – уверяет тот; у него есть время, он еще слишком молод. А затем он прибавляет следующее: «Но те, кто сильно играет сегодня, уже довольно стары».

Да, в этот день 10 ноября 1986 года, я снова был старым. Я выздоровел. Мог сражаться, спасать команду. Да, я был снова старым, но совсем в ином смысле, чем тот, который вкладывал в свои слова Фолльборн. Спали сковывавшие меня путы, я вновь был свободен.

«Невероятно то, что показал в воротах Шумахер», – таким было мнение нюрнбергского тренера Хоера.

Мои мускулы чутко слушались, подчиняясь внутренним рефлексам, нужные движения следовали уже через сотые доли секунды. Я выложился в этой игре. Мои товарищи и тренеры радовались. Мы выиграли 3:1.

На следующий день «Бильд-цайтунг» в своей шкале оценок вернула меня на первое место: это означало мировой уровень игры.

«Тони, ты спас нас», – восторгались большинство коллег. Комплименты ласкали мой слух. После полных отчаяния недель, зияющей пустоты внутри, после вопросительных взглядов и неопределенного будущего я оказался вдруг на самом верху. Наверху, откуда открывается новый горизонт.

«Даже вратарь национальной сборной Тони Шумахер, которому изрядно досталось от критиков, показал прежний класс игры», – смог сообщить «Вельт ам Зоннтаг» болельщикам. Рюдигеру Фолльборну нужно еще, пожалуй, подождать. Надеюсь, что он терпелив.