ХАРЛАНУ ЭЛЛИСОНУ, который слышал песнь, а также КАРЕН и ДЖЕЙН, которые являются моими другими голосами.

Есть места, слишком исполненные зла, чтобы позволить им существовать. Есть города, слишком безнравственные, чтобы испытывать страдания. Калькутта — именно такое место. До Калькутты я бы только посмеялся над такой идеей. До Калькутты я не верил в зло — во всяком случае, в качестве силы, отдельной от действий людей. До Калькутты я был глупцом.

Захватив Карфаген, римляне истребили мужчин, продали в рабство женщин и детей, разрушили громадные сооружения, раздробили камни, сожгли развалины, усыпали солью землю, чтобы ничто более не произрастало на том месте. Для Калькутты этого недостаточно. Калькутта должна быть стерта.

До Калькутты я участвовал в маршах мира против ядерного оружия. Теперь я грежу о ядерном грибе, поднимающемся над неким городом. Я вижу дома, превращающиеся в озера расплавленного стекла. Я вижу улицы, текущие реками лавы, и настоящие реки, выкипающие громадными сгустками пара. Я вижу фигуры людей, вытанцовывающих как горящие насекомые, как вихляющие богомолы, дергающихся и лопающихся на ослепительно красном фоне полного разрушения.

Город этот — Калькутта. Не могу сказать, чтобы мне были неприятны эти видения.

Есть места, слишком исполненные зла, чтобы позволить им существовать.

Глава 1

— Не езжай, Бобби, — сказал мой друг. — Не стоит оно того.

Шел июнь 1977 года, когда я приехал из Нью Хемпшира в Нью Йорк, чтобы обговорить с моим редактором из «Харперс» последние детали моей поездки в Калькутту. После этого я решил заскочить к своему другу, Эйбу Бронштейну. Скромное конторское здание на окраине, приютившее наш маленький литературный журнальчик «Другие голоса», выглядело весьма непритязательно после нескольких часов созерцания Мэдисон авеню с разреженных высот апартаментов издательства «Харперс».

Эйб в одиночестве сидел в своем захламленном кабинете и трудился над осенним номером «Голосов». Несмотря на открытые окна, воздух в комнате был таким же вонючим и сырым, как и потухшая сигара, которую жевал Эйб.

— Не езжай в Калькутту, Бобби, — повторил Эйб. — Пусть это будет кто нибудь другой.

— Эйб, все уже решено, — ответил я. — Мы вылетаем на следующей неделе.

После некоторых колебаний я добавил:

— Платят очень хорошо и берут на себя все расходы.

— Гм, — молвил Эйб, передвинув сигару в другой уголок рта и хмуро уставившись в наваленную перед ним кучу рукописей. Глядя на этого потного, всклокоченного человечка — больше, чем кто бы то ни было, напоминавшего заезженного букмекера, — никто бы и подумать не мог, что он возглавляет один из наиболее уважаемых «малых журналов» страны. В 1977 году «Другие голоса» не затмевал старый «Кэньон Ревью» и не вызывал необоснованного беспокойства по поводу конкуренции у «Хадсон Ревью», но мы рассылали нашим подписчикам ежеквартальные номера журнала; пять повестей из тех, что впервые опубликовал наш журнал, были отобраны для антологий на премию О'Тенри; а в посвященный десятилетней годовщине юбилейный номер пожертвовала повесть сама Джойс Кэрол Оутс. В разное время я перебывал в «Других голосах» помощником редактора, редактором отдела поэзии и корректором без жалованья. Теперь же, после того как я в течение года предавался раздумьям среди нью хемпширских холмов и только что выпустил книгу стихов, я был лишь одним из уважаемых авторов. Но я по прежнему считал «Новые голоса» нашим журналом, а Эйба Бронштейна — близким другом.

— Но какого черта, Бобби, они посылают именно тебя? — спросил Эйб. — Почему «Харперс» не отправит туда кого нибудь из своих боссов, раз уж это настолько важно, что они даже расходы берут на себя?

Эйб попал в точку. Мало кто слышал о Робертс С. Лузаке в 1977 году, даром что «Зимние духи» удостоились половины колонки обозрения «Тайме». И все же во мне теплилась надежда на то, что люди — во всяком случае, те несколько сотен, чье мнение чего то стоит, — слышали обо мне и слышали нечто многообещающее.

— "Харперс" вспомнил обо мне из за моей прошлогодней статьи в «Голосах», — сказал я. — Помнишь, та, о бенгальской поэзии. Ты еще сказал тогда, что я слишком много времени убил на Рабиндраната Тагора.

— Как же, помню, — откликнулся Эйб. — Удивительно еще, что эти клоуны из «Харперс» знают, кто такой Тагор.

— Мне позвонил Чет Морроу. Он сказал, что статья произвела на него глубокое впечатление. — Я решил опустить тот факт, что Морроу забыл имя Тагора.

— Чет Морроу? — проворчал Эйб. — Он разве уже не пишет кинороманы по телесериалам?

— Пока он работает временным помощником редактора «Харперс», — ответил я. — Он хочет получить статью о Калькутте к октябрьскому номеру.

Эйб покачал головой.

— А как насчет Амриты и крошки Элизабет Регины...

— Виктории, — закончил я за него. Эйб знал, как зовут мою малышку. Когда я впервые сообщил, ему, как мы назвали девочку, Эйб заметил, что имя довольно удачное для потомства индийской принцессы и чикагского полячишки. Этот человек был воплощением чуткости. Хоть Эйбу и было далеко за пятьдесят, он так и жил вместе со своей матушкой в Бронксвилле. Он с головой ушел в издание журнала и казался безразличным ко всему, что напрямую с этим не связано. Как то зимой у него в конторе сломалось отопление, и большую часть января он проработал там, закутавшись в шерстяное пальто, прежде чем пошевелил пальцем, чтобы сделали ремонт. В то время Эйб общался с людьми в основном по телефону или по почте, но его язык от этого не становился менее язвительным. Я начал понимать, почему никто не занял мое место ни на посту помощника редактора, ни редактора отдела поэзии.

— Ее зовут Виктория, — повторил я.

— Не важно. А как Амрита отреагировала на то, что ты собираешься сбежать и бросить ее одну с ребенком? Кстати, сколько девочке? Месяца два?

— Семь месяцев.

— Не рано ли уезжать в Индию и оставлять их одних.

— Амрита тоже едет. И Виктория. Я убедил Морроу в том, что Амрита может переводить мне с бенгальского. — Это не совсем соответствовало истине. Именно Морроу предложил мне взять с собой Амриту. По правде говоря, эту работу я получил благодаря имени Амриты. До звонка мне «Харперс» обращался к трем авторитетам в области бенгальской литературы, двое из которых были индийскими писателями, живущими в Штатах. Все трое отвергли предложение, но последний из тех, с кем они связывались, упомянул Амриту — хоть ее специальностью и была математика, а не литература, — и Морроу за это уцепился. «Она ведь говорит по бенгальски?» — спросил Морроу по телефону. «Конечно», — ответил я. На самом же деле Амрита знала хинди, маратхи, тамильский и немного пенджаби, а также говорила по немецки, по русски и по английски, но только не по бенгальски. «Один черт», — подумал я.

— А Амрита хочет ехать? — спросил Эйб.

— Ждет не дождется, — ответил я. В Индии она не была с тех пор, как ее отец перевез семью в Англию, когда ей было семь лет. Да и в Лондоне по дороге в Индию она хочет немного побыть, чтобы ее родители посмотрели Викторию. — Насчет последнего я уже не покривил душой. В Калькутту с ребенком Амрита ехать не хотела, пока я не убедил ее в том, что эта поездка исключительно важна для моей карьеры. Остановка в Лондоне стала для нее решающим фактором.

— Ладно, — буркнул Эйб. — Валяй, езжай в свою Калькутту.

Его тон, однако, отчетливо выражал, что он думает по поводу этой затеи.

— Объясни, почему ты против этой поездки, — потребовал я.

— После. Для начала расскажи ка про этого самого Даса, о котором болтает Морроу. Еще я хотел бы знать, почему ты хочешь, чтобы я забил половину весеннего номера «Голосов» для очередной писанины этого Даса. Терпеть не могу перепечатки, а среди его стихов не найдется и десяти строчек, чтобы не печатались и не перепечатывались до тошноты.

— Верно, речь о Дасе, — сказал я. — Но не перепечатки. Новые вещи.

— Рассказывай. И я стал рассказывать.

— В Калькутту я собираюсь, чтобы разыскать там поэта М. Даса, — сказал я. — Разыскать, поговорить с ним и привезти кое что из его новых работ для публикации.

Эйб уставился на меня.

