8

Мартин Силен, Сол Вайнтрауб и Консул бредут по песку в сторону Сфинкса, навстречу Ламии Брон и Федману Кассаду, несущим тело отца Хойта. Вайнтрауб плотнее запахивается в плащ, пытаясь защитить ребенка от ярости песчаных вихрей и треска разрядов. Он видит, как спускается с дюны Кассад — черный мультипликационный человечек с длинными ногами на фоне наэлектризованных песков. Конечности Хойта безжизненно болтаются при каждом движении его носильщиков.

Силен что-то кричит, но ветер относит его слова в сторону. Ламия Брон указывает на единственную уцелевшую палатку. Это палатка Мартина Силена, остальные повалены или разорваны в клочья. В нее забираются все паломники. Последним влезает полковник Кассад и втаскивает умирающего. В палатке хоть можно разговаривать — если удается перекричать хлопанье фибропластовой парусины и треск молний, подобный звуку раздираемой бумаги.

— Умер? — Консул, откидывает полу плаща, в который Кассад завернул голого Хойта. Крестоформ розово светится.

Полковник показывает на медпакет военного образца, прикрепленный к груди священника. Все индикаторы красные — только глазок, контролирующий узелки и волокна системы жизнеобеспечения, мигает желтым. Голова Хойта запрокидывается, и Вайнтрауб замечает похожий на гусеницу свежий шов, соединяющий рваные края рассеченного горла.

Он пытается нащупать пульс, но безуспешно. Тогда Вайнтрауб склоняется над священником и прикладывает ухо к его груди. Сердце не бьется, зато крестоформ обжигает его щеку. Сол поднимает глаза на Ламию:

— Шрайк?

— Да… мне так кажется… не знаю даже. — Она взмахивает пистолетом. — Я выпустила всю обойму… Двенадцать пуль, и не знаю, в кого.

— А вы видели? — спрашивает Консул Кассада.

— Нет. Я вошел туда через десять секунд после Брон, но ничего не заметил.

— Ну, а хреноскопы вашего превосходительства? — вопрошает Мартин Силен. Его затиснули в дальний угол палатки, где он и сидит, скорчившись, как эмбрион во чреве: — Разве все это тактическое дерьмо ничего не уловило?

— Нет.

Из медпакета раздается тревожный зуммер; Кассад достает еще один плазмопатрон, вставляет в гнездо пакета и, опустив забрало, чтобы лучше видеть в песчаной буре, вновь устраивается на корточках перед выходом. Сквозь шлемофон его голос неузнаваем:

— Он потерял больше крови, чем можно компенсировать в наших условиях. У кого еще есть аптечка первой помощи?

Вайнтрауб роется в своем мешке.

— У меня с собой стандартный набор. Но его недостаточно. Горло перерезано со знанием дела.

— Шрайк, — шепчет Мартин Силен.

— Неважно. — Ламия обхватывает руками колени, чтобы унять дрожь. — Мы должны ему помочь! — Она смотрит на Консула.

— Он мертв, — констатирует Консул. — Даже бортовая операционная не вернет его к жизни.

— Но мы должны попытаться! — кричит Ламия, схватив Консула за рубашку: — Мы не можем отдать его этим… исчадиям! — Она указывает на розовый крестоформ, светящийся под кожей мертвеца.

Консул трет глаза.

— Можно уничтожить тело. Винтовка полковника…

— Мы вое сдохнем тут, если не выберемся из этой бури, мать вашу! — вопит Силен. Палатка ходит ходуном, при каждом порыве ветра парусиновый полог хлещет поэта по затылку и спине. Песок бьется о ткань, завывая, как стартующая ракета. — Вызывайте ваш проклятый корабль! Вызывайте!

Консул прижимает к себе рюкзак, словно защищая лежащий в нем комлог. Его щеки, и лоб блестят от пота.

— Мы могли бы переждать бурю в какой-нибудь Гробнице, — предлагает Сол Вайнтрауб. — Например, в Сфинксе.

— Идите вы знаете куда? — рычит Мартин Силен.

Ученый, еле ворочаясь в тесной палатке, поднимает глаза на поэта.

