Глава 1

Ему безразлично, что его могут увидеть: все равно никто на сочтет это правдой. Он любил это место в углу банкетки и так близко от окна кафе, что с улицы он наверняка казался фигурой с рекламного щита. Перед ним стояла початая кружка пива, лежали портсигар, мундштук и спички.

— Звали меня, господин Йос?

Г-н Йос — это он! Еще одно, чему никто в Верне не поверит. Этим прозвищем наградила его Манола, потому что не могла придумать другого уменьшительного от Йорис, а она любила всем придумывать клички.

— Да, звал, госпожа Яннеке.

Она поднялась со вздохом, поскольку была необъятна, а в руках держала теперь вязанье из бледно-розовой шерсти, которое лежало до того у нее на коленях.

— Сможете пожарить мне котлету, если это не кончится через полчаса?

— Конечно, господин Йос. Даже с картошкой, если будет угодно. Сейчас же иду на кухню.

Башенные часы прямо против него показывали пять. Он прикинул: с девяти утра… В общем, восемь часов.

— Истомились, господин Йос?

Он уже знал, что сейчас она усядется напротив него. На это ей требовалось время. Ее место было у печки, рядом с плетеным креслом, которым пользовался только он. Но как только появлялся клиент, начиналась одна и та же комедия. Яннеке поднималась и стоя, с добродушным видом, перекидывалась с посетителем несколькими словами. Иногда продолжала при этом вязать. Если клиент был ей незнаком, она справлялась, из Остенде ли он, первый ли раз в городе, удачно ли доехал, — и все это с такой теплой заинтересованностью, как будто перед нею ее близкий родственник.

Посетитель даже не замечал, когда, собственно, она успела осторожно уклониться от темы или сократить разговор и опуститься на стул краешком толстого зада. Чтобы отвлечь внимание, она считала петли, придумывала какую-нибудь фразу, благожелательно улыбалась.

— Недурное пиво, правда?

Вопросом «правда?» Манола перемежала все, что бы ни говорила.

Она хотела ладить со всеми.

— Ну что тут удивительного, правда, господин Йос? Я знавала одну женщину, дочь молочницы, у которой схватки длились два дня. Тем не менее мальчик у нее родился такой же хорошенький, как у других. Это ведь дело случая, правда?

Шел апрель. Дни удлинились, и закатное солнце золотило видневшиеся в раме окна порт и морской вокзал, застывший, как на почтовой открытке, носильщиков в голубом, которые высматривали пассажиров, и желтые или красные трамваи, которые проходили мимо, громко скрипя тормозами на поворотах улиц.

Терлинк раскурил новую сигару и, хотя перед ним все время маячили уличные часы, взглянул на свои ручные.

Правда, та правда, в которую не поверили бы в Верне, заключалась в том, что он впервые заговорил с обеими девушками всего неделю назад.

Это не мешало завсегдатаям «Старой каланчи» изображать на лице лукавство, как только кто-нибудь по той или иной причине произносил слово «Остенде». Они то пялились на Терлинка, то отводили глаза, но за всем этим скрывалось одно. И зрелые, даже пожилые мужчины вели себя как мальчишки, которых возбуждает любой намек на сексуальную тему, а Йорис, не моргнув глазом, спокойно, без всякого презрения, продолжал курить.

Так же держались все, вплоть до его жены, принимавшейся вздыхать, когда он возвращался домой, и ему достаточно было взглянуть на Марию, хлопотавшую за дверями кухни, чтобы догадаться, что минутой раньше разговор шел о нем. О нем, уехавшем в Остенде! О нем, ставшем своего рода злодеем, чудовищем с постыдными страстями!

Если бы обе еще и видели его! Он оставлял свою машину на другом конце набережной, где движение было односторонним, и, пересекая проезжую часть, украдкой бросал взгляд на окна.

Как нарочно, дело осложнилось одним обстоятельством: с января дожди почти прекратились.

