Жорж Сименон
      Семь крестиков в записной книжке инспектора Лекера
      ГЛАВА 1
      - Дома, - разглагольствовал Соммёр, варивший кофе на электрической плитке, - мы всей семьей отправлялись к полуночной мессе, а от деревни до фермы полчаса езды.
      Нас, сыновей, было пятеро. В те времена зимы были холоднее, чем нынче. Мы туда, помнится, на санях добирались.
      Лекёр, сидя у телефонного коммутатора, сдвинул наушники, чтобы лучше слышать Соммера.
      - А ты откуда?
      - Из Лотарингии.
      - Зима в Лотарингии была и сорок лет назад не холоднее, чем сейчас, да только у крестьян не было тогда автомобилей. Сколько раз ты ездил к полуночной мессе на санях?
      - Не помню...
      - Три раза? Два? А может, один? Просто тебе это запомнилось, как запоминается все, что было в детстве.
      - Во всяком случае, когда мы возвращались из церкви, дома ждала нас такая кровяная колбаса, какой я с тех пор больше не едал. Уж это-то не выдумка. Мы толком и не узнали, как мать ее делала, что она туда добавляла. Ничего подобного никогда не ел! Жена пыталась сделать такую же, да у нее ничего не вышло. Хотя рецепт она узнала у моей старшей сестры, а та говорит, что он достался ей от матери.
      Соммёр подошел к одному из больших, не занавешенных окон, за которыми царила кромешная тьма, и поскреб стекло ногтем.
      - Смотрите-ка, стекла замерзли! Это тоже напоминает мне детство. По утрам, бывало, чтобы умыться, приходилось разбивать корку льда в кувшине, а он ведь стоял в комнате!
      - Потому что тогда еще не было центрального отопления, - спокойно возразил Лекер.
      Кроме Лекера, их было трое - трое "ночных", как их называли. Со вчерашнего вечера, с одиннадцати часов, они дежурили в этой большой комнате. И сейчас, в шесть утра, на них навалилась ночная усталость. На столах лежали остатки еды и три-четыре пустые бутылки.
      На одной из стен загорелась лампочка величиной с таблетку аспирина.
      - Тринадцатый округ, - прошептал Лекер, надевая наушники, - квартал Крулебарб.
      Он схватил одну из вилок, вставил ее в гнездо.
      - Квартал Крулебарб? Машина выехала. Что случилось?
      - Вызывает постовой с бульвара Массена. Подрались двое пьяных.
      Лекер аккуратно вывел крестик в одной из граф своей записной книжки.
      - Что вы там делаете?
      - Дежурим. Двое играют в домино.
      - Кровяную колбасу ели?
      - Нет. А что?
      - Престо так. Кончаю. Что-то случилось в Шестнадцатом.
      На стене против него был изображен огромный план Парижа; маленькие лампочки, вспыхивавшие на нем, обозначали полицейские участки. Как только там получали сигнал тревоги, лампочка немедленно зажигалась, и Лекер тотчас же вставлял вилку в соответствующее гнездо.
      - Алло! Квартал Шаио? Машина вышла. Во всех двадцати округах Парижа, у синего фонаря над входом в каждый комиссариат, стояли одна или несколько машин, готовых выехать по первому же сигналу.
      - Что у вас?
      - Веронал.
      По-видимому, женщина. Уже третья за ночь. Вторая жила в одном из фешенебельных кварталов Пасси.
      Лекер проставил еще один крестик в другой графе. Мамбер за своим столом заполнял формуляры.
      - Алло! Одеон? Что у вас стряслось? Угнали машину?
      Это уже по части Мамбера. И тот, записав данные, снял трубку с другого аппарата и продиктовал приметы машины Пьедебефу, телеграфисту, голос которого доносился откуда-то сверху. С одиннадцати часов вечера это была сорок восьмая по счету украденная машина.