— Вы проделали весь этот путь, чтобы найти Шрайка. А теперь, когда он, по-видимому, появился, передумали?

Силен злобно сверкает глазами из-под надвинутого на лоб берета.

— Скажу вам одно — я хочу, чтобы этот сраный корабль был здесь и не-мед-лен-но!

— Неплохая мысль, — замечает вдруг полковник Кассад.

Консул переводит взгляд на него.

— Если есть шанс спасти Хойта, нам следовало бы им воспользоваться.

— Нам нельзя покидать долину, — страдальчески морща лоб, говорит Консул. — Пока нельзя.

— Да, — соглашается Кассад. — Мы и не собираемся сбегать на корабле. Но его операционная могла бы спасти Хойта, а мы укрылись бы в нем от бури.

— И, может быть, выяснили бы, как дела вон там. — Ламия Брон тычет большим пальцем вверх.

Ребенок внезапно заливается пронзительным плачем. Вайнтрауб укачивает Рахиль, придерживая крохотную головенку.

— Согласен, — тихо произносит он. — Если Шрайк захочет найти нас, он с тем же успехом придет за нами на корабль. Мы проследим, чтобы никто не дезертировал. — Он касается груди Хойта. — Как это ни ужасно, но при операции можно получить бесценную информацию о том, как функционирует этот паразит.

— Хорошо, — помолчав, соглашается Консул, достает из рюкзака, свой старинный комлог, кладет руку на дискоключ и шепотом произносит несколько фраз.

— Ну, что, прилетит? — нетерпеливо спрашивает Мартин Силен.

— Он подтвердил прием команды. Надо сложить снаряжение в одну кучу. Я велел ему совершить посадку прямо у входа в долину.

Ламия с удивлением обнаруживает, что из глазу нее льются слезы. Она вытирает щеки и улыбается.

— Что вас так рассмешило? — спрашивает Консул.

— Такой ужас творится, — отвечает она, растирая щеку ладонью, — а у меня одна мысль: какое чудо — принять душ!

— И пропустить рюмочку, — подхватывает Силен.

— Укрыться от бури, — тихо вторит ему Вайнтрауб. Ребенок, жадно чмокая, глотает молоко из детского синтезатора.

Кассад высовывается из палатки и вскидывает винтовку, одним движением сняв ее с предохранителя.

— Сенсоры, — говорит он. — За этой дюной что-то шевелится. — Он оборачивается к остальным, и в опущенном забрале отражаются бледные, жмущиеся друг к другу паломники и окровавленное тело Ленара Хойта.

— Пойду выясню, что там такое, — говорит он. — Ждите здесь до прибытия корабля.

— Не уходите, — протестует Силен. — Это как в тех долбаных старинных фильмах ужасов, где все уходят по одному, и поминай как звали… Эй! — Поэт умолкает. В треугольный вход палатки врываются свет и грохот. Федман Кассад исчез.

Платка начинает оседать, стойки и проволочные растяжки прогибаются, поддаваясь напору текучего песка. Прижавшись друг к другу, Консул и Ламия заворачивают тело отца Хойта в плащ. Лампочки медпакета продолжают мигать красным. Кровь из шва больше не сочится.

Сол Вайнтрауб укладывает свою четырехдневную Рахиль в переносную люльку, тщательно укрывает плащом, подтыкая его со всех сторон, и садится на корточки у входа.

— Никаких следов! — кричит он. В ту же секунду, прямо на его глазах молния ударяет в поднятое крыло Сфинкса.

Ламия пробирается к выходу с неожиданно легким телом священника.

— Давайте перенесем отца Хойта на корабль в операционную! Потом кто-нибудь вернется за Кассадом.

Консул надвигает треуголку и поднимает воротник:

— На корабле есть мощный радар и другие средства обнаружения движущихся объектов, С их помощью мы узнаем, куда делся полковник.

— И Шрайк, — желчно добавляет Силен. — О хозяине забывать неэтично.

— Пошли. — Ламия встает, но ей тут же приходится согнуться в три погибели. Плащ Хойта хлопает крыльями и бьется вокруг Ламии, ее собственная накидка струится по ветру за спиной. Разыскав благодаря непрестанным вспышкам молний тропу, она берет курс на вход в долину, временами оглядываясь, не потерялись ли остальные.