В Остенде стояло ведро. Каждый раз, когда Терлинк наезжал туда, погода была ясная, а небо настолько перламутровое, что верилось в подлинность пейзажей, которыми разукрашены продаваемые на молу раковины.

Почему сам факт приезда в Остенде стал для Йориса источником удовольствия и облегчения? Справа от него с рыбачьих баркасов сгружали рыбу. Напротив, между двумя кафе, высился большой дом белого цвета. На первом этаже торговали канатами и прочей моряцкой снастью, так что прохожим на тротуаре бил в нос запах смолы.

Слева от магазина находилась дверь, ведущая в жилую часть дома. Она всегда была приоткрыта, позволяя увидеть коридор, выкрашенный под красноватый мрамор.

Терлинк знал, как выглядят комнаты второго этажа: он видел их утром во время уборки, когда матрасы и постельное белье проветривались на подоконниках.

Одна комната, та, где жила Лина, была очень большая. Очень большая и очень светлая, в три окна. Мебель выглядела чуточку старомодной, но старомодность ее была не такой унылой, как в Верне, а даже кокетливой: ткани в цветочек, оборочки на занавесях, муслин, очаровательные безделушки.

— Добрый день, господин Йос!

Он, словно вставляясь в раму, садился на свое место, и Яннеке подавала ему стакан пива.

Она, без сомнения, догадалась, почему он появлялся в определенное время и почему вставал, как только известная особа проходила по тротуару, но заговорили они об этом очень не скоро.

Манола часто заходила за подругой. Она шла, раскачиваясь, взвихряя воздух своими мехами, которые развевались на ней, распространяя вокруг запах рисовой пудры. Потом обе направлялись на дамбу, где прогуливались, рассказывая друг другу разные истории и оглядываясь на мужчин.

Они были веселы, хохотали по любому поводу, и пронзительный смех Манолы разносился далеко вокруг. Лина не стыдилась своего живота, который, видимо, не причинял ей страданий, и отнюдь не пыталась скрывать его. Как раз напротив!

Примерно до пяти часов они сидели на скамейке. Торговец арахисом в белой куртке запросто подходил к ним, потому что Лина обожала арахис и каждый день покупала кулек.

Затем они вставали и направлялись на тихую улицу позади казино, где это угадывалось — за шторами кремового шелка звучала тихая музыка.

И обе входили в «Монико».

Вот и все. Можно не сомневаться, что кое-кто, особенно женщины, проводящие послеполуденные часы на дамбе, где они присматривают за детьми, а также, вероятно, торговец арахисом и прокатчица стульев заметили маневр Терлинка. И наверняка сочли его одним из тех мужчин в возрасте, которые ищут на улицах знакомства с девушками.

Пересуды были ему безразличны. Он-то знал, что это неправда, что дело тут совсем в другом.

Зачем беспокоиться о том, что подумают другие.

Например, Кемпенар. Как раз накануне… Напустив на себя самый смущенный вид, какой был способен изобразить, он подложил в папку бургомистра протоколы, переданные ему, как и каждый день, комиссаром полиции.

Вздохнул и негромко проронил:

— Она опять наделала глупостей.

Снова мать Жефа Клааса. У нее случались форменные запои на целую неделю и появилась привычка скандалить в такие периоды с постовыми.

— Несчастная женщина, правда, баас? Надеюсь, вы не наложите на нее штраф.

— Это еще почему?

— Потому что она бедная женщина, у которой…

— Закон писан для всех, господин Кемпенар.

Он не порвал протокол. Ему было известно, что думает Кемпенар. Быть может, тот все подстроил нарочно.

Только вот однажды в Остенде он зашел на почту и отправил матери Жефа Клааса анонимный перевод на пятьдесят франков.

Не из доброты. И не из жалости. Просто так ему было угодно, и все тут.

И в тот же день, словно случайно, Терлинк зашел сюда, в кафе. Решил он это уже давно. Еще с другой стороны улицы глянул на заведение. Потом, словно бросая вызов возможной иронии, посмотрел в глаза рассыльному, стоявшему на пороге.