      А для большинства парижан эта рождественская ночь была совсем иной. Сотни тысяч людей заполнили театры и кино. Тысячи других допоздна делали покупки в больших магазинах, где продавцы, валясь с ног от усталости, все еще суетились у почти опустевших полок. Тысячи и тысячи семей рассаживались вокруг стола, уставленного праздничной снедью, где на почетном месте красовалась жареная индюшка и непременно кровяная колбаса, изготовленная, наверное, как и та, о которой рассказывал Соммер, по семейному рецепту.
      Разметавшись, спали в своих постелях дети, а родители бесшумно наряжали елку, расставляя под ней подарки.
      В ресторанах и в кабаре уже за неделю до сочельника были расписаны все столики.
      А вдоль Сены тянулся длинный хвост бродяг в ожидании дарового ужина, который раздавала в эту праздничную ночь Армия Спасения.
      Если бы не морозные узоры на окнах, дежурные и не знали бы, что на дворе такая стужа. В просторном, залитом желтоватым светом зале полицейской префектуры сейчас было тихо. Вот через два дня сюда снова набьется самая разношерстная публика: то явится какой-нибудь иностранец за видом на жительство, то придет кто-нибудь за правами на вождение машины, за визами или за другими справками.
      Внизу, во дворе, в машинах, готовых к экстренным вызовам, дремали полицейские и водители. Но ничего особенного пока не произошло.
      Крестики в записной книжке Лекера были весьма красноречивы. Даже не удосужившись их пересчитать, он знал, что в графе, отведенной под происшествия с пьяными, их около двухсот.
      Но в эту рождественскую ночь полиция была снисходительна. Постовые миролюбиво убеждали пьяных расходиться по домам, не поднимая шума. И применяли силу только в тех случаях, когда какому-нибудь субъекту вино так ударяло в голову, что он начинал бить посуду или приставать к посетителям.
      Примерно двести человек - среди них несколько женщин - забылись тяжелым сном прямо на полу за решеткой в разных полицейских участках.
      Было зарегистрировано пять ножевых ранений, два у Порт д'Итали, три наверху, на Монмартре, но не в районе ночных кабаре, а в тех бараках, кое-как сколоченных из старых ящиков и прессованного картона, где ютится свыше ста тысяч североафриканцев.
      В толчее и давке потерялось несколько детей - впрочем, вскоре их нашли.
      - Алло! Шайо? Как там женщина, которая приняла веронал?
      Она была жива. Такие редко умирают. В большинстве случаев они так и делали, чтобы не умереть. Достаточно самой попытки отравления.
      - Кстати, о кровяной колбасе, - начал Рандон, куривший большую трубку, - это мне напомнило...
      Так им и не удалось узнать, что именно это ему напомнило. На темной лестнице послышались неуверенные шаги, кто-то впотьмах нащупал ручку двери и повернул ее.
      Все четверо с удивлением воззрились на человека, которому пришла странная мысль заявиться сюда в шесть часов утра.
      - Привет! - сказал мужчина, бросив шляпу на стул.
      - Каким ветром тебя сюда занесло, Жанвье? Это был один из молодых инспекторов опергруппы по расследованию убийств. Прежде чем ответить, он подошел к радиатору погреть руки.
      - Одному скучно... Если убийца что-нибудь натворит, я тут скорее об этом узнаю.
      Он тоже провел всю ночь на дежурстве, но не здесь, а по другую сторону улицы, в Сыскной полиции.
      - Можно угоститься? - спросил он, приподнимал крышку кофейника. - Ну и ветер, просто ледяной! Уши у него покраснели, глаза были совсем сонные.
      - До восьми часов вряд ли что-нибудь будет известно, а может, и позже, - сказал Лекер.
      Вот уже пятнадцать лет проводил он все ночи в этой комнате, где на стене висела карта с маленькими лампочками и стоял телефонный коммутатор. Он знал по именам большинство полицейских Парижа, во всяком случае тех, кто дежурил по ночам. Он даже был в курсе их личных дел, ибо в спокойные часы, когда лампочки подолгу не зажигались, они болтали между собой обо всем на свете.