— Угу, — произнес он. — Не получится. М. Дас умер. Преставился годков эдак шесть семь тому назад. Кажется, в 1970 м.

— В июле 1969 года, — уточнил я, не сумев удержаться от самодовольной нотки в голосе. — Он исчез в июле 1969 года, когда возвращался после похорон — точнее, кремации — своего отца в одной деревне в Восточном Пакистане — сейчас это Бангладеш, — и все решили, что его убили.

— Ага, припоминаю, — сказал Эйб. — Я тогда останавливался на пару дней у вас с Амритой, на вашей бостонской квартире, когда Союз поэтов Новой Англии проводил мемориальные чтения в его честь. Ты еще читал что то из Тагора и отрывки из эпических поэм Даса про..., как ее..., эту монахиню — мать Терезу.

— А еще ему были посвящены две вещи из моего чикагского цикла, — добавил я. — Но, кажется, мы немного поторопились. Дас, судя по всему, снова всплыл в Калькутте, во всяком случае, появились его новые стихи и письма. «Харперс» заполучил кое какие образчики через одно тамошнее агентство, с которым они работают, и те, кто знал Даса, утверждают, что эти новые вещи написаны наверняка им. Но никто не видел его самого. Так вот, «Харперс» хочет, чтобы я попробовал раздобыть что нибудь из его новых работ, но основной смысл статьи будет что то вроде «В поисках М. Даса». А теперь хорошая новость. «Харперс» имеет право первого выбора из тех стихов, которые я заполучу, но все остальное мы можем тиснуть в «Других голосах».

— Паршивые объедки, — буркнул Эйб, принявшись жевать сигару. К подобному изъявлению глубокой благодарности я привык за годы совместной работы с Бронштейном. Я промолчал, и в конце концов он заговорил сам:

— И где же, Бобби, этот самый Дас пропадал восемь лет?

Я пожал плечами и сунул ему фотокопию, полученную от Морроу. Эйб изучил ее, повертел на вытянутых руках, повернул боком, как журнальный разворот, и швырнул обратно.

— Сдаюсь, — сказал он. — Что это за хреновина?

— Это кусок новой поэмы, которую, как предполагают, Дас написал за последние годы.

— Это на хинди?

— Нет, в основном санскрит и бенгали. А вот английский перевод.

Я подал ему другую копию.

По мере того как Эйб читал, его потный лоб покрывался все более глубокими морщинами.

— Боже праведный, Бобби, и для этого я должен оставить весенний чомер? Да здесь про какую то дамочку, которая трахается на собачий манер и одновременно пьет кровь из безголового мужика. Или я чего то не понял?

— Все точно. Именно про это. Правда, в этом отрывке всего несколько строф. И перевод довольно приблизительный.

— Я думал, что поэзия Даса лирична и сентиментальна. Вроде того, как ты описываешь в своей статье стихи Тагора.

— Он таким был. И есть. Но не сентиментальный, а оптимистичный. — Эту фразу я использовал неоднократно для защиты Тагора. Черт возьми, да этой же фразой я обычно отстаивал и свои собственные труды.

— Угу, — согласился Эйб. — Оптимистичен. Особенно мне нравится вот этот оптимистический кусочек:

«Kama Rati kame — viparita kare rati». Судя по переводу, это означает: «Обезумевшие от похоти, Кама и Рати сношаются как собаки». Мило, ничего не скажешь. Да, Бобби, здесь явно заметна эдакая игривость. Что то вроде раннего Роберта Фроста.

— Это отрывок из бенгальской народной песни, — сказал я. — Обрати внимание, как Дас вплел ее ритм во весь пассаж. Он переходит от классической ведической формы к народной бенгальской и снова возвращается к ведической. Даже с учетом того, что это перевод, здесь чувствуется усложненный стилистический подход.

Я заткнулся. Я просто повторил то, что услышал от Морроу, а он говорил мне то, что ему сказал кто то из его «консультантов». В маленькой комнатушке было очень жарко. В открытое окно врывался монотонный гул машин и почему то успокаивающий, далекий звук сирены.

— Ты прав, — заговорил я. — Это совершенно не похоже на Даса. Почти невероятно, что эти строки принадлежат перу того же человека, который написал поэму о матери Терезе. По моему Даса нет в живых, а это все какое то надувательство.

Эйб уселся поглубже в свое вращающееся кресло, и я на какое то мгновение поверил, что он и в самом деле собирается вынуть изо рта огрызок сигары. Вместо этого он насупился, погонял сигару во рту слева направо и обратно, откинулся на спинку и сцепил на затылке короткие пальцы.

— Бобби, а я никогда не рассказывал тебе, как однажды побывал в Калькутте?

— Нет. — Я удивленно моргнул. Эйб много поездил в бытность свою репортером, пока не написал первый роман, но редко заговаривал о том времени. Приняв у меня когда то статью о Тагоре, он между прочим заметил, что однажды провел месяцев девять при лорде Маунтбеттене в Бирме. Рассказы его о репортерской работе были редкими, но неизменно интересными.

— Во время войны? — спросил я.

— Нет. Сразу после. Во время волнений в связи с разделом между мусульманами и индусами в 1947 году. Британцы тогда уносили ноги, разрезав Индию на два государства и предоставив двум религиозным группировкам истреблять друг друга. Было это задолго до тебя, верно, Роберто?

— Я об этом читал, Эйб. И ты отправился в Калькутту делать репортажи о волнениях?

— Нет. В то время люди не хотели больше читать про войну. А в Калькутту я поехал, потому что Ганди Махатма, не Индира..., туда собирался, а мы писали о нем. Человек Мира, Святой в Накидке и прочая фигня. Как бы там ни было, в Калькутте я провел около трех месяцев.

Эйб умолк и провел рукой по редеющим волосам. Казалось, он не может подобрать слова. Я ни разу не видел, чтобы Эйб затруднялся в речи — писал ли он, говорил или орал.

— Бобби, — наконец заговорил он, — а известно ли тебе, что означает слово «миазмы»?

— Ядовитая атмосфера, — скорее раздраженно, чем озадаченно, ответил я. — Как на болоте. Или еще чем нибудь отравленная. Происходит слово, вероятно, от греческого «мианейн», то есть «загрязнять».

— Точно, — подтвердил Эйб, снова погоняв во рту сигару. Он не обратил внимания на мой небольшой выпендреж. Эйб Бронштейн ожидал от своего бывшего редактора отдела поэзии знания греческого.

— Так вот, единственное слово, которое могло бы охарактеризовать для меня Калькутту тогда..., или сейчас..., это «миазм». Я даже слышать не могу одно из этих двух слов, чтобы тут же не вспомнить про другое.

— Город был построен на болоте, — заметил я, все еще чувствуя раздражение. Не привык я выслушивать от Эйба такую бредятину. Как если бы надежный старый сантехник вдруг начал разглагольствовать на темы астрологии.

— И поедем мы туда в сезон дождей, то есть не в самое лучшее время года, как я понимаю. Но не думаю, что...

— Да я не про погоду, — перебил Эйб. — Хоть это и самая жаркая, самая влажная, гнусная дыра, что мне только приходилось видеть. Хуже, чем Бирма в 1943 м. Хуже, чем Сингапур во время тайфуна. Бог ты мой, да это хуже, чем Вашингтон в августе. Нет, Бобби, я говорю не о месте, черт бы его побрал. Есть что то..., что то миазматическое в этом городе. Ни разу не приходилось мне бывать в месте, столь подлом или дерьмовом, а бывал я в самых грязных городах мира. Калькутта испугала меня, Бобби.

Я кивнул. Из за жары у меня начиналась головная боль, пульсировавшая за ушами.

— Эйб, ты проводил время не в тех городах, — легкомысленно сказал я. — Попробуй провести лето в Северной Филадельфии или на южной окраине Чикаго, где я рос. После этого Калькутта покажется Городом Веселья.

— Да, — сказал Эйб. На меня он больше не смотрел. — Понимаешь, дело не столько в самом городе. Я хотел убраться из Калькутты, и шеф моего бюро — бедолага, что помер через пару лет от цирроза печени..., в общем, этот говнюк дал мне задание осветить открытие моста где то в Бенгалии. Я хочу сказать, что там не было еще даже железной дороги, соединяющей два куска джунглей через реку шириной ярдов двести и глубиной дюйма три. Но мост тем не менее был построен на одно из первых денежных поступлений из Штатов после войны. Вот я и должен был освещать открытие. — Эйб замолчал и выглянул из окна. Откуда то с улицы донеслись сердитые выкрики на испанском. Эйб, казалось, не слышал их. — Так что, работенка была не из самых приятных. Проектировщики и строители уже исчезли, а открытие представляло собой обычную мешанину из политики и религии, что для Индии вполне обычно. В тот вечер было слишком поздно возвращаться на джипе — как бы там ни было, я не спешил вернуться в Калькутту — и я остался в маленькой гостинице на окраине деревни. Возможно, эта деревня ускользнула от глаз британской инспекции во времена раджей. Но ночь была чертовски душной — когда даже пот не стекает с кожи, а висит в воздухе, — а москиты просто сводили меня с ума. В общем, где то после полуночи я встал с постели и пошел к мосту. Выкурив сигарету, я отправился назад. Если бы не полнолуние, я бы этого не увидел.