— Гардероб вон там, сударь. Не угодно ли раздеться?

Нет, он вошел, как был, в короткой шубе, которую носил до самой Пасхи, в выдровой шапке, с толстой сигарой во рту и ощущая себя гораздо выше и крупней, чем был на самом деле.

Это объяснялось тем, что все вокруг него казалось хрупким, да и само место было прелюбопытное — наполовину чайный салон, наполовину дансинг, где каждая вещь выглядела бледной и шелковистой, словно обитой чем-то мягким, и пахло сладким в сочетании с легким ароматом кокетливой женщины.

Вокруг перешептывались и негромко смеялись; музыканты в сиреневых пиджаках сидели под шелковыми транспарантами.

Терлинк пересек навощенную, но пока пустую площадку для танцев, и сел за указанный ему накрытый скатертью столик.

— Полный чайный набор?

Он согласился на полный чайный набор и снял шапку. Прямо против него, по ту сторону танцплощадки, прыснула со смеху глянувшая на него Манола, но он не шелохнулся и не отвел глаза.

Кто поверил бы, что все произошло именно так? Терлинк оставался невозмутим, упрям, весь словно из одного куска. Ему подали чай с тостами и вареньем. Оркестр заиграл что-то негромкое, и молодой человек в смокинге, подойдя к Маноле, пригласил ее.

Это была настоящая фламандская красавица, мясистая, розовая, веселая и в то же время настоящая содержанка — женщина, ухоженная до мелочей, распространяющая вокруг атмосферу редких и тонких радостей.

Где познакомилась с ней Лина? Разумеется, на дамбе, а познакомившись, они сошлись и стали, так сказать, неразлучны, кроме тех дней, когда из Брюсселя приезжал друг Манолы.

Кто угадал бы, о чем думал Терлинк, глядя на Лину, оставшуюся в одиночестве на темно-вишневом бархате банкетки?

А думал он вот что: «Надеюсь, хоть танцевать она не будет».

При мысли, что она все же это сделает, он разом пришел в дурное настроение. Взгляд его выражал почти приказ. Не комично ли? Манола, скользнувшая мимо в объятиях своего кавалера, с любопытством посмотрела на незнакомца и что-то шепнула партнеру. Когда танец кончился, она вернулась на свое место и заговорила с Линой. Говорила она о нем. Лина посмотрела на него ив свою очередь что-то ответила. Очевидно, сказала: «Я его знаю. Это Йорис Терлинк, бургомистр Берне».

Музыка заиграла снова, и на этот раз платный танцор пригласил Лину.

Неужто она не понимает: ей вот-вот рожать! Да ничуть! Она встает! Ей не стыдно?! Она не находит смешным идти танцевать с таким животом, которого отнюдь не скрывает черное шелковое платье!

Терлинк был всерьез взбешен. Он заерзал на своем месте.

Поперхнулся глотком слишком горячего чая и с упреком взглянул на Манолу. Ну почему она не помешала подруге!..

Вот! Ему даже в голову не приходило, что через четверть часа он будет сидеть за столиком двух девушек. А произошло это примерно так: задев его, Лина, ведомая партнером, сделала рукой приветственный жест. Она не то чтобы поздоровалась, потому что сомневалась, узнал ли ее бургомистр и хочет ли он сам быть узнанным, но голову тем не менее чуть-чуть наклонила.

Вероятно, она, как и Манола, предполагала, что он забрел сюда в поисках женщины.

Она села на место. Обе снова поболтали и снова прыснули со смеху.

Сигнал подала Манола: она пяти минут не могла высидеть без того, чтобы не отпустить несколько слов, которые вызывали у нее самой взрыв хохота и давали ей повод продемонстрировать ослепительные зубы меж таких розовых губ, каких Терлинк ни у кого не видел, — свежих, влажных, сочных.