      Кроме того, он знал по описанию чуть ли не большинство полицейских участков. Он представлял себе, как там все выглядит: полицейские, сняв портупеи, сидят с расстегнутыми воротниками и так же, как и здесь, варят кофе. Но он никогда в глаза не видал этих людей и не узнал бы их на улице.
      - Алло! Биша? Как состояние раненого, которого привезли двадцать минут назад?
      Скончался?
      Еще один крестик в записной книжке. Лекеру можно было задать самые сложные и неожиданные вопросы:
      "Сколько за год совершается в Париже преступлений из-за денег?"
      Он безошибочно отвечал:
      "Семьдесят семь".
      "Сколько убийств совершено иностранцами?"
      "Сорок два".
      "Сколько?.."
      Но он ничуть не зазнавался. Просто он был очень педантичен, и все. Такова уж была его профессия. Никто его не обязывал заносить крестики в записную .книжку, но ему это доставляло такое же удовольствие, как коллекционирование марок, к тому же за делом не замечаешь, как летит время.
      Он был холост. Никто не знал, где он живет. что делает и чем занят после работы.
      Право, даже трудно было представить себе его в нерабочей обстановке, фланирующим по улице, как все другие.
      "В особо важных случаях следует подождать, пока люди проснутся, пока консьержка отнесет им почту, а служанка приготовит завтрак и разбудит их".
      Никакой заслуги в том, что он знал это правило, - всегда все происходит одинаково: только летом пораньше, а зимой позже. Сегодня же позднее, чем обычно, - ведь большинство парижан провело рождественскую ночь за столом. На улицах и сейчас еще полно людей, а двери ресторанов то и дело распахиваются, выпуская последних посетителей.
      Еще будут поступать новые сведения об украденных машинах. Будут обнаружены по меньшей мере два-три трупа замерзших пьяниц.
      - Алло! Сен-Жервэ?
      Его Париж - совсем особый Париж. Он примечателен не Эйфелевой башней, Оперой и Лувром, а мрачными административными зданиями с полицейской машиной, стоящей у синего фонаря, и полицейскими мотоциклами у стены.
      - Шеф уверен, - разглагольствовал Жанвье, - что этот тип что-нибудь да натворит нынче ночью. Такие ночи как раз для людей этого сорта. Праздники их всегда возбуждают.
      Имени никто не называл, оно было не известно. Нельзя было даже сказать "человек в светлом пальто" или "человек в серой шляпе" - никто его не видел. Некоторые газеты называли его "господин Воскресный", ибо несколько убийств было совершено в воскресенье, но потом последовало еще пять убийств в разные дни недели, примерно одно в неделю.
      - Значит, ты дежуришь из-за него?
      По той же причине усилили ночное дежурство по всему Парижу, а для полицейских и инспекторов это значило лишние часы работы.
      - Вот увидите, - сказал Соммер, - когда его наконец поймают, снова окажется, что это какой-нибудь псих.
      - Псих, который убивает, - вздохнул Жанвье, потягивая кофе. - Гляди-ка, зажглась лампочка.
      - Алло! Берси? Машина вышла. Как?.. Минуточку. Утопленник?
      Лекер, видимо, не колебался, в какую графу занести крестик. У него была графа для повесившихся, графа для тех, кто за отсутствием оружия выкинулся из окна.
      Была и графа для утопленников, для застрелившихся, для...
      - Послушайте только! Знаете, что проделал один парень на Аустерлицком мосту? Кто из вас только что говорил о психах? Так вот, этот парень привязал к ногам камень, влез с веревкой на шее на перила и выстрелил себе в висок.
      Но и для таких случаев у него в книжке отведена была графа под рубрикой "неврастеники".
      Настал час, когда те, что не встречали сочельник, шли к утренней мессе... Шли они, уткнувшись носом в воротник, глубоко засунув руки в карманы пальто, съежившись под порывами ветра, поднимавшего ледяную пыль с тротуаров. То был также час, когда дети, просыпаясь, зажигали свет и в одних рубашонках босиком бросались к волшебному деревцу.