Эйб вынул сигару изо рта. Он скривился с таким видом, будто она была такой же противной, как и его физиономия.

— Ребенку вряд ли было больше десяти лет, может, и меньше. Он висел на куске арматуры, торчавшем из бетонной опоры с западной стороны моста. Наверное, он умер не сразу, и еще некоторое время боролся за жизнь, после того, как штыри пронзили его...

— Он что, забирался на новый мост? — спросил я.

— Да, так я и подумал, — ответил Эйб. — Именно это представители местной власти и сообщили во время расследования. Но пусть меня повесят, если я могу объяснить, как он умудрился наткнуться на те штыри... Ему пришлось бы оттолкнуться и спрыгнуть с самой верхотуры. Уже потом, через несколько недель, когда мистер Ганди закончил свой пост, а в Калькутте прекратились волнения, я отправился в тамошний британский консулат, чтобы раздобыть экземпляр повести Киплинга «Строители моста». Ты ведь читал эту повесть?

— Нет, — ответил я. Я не выносил ни поэзию, ни прозу Киплинга.

— А стоило, — заметил Эйб. — Малая проза Киплинга весьма недурна.

— И о чем повесть? — спросил я.

— В общем, повесть о том, что строительству любого моста приходит конец. А у бенгальцев на этот счет была тщательно разработанная религиозная церемония.

— И в этом нет ничего необычного? — спросил я, почти догадавшись, к чему он клонит.

— Ни капли, — сказал Эйб. — В Индии любому событию посвящена какая то религиозная церемония. Именно бенгальские обычаи и послужили поводом для повести Киплинга. — Эйб сунул сигару обратно в рот и продолжал говорить сквозь сомкнутые зубы:

— По окончании строительства любого моста приносили человеческую жертву.

— Правильно, — сказал я. — Великолепно. — Собрав фотокопии, я сунул их в папку и встал, приготовившись уйти. — Если вспомнишь еще что из киплинговских сказок, обязательно позвони, Эйб. Амрита получит большое удовольствие.

Эйб встал, опершись о стол. Его толстые пальцы уперлись в стопки бумаг.

— Черт бы тебя побрал, Бобби, я бы предпочел, чтобы ты вообще не ввязывался в эти...

— Миазмы, — подсказал я. Эйб кивнул.

— Буду держаться подальше от новых мостов, — сказал я, направившись к двери.

— Как бы там ни было, подумай еще разок, стоит ли брать Амриту с ребенком.

— Мы поедем, — сказал я. — Все решено. Остается один вопрос: хочешь ли ты увидеть вещи Даса, если это Дас, и могу ли я зарезервировать права на издание. Что скажешь, Эйб?

Эйб снова кивнул. Сигару он засунул в забитую пепельницу.

— Я пришлю тебе открытку из бассейна калькуттского «Оберой Гранд отеля», — сказал я, открывая дверь.

Я взглянул на Эйба в последний раз. Он стоял, вяло вытянув руку — то ли махал мне на прощание, то ли просто демонстрировал усталую покорность судьбе.

Глава 2

Ночью, накануне вылета, мы с Амритой, кормившей Викторию, сидели на террасе. На фоне темной полосы деревьев мигали загадочные послания светлячков. Кузнечики, древесные лягушки и несколько ночных птиц вплетали свои голоса в ковер фонового ноктюрна. До Эксетера, что в Нью Хемпшире, от нашего дома было всего несколько миль, но временами здесь стояла такая тишина, словно мы находились в другом мире. Такую оторванность я ценил, просидев всю зиму за письменным столом, но теперь ощущал, что меня точит какое то беспокойство, что именно эти месяцы отшельничества вызвали у меня страстное желание попутешествовать, увидеть незнакомые места, лица.

— Ты точно хочешь ехать? — спросил я. Мой голос слишком громко прозвучал в ночи.

Амрита подняла глаза, когда ребенок закончил есть. Тусклый свет из окна освещал выступающие скулы Амриты и ее нежную смуглую кожу. Ее темные глаза, казалось, излучают внутреннее сияние. Иногда она была такой красивой, что я испытывал физическую боль при мысли о том, что мы могли бы не встретиться, не пожениться, не завести ребенка. Она слегка приподняла Викторию, и я успел заметить нежную линию груди и набухший сосок, прежде чем блузка была застегнута.

— Я не прочь слетать, — ответила Амрита. — Очень приятно будет повидать родителей.

— Ну а Индия? Калькутта? Туда то ты хочешь?

— Я не против, если смогу чем то помочь. Уложив мне на плечо сложенную чистую пеленку, она подала мне Викторию. Я погладил дочке спинку, ощутив ее тепло, вдохнув запах молока и детского тельца.

— Ты уверена, что это не помешает твоей работе? — спросил я.

Виктория заворочалась у меня в объятиях, потянувшись пухленькой ручонкой к моему носу. Я подул на ее ладошку, она хихикнула и срыгнула.

— Никаких проблем, — ответила Амрита, хоть я и знал, что проблемы будут. После Дня труда она собиралась начать вести математику у старшекурсников в Бостонском университете, и я знал, сколько ей нужно готовиться.

— Ты хочешь снова повидаться с Индией? — спросил я.

Виктория придвинула головенку поближе к моей шее и теперь радостно пускала слюни мне на воротник.

— Любопытно сравнить с той, что я помню, — сказала Амрита.

Голос у нее был нежным, отшлифованным тремя годами учебы в Кембридже, но она никогда не сбивалась на ровное британское произношение. Ее речь напоминала поглаживание твердой, но хорошо смазанной рукой.

Амрите было семь лет, когда ее отец перевел свою инженерную фирму из Нью Дели в Лондон. Воспоминания об Индии, которыми она со мной делилась, не выходили за рамки расхожих представлений о культуре, где в одну кучу смешались шум, сумятица и кастовое неравенство. Трудно было представить что нибудь, более чуждое характеру самой Амриты: она воплощала в себе спокойное достоинство, терпеть не могла шум и беспорядок в любых проявлениях, переживала из за несправедливости, а ее интеллект был вымуштрован упорядоченными ритмами лингвистики и математики.

Амрита однажды рассказывала о своем доме в Дели и квартире дяди в Бомбее, где проводила с сестрами летние месяцы: голые стены с пятнами сажи и древними отпечатками ладоней, открытые окна, грубые простыни, ползающие ночами по стенам ящерицы, беспорядочная дешевость во всем. Наш же дом под Эксетером был чист и открыт как мечта скандинавского архитектора: повсюду некрашеное дерево, удобное модульное расположение, безукоризненно белые стены и произведения искусства, подсвеченные рассеянным светом.

Деньги, позволившие нам иметь этот дом и небольшую коллекцию предметов искусства, принадлежали Амрите. Она называла их шутя своим «приданым». Поначалу я сопротивлялся. В 1969 году, в первый год нашей семейной жизни, я записал в налоговой декларации годовой доход в 5732 доллара. К тому времени я оставил преподавание в колледже Уэлсли и теперь все время писал и занимался редактированием. Мы жили в Бостоне в такой квартире, где даже крысам приходилось ходить пригнувшись. Я ни на что не обращал внимания. Ради искусства я был готов страдать бесконечно долго. Но Амрита не разделяла моей готовности. Она никогда не спорила, с пониманием отнесясь к моему категорическому отказу использовать средства из ее доверительной собственности, но в 1972 году она внесла за дом с четырьмя акрами земли и купила первую из девяти наших картин, небольшой этюд маслом Джейми Уайета.

— Заснула, — сказала Амрита. — Можешь не качать.

Я убедился в ее правоте, взглянув на дочь. Виктория спала с открытым ртом, полусжав кулачки. Ее частое дыхание обдувало мне шею. Я продолжал ее покачивать.

— Может быть, занесем ее в дом? — спросила Амрита. — Холодает.

— Одну минутку, — ответил я. Моя ладонь была шире спины ребенка.