Он поднялся. Это было не преднамеренно. Он не думал о том, что делает. Он пересек площадку, встал перед обеими женщинами:

— Вы смеетесь надо мной, барышня ван Хамме?

От его слов у нее перехватило дыхание. Терлинк, такой огромный, стоял совсем рядом. Она подняла глаза, пролепетала:

— Добрый вечер, господин Терлинк.

Ни один из троих не знал, что делать дальше.

— Моя подруга Манола.

Музыка возобновилась, площадку заполнили пары.

Чувствуя, что мешает им, Терлинк машинально сел.

— Вы не находите, что в вашем положении неблагоразумно танцевать?

— Почему?

— Раз она этого хочет, это ей не повредит, — вмешалась Манола.

Она протянула ему свою сигарету. Он не сразу понял, что ей нужно. Ей пришлось проявить настойчивость:

— Вас не затруднит дать мне прикурить?

— И часто вы бываете в Остенде? — поинтересовалась Лина.

Ее немного смущало, что он упорно не сводит с нее глаз, хотя, казалось, был поглощен своими мыслями. А Терлинк пребывал в растерянности.

Он вовсе не осуждал ее, как она могла бы предположить, исходя из его репутации в Верне. Нет, скорее напротив: он испытывал восхищенное удивление.

Больше всего его удивляло опять-таки то, что Лина — дочь Леонарда ван Хамме. И что до последних месяцев она жила в Верне. И что никто ничего не подозревал! Что ее принимали за такую же девушку, как другие!

— Я полагаю, вы не танцуете? — спросила она, лишь бы нарушить молчание. — Она взяла сигарету из портсигара Манолы и наклонила голову к Терлинку, чтобы он зажег спичку.

— Нет, я вообще не танцую.

А если бы он танцевал, пошла бы она с ним?

— Клянусь, не ожидала встретить вас тут… Тебе не донять этого, Манола: его нужно видеть в Верне. Он такой строгий, что им разве что детей не пугают. Мы с кузиной звали его букой и показывали ему в спину язык…

Вы не сердитесь, что я все это говорю?

Помнила ли она еще о Жефе Клаасе, умершем меньше полугода назад? Она была весела. Терлинк всегда видел ее веселой. Естественной веселостью, переполнявшей все ее существо. Быть может, она жалела, что присутствие Терлинка мешает другим мужчинам пригласить ее?

Цветочница с корзиной на руке остановилась рядом с Терлинком, протянула букеты обеим женщинам. Он отреагировал не сразу. Наконец смущенно вытащил толстый бумажник.

Он купил им цветы! Красные гвоздики, которые они машинально понюхали.

И это привело его в непонятное смятение.

— Вы позволите мне потанцевать? — вставая, проронила Манола.

Оставшись наедине с Линой, он смутился еще больше.

— У вас такой вид, словно вы где-то далеко, — заметила она. И неожиданно добавила с тревогой:

— Надеюсь, по крайней мере, вас сюда не прислал мой отец?

— Вы забываете, что мы с Леонардом вечно были на ножах.

— Жеф, по-моему, служил у вас?

И он, стыдясь самого себя, промямлил:

— Да, у меня.

— Я все думаю, какая муха его укусила. Правда, он всегда был чуточку сумасшедший.

Так они сидели там, в чайном салоне, и она неторопливо рассуждала с ним о Жефе, время от времени нюхая гвоздики, которые преподнес ей Терлинк.

Кто в Верне, расскажи он такое, поверил бы ему? Да и сам он, вспоминая нынче вечером о случившемся, — сочтет ли подобную сцену доподлинной, а не помстившейся ему?

Вокруг них все было тихо и как-то неправдоподобно. Ведь всего несколько часов назад, а сейчас уже было заполдень, Терлинк входил в комнату дочери с ведром, тряпкой, щеткой, сюсюкая, как обычно: «Она умница…

Да, девочка будет сегодня умницей»… — и отводил глаза от голого худого, бледного тела, простертого на тюфяке.