      - Будь наш парень действительно психом, как утверждает судебно-медицинский эксперт, он убивал бы всех одним и тем же способом ножом, или из револьвера, или еще как-нибудь.
      - Каким оружием пользовался он в последний раз?
      - Молотком.
      - А до этого?
      - Кинжалом.
      - Где же доказательства, что это один и тот же?
      - Прежде всего, в том, что восемь преступлении были совершены почти одно за другим. Было бы просто удивительно, если бы в Париже вдруг объявилось восемь новых убийц.
      Чувствовалось, что инспектор Жанвье наслышался в Сыскной полиции немало разговоров про этого убийцу.
      - К тому же во всех этих убийствах есть что-то общее. Жертвой всегда является человек одинокий, молодой или старый, но всегда одинокий. Люди без семьи, без друзей.
      Соммер бросил многозначительный взгляд на Лекера, которому не мог простить, что тот холост, а главное, бездетен. Сам он имел пятеро детей, и жена еще ждала шестого.
      - Точно как ты, Лекер! Учти!
      - И еще одно доказательство - он орудует только в определенных районах. Ни одного убийства в аристократических или буржуазных кварталах.
      - Однако он грабит.
      - Пустяки. Мелкие суммы. Сбережения, припрятанные под матрацем или в старой юбке. Он не прибегает ко взлому, не имеет специальных инструментов, как профессиональные грабители, и не оставляет никаких следов.
      Снова зажглась лампочка. Угнали машину от дверей ресторана на площади Терн, недалеко от площади Этуаль.
      - Хозяев машины больше всего бесит то, что им придется возвращаться домой в метро.
      Еще час-полтора, и они все сменятся, кроме Лекера, который обещал товарищу подежурить за него, потому что тот отправился на рождество к родителям, жившим в окрестностях Руана.
      Лекер частенько дежурил за других, и это стало настолько привычным, что ему просто говорили:
      - Слушай, Лекер, замени меня, пожалуйста, завтра.
      Вначале придумывали какие-нибудь трогательные поводы - заболела мать, похороны, первое причастие - и приносили кто пирожное, кто дорогую колбасу, кто бутылку вина.
      Откровенно говоря, если бы Лекер мог, он проводил бы здесь двадцать четыре часа в сутки: ведь подремать.
      - Колбасе, которую делала моя мать...
      - Алло! Надеюсь, ты не собираешься мне сообщить, что разбили стекло в районе твоего поста? Что? Правда? Он уже разбил два в Пятнадцатом... Нет! Поймать его не удалось... Скажи на милость, он просто классный бегун, этот парень. Он пересек Сену по мосту Мирабо. По-видимому, направляется к центру города. Да, попытайтесь...
      В записной книжке добавился еще один крестик; к половине восьмого утра их было уже целых пять.
      Маньяк он был или нет, но бежал он во всю прыть. А надо сказать, что температура отнюдь не располагала к подобным прогулкам. В какой-то момент он обогнул крутой берег Сены, сделал крюк, обошел богатый квартал Отей и разбил стекло на улице Фонтен.
      - Он в пяти минутах от Булонского леса, - сообщил Лекер. - Если он направляется туда, мы потеряем след.
      Но неизвестный описал полукруг или нечто в этом роде и возвратился на набережные, разбив по дороге стекло на улице Бертон, в двух шагах от набережной Пасси.
      Первые сигналы поступили из нищенского, пользующегося дурной славой квартала Гренель. Но стоило человеку перейти Сену, как он оказывался совсем в ином мире, на просторных улицах, где в такой час не встретишь и кошки. Все закрыто. Шаги его на мостовой, скованной холодом, должны были гулко отдаваться в окружающей тишине.
      Шестой сигнал: он обошел Трокадеро и находился теперь на улице Лонгшан.
      - Кто-то работает под мальчика с пальчик, - заметил Мамбер. - За отсутствием хлебных крошек и белых камешков он рассыпает битое стекло.
      Затем еще несколько сигналов - увели машину, где-то на улице Фландр вспыхнул пожар, подобрали раненого, который утверждал, что не знает, кто в него стрелял, хотя люди видели, что он всю ночь пил с каким-то типом.