Когда Виктория появилась на свет, мне было тридцать пять, а Амрите — тридцать один. Много лет я говорил всем, кто хотел меня слушать, — и кое кому из тех, кто слушать не хотел, — о тех чувствах, которые у меня вызывает появление на свет детей. Упоминал я и о перенаселении, и о том, насколько жестоко сталкивать младшее поколение с ужасами двадцатого века, и о безрассудстве тех, кто обзаводится нежеланными детьми. И снова Амрита не стала со мной спорить — хотя я подозреваю, что с ее подготовкой в формальной логике она разнесла бы по кочкам все мои аргументы за пару минут, — но где то в начале 1976 года, приблизительно во время первичных выборов в нашем штате, Амрита в одностороннем порядке отказалась от таблеток. А 22 января 1977 года, через два дня после того, как Джимми Картер вступил в должность и въехал в Белый дом, у нас родилась дочь Виктория.

Я бы никогда не назвал ее Викторией, но в глубине души очень радовался этому имени. Впервые это предложила Амрита, в один прекрасный жаркий июльский день, и мы отнеслись к этому как к шутке. Кажется, одним из самых ранних ее воспоминаний было то, как она приезжает в Бомбей на вокзал «Виктория». Это громадное сооружение — один из остатков британского владычества, последствия которого, по всей видимости, продолжают оказывать влияние на Индию, — всегда вызывало у Амриты благоговение. С той поры имя Виктория всегда откликалось у нее в душе отголосками красоты, изящества и чего то таинственного. Так что, поначалу мы просто шутили насчет того, что малышку назовем Викторией, но к Рождеству 1976 года мы уже знали, что никакое другое имя не подойдет нашему ребенку, если это будет девочка'.

До появления Виктории на свет я имел обыкновение выражать недовольство теми нашими знакомыми парами, которые отупели после рождения детей. Люди с отточенным интеллектом, с которыми мы могли наслаждаться нескончаемыми разговорами о политике, прозе, о смерти театра, о закате поэзии, теперь бубнили только о первом зубе своего мальчика или часами делились захватывающими подробностями первого дня маленького Хэзера в подготовительном классе. Я поклялся, что никогда не опущусь до этого.

Но с нашим ребенком все было иначе. Развитие Виктории было достойно самого серьезного изучения. Оказалось, что я совершенно заворожен первыми же издаваемыми ребенком звуками и ее самыми неуклюжими движениями. Даже тягостная процедура смены пеленок могла вызывать самые приятные чувства, когда моя девочка — мой ребенок! — размахивала пухленькими ручками и смотрела на меня с таким выражением, которое я принимал за изъявление любви и оценки по достоинству того, что ее отец — печатающийся поэт — снисходит ради нее до таких мирских забот. Когда в возрасте семи недель однажды утром она одарила нас первой улыбкой, я тут же позвонил Эйбу Бронштейну, чтобы поделиться столь замечательной новостью. Эйб, привычка которого не вставать раньше половины одиннадцатого утра была известна не меньше, чем его чутье на хорошую прозу, поздравил меня и мягко заметил, что я звоню ему в 5:45.

Теперь, когда Виктории исполнилось уже семь месяцев, стало еще более очевидно, что ребенок она одаренный. Уже с месяц, как она научилась играть в «козу», а за несколько недель до того освоила прятки. В шесть с половиной месяцев она уже начала ползать — верный признак высокого интеллекта, хоть Амрита и утверждала обратное, — и меня совершенно не волновало то, что при попытках ползти вперед Виктория почему то неизменно двигалась в обратном направлении. С каждым днем все отчетливее проявлялись ее лингвистические способности, и хоть мне никак не удавалось выделить из потока звуков «папа» или «мама» (даже когда я прокручивал запись на вдвое меньшей скорости), Амрита уверяла меня с еле заметной улыбкой, что она уже слышала от дочери целые русские и немецкие слова, а однажды — даже целую фразу на хинди. А между тем я каждый вечер читал Виктории вслух, перемежая «Сказки матушки Гусыни» Уордсвортом, Китсом и тщательно отобранными отрывками из «Кантос» Паунда. Явное предпочтение она оказывала Паунду.

— Не пойти ли нам спать? — спросила Амрита. — Завтра надо встать пораньше.

Что то в голосе Амриты привлекло мое внимание. Иногда она говорила «Не пойти ли нам спать?», а иногда — Не пойти ли нам спать? На этот раз прозвучал второй вариант.

Я отнес Викторию в кроватку и с минуту постоял рядом, наблюдая, как она лежит на животике под легким одеяльцем в окружении мягких игрушек, положив голову на подушечку. Лунный свет падал на нее, как благословение.

Потом я спустился, запер двери, выключил свет и вернулся наверх, где Амрита уже ждала меня в постели.

Позже, в заключительные мгновения нашей близости, я повернулся, чтобы заглянуть ей в лицо, как бы пытаясь отыскать там ответ на невысказанные вопросы, но на луну набежала туча, и все скрылось во внезапно наступившей темноте.

Глава 3

В Калькутту мы прилетели в полночь, зайдя на посадку с юга, со стороны Бенгальского залива.

— Бог ты мой, — прошептал я, и Амрита перегнулась со своего места, чтобы выглянуть из иллюминатора.

По совету ее родителей мы долетели до Бомбея на «БОАК», чтобы пройти таможню там. Все шло отлично, но внутренний рейс «Эйр Индия» до Калькутты был отложен на три часа по техническим причинам. В конце концов нам разрешили подняться на борт, чтобы еще час проторчать рядом с терминалом, в то время как в салоне не работало ни освещение, ни кондиционер, потому что были отсоединены внешние источники питания. Какой то бизнесмен, сидевший впереди, заметил, что рейс Бомбей — Калькутта задерживается каждый день на протяжении трех недель из за конфликта между пилотом и бортинженером.

Уже в воздухе мы отклонились от маршрута далеко на юг из за сильной грозы. Почти весь вечер Виктория была беспокойной, но сейчас она спала на руках у матери.

— Бог ты мой, — снова произнес я. Внизу раскинулись 250 квадратных миль территории Калькутты — море огней после полной темноты верхушек облаков и Бенгальского залива. Во многие города мне приходилось прилетать по ночам, но ничего подобного я еще не видел. Здесь не было привычных правильных рядов электрических огней: Калькутта в полночь светилась бесчисленными фонарями, открытым огнем и странным неярким сиянием, напоминающим фосфоресцирующие грибы, исходившим из тысяч невидимых источников. Вместо упорядоченной городской планировки из пересекающихся прямых линий — с улицами, шоссе, автостоянками — мириады огней Калькутты имели разбросанный, хаотический вид перемешанного в беспорядочную кучу созвездия, разорванного лишь темным изгибом реки. Мне представилось, что именно такими — горящими — во время войны выглядели Лондон или Берлин в глазах потрясенных экипажей бомбардировщиков.

Потом колеса коснулись земли, в прохладный салон ворвалась ужасная влажность, а мы вышли, оказавшись частью шаркающей толпы, бредущей к багажному отделению. Аэропорт был небольшим и грязным. Несмотря на позднее время, со всех сторон сновали потные, шумные толпы людей.

— А нас никто не должен встретить? — спросила Амрита.

— Должен, — ответил я, вылавливая четыре сумки с потрепанной ленты транспортера. Мы встали рядом с ними, в то время как толпа накатывала и откатывалась, подобно приливным волнам. От мужчин в белых рубашках и женщин в сари, сгрудившихся в небольшом здании, исходили импульсы какой то истерии.

— Морроу связался с Союзом бенгальских писателей. Была договоренность, что некто по имени Майкл Леонард Чаттерджи отвезет нас в отель, но мы задержались на несколько часов. Наверное, он уже уехал домой. Я попробую найти такси.

Бросив взгляд на выход, я увидел, что он забит толкающимися, орущими людьми и остался рядом с сумками.

— Мистер и миссис Лущак. Роберт Лущак?

— Лузак, — машинально поправил я. — Да, я Роберт Лузак.

Я оглядел человека, который пробился к нам. Он был высок, худощав, в грязно коричневых штанах и белой рубашке, выглядевшей серой и не слишком чистой при зеленоватом флуоресцентном освещении. На лицо он был довольно молод — где то под тридцать, пожалуй, — гладко выбрит, но черные волосы торчали огромными наэлектризованными пучками, а пронзительный взгляд темных глаз производил впечатление такой силы, что это граничило с ощущением сдерживаемой страсти к насилию. Его темные, густые брови почти срослись над хищным ястребиным носом. Отступив на полшага, я поставил сумку, чтобы освободить правую руку.

— Мистер Чаттерджи?

— Нет, я не видел мистера Чаттерджи, — ответил он пронзительным голосом. — Меня зовут М. Т. Кришна. — Поначалу из за шума толпы и напевного акцента мне послышалось «пустой Кришн?»note [1].

Я протянул руку, но Кришна повернулся и пошел вперед по направлению к выходу. Правой рукой он раздвигал толпу.