— Я всегда твердила ему, что он слишком неуравновешен…

Лина говорила это невозмутимым голосом, следя за танцорами на площадке.

— Как бы то ни было, я рада, что уехала… Останься я в Верне…

Она не закончила свою мысль и стряхнула пепел в голубую фарфоровую пепельницу. Затем Манола, разгоряченная танцем, вернулась на свое место и машинально вновь принялась прощупывать Терлинка:

— О чем вы тут вдвоем судачили?

— Ни о чем. Говорили о Жефе…

— Бедный мальчик!.. Я выпила бы рюмочку портвейна. Чай здесь дрянной.

Они втроем выпили портвейна. А на следующий день Терлинк в тот же час распахнул дверь «Монико». Секунду поколебался и направился к столику обеих женщин, где уже накоротке был встречен Манолой.

Правда, она со всеми была накоротке. Обращалась на «ты» и к официанту, и к старшему из музыкантов, которого время от времени подзывала, прося исполнить какую-нибудь из ее любимых мелодий.

— Вы считаете, мадмуазель Лина, что вам сегодня можно потанцевать еще?

— А что тут особенного? У меня ведь все в порядке.

Разумеется, он не считал дни, но наблюдал за нею с комичным беспокойством, и это позволяло угадать его мысли. «Любопытно, почему она нисколько не подавлена. Кажется, что она вовсе не страдает. А ведь это скоро произойдет, может быть, еще до конца недели… «

Г-жа Терлинк была жестоко больна.

— Вот ваша котлета, господин Йос. Видите, я нажарила вам целую тарелку картошки… Такой крупный мужчина должен много есть.

Яннеке зажгла лампы, потому что приближался вечер и газовые рожки уже усеивали желтыми пятнышками поголубевший пейзаж.

— Ну, ну, не хмурьтесь так! Мужчины всегда слишком нетерпеливы. Им кажется, что родить — все равно что кружку пива выпить.

Она вернулась на свое место у огня, вытащила из-под кота розовое вязанье.

— Уверена, все пройдет как по маслу…

Открылась дверь, зазвенел уже привычный Терлинку колокольчик, и вошла Манола без пальто и шляпы, прямо с порога ответив отрицательным жестом на тревожный взгляд Йориса.

Затем по-приятельски подсела к нему за столик, поискала глазами Яннеке:

— Мне тоже принесите котлету с жареным картофелем.

— Сейчас, барышня.

Манола пояснила:

— Доктор, надеется, что через час-другой все кончится… Да успокойтесь же! На вас лица нет.

Сама она выглядела не лучше, но старалась развлечь себя: смотрелась в зеркало, поправляла волосы.

— Очень мучается?

— А вы думали, это забава?

Терлинк машинально продолжал есть. Картошка была хрустящей, но ему было все равно. Не обратил он внимания и на то, что Манола сделала большой глоток из его стакана с пивом.

— Принесите мне пива, Яннеке. И новый стакан господину Йосу.

Это она с самым дружеским видом назвала его так.

Разве, как и Яннеке, она не дружила со всеми?

— Ну и потешный он в своей шапке и шубе! — решила она в первый же день. — Думаешь, влюблен в тебя?

— Он? Да ты спятила!

— Зачем же тогда его понесло в «Монико»?

Да, зачем его все-таки туда понесло? Знал ли он это и сам? В нем, когда он бывал в Остенде, появлялось что-то кроткое, даже робкое. Еще точнее — смиренное! Он подходил к двум женщинам так, словно умолял их найти местечко и для него.

— Я вам не помешаю? — И помолчав, добавлял:

— Потому что если я мешаю…

Манола прыскала со смеху:

— Мы бы не постеснялись сказать вам об этом, господин Йос. А пока что дайте-ка мне лучше огня.

Эта история с огнем всякий раз заставляла его краснеть. Каждые десять минут Манола вытаскивала из портсигара сигарету. Терлинку следовало бы это замечать, тем более что девушка смотрела на него. Так ведь нет! Она вынуждена была напоминать ему:

— Разве вы не видите, господин Иос, что я жду?