      - Опять Жавель вызывает. Алло! Жавель! Догадываюсь, что это снова твой сокрушитель стекол. Он не успел добраться до своего исходного пункта. Как? Ну конечно, он продолжает путь. Теперь он должен быть уже где-то в районе Елисейских полей... Что? Минутечку... Говори. Какая улица? Миша? Как Миша? Да...
      Между улицей Лекурб и бульваром Феликс-Фор? Да... Там железнодорожный виадук.
      Да... Вижу. Восемнадцатый... Кто звонил? Консьержка? В такую рань она уже на ногах? Значит, консьержка... Понимаю... Большой дом, неказистый с виду...
      Семиэтажный... Все ясно...
      В этом квартале было полно таких зданий. Еще не старые и сравнительно недавно заселенные, они, возвышаясь посреди пустырей, казались уже обветшалыми. За их темными стенами, увешанными рекламами, почти не видно было одноэтажных домиков.
      - Ты говоришь, она слышала, как кто-то бежал по лестнице и дверь со стуком захлопнулась... Дверь была открыта? Консьержка не знает, как это случилось? На каком этаже? На первом, что выходит во двор... Продолжай... Я вижу, выехала машина Шестнадцатого, готов держать пари, что это наш сокрушитель стекол...
      Старая женщина... Как? Матушка Файе? Служанка... Ходила помогать по хозяйству...
      Мертвая? Тупой предмет... Врач там? Ты уверен, что она мертва? У нее забрали деньги? Я спрашиваю потому, что полагаю, что у нее были припрятаны деньги....
      Да... Позвони мне еще раз. Или я сам тебя вызову...
      Он повернулся к заснувшему инспектору:
      - Жанвье! Эй, Жанвье! Мне кажется, что это для тебя.
      - Кто? Что такое?
      - Убийца.
      - Где?
      - В Жавеле. Я записал адрес на клочке бумаги. На сей раз его жертва старая женщина, служанка, матушка Файе.
      Жанвье уже надевал пальто и, отыскивая шляпу, допивал кофе, оставшийся на дне чашки.
      - Кто занимается Пятнадцатым округом?
      - Гонес.
      - Предупреди, пожалуйста, что я выехал туда. Спустя минуту Лекер поставил еще один крестик, седьмой по счету, в последней графе своей записной книжки. Разбили вдребезги сигнальное стекло на авеню Иена, в ста пятидесяти метрах от Триумфальной Арки.
      - Среди осколков стекла найден носовой платок со следами крови. Детский платок.
      - Метка есть?
      - Нет. Платок в синюю клетку, не очень чистый. Человек, по-видимому, обернул им руку, чтобы ударять по стеклам.
      На лестнице раздались шаги. Это шла дневная смена. Гладкая, лоснящаяся кожа на щеках полицейских говорила о том, что они только-только побрились, умылись холодной водой, а потом прошлись по морозцу.
      - Как праздновали? Хорошо?
      Соммер уже закрыл жестяную коробку, в которой принес свой завтрак. Только один Лекер не двинулся с места; он оставался и будет работать вместе с вновь заступившей бригадой.
      Толстяк Годен уже натянул на себя полотняную блузу, которую носил на работе, и поставил греть воду для грога: всю зиму он никак не мог избавиться от насморка и лечился с помощью солидных порций грога.
      - Алло! Да... Нет, не ухожу... Я замещаю Потье, который уехал повидаться с семьей. Что? Да... Меня это интересует лично... Жанвье уехал, но я передам ваше сообщение в Сыскную полицию. Инвалид? Какой инвалид?
      Вначале надо всегда проявить терпение, ибо не так-то просто разобраться в том, что вам сбивчиво сообщают люди, рассказывающие о происшествии так, будто весь мир уже должен быть в курсе событий.