Мартин Силен отходит на шаг от палатки, берется за принадлежавший Хету Мастину куб Мебиуса, и тут его пурпурный берет улетает, подхваченный ветром. Застыв на месте, поэт сыплет проклятиями, останавливаясь лишь для того, чтобы выплюнуть песок изо рта.

— Идемте! — кричит Вайнтрауб, ухватив поэта за плечо. Песчинки жгут Солу лицо, забиваются в бороду, но вместо того, чтобы заслониться рукой от ветра, он прикрывает ею грудь. — Мы рискуем потерять Ламию из виду, надо спешить!

Поддерживая друг друга, они борются со встречным ветром. По меховой шубе Силена бежит штормовая рябь. Поэт делает крюк, чтобы подобрать свой берет, скатившийся с дюны.

Консул оставляет палатку последним. У него два рюкзака на спине — свой и Кассада. Стоит ему покинуть это хрупкое укрытие, как стойки подламываются, ткань рвется, и палатка возносится в ночь, окруженная нимбом из электрических разрядов.

Спотыкаясь, Консул проходит метров триста, временами замечая впереди силуэты Сола и поэта. То и дело тропа теряется — тогда приходится описывать круги, пока не обозначится снова утоптанная полоска земли. Вспышки молний следуют одна за другой, и в их ослепительном свете Гробницы Времени видны как днем. Консул смотрит на Сфинкса, окутанного разрядами, различает позади него люминесцирующие стены Нефритовой Гробницы, а еще дальше Обелиск — он почему-то не светится и кажется вертикальным черным проемом на фоне стен ущелья. Тут же высится Хрустальный Монолит. Кассада не видно, хотя в песчаных вихрях, озаряемых синими отблесками, всюду чудятся какие-то силуэты и тени.

Консул задирает голову, видит широкий вход в долину и низко бегущие облака над ним. Где же голубой шлейф от спускающегося корабля? Буря, конечно, ужасная, но его посудина совершала посадки и в худших условиях. Он надеется, что корабль уже сел и остальные ждут его у трапа.

Но, добиравшись наконец до скалистых стен у входа в долину, он видит четверку паломников, сбившихся в кучку на краю широкой плоской равнины, и только. Корабля нет. Буря обрушивается на него с удесятеренной силой.

— Он уже должен быть здесь, верно? — кричит Ламия, когда Консул приближается к своим спутникам.

Он утвердительно кивает и садится на корточки, чтобы достать из рюкзака комлог. Вайнтрауб и Силен, пригнувшись, встают позади него, пытаясь хоть как-то заслонить от ветра. Достав комлог, Консул оглядывается. Впечатление такое, будто все они попали в обезумевшую комнату, чьи стены преображаются каждый миг — надвигаются на людей со всех сторон и тут же разъезжаются, потолок взмывает вверх, как в сцене из «Щелкунчика», когда зала с рождественской елкой вдруг начинает расти на глазах у изумленной Клары.

Консул накрывает ладонью дискоключ и наклоняется к квадратику микрофона. Старинный прибор шепчет ему что-то, неразличимое за скрежетом песка.

— Кораблю не разрешили взлететь, — произносит, выпрямляясь, Консул.

— Что значит «не разрешили»? — спрашивает Ламия, когда затихает взрыв гнева и разочарования.

Консул пожимает плечами и смотрит в небо, как будто все еще ждет появления голубого огненного хвоста.

— Его не выпустили с космодрома в Китсе.

— А вы разве не говорили, что у вас разрешение от ее блядской светлости? — кричит Мартин Силен. — От самой старухи Гадстон?

— Разрешение Гладстон было введено в память корабля, — отвечает Консул. — О нем знали и ВКС, и администрация космопорта.

— Тогда какого черта? — Ламия вытирает лицо. Слезы прорезали на ее оштукатуренных песком щеках узкие грязные бороздки.

Консул пожимает плечами.

— Гладстон и отменила свое разрешение. Тут есть послание от нее. Хотите услышать?