— Прошу прощения.

Он был рассеян, хоть и не думал ни о чем определенном. Он не спускал глаз с Лины, лицо которой оставалось все таким же круглым, по-настоящему девичьим — розовым, бархатистым, оживленным, с ямочками на щеках. Вдруг ему почудилось, что он слышит звонок, как в тот вечер у себя в доме, когда Жеф Клаас…

Однако она улыбалась, и вокруг царила атмосфера нежной музыки, сладких запахов портвейна и кремовых пирожных.

Несколько раз Терлинк послушно оставался один за столом, пока обе девушки танцевали.

А чуть позже, в машине, по дороге в Верне, он опускал стекла дверцы и вдыхал прохладный морской воздух, искал глазами светящиеся точки в переливчатом мраке и беглые штрихи бледной кисточки маяка.

Пока он ел, Тереса исподлобья поглядывала на него, время от времени вздыхала, жалобно распоряжалась:

— Подавайте остальное, Мария.

Иногда ему казалось, что он принес с собой частицу аромата обеих девушек. Он прикасался к себе, к лацканам пиджака, к рукам, ища этот запах.

— Уходите, Йорис?

— Да, иду к Кесу.

Как всегда! И он садился на то же место, неподалеку от игроков, наблюдая за партией. Медленно раскуривал сигару, пепел которой старался как можно дольше не стряхивать.

— Правда, что сегодня в Остенде случилась авария с трамваем?

Особенно изощрялся в таких расспросах Стейфелс, сохранявший при этом иронически равнодушный вид и даже не смотревший на Йориса. А тот и бровью не вел. Он знал: все все понимают. Кто-нибудь ронял:

— В большом городе что ни день авария.

Кемпенар пел на каждом вечере благотворительного общества, и пахло от него все так же дурно. Но когда он приносил Терлинку почту, в глазах у него поблескивал незнакомый огонек.

— Добрый вечер, баас.

— Добрый вечер, господин Кемпенар.

В глубине души Кемпенар был доволен, его большие глаза блестели, он, втайне ликуя, то и дело проводил пальцами по губам.

— Вчера, ближе к вечеру, дважды приходил председатель профсоюза. Предупредил, что сегодня явится снова… Вы будете в ратуше?

— Возможно.

Г-н Кемпенар был доволен, очень доволен! И возвращаясь к себе в канцелярию, сам себе подмигивал, смотрясь в кусок зеркала, висевший над эмалированным умывальником рядом с полотенцем, от которого пахло той же затхлостью, что и от всей его особы.

— Если хотите еще картошки, возьмите у меня. Мне нажарили чересчур много.

Непонятно было, как Яннеке зарабатывает себе на жизнь, потому что ее кафе всегда пустовало. А если посетители и появлялись, как, к примеру, Терлинк, то это были скорее приятели, садившиеся у огня, чтобы выпить кружку пива и поболтать с хозяйкой.

— Что вы сказали о моей картошке? — осведомилась она из кухни. — Не понравилась?

— Нет, Яннеке, понравилась. Я сказал только, что ее слишком много.

— Лучше слишком много, чем слишком мало.

Взгляд Манолы упал на руку Терлинка, судорожно сжавшую бумажную скатерть. Затем она посмотрела на его лицо и на этот раз не рассмеялась:

— Да не волнуйтесь вы так, господин Йос. Я же сказала вам: все идет хорошо.

Она плохо понимала, что с Терлинком. Ей случалось с задумчивым видом, вот как сейчас, наблюдать за ним. Потом у нее вырывалась какая-нибудь коротенькая фраза, выдававшая ее мысли:

— Правда, что у вас есть дочь?

— Правда.

— Какая она?

Маноле довелось однажды проехать через Верне на машине своего друга, но город не вызвал у нее интереса. Ей запомнилась только огромная площадь, вымощенная очень мелкой брусчаткой, да дома с зубчатыми щипцами.