      - В домишке, что позади... Ясно. Значит, не на улице Миша? На какой же? На улице Васко да Гама... Ну конечно, знаю. Домик с садом и забором... Я и не подозревал, что он инвалид. Хорошо... Он почти не спит... Мальчишка спустился по водосточной трубе? Сколько лет? Он не знает? Верно, очень темно... Откуда же ему известно, что это был мальчишка? Послушай, будь любезен, позвони мне еще раз. Ты тоже уходишь? Кто тебя заменит? Толстяк Жюль? Тот самый... Да... Ладно... Передай ему привет и скажи, пусть позвонит мне.
      - Что случилось? - спросил один из вновь пришедших.
      - Укокошили старуху в Жавеле.
      - Кто?
      - Какой-то инвалид, живущий позади дома, утверждает, что видел, как мальчишка карабкался по стене к ее окну...
      - Неужели мальчишка убил?
      - Во всяком случае, у одной сигнальной тумбы найден детский носовой платок.
      Лекера слушали без особого интереса.
      Лампы еще горели, но дневной свет уже настойчиво пробивался в окна, разрисованные морозом. Кто-то из присутствующих подошел к окну и поскреб хрустящую корочку льда на стекле. Чисто механически. Может быть, тоже воспоминания детства, как кровяная колбаса Сом-мера?
      Все ночные дежурные разошлись. Пришедшие им на смену устраивались поудобнее, располагаясь на весь день, просматривали рапорты.
      Угнали машину со сквера Ля Брюер.
      Лекер сосредоточенно разглядывал свои семь крестиков, потом поднялся и встал перед огромной картой, укрепленной на стене.
      - Заучиваешь план Парижа наизусть?
      - Я его и так знаю. Но есть одна деталь, которая меня удивляет. Приблизительно за полтора часа разбиты семь сигнальных стекол. Но если присмотреться повнимательнее, бросается в глаза, что тот, кто этим развлекался, идет не по прямой, а все время петляет.
      - Может быть, он недостаточно хорошо знает Париж?
      - Или слишком хорошо. Он ни разу не прошел мимо полицейского участка, хотя они попадались бы на его пути, если бы он так не кружил. А сколько постовых на всех перекрестках!
      И Лекер пальцем показал по плану.
      - Но он и там не появлялся. Он их обходил. Он рисковал только на мосту Мирабо.
      Но тут уж ничего не поделаешь: если он хотел перейти Сену, то другого выхода у него не было.
      - Наверно, он пьян, - пошутил Годен, прихлебывая горячий грог и дуя на него.
      - Но почему, спрашивается, он перестал быть стекла?
      - Он несомненно уже пришел домой.
      - Тип, который в шесть утра находится в квартале Жавель, вряд ли живет на площади Этуаль.
      - Тебя это занимает?
      - Меня это пугает.
      - Кроме шуток?
      Действительно, Лекер, для которого самые драматические ночные происшествия Парижа означали не более чем крестик в записной книжке, был непривычно взволнован.
      - Алло! Жавель? Это ты, толстяк? Говорит Лекер... Послушай, позади дома на улице Миша есть домишко какого-то инвалида. Так... Но рядом с ним имеется еще один дом, красный, кирпичный, а внизу бакалейная лавка... Да... Там, в этом доме, ничего не случилось? Консьержка ничего не говорила? Не знаю... Нет, ничего не знаю... Может быть, пойдешь к ней узнать, ну да...
      Его вдруг обдало жаром, он погасил не выкуренную еще и до половины сигару.
      - Алло! Терн? Вы не получали сигналов о помощи в вашем квартале? Никаких? Только пьяные? Спасибо. Кстати, патруль выехал? Выезжает? Попросите их, на всякий случай, присматриваться, не попадется ли им мальчишка... Мальчишка, усталый, с окровавленной правой рукой... Нет, это не побег. Я вам потом объясню...
      Глаза его были прикованы к карте, на которой добрых десять минут не загоралось ни одной лампочки. Вот снова мигнул сигнал, но это оказалось совсем не то.
      Просто случайное отравление газом в Восемнадцатом округе, на салом верху Монмартра...
      Только черные силуэты озябших прохожих, возвращавшихся с ранней мессы, мелькали на улицах Парижа.