— Сюда, пожалуйста. Быстрее, быстрее. Кивнув Амрите, я поднял три сумки. Невероятно, но Виктория, несмотря на жару и сумасшедшую толчею, продолжала спать.

— Вы из Союза писателей? — спросил я.

— Нет нет. — Отвечая, Кришна даже не повернул головы. — Я, видите ли, работаю преподавателем на неполной ставке. У меня есть связи с Американским фондом образования в Индии. К моему инспектору, мистеру Шаху, обратился его очень хороший и давний друг, мистер Бронштейн из Нью Йорка, который попросил меня оказать эту любезность. Быстрее.

На улице воздух показался еще более тяжелым и влажным, чем в наполненном испарениями помещении. Над дверями терминала прожектора высвечивали серебристую надпись.

— "Аэропорт Дум Дум", — вслух прочитал я.

— Да да. Именно здесь делали эти пули, пока они не были запрещены после Первой мировой войны, — сказал Кришна. — Сюда, пожалуйста.

Внезапно мы оказались в окружении десятка носильщиков, домогающихся возможности отнести нашу немногочисленную поклажу. Эти люди были тощими, как стебли тростника, голоногими, завернутыми в коричневое тряпье. Один из них был одноруким. Другой имел такой вид, будто пережил страшный пожар: кожа у него на груди спеклась большими складками шрамов. Очевидно, он не мог говорить, хотя из его покалеченного горла и вырывались требовательные булькающие звуки.

— Отдайте им багаж, — бросил Кришна. Он сделал повелительный жест, а носильщики лезли друг на друга, чтобы добраться до сумок.

Нам пришлось пройти лишь около шестидесяти футов по закругляющейся дорожке. Насыщенный влагой воздух был темен и тяжел, как промокшее армейское одеяло. Потеряв на какую то секунду ориентацию, я решил, что идет снег, так как воздух выглядел наполненным белыми хлопьями; лишь потом я сообразил, что это миллионы насекомых кружатся в лучах прожекторов аэропорта. Кришна махнул носильщикам и показал на машину. Я остановился в изумлении.

— Автобус? — спросил я, хотя бело голубая машина больше напоминала микроавтобус. Вдоль борта шла надпись USEFI.

— Да да да. Удалось раздобыть только это. Теперь побыстрее.

Один из носильщиков, проворством напоминающий обезьяну, забрался сзади на крышу автобуса. Все наши четыре сумки были поданы наверх и закреплены на багажнике. Когда через багаж перебросили черную пластиковую ленту, у меня мелькнула невольная мысль, а почему нельзя было уложить все в салон. Пожав плечами, я вытащил две бумажки по пять рупий, чтобы дать носильщикам. Деньги у меня из руки забрал Кришна и вернул мне одну бумажку.

— Нет. Слишком много, — сказал он. Я снова пожал плечами и помог Амрите зайти в машину. Из за криков возбужденных носильщиков Виктория все таки проснулась и теперь присоединила свой визг к общей суматохе. Кивнув сонному водителю, мы уселись на место справа. Кришна стоял у двери и переругивался с тремя носильщиками, которые несли наши вещи. Амрита не понимала всего этого потока бенгальской речи, но все же смогла разобрать, что носильщики расстроены тем, что не могут поделить пять рупий на троих, и требуют еще одну. Кришна крикнул что то и стал закрывать дверцу автобуса. Старейший из носильщиков, лицо которого представляло лабиринт глубоких морщин, поросших седой щетиной, вышел вперед и встал на пути закрывающейся двери. Остальные носильщики переместились со своего места рядом со входом в здание аэропорта. Крики перешли в вопли.

— Ради Бога, — сказал я Кришне, — вот, возьмите, дайте им еще несколько рупий. Поехали отсюда.

— Нет! — Взгляд Кришны метнулся в мою сторону, и на этот раз ярость в нем уже не сдерживалась. Такое выражение можно наблюдать на лицах тех, кто участвует в кровавых развлечениях. — Слишком много, — твердо сказал он.

Теперь у двери стояла целая ватага носильщиков. Вдруг они захлопали ладонями по борту автобуса. Водитель выпрямился и нервно поправил кепку. Старик в дверном проеме поднялся на нижнюю ступеньку, будто собирался войти в салон, но Кришна приставил три пальца к его обнаженной груди и резко толкнул. Старик упал свиной назад в море силуэтов в коричневых одеяниях.

В приоткрытое стекло рядом с Амритой вдруг вцепились шишковатые пальцы, и на нем, как на перекладине, подтянулся носильщик с обожженным лицом. Его губы отчаянно шевелились в нескольких дюймах от нас, и мы разглядели, что у него не было языка. На запыленное окно брызгала слюна.

— Черт возьми, Кришна! — Я приподнялся, чтобы дать носильщикам деньги. Тут из тени вышли трое полицейских. Они носили белые шлемы, ремни под Сэма Брауна и шорты цвета хаки. Двое из них держали в руках латхи — индийский вариант полицейской дубинки — трехфутовые палки из тяжелого дерева с металлическим сердечником в рабочем конце.

Толпа носильщиков продолжала шуметь, но расступилась, чтобы пропустить полицейских. Лицо со шрамами исчезло из окна со стороны Амриты. Первый полицейский стукнул палкой по радиатору машины, и старый носильщик повернулся к нему, чтобы выкрикнуть свои жалобы. Полицейский поднял свое смертоносное орудие и что то рявкнул в ответ. Кришна воспользовался предоставившейся возможностью и повернул ручку, запиравшую дверцу автобуса. Он бросил пару слов водителю, и мы двинулись все быстрее по темной дорожке. По задней стенке автобуса громыхнул брошенный камень.

Затем мы покинули территорию аэропорта и выехали на пустую четырехрядную трассу.

— Шоссе для ОВП, — крикнул Кришна, не отходя от двери. — Ездят только очень важные персоны.

Справа промелькнул выцветший щит. Незатейливая надпись на хинди, бенгали и английском гласила:

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В КАЛЬКУТТУ.

Мы ехали с выключенными фарами, но внутреннее освещение в автобусе продолжало гореть. Вокруг чудесных глаз Амриты легли темные тени усталости. Виктория — слишком измотанная, чтобы спать, утомленная от плача — потихоньку хныкала на руках у матери. Кришна сел боком впереди от нас, повернувшись к нам ястребиным профилем его сердитое лицо освещалось лампочками над головой и случайными уличными фонарями.

— Я учился в университете в Штатах почти три года, — сообщил он.

— Правда? — откликнулся я. — Как интересно. Мне хотелось врезать по физиономии этому тупому сукиному сыну за устроенную им бучу.

— Да да. Я работал с черными, чиканос, краснокожими индейцами. Угнетенными людьми вашей страны.

Болотистые темные поля, окружавшие шоссе, внезапно уступили место беспорядочному скоплению лачуг, подступавших прямо к обочине дороги. Сквозь джутовые стены просвечивали фонари. В отдалении у костров, на фоне желтого пламени, судорожно двигались резко очерченные силуэты. Без заметного перехода мы выехали из сельской местности и теперь крутились по узким, залитым дождем улочкам, проходившим мимо кварталов заброшенных многоэтажек, протянувшихся на многие мили трущоб с крышами из жести и бесконечных рядов обветшалых, почерневших фасадов лавок.

— Мои профессора были глупцы. Консервативные глупцы. Они думали, что литература состоит из мертвых слов в книгах.

— Да, — произнес я, не имея представления, о чем толкует Кришна.

Улицы были затоплены. Местами вода поднималась на два три фута. Под рваными навесами полулежали, спали, сидели на корточках закутанные фигуры и смотрели на нас глазами, в которых виднелись лишь белки, окруженные тенью. В каждом переулке взгляду представали открытые помещения, резко освещенные дворы, тени, передвигающиеся среди теней. Какому то хилому человечку, толкавшему тяжело груженную тележку, пришлось отскочить в сторону от нашего автобуса, обдавшего его самого и его груз водяной завесой. Он потрясал кулаком, а из его рта вылетали неслышные нам проклятия.

Здания казались гораздо старше своего возраста, некими заброшенными осколками какого то давно забытого тысячелетия — еще до появления человека, — поскольку все эти тени, углы, проемы и пустоты ничем не напоминали человеческую архитектуру. И все же на каждом втором или третьем этаже в открытых окнах этих друидских жертвенников мелькали свидетельства присутствия человека: покачивающиеся неприкрытые лампочки, дергающиеся головы, ободранные стены с отвалившейся от белых ребер зданий штукатуркой, аляповатые картинки с многорукими божествами, выдранные из журналов и криво налепленные на стены или окна, крики играющих, носящихся, пробегающих по темным переулочкам ребятишек, почти неслышное хныканье младенцев — и повсюду, куда ни кинешь взгляд, суматошное движение, шуршание автобусных покрышек по раскисшей глине и гудрону, закутавшиеся фигуры, будто трупы лежащие в тени тротуаров. Меня охватило ужасное ощущение уже виденного.