— По-вашему, отец Лины обошелся с ней как порядочный человек? Заметьте, для нее-то это счастье: теперь ей живется спокойней… Порой Терлинк напрягал слух, как если бы мог расслышать из кафе звуки в соседнем доме. Манола по-прежнему пыталась вызнать, что он думает, зачем приезжает каждый день и почему выказывает себя таким любезным. Однажды ей показалось, что это ради нее самой. Но нет! Говорил он только о Лине. Но разве это не еще удивительней?

— Вы полагаете, ее отец захочет увидеть ребенка?

— Наверняка нет.

— Почему Жеф так поступил, хотя ему было бы нетрудно уехать с Линой?

Терлинк, вздрогнул, сурово взглянул на нее.

— Почему? — повторил он.

— Да. Лина рассказывала, что он охотно уехал бы с ней.

— У него не было никакого положения. Эти слова сказал бургомистр Верне, и Йорис сам удивился им. Они прозвучали как-то странно. Манола удивилась:

— Что это меняет? Разве теперь у него есть какое-то положение?

Терлинку почудилось, что через стекло потянуло свежим воздухом. Он вздохнул, отодвинул тарелку, раскурил сигару.

Бывали моменты, когда он тоже спрашивал себя, что он делает тут, в обстановке, кажущейся ему почти нереальной. Он уставился на кота, свернувшегося клубком на красной подушке плетеного кресла. Кот мурлыкал, печка урчала. Что общего у него, Терлинка, с этой обстановкой покоя, совершенно чуждой ему?

— Ну, господин Иос, хорошо пообедали?

Эта Яннеке говорила с ним так непринужденно, с такой сердечностью давней приятельницы, словно они в самом деле близко знакомы!

— Не сходите наверх посмотреть?..

На взгляд Терлинка, Манола спустилась сюда уже слишком давно. Он уставился в потолок так, словно комната Лины находилась прямо у него над головой.

— Если бы произошло что-то новое, меня известили бы.

Тогда он перевел глаза на дверь. Ему было не по себе. Хотелось двигаться. То и дело подмывало сесть в машину и вернуться в Верне, дав себе слово, что ноги его больше в Остенде не будет.

И вот дверь открылась. Маленькая старушка в фартуке осмотрелась, замахала Маноле руками. Терлинк, как и подруга Лины, разом все понял. Лицо его разгладилось.

— Мальчик? — спросила Манола.

— Девочка.

Йорис закусил губу, стараясь не выдать своего волнения, положил сигару, схватил стакан и выпил до дна.

— Бегу наверх… Навестите ее завтра? — И видя, как он побледнел, Манола нахмурилась:

— Что с вами?

— Ничего, ничего, — буркнул он. — Сколько я должен, Яннеке?

Шторы на всех трех окнах были опущены и образовывали как бы три красивых золотисто-желтых экрана, по которым метались тени.

Терлинк щелкнул дверцей машины.

В Верне, в столовой, как всегда, был приготовлен его прибор. У лампы шила Тереса. Мария чистила картошку на завтра.

При появлении Йориса она смахнула очистки с передника и направилась к плите.

— Я уже обедал, — объявил он.

И весь дом словно легонько вздрогнул.

Глава 2

Спустившись в шесть утра вниз, чтобы разжечь плиту, Мария увидела под дверью хозяев свет, остановилась и прислушалась. На лестнице было темно и холодно. Всю ночь дул ветер, и оторвавшийся где-то водосточный желоб стучал о стену с настойчивостью, доводящей до белого каления.

Марии почудилось, что кто-то слабо стонет, потом она услышала характерные шаги бааса по линолеуму: он в шлепанцах расхаживал по комнате.

Она поскреблась в дверь. Ее не услышали, и она нажала на ручку, надеясь, что уж это-то заметят.