С минуту никто не отвечает. После недельного странствия мысль о контакте с кем-то за пределами их группы кажется настолько нелепой, что не укладывается в голове; мира вне Гипериона и паломничества к Шрайку для них не существует, а тот, который есть, напоминает о себе лишь взрывами в ночном небе.

— Да, — еле слышно произносит Сол Вайнтрауб. — Давайте послушаем.

Буря решила устроить минутную передышку, и его тихий голос звучит сейчас с пугающей отчетливостью.

Они сбиваются в кучку, усевшись кружком на корточки перед старинным комлогом и положив посередине отца Хойта. Стоило на миг оставить умирающего без внимания, как его засыпало песком. Теперь все индикаторы светятся красным, за исключением янтарных лампочек мониторов экстремальной терапии. Ламия меняет плазмопатрон на свежий и удостоверяется, что осмотическая маска надежно облегает рот и нос Хойта, всасывая из воздуха чистый кислород и отфильтровывая песок.

— Все в порядке, — говорит она, и Консул нажимает на дискоключ.

Послание Гладстон — это пучковая мультиграмма, полученная и записанная кораблем всего лишь десять минут назад. В воздухе мельтешат колонки цифр. Из круглых зернышек, характерных для комлогов времен Хиджры, складывается изображение Гладстон. Оно дрожит, лицо причудливо, а порой карикатурно кривится, сквозь него проносятся мириады песчинок. Буря беснуется с новой силой, и знаменитый голос едва слышен в бешеном реве ветра.

— Мне очень жаль, — властно заявляет секретарь Сената, — но в данный момент я не могу допустить ваш звездолет к Гробницам. Искушение улететь было бы слишком велико, в то время как забота об исполнении вашей миссии должна возобладать над всем остальным. Поймите, судьбы целых миров, возможно, зависят от вас. Верьте, я с вами всеми надеждами и молитвами. Гладстон, конец связи.

Изображение сворачивается и исчезает. Консул, Вайнтрауб и Ламия потерянно глядят перед собой, а Мартин Силен вскакивает и швыряет горсть песка туда, где только что было лицо Гладстон:

— Блядво поганое, сраная политиканша, дура набитая, говна кусок, хер в юбке, сука! — Он пинает песок, вскрикивая, как умалишенный. Остальные молча смотрят на него.

— Да, вы действительно отвели душу, — негромко произносит наконец Ламия Брон.

Силен, взмахнув руками, удаляется, расшвыривая ногами песок и бормоча что-то себе под нос.

— Это все? — Вайнтрауб смотрит на Консула.

— Да.

Ламия хмуро взирает на комлог, скрестив руки на груди.

— Я позабыла ваш рассказ об этой штуке. Как вам удалось пробиться сквозь помехи?

— По узконаправленному лучу через спутник-ретранслятор, который я оставил на орбите, когда мы улетали с «Иггдрасиля», — отвечает Консул.

Ламия понимающе кивает.

— Значит, когда вы выходили на связь, то просто посылали короткие указания кораблю, а уж он отправлял мультиграммы Гладстон… и вашим знакомым Бродягам.

— Да.

— Скажите, а корабль может взлететь без разрешения? — глядя перед собой, отрешенно спрашивает Вайнтрауб. Старый ученый сидит, обхватив руками колени, в классической позе крайней усталости. — Просто проигнорировать запрет Гладстон?

— Нет, — отвечает Консул. — Когда Гладстон наложила вето, военные поставили над шахтой с нашим кораблем силовой экран третьей степени.

— Так свяжитесь с нею! — горячо произносит Ламия Брон. — Объясните ей наше положение.

— Я пытался. — Подержав комлог в руках, Консул рассеянно укладывает его обратно в рюкзак. — Никакой реакции. Еще в первой мультиграмме я упомянул, что отец Хойт тяжело ранен и нуждается в помощи. Я хотел заранее подготовить бортовую операционную.

— Ранен! — вскрикивает Мартин Силен, возвращаясь большими шагами к кучке своих спутников. — Херня. Наш друг падре мертв, как Гленнон-Хайтов кобель. — Он тычет пальцем в завернутое в плащ тело; все индикаторы светятся красным.