      ГЛАВА II
      Одно из самых отчетливых воспоминаний, сохранившихся у Андрэ Лекера о своем детстве, - это неотступное чувство однообразия. Мир его в то время ограничивался большой кухней их дома в Орлеане, на самой окраине города. Зимой и летом сидел он там у открытых дверей, забранных решеткой, которую отец смастерил как-то в воскресный день, чтобы Андрэ не мог забираться один в сад, где весь день-деньской кудахтали куры и что-то грызли в своем загоне кролики.
      В половине девятого утра отец на велосипеде отправлялся на работу в другой конец города на газовый завод. Мать принималась за хозяйство: по заведенному раз и навсегда порядку поднималась в комнаты и клала тюфяки на подоконники - проветривать.
      Не успеешь оглянуться, как колокольчик торговца овощами, толкающего перед собой тележку, извещает о том, что уже десять часов. Два раза в неделю ровно в одиннадцать бородатый доктор приходил навещать его младшего брата, который вечно болел. В его комнату Андрэ не разрешалось входить.
      Вот и все. Больше ничего. Он едва успевал поиграть, выпить стакан молока, как отец приходил завтракать.
      Но отец-то за эти несколько часов должен был объездить несколько кварталов города, собирая плату за газ, повстречаться с множеством разных людей, о которых рассказывал потом за столом. А дома время почти не двигалось.
      Правда, после полудня часы бежали, пожалуй, быстрее - быть может, благодаря дневному сну.
      - Только я принялась за дела, а уже пора садиться за стол, - вздыхала частенько мать.
      Большая комната префектуры чем-то напоминала Лекеру детство, - может быть, тем, что воздух здесь был каким-то застоявшимся, что всех служащих сковывало оцепенение, а звонки и голоса доносились словно сквозь дрему.
      Еще зажглось несколько лампочек, еще несколько крестиков занесено в записную книжку - автобусом сбита машина на улице Клиньянкур, - и вот уже опять звонят из комиссариата Жавель.
      На сей раз у трубки не толстяк Жюль. Это инспектор Гонес, который выезжал на место происшествия. Его успели перехватить и рассказать ему о доме на улице Васко да Гама. Он сам отправился туда и вернулся очень взволнованный.
      - Это вы, Лекер?
      В его голосе звучали странные нотки, результат дурного настроения или излишней подозрительности.
      - Скажите, как вы узнали об этом доме? Вы что, знакомы с матушкой Файе?
      - Никогда не видел, но знаю ее.
      Того, что произошло в это рождественское утро, Андрэ Лекер ожидал уже, наверное, лет десять. Точнее, когда он блуждал взглядом по плану Парижа, где то и дело загорались маленькие лампочки, он не раз говорил себе:
      - Однажды непременно случится что-нибудь с теми, кого я знаю.
      Иногда события разыгрывались в его квартале, поблизости от улицы, на которой он жил, но еще ни разу в его доме. Как грозовые облака, сгущались они над ним, но проносились мимо, не задевая места, где жил он. Но на сей раз свершилось.
      - Вы расспросили консьержку? Она уже встала? Он представил себе инспектора Гонеса на другом конце провода, представил его скучающую кисло-сладкую физиономию и продолжал:
      - Мальчик дома?
      Гонес недовольно спросил:
      - Так вы и его знаете?
      - Это мой племянник. Вам разве не сказали, что его зовут Лекер, Франсуа Лекер?
      - Сказали.
      - И что?
      - Его нет дома.
      - А отец?
      - Он вернулся домой чуть позже семи.
      - Как обычно - я знаю. Он тоже работает ночью.
      - Консьержка слышала, как он поднимался к себе, на третий этаж во дворе.
      - Знаю.
      - Он тут же спустился и постучал в дверь к консьержке. Он был очень взволнован.
      Если верить консьержке, у него был растерянный вид.
      - Мальчик исчез?
      - Да. Отец спросил, не видел ли кто-нибудь, как и когда он уходил. Консьержка не знала. Тогда он поинтересовался, не приносили ли вечером или рано утром телеграммы.