Дверь действительно распахнулась. В рамке ее стоял Терлинк с растрепанными волосами, со спущенными подтяжками, в шлепанцах на босу ногу, в ночной рубашке с красной вышивкой по вороту. Мария взглянула на постель, шепотом спросила:

— Что-то случилось?

И тут кое-что поразило ее. Она вновь повернулась к Терлинку и внезапно почувствовала: он как-то изменился. Определить в чем она не могла.

Ему много раз случалось ухаживать за женой, и Мария заставала его столь же небрежно одетым, с обвислыми усами и щетиной на лице.

Спокойствие, отстраненность — вот что поражало в нем этим утром. Он стоял совсем рядом, а Марии казалось, будто он далеко-далеко или словно за стеклянной перегородкой. Он равнодушно распорядился:

— Сходите за доктором Постюмесом.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас.

Прежде чем выйти, Мария успела поймать взгляд Тересы, боязливо следившей за нею.

Кризис обозначился около четырех утра. Тереса с четверть часа подавляла стоны, потом позвала:

— Йорис, Йорис! Кажется, я умираю.

Он не заворчал, не потерял голову. Поднялся, зажег свет. Глянул на жену, наполовину оделся: хотя двери и окна были закрыты, в спальню при таком ветре проникал сквозняк.

Терлинку не пришло в голову звать Марию. На камине у него стояли маленькая спиртовка и голубой эмалированный котелок.

Держась руками за живот, Тереса равномерно постанывала, а подчас, когда боль усиливалась, пронзительно вскрикивала.

— Поднимите рубашку — я сделаю вам компресс.

Два часа, молча и словно думая о чем-то другом, он менял ей горячие компрессы, а жена непрерывно вглядывалась в его лицо. Иногда, подлив воды в котелок, он присаживался на свою постель и, уставясь в пол или на камин, чего-то ждал.

— Я уверена, это рак, Йорис. Еще совсем маленькой я уже знала, что умру от рака.

— Не говорите, пожалуйста, глупостей!

Разумеется, это был рак. Рак кишечника. Но сделать ничего было нельзя.

Внизу хлопнула входная дверь, и коридор тут же наполнился голосами.

Мария разыскала доктора Постюмеса: он только что вернулся из деревни, где принимал роды, и тут же последовал за нею.

При виде Терлинка он нахмурился и, взяв профессиональный тон, обратился к больной:

— Что-нибудь не в порядке? У нас маленький приступ?

Тереса уставилась на него, потом на мужа, и мимика ее оказалась настолько выразительной, что Йорис пожал плечами.

— Буду ждать вас внизу, доктор, — объявил он.

Он отправился к себе в кабинет, достал сигару из коробки, сел на обычное место спиной к газовому обогревателю, который предварительно зажег. Так он провел четверть с лишним часа, сохраняя на лице то же отсутствие всякого выражения, которое так поразило Марию.

Над головой у него шел разговор. Слышались то спокойный глухой голос Постюмеса, то — гораздо чаще — взволнованные жалобы Тересы. Доктор, видимо, выслушивал ее. Она двигалась в постели, вскрикивала от боли. На безлюдной площади, где ветер взметал обрывки бумаги, медленно занимался день.

Когда Постюмес спустился вниз, Йорис открыл дверь кабинета, и доктор, видя, что, вопреки ожиданиям, его ни о чем не спрашивают, опустил голову.

— Она боится, так ведь? — проронил наконец Терлинк, вновь усаживаясь в свое кресло.

— Думаю, она отдает себе отчет в своем состоянии. Я доказывал ей, что все это пустяки, но она мне не верит.

— И она сказала, что боится остаться прикованной к постели? Вам известно, что, собственно, ее страшит, Постюмес? — И, видя, что доктор отвел глаза, Терлинк добавил:

— Знаете, почему она вам это сказала? Она боится меня. Боится очутиться в моей власти, когда станет неподвижной и будет одиноко лежать наверху. Эта женщина всегда чего-нибудь боялась…