Ламия Брон, наклонившись, касается щеки Хойта. Холодная. Биомонитор его комлога и медпак пронзительно пищат, предупреждая о гибели мозговых клеток. Осмотическая маска продолжает снабжать Хойта чистым кислородом, а стимуляторы медпака заставляют работать легкие и сердце, но писк переходит в визг, а затем в монотонный, душераздирающий вопль.

— Он потерял слишком много крови. — Сол Вайнтрауб касается лица мертвого священника и, закрыв глаза, склоняет голову.

— Бесподобно! — смеется Силен. — Усраться можно! Если верить его собственному рассказу, Хойт сначала разложится, а потом сложится, благодаря этой мудацкой погремушке — нет, целым двум! Выходит, у этого парня двойная страховка, и он восстанет из мертвых в виде дебильного варианта тени папаши Гамлета. Чудненько! И что же нам тогда делать?

— Заткнись, — устало роняет Ламия, заворачивая тело Хойта в брезент.

— Сама заткнись! — вопит Силен. — Здесь и так рыщет одно чудовище. Старина Грендель где-то точит свои когти к следующей трапезе, а вы хотите, чтобы к нашей веселой компании присоединился зомби Хойта? Помните, что он говорил о бикура? Крестоформы воскрешали их раз за разом, век за веком, и беседовать с ними было все равно, что с амбулаторной губкой. Вы действительно хотите путешествовать смеете с трупом Хойта?

— С двумя, — негромко уточняет Консул.

— Что? — Мартин Силен резко поворачивается и, потеряв равновесие, бухается на колени рядом с мертвым телом, чуть не свалив старого ученого. — Что вы сказали?

— У него два, — поясняет Консул. — Его собственный и отца Поля Дюре. Если история про бикура не выдумана, значит, оба они будут воскрешены…

— О, Господи! — сипло восклицает Силен и оседает на песок.

Ламия уже завернула тело священника в брезент и смотрит на Консула.

— Я помню рассказ отца Дюре об Альфе. Но все равно не понимаю, как это возможно — обойти закон сохранения массы.

— Значит, нас ждет встреча с двумя карликовыми зомби, — бормочет Мартин Силен, еще плотнее кутается в свою шубу и ударяет кулаком по песку.

— Сколько мы могли бы узнать, если бы прибыл корабль, — с сожалением произносит Консул. — Автодиагностика… — Вдруг он замолкает и оглядывается вокруг. — Послушайте-ка! Песка в воздухе почти нет. Может, буря стиха…

Вспыхивает исполинская молния, и начинается дождь. Ледяные дробинки жгут и язвят лица людей еще беспощаднее, чем песок.

Мартин Силен разражается истерическим смехом.

— Вот треклятая пустыня! — кричит он в небо. — Суждено нам всем утопнуть!

— Надо выбираться, — решительно произносит Сол Вайнтрауб, Между пуговицами его плаща виднеется лицо ребенка. Рахиль заходится от крика, крошечное личико побагровело и кривится от натуги.

— Башня Хроноса? — предлагает Ламия. — Часа два…

— Слишком далеко, — хмурится Консул. — Давайте расположимся в какой-нибудь Гробнице.

Силен снова хихикает и начинает декламировать:

Какие боги ждут кровавой мзды?

К какому алтарю ведут телицу,

Которая торжественной узды

И ласковой руки жреца дичится?

— Это, по-видимому, означает «да»? — спрашивает Ламия у поэта.

— Это означает «почему бы и нет, твою мать», — хихикает Силен. — Зачем играть в прятки с нашей музой? Давайте от нечего делать понаблюдаем, как будет разлагаться наш друг! Что там Дюре написал, сколько потребовалось погибшему бикура, чтобы вновь вернуться в стадо после того, как смерть отвлекла его от травощипания?

— Три дня, — спокойно отвечает Консул.

Мартин Силен хлопает себя по лбу.

— Конечно! Как мог я забыть? И все чудесно сходится, прямо Новый Завет. А тем временем наш волк Шрайк успеет утащить еще нескольких овечек. Как полагаете, падре не обидится, если я позаимствую один из его крестиков, так, на всякий случай? У него один лишний…

— Пойдемте, — встряхивает головой Консул. Дождь широким ручьем льется с его треуголки. — До утра пересидим в Сфинксе. Я понесу снаряжение Кассада и куб Мебиуса. А вы, Ламия, — вещи Хойта и рюкзак Сола. Сол, ваше дело — держать ребенка в тепле.