      - Телеграммы не было?
      - Нет. Вы можете в этом разобраться? Вы не считаете, что, поскольку вы имеете отношение к семье ив курсе дела, вам стоило бы прийти сюда?
      - Это ни к чему. Где Жанвье?
      - В комнате у матушки Файе. Люди из уголовного розыска уже приехали и приступили к делу. Они тотчас же нашли на дверной ручке отпечатки детских пальцев. Почему бы вам не приехать сюда?
      Лекер вяло ответил:
      - Меня некому заменить.
      Так оно и было, но при желании можно было, созвонившись с одним, с другим, найти кого-нибудь, кто бы согласился посидеть часок-другой в "Центральном". Откровенно говоря, ему не хотелось ехать на место преступления: он знал, что это ничего не даст.
      - Послушайте, Гонес, мне необходимо найти мальчика. Вы понимаете? Полчаса назад он был где-то в районе площади Этуаль. Скажите Жанвье, что я буду здесь и что у матушки Файе было много денег - они, вероятно, где-то припрятаны.
      И он принялся лихорадочно переставлять вилки из одного гнезда в другое, вызывая разные комиссариаты Восемнадцатого округа.
      - Ищите мальчика лет десяти-одиннадцати, бедно одетого, и тщательно наблюдайте за всеми сигнальными тумбами.
      Коллеги с любопытством наблюдали за ним.
      - Ты думаешь, убил мальчишка? Он даже не потрудился им ответить. Вызвал центральную телефонную станцию.
      - Жюстен! Стало быть, ты сегодня дежуришь? Свяжись, пожалуйста, с радиофицированными машинами - пусть поищут мальчишку лет десяти, который слоняется где-то в районе площади Этуаль. Нет, я не знаю, куда он направляется.
      Мне кажется, он обходит улицы, где имеются комиссариаты, и основные перекрестки, где он рискует наткнуться на постового полицейского.
      Ему была знакома квартира брата на улице Васко да Гамы: две темные комнаты и крохотная кухня. Мальчуган оставался ночью один, отец уходил на работу. Из окон видна была задняя стена дома на улице Миша, веревки с висевшим на них бельем, горшки герани, незавешенные окна, за которыми мелькали самые разные люди.
      Там, наверное, окна тоже затянуты ледяным узором. Эта деталь привлекла его внимание. Его память уцепилась за нее, и ему показалось, что она почему-то может иметь значение.
      - Ты думаешь, что это ребенок разбивает сигнальные стекла?
      - Обнаружен детский носовой платок, - ответил он отрывисто.
      Сидя в раздумье у коммутатора, Лекер спрашивал себя, в какое еще гнездо ему вставить вилку.
      А люди вокруг, казалось, действовали с головокружительной быстротой. Достаточно было Лекеру принять вызов, как врач тотчас же выехал на место происшествия, вслед за ним - товарищ прокурора с судебным следователем, которого, наверное, подняли с постели.
      Но ему, Лекеру, ехать туда было незачем. Оставаясь на месте, он и так ясно представлял себе все эти улицы и дома, черную ленту железной дороги, которая проходила там.
      В том квартале жили одни бедняки. Молодые, те еще мечтали когда-нибудь вырваться оттуда, люди средних лет начинали терять веру, а те, кто постарше - пожилые и совсем старики, - уже смирились со своей судьбой.
      Лекер еще раз позвонил в Жавель.
      - Инспектор Гонес еще здесь?
      - Он пишет отчет. Позвать его?
      - Пожалуйста... Алло! Гонес?.. Говорит Лекер... Простите за беспокойство... Вы поднимались в квартиру моего брата? Так! Постель мальчишки разобрана? Это меня немного успокаивает... Обождите... А разве были какие-нибудь свертки?.. Да, да... Как? Цыпленок, кровяная колбаса, дед-мороз и... Дальше я не разобрал...
      Маленький радиоприемник? Еще не распакованный?.. По-видимому... Жанвье нет?.. Он уже звонил в Сыскную? Спасибо...