— Я ушел с омерзением, когда один дурак профессор не стал брать мою работу о долге Уолта Уитмена перед дзен буддизмом. Высокомерный, провинциальный дурак.

— Да, — сказал я. — Как вы думаете, нельзя ли выключить внутреннее освещение?

Мы подъезжали к центру города. Гниющие трущобы уступили место строениям покрупнее, даже еще более гнилого вида. Уличные фонари попадались редко. Слабые отблески зарниц отражались в глубоких черных лужах, заливавших перекрестки. Казалось, что перед каждым темным фасадом лавки лежали или приподнимались посмотреть на приближающийся автобус закутанные в тряпье фигуры, напоминавшие тюки невостребованного белья в прачечной. В желтом свете внутри автобуса мы выглядели как бледные трупы. Теперь я понимал, что должны чувствовать военнопленные, которых провозят по улицам вражеской столицы.

Впереди, в круге черной воды на ящике стоял мальчик и, как мне показалось, крутил за хвост дохлого кота. Он бросил его в подъехавший автобус, и только тогда, когда покрытая шерстью тушка с глухим звуком отскочила от ветрового стекла, я сообразил, что это была крыса. Водитель выругался и направил машину на ребенка. Мальчик отпрыгнул, мелькнув коричневыми ногами, а ящик, на котором он стоял, разлетелся под правым колесом.

— Вы понимаете, конечно, потому что вы поэт, — сказал Кришна, ощерив мелкие, острые зубки.

— Как насчет освещения? — спросил я, чувствуя, что начинаю закипать. Амрита коснулась моей руки левой ладонью.

Кришна бросил что то по бенгальски. Водитель пожал плечами и буркнул в ответ.

— Выключатель сломан" — сказал Кришна. Мы выехали на открытое пространство. То, что могло быть парком, жирной черной линией рассекало лабиринт покосившихся строений. Посреди захламленной площади стояли два заброшенных трамвая, а рядом с ними под провисшим навесом сгрудились с десяток семейств. Снова начинался дождь. Внезапно обрушившийся ливень колотил, словно кулаками с неба, по железу автобуса. Щетка была лишь со стороны водителя, и она лениво двигалась по водяной завесе, которая вскоре отделила нас от города сплошной пеленой.

— Мы должны поговорить о мистере М. Дасе, — сказал Кришна.

Я моргнул.

— Я хотел бы, чтобы свет был выключен, — медленно и отчетливо сказал я. Иррациональная ярость накапливалась во мне с самого аэропорта. Через секунду я уже не сомневался, что придушу этого ограниченного, бесчувственного идиота; буду душить, пока эти лягушачьи глаза не вылезут из его дурацкой башки. Я ощущал, что злость, как тепло от крепкого алкоголя, растекается по телу. Амрита, должно быть, почуяла наплыв моей невменяемости, поскольку ее пальцы сжались на моей руке, как клещи.

— Очень важно, чтобы я поговорил с вами о мистере М. Дасе, — сказал Кришна.

Духота в автобусе была почти невыносимой. Пот застывал на лице, как волдыри от ожога. Наше дыхание, казалось, зависло в воздухе облаком пара, в то время как мир вокруг нас оставался сокрытым грохочущим ливнем за окнами.

— Я выключу этот проклятый свет, — проговорил я и начал подниматься. Если б не Виктория, Амрита вцепилась бы в меня сзади обеими руками.

Кришна удивленно поднял широкие брови, когда я навис над ним. Правую руку я высвободил как раз в тот момент, когда Амрита сказала:

— Уже не имеет значения, Бобби. Мы приехали. Смотри, вот отель.

Я застыл и наклонился, чтобы выглянуть в окно. Ливень перестал так же внезапно, как и начался, и лишь слегка моросило. Моя злость улетучилась вместе с затихающим звуком дождя на крыше.

— Мы, наверное, поговорим попозже, мистер Лузак, — сказал Кришна. — Это весьма важно. Наверное, завтра.

— Да.

Я взял Викторию на руки и первым вышел из автобуса.

Сумрачный фасад «Оберой Гранд отеля» напоминал гранитную скалу, но из за двойных дверей проникало немного света. Потрепанный тент доходил до бордюра. На другой стороне улицы стояли с десяток молчаливых темных фигур под лоснящимися от дождя зонтами. Некоторые из них держали намокшие плакаты. На одном я разглядел серп и молот и английское слово «НЕСПРАВЕДЛИВО».

— Забастовщики, — пояснил Кришна и щелкнул пальцами сонному швейцару в красном жилете. Я пожал плечами. Линия пикета перед черным фасадом отеля в полвторого ночи в залитой муссонным дождем Калькутте меня не удивила. За предыдущие полчаса ощущаемая мной реальность уже не раз теряла очертания. Какой то гул, вроде звука скребущихся лапок бесчисленных насекомых, заполнял мои уши. «От самолета», — подумал я.

— Спасибо, что подвезли, — поблагодарила Амрита, когда Кришна запрыгнул обратно в автобус. Он ответил гримасой акульего детеныша.

— Да да. Я поговорю с вами завтра. Спокойной ночи. Спокойной ночи.

Вход в отель состоял, казалось, из нескольких темных коридоров, которые неким защитным лабиринтом отделяли вестибюль от улицы. В самом вестибюле было довольно светло. Щеголеватый клерк имел отнюдь не сонный вид и выразил радость, увидев нас. Да, места для мистера и миссис Лузак забронированы именно здесь. Да, они получили наш телекс насчет задержки. Хоть портье был и стар, но он успел погугукать Виктории, пока мы поднимались в лифте на шестой этаж. Когда он уходил, я дал ему десять рупий.

Наш номер был таким же пещерообразным и темным, как и все остальное в этом городе, но зато здесь было сравнительно чисто, а на двери имелся массивный засов.

— О нет! — раздался из ванной голос Амриты. Я в три прыжка оказался там, ощущая, как колотится сердце.

— Здесь нет полотенец, — сообщила Амрита. — Только салфетки.

Тогда мы оба начали смеяться. Если кто и останавливался, то только для того, чтобы другой захохотал снова.

Десять минут у нас ушло, чтобы устроить на пустой кровати гнездышко для Виктории, содрать с себя пропотевшую одежду, наскоро ополоснуться и вдвоем заползти под тонкое покрывало. Кондиционер почавкивал и глухо похрипывал. Где то рядом послышался взрывной звук спускаемой воды. Пульсирующий гул у меня в ушах был отголоском реактивных двигателей самолета.

— Сладких снов, Виктория, — сказала Амрита. Девочка тихонько бормотала во сне. Мы заснули через две минуты.

Глава 4

— В утреннем свете все выглядит гораздо лучше, — сказала Амрита. Мы завтракали в кафе «Сад» при отеле. Виктория счастливо гукала на высоком стульчике, который принес услужливый официант. Кафе выходило на садик во внутреннем дворе. Весело перекликались рабочие на лесах.

Я пил чай, жевал горячую сдобу и читал калькуттскую газету на английском. Передовица призывала к более современной транзитной системе. В рекламных объявлениях предлагались сари и мотоциклы. Улыбающаяся индийская семья поднимала бутылки с кока колой. Рядом на этой же странице был снимок крупным планом трупа — разлагающегося, с напоминающим взорвавшуюся покрышку лицом, с выпученными остекленевшими глазами. Тело было обнаружено в невостребованном стальном сундуке на железнодорожной станции Хоура как раз вчера — во вторник, 14 июля, — и каждый, кто смог бы помочь в опознании, должен был обратиться к инспектору полиции отделения станции Хоура и сослаться на дело № 23 от 14.7.77 u/s 302/ 301 I. Р. С. (S. R. 39/77).

Сложив газету, я бросил ее на стол.

— Мистер Лузак? Доброе утро!

Я поднялся, чтобы пожать руку подошедшему к нам индийскому джентльмену средних лет. Был он низеньким, светлокожим, почти лысым и носил толстые очки в роговой оправе. На нем был безупречный тропический костюм из шерстяной ткани, а рукопожатие его отличалось деликатностью.

— Мистер Лузак, — заговорил он, — меня зовут Майкл Леонард Чаттерджи. Весьма приятно познакомиться с вами, мистер Лузак.

Слегка поклонившись, он взял Амриту за руку.

— Мои самые искренние извинения, за то что не встретил вас в аэропорту ночью. Мой шофер ошибочно сообщил мне, что бомбейский рейс задерживается до утра.

— Ничего страшного, — ответил я.