— А падре? — спрашивает поэт, тыча пальцем в тело священника.

— Отца Хойта понесете вы. — Ламия, поворачивается к поэту.

Мартин Силен открывает было рот, но заметив в ее руке пистолет, пожимает плечами и нагибается, чтобы взвалить мертвеца на плечи.

— А кто, интересно, потащит Кассада, когда мы его найдем? — едко вопрошает поэт. — Конечно, он может оказаться расфасованным на столько кусков, что всем хватит…

— Пожалуйста, заткнитесь, — устало обрывает его Брон. — Если придется вас пристрелить, у нас будет лишний груз. Шагайте себе.

Консул идет впереди, Вайнтрауб с новорожденной под плащом почти наступает ему на пятки, Мартин Силен бредет за ними, отставая на несколько метров, Ламия Брон замыкает шествие — паломники снова спускаются в долину Гробниц.

9

В это утро график секретаря Сената Гладстон был чрезвычайно напряженным. На ТК-Центре сутки длятся двадцать три часа, что позволяет правительству работать по стандартному времени Гегемонии, не нарушая местных Суточных ритмов. В 05:45 Гладстон встречалась со своими военными советниками. В 06:30 позавтракала в компании двух десятков наиболее влиятельных сенаторов, а также представителей Альтинга и Техно-Центра. В 07:15 глава правительства Сети отправилась на Возрождение-Вектор, где уже наступил вечер, чтобы участвовать в церемонии открытия медицинского центра «Гермес» с Кадуа. В 07:40 она перенеслась обратно в Дом Правительства, чтобы со своими ближайшими помощниками, включая Ли Хента, откорректировать речь, которую собиралась произнести перед Сенатом и Альтингом в 10:00. В 08:30 Гладстон вновь приняла генерала Морпурго и адмирала Сингха, дабы обсудить с ними последние новости из системы Гипериона. В 08:45 она встретилась со мной.

— Доброе утро, господин Северн. — Секретарь Сената сидела за своим столом в кабинете, где я впервые увидел ее три ночи назад. Взмахом руки она указала на открытый шкафчик у стены с горячим кофе, чаем и кофеиром в чашках из чистого серебра.

Я отрицательно покачал головой и сел. В трех голографических окнах виднелось чистое небо, но четвертое, слева от меня, представляло собой трехмерную карту системы Гипериона — ту самую, что я пытался расшифровать в Военном Кабинете. Мне показалось, что алые метки Бродяг расползлись повсюду, словно прожилки красителя в сосуде с жидкостью, замутняя и поглощая аквамариновую синеву Гегемонии.

— Я хочу знать, что вам приснилось, — сказала Гладстон.

— А я — почему вы бросили их на произвол судьбы. — В тоне моем звучала неприязнь. — Почему оставили отца Хойта умирать.

За сорок восемь лет пребывания в Сенате и полтора десятилетия на посту секретаря Сената Гладстон наверняка отвыкла от подобных отповедей, и все же в ответ на мою резкость она всего лишь приподняла бровь.

— Значит, вам снятся подлинные события.

— А вы сомневались?

Она положила на стол электронный блокнот, выключила его и отрицательно покачала головой:

— Нет, не сомневалась, просто странно услышать нечто такое, о чем никто в Сети не имеет понятия.

— Так почему все-таки вы не позволили воспользоваться кораблем Консула?

Мейна Гладстон сделала полоборота на своем кресле, чтобы взглянуть на тактический дисплей — по мере поступления новых данных красные ручьи меняли русло, голубые отползали, а планеты и луны катились по своим орбитам. Если она и намеревалась сослаться на ход боевых действий, то тут же передумала. И вновь повернулась ко мне:

— А почему, собственно, я должна объяснять вам свои поступки, господин Северн? Кто ваши избиратели? Кого вы представляете?

— Я представляю этих пятерых и младенца, которых вы бросили в беде, — сказал я. — Хойта можно было спасти.

Гладстон потеребила нижнюю губу.

— Может быть, — согласилась она. — А может, он уже скончался. Но суть не в этом, верно?

Я откинулся на спинку стула. Мне не пришло в голову захватить с собой альбом, и теперь мои пальцы просто горели от желания чем-то заняться.

— А в чем?

— Помните рассказ отца Хойта… историю, поведанную им во время путешествия к Гробницам? — спросила Гладстон.

— Да, конечно.

— Каждому из паломников разрешено обратиться к Шрайку с одной просьбой. Легенда гласит, что это существо выполняет одно желание, отказывая в выполнении всех остальных и убивая тех, кому отказано. Помните, какое желание было у Хойта?

Я задумался. Вспоминать прошлое паломников — все равно, что пытаться восстановить подробности снов недельной давности.

— Кажется, он хотел избавиться от крестоформа, — сказал я. — Хотел освободить отца Дюре… его душу, ДНК — все равно как это назвать, — и хотел освободиться сам.

— Не совсем так, — возразила Гладстон. — Отец Хойт хотел умереть.

Я вскочил, чуть не опрокинув стул, на котором сидел, и решительно направился к пульсирующей карте.

— Бред сивой кобылы, — отрезал я. — Даже если он этого и хотел, другие были обязаны его спасти… И вы тоже. А вы позволили ему умереть!

— Да.

— И точно так же позволите умереть остальным?

— Не обязательно, — заметила Мейна Гладстон. — Это дело их воли и воли Шрайка, если он действительно существует. Я знаю одно — слишком велика роль их паломничества, чтобы предоставлять им средство для отступления в момент, когда предстоит принять решение.

— И кто же примет решение? Они? Как могут поступки шести или семи человек и младенца повлиять на судьбу государства со ста пятьюдесятью миллиардами жителей?

Конечно, я знал ответ на этот вопрос. Консультативный Совет ИскИнов и работавшие на этот раз вместе с ним не столь проницательные прогнозисты Гегемонии очень тщательно подбирали паломников. Но по какому признаку? Непредсказуемость — вот доминанта личности каждого из них. Каждый был шифрованной записью под стать абсолютному с своей загадочности уравнению Гипериона. Знала ли об этом Гладстон? Или она знала только то, что ей сообщали Альбедо и ее собственные шпионы? Я вздохнул и вернулся на свое место.

— Вы узнали из сна о судьбе полковника Кассада? — спросила секретарь Сената.

— Нет. Я проснулся, когда они отправились к Сфинксу, чтобы спрятаться от ливня.

Гладстон слегка улыбнулась.

— Вы понимаете, господин Северн, что нам было бы удобнее держать вас под наркозом с помощью того же правдосказа, который использовала ваша подруга Филомель, подключив субвокализаторы. Тогда мы получали бы более регулярные и обстоятельные сообщения о происходящем на Гиперионе.

Я ответил улыбкой на улыбку.

— Да, это было бы удобнее. Но если бы я бросил тело и ускользнул через инфосферу в Техно-Центр, вы оказались бы в самом неудобном положении. А именно это я сделаю, если снова подвергнусь нажиму.

— Конечно, — согласилась Гладстон. — В подобных обстоятельствах я поступила бы точно так же. Расскажите мне, господин Северн, что испытывают живущие в Техно-Центре? В том далеком месте, где находится ваше подлинное сознание?

— Жизнь кипит, — ответил я. — Это все, для чего вы меня сегодня вызывали?

Гладстон снова улыбнулась, и в ее улыбке были естественность и теплота, столь непохожие на продуманную любезность официальных улыбок, которыми в совершенстве владела секретарь Сената.

— Нет, — сказала она. — У меня было на уме еще кое-что. Хотели бы вы отправиться на Гиперион? На настоящий Гиперион?

— Настоящий Гиперион? — повторил я с дурацким видом. Пальцы заныли от странного возбуждения. Конечно, моему подлинному сознанию никто не мешал пребывать в Техно-Центре, потело и мозгу меня слишком человеческие, слишком чувствительные к адреналину и другим своенравным химикалиям.