— Но ведь это прискорбно и негостеприимно — не встретить и не принять должным образом. Прошу у вас прощения. Мы очень рады, что вы уже здесь.

— Кто это «мы»? — спросил я.

— Присаживайтесь, прошу вас, — пригласил" Амрита.

— Спасибо. Какое красивое дитя! У нее ваши глаза, миссис Лузак. А «мы» — это Союз писателей Бенгалии, мистер Лузак. Мы постоянно держим контакт с мистером Морроу, следим за его прекрасными публикациями и надеемся поделиться с вами последними работами лучшего в Бенгалии..., нет, в Индии поэта.

— Значит, мистер Дас все еще жив? Чаттерджи мягко улыбнулся.

— О, в этом нет никаких сомнений, мистер Лузак. За последние шесть месяцев мы получили от него немало писем.

— Но вы его видели? — продолжал я давить. — Вы уверены, что это мистер Дас? Почему он исчез на восемь лет? Когда я смогу с ним встретиться?

— Всему свое время, мистер Лузак, — сказал Майкл Леонард Чаттерджи. — Всему свое время. Я организовал для вас ознакомительную встречу с исполнительным комитетом нашего союза писателей. В два часа дня вас устроит? Или вы с миссис Лузак желаете сегодня отдохнуть и осмотреть город?

Я взглянул на Амриту. Мы уже договорились, что если мне не понадобится переводчик, то тогда она с Викторией останется в отеле и отдохнет.

— Сегодня вполне устраивает, — ответил я.

— Чудесно, чудесно. В половине второго я пришлю за вами машину.

Мы смотрели, как Майкл Леонард Чаттерджи покидает кафе. Позади нас рабочие на бамбуковых лесах весело перекликались со служащими отеля, проходившими по садику. Виктория громко забарабанила по столику на своем стульчике и присоединилась к общему веселью.

На площади через улицу от отеля стоял щит с рекламой Объединенного банка Индии. Картинки там не было, лишь черные буквы на белом фоне: "Калькутта:

Культурная столица страны? — Символ непристойности?" Мне показался странным такой способ рекламировать банк.

Машина была небольшим черным «премьером» с водителем в кепке и шортах цвета хаки. Мы двинулись по Чоурингхи роуд, и пока пробивались сквозь напряженное движение, у меня появилась возможность разглядеть Калькутту при свете дня.

Сумасшедшая круговерть вокруг производила почти потешное впечатление. Пешеходы, армады велосипедистов, восточного вида рикши, автомобили, украшенные свастиками грузовики, бесчисленные мопеды и поскрипывающие повозки, запряженные волами, — все это боролось и сражалось за нашу узенькую полоску разбитой мостовой. Свободно расхаживавшие коровы то останавливали движение, то просовывали головы в лавки, то пробирались через кучи мусора, наваленного по бордюрам или посреди проезжей части. В одном месте отбросы окаймляли улицу на протяжения трех кварталов подобием вала высотой по колено. Люди тоже ползали по этим кучам, соперничая с коровами и воронами за кусочки чего нибудь съедобного.

Чуть подальше улицу переходили гуськом школьницы в строгих белых блузках и синих юбках, в то время как полицейский с коричневым ремнем остановил для них транспортный поток. На следующем перекрестке доминировал небольшой красный храм, стоявший точно посередине улицы. С проводов и обветшалых фасадов свисали красные флаги. И повсюду непрестанное движение коричневокожих людей — почти приливный поток снующих, облаченных в белые и светло коричневые одеяния местных жителей, от сырого дыхания, которых, казалось, сгущается сам воздух.

Калькутта в светлое время производила сильное, пожалуй, слегка пугающее впечатление, но не вызывала того необъяснимого страха или гнева, что накануне ночью. Прикрыв глаза, я попытался проанализировать ярость, охватившую меня в автобусе, но жара и шум не позволили мне сосредоточиться. Казалось, все велосипедные звонки на свете слились с автомобильными сигналами, криками и нарастающим шепотом самого города для того, чтобы воздвигнуть стену из шума, ощущавшегося почти физически.

Союз писателей помещался в сером, неуклюжем строении рядом с площадью Далхаузи. У подножия лестницы меня встретил мистер Чаттерджи и проводил на третий этаж. Большая комната не имела окон. С закопченного потолка смотрели выцветающие фрески, а от покрытого зеленым сукном стола на меня обратили взгляды семь людей.

Мы представились друг другу. Я и в более благоприятных условиях ужасно плохо запоминаю имена, а тут я почувствовал что то вроде головокружения, пытаясь соотнести длинные бенгальские созвучия с коричневыми интеллигентными лицами. Единственную присутствовавшую там женщину с усталым лицом и седыми волосами, постоянно поправлявшую на плече свое тяжелое зеленое сари, звали, кажется, Лила Мина Басу Беллиаппа.

Первые несколько минут разговора оказались нелегкими из за разницы в произношении. Я обнаружил, что стоит расслабиться и позволить потоку напевного индийского английского омывать меня, как смысл сказанного довольно быстро становится понятным. Прерывистый ритм их речи оказывал странно успокаивающее, почти гипнотическое воздействие. Внезапно из тени появился официант в белой куртке и раздал выщербленные чашки, наполненные сахаром, буйволиным молоком и небольшим количеством чая. Я сидел между женщиной и директором исполнительного совета, неким мистером Гуптой, высоким человеком среднего возраста с тонкими чертами лица и грозно выступающими верхними клыками. Я невольно пожалел, что со мной нет Амриты. Ее бесстрастность послужила бы буфером между мной и этими эксцентричными незнакомцами.

— Полагаю, что мистер Лузак должен выслушать наше предложение, — неожиданно заговорил Гупта.

Остальные кивнули. Как по сигналу погас свет.

В помещении без окон наступила кромешная тьма. Из разных концов здания послышались крики, а потом принесли свечи. Перегнувшись через стол, мистер Чаттерджи заверил меня, что это самое обычное происшествие. По всей видимости, когда в каких то частях города потребление электроэнергии превышало норму, электричество отключалось.

Темень и свет от свечей каким то образом усиливали жару. Я почувствовал легкое головокружение и уцепился за край стола.

— Мистер Лузак, вы отдаете себе отчет в уникальности привилегии получить шедевр такого великого бенгальского поэта, как М. Дас. — Пронзительный голос мистера Гупты напоминал звук гобоя. Тяжелые ноты повисали в воздухе. — Даже мы еще не видели окончательный вариант его произведения. Надеюсь, что читатели вашего журнала по достоинству оценят оказанную им честь.

— Да, — сказал я. С кончика носа мистера Гупты свисала капелька пота. Неверный свет свечей отбрасывал наши тени четырнадцатифутовой высоты. — А вы получали еще какие нибудь рукописи от мистера Даса?

— Пока нет, — ответил Гупта. Его темные, влажные глаза прикрывались тяжелыми веками. — Наш комитет должен вынести окончательное решение по размещению англоязычной версии его эпического произведения.

— Я хотел бы встретиться с мистером Дасом, — сказал я.

Сидевшие за столом переглянулись.

— Это не представляется возможным.

Заговорила женщина. Ее высокий визгливый голос напоминал скрежет ножовки по металлу. Раздражающие, гундосые звуки никак не стыковались с ее почтенной наружностью.

— Отчего же?

— М. Дас недоступен уже много лет, — ровным голосом сказал Гупта. — Некоторое время мы считали его умершим. Мы оплакали потерю национального сокровища.

— А откуда вам известно, что он жив сейчас? Его кто нибудь видел?

Снова наступило молчание. Свечи уже наполовину сгорели и отчаянно трещали, хотя в комнате не было ни малейшего дуновения. Из за страшной жары меня слегка подташнивало. На какое то мгновение у меня промелькнула дикая мысль, что свечи догорят, а мы будем продолжать разговор во влажной темноте, бесплотные духи, посещающие ветхое здание во чреве мертвого города.

— У нас имеется корреспонденция, — сказал Майкл Леонард Чаттерджи. Он извлек из портфеля с полдюжины хрустящих конвертов. — Они подтверждают с несомненной убедительностью, что наш друг все еще жив и живет среди нас.

Чаттерджи послюнявил пальцы и пролистал туго свернутые страницы тонкой почтовой бумаги. При тусклом освещении строки индийских букв напоминали магические руны, какие то зловещие заклятия.

В доказательство своих слов мистер Чаттерджи зачитал вслух несколько выдержек. Там спрашивалось о родственниках, упоминались общие знакомые. Был и вопрос к мистеру Гупте по поводу короткого стихотворения Даса, оплаченного много лет назад, но так и не опубликованного.

— Хорошо, — сказал я. — Но для моей статьи очень важно, чтобы я лично увидел мистера Даса и смог бы...

— Прошу прощения, — перебил меня мистер Чаттерджи, подняв руку. На стеклах его очков, в том месте, где должны были быть глаза, отражались двойные огоньки. — Возможно, следующие строки объяснят, почему это невозможно.

Он сложил листок, прокашлялся и стал читать:

— "...итак, сами видите, друг мой, меняется все, но не люди. Я вспоминаю один день в июле 1969 года. Это было во время праздника Шивы. В «Тайме» сообщили, что люди оставили следы на Луне. Я возвращался из деревни моего отца: это место, где люди вот уже пять тысяч лет оставляют следы на земле за своими рабочими быками. В деревнях, мимо которых проезжал наш поезд, крестьяне выбивались из сил, протаскивая через грязь свои священные колесницы.

На обратном пути в наш возлюбленный город, посреди шумной толпы, меня все время терзала мысль о том, какой пустой и тщетной была вся моя жизнь. Отец мой прожил долгую и полезную жизнь. Каждый житель его деревни — будь то брахман или харьян — пожелал присутствовать при его сожжении. Я проходил через поля, которые мой отец орошал, возделывал, отвоевывал у капризной природы задолго до моего рождения. После похорон я оставил братьев и удалился под сень огромного баньяна, посаженного отцом еще в юности. Повсюду вокруг меня были свидетельства трудов моего отца. Казалось, сама земля скорбит о его кончине.

А что, спрашивал я себя, сделал я? Через несколько недель мне исполнится пятьдесят четыре года, а во имя чего я прожил свою жизнь? Написал несколько стихотворений, радовал своих коллег и раздражал некоторых критиков. Я соткал паутину иллюзий, убедив себя в том, что продолжаю традиции нашего великого Тагора. Затем сам запутался в собственной паутине обмана.

К тому времени, когда мы достигли станции Хоура, я уже увидел всю пустоту своей жизни и творчества. Более тридцати лет я жил и работал в нашем возлюбленном городе — сердце и драгоценном камне Бенгалии, — и никогда мои жалкие труды не выражали, более того, даже не содержали намека на сущность этого города. Я пытался определить душу Бенгалии, описывая ее самые поверхностные черты, пришельцев из других краев и ее наименее честное лицо. Как если бы я попытался описать душу красивой и одаренной женщины, перечисляя детали ее одежд, взятых напрокат.

Ганди однажды сказал: «Человек не может жить полноценно, если он не умирал хотя бы раз». Когда я вышел из своего вагона первого класса на станции Хоура, я уже осознал настоятельность этой великой истины. Чтобы жить — в своей душе, в своем искусстве, — я должен избавиться от всего принадлежащего моей старой жизни.

Я отдал оба своих чемодана первому попавшемуся нищему. Мне до сих пор приятно вспоминать его изумленный вид. Не имею ни малейшего представления, что он сделал потом с моими льняными рубашками, парижскими галстуками и множеством взятых мною книг.

По мосту Хоура вошел я в город, зная лишь одно: я умер для своей старой жизни, умер для своего старого дома и прежних привычек и обязательно умер для тех, кого любил. Лишь заново войдя в Калькутту, как около тридцати трех лет назад вошел я в нее исполненным надежд, заикающимся юношей из небольшой деревушки, смогу я увидеть незамутненным взглядом, что мне требуется для моей заключительной работы.

И именно этой работе..., моей первой истинной попытке рассказать историю о городе, питающем нас..., посвятил я жизнь. С того дня много лет назад моя новая жизнь приводила меня в места, о которых я никогда не слышал в моем возлюбленном городе, городе, который я по глупости своей считал очень близко мне знакомым.

Это заставило меня искать путь среди заблудившихся, владеть только тем, от чего отказались неимущие, трудиться с неприкасаемыми, набираться мудрости у дураков из парка Керзон, а добродетели — у проституток с Саддер стрит. И потому мне пришлось признать присутствие тех темных богов, что держали в своих руках это место еще до того, как родились сами боги. Найдя их, я обрел самого себя.

Прошу вас, не пытайтесь встретиться со мной. Вы не найдете меня, если станете искать. Вы не узнаете меня, если найдете.

Друзья мои, поручаю вам выполнить мои инструкции, относящиеся к этой последней работе. Поэма пока не закончена. Предстоит еще большая работа. Но времени становится все меньше. Мне хочется, чтобы уже имеющиеся фрагменты были распространены как можно шире. Реакция критиков не имеет никакого значения. Авансы и авторские права тоже не важны. Это должно быть опубликовано.

Отвечайте по обычным каналам".

Чаттерджи замолчал и в опустившейся тишине проступило далекое многоголосие улицы. Мистер Гупта кашлянул и задал вопрос об авторских правах в Америке. Я разъяснил, как мог, и условия «Харперс», и гораздо более скромные предложения «Других голосов». Последовала череда реплик и вопросов. Свечи уже почти догорели.

Наконец, Гупта обратился к остальным и скороговоркой произнес что то по бенгальски. И снова я пожалел, что со мной нет Амриты. Но Майкл Леонард Чаттерджи сказал:

— Если бы вы подождали немного в холле, мистер Лузак, совет проголосовал бы по вопросу публикации рукописи М. Даса.

Поднявшись на затекших ногах, я проследовал за слугой со свечой. На площадке имелись стул и круглый столик, на который и поставили ту свечу. По лестничному колодцу поднимался слабый свет от матовых окон, выходивших на площадь Далхаузи, но от этого тусклого света углы лестничной площадки и прилегающие к ней коридоры казались погруженными в еще более густой мрак.

Я просидел около десяти минут и чуть не задремал, но вдруг заметил какое то шевеление в тени. У самого круга света что то крадучись передвигалось. Я поднял свечу и увидел застывшую в неподвижности крысу размером с небольшого терьера. Она остановилась на краю площадки, смачно постукивая хвостом по доскам. От границы между светом и тенью на меня смотрели зловеще мерцающие глазки. Она продвинулась на полшага, и меня окатило ознобом отвращения. Своими повадками это существо больше всего напоминало мне кошку, крадущуюся за добычей. Я приподнялся и схватил хлипкий стул, приготовившись швырнуть его.

Неожиданный громкий звук за спиной заставил меня подскочить на месте. Тень крысы слилась с теменью коридора, и там послышался звук множества когтей, скребущих по дереву. Из черной совещательной залы появились мистер Чаттерджи и мистер Гупта. Огоньки отражались в стеклах очков мистера Чаттерджи. Мистер Гупта шагнул в круг моего дрожащего света. Его напряженная улыбка обнажала длинные, желтые зубы.

— Решение принято, — сказал он. — Рукопись вы получите завтра. О деталях вам сообщат дополнительно.

Глава 5

Слишком просто. Такая мысль пришла мне в голову, когда меня везли обратно в отель. Я уже представлял себя пытливым журналистом в полупальто — это в такую то жару! — тщательно выискивающим улики, чтобы собрать воедино картину таинственного исчезновения и появления бенгальского поэта призрака. И вот загадка разрешена в первый же день моего пребывания в городе. Завтра в субботу я получу рукопись и смогу улететь домой вместе с Амритой и ребенком. Разве на этом можно сделать какую нибудь статью? Слишком просто.

Организм настойчиво утверждал, что сейчас раннее утро, но наручные часы показывали пять часов пополудни. Из носящих следы времени зданий офисов рядом с отелем выходили служащие, напоминающие белых муравьев, выбирающихся из серых каменных остовов. Целые семейства кипятили воду для чая на разбитых тротуарах, а через спящих детей перешагивали мужчины с кейсами. Человек в лохмотьях присел в сточной канаве помочиться, а другой в это время купался в луже не далее чем в шести футах от него. Я протиснулся через пикет коммунистов и вошел в освежаемое кондиционерами святилище отеля.

В вестибюле меня ожидал Кришна. Администратор наблюдал за ним с таким видом, будто Кришна был известным террористом. Неудивительно. Вид у него был еще более дикий, чем раньше. Его черные волосы торчали как наэлектризованные восклицательные знаки, а глаза, напоминающие жабьи, округлились и побелели под темными бровями еще больше, чем обычно. Завидя меня, он широко ухмыльнулся и пошел мне навстречу с протянутой рукой. Я пожал ее, прежде чем до меня дошло, что этим сердечным приветствием Кришна продемонстрировал администратору правомочность своего присутствия.

— А, мистер Лузак! Очень приятно снова вас увидеть! Я пришел, чтобы помочь вам в поисках поэта, М. Даса.

Он продолжал трясти мою руку. На нем была та же засаленная рубашка, что и накануне ночью, и несло от него резким одеколоном и потным телом. Я же ощущал, что у меня пот начинает подсыхать, по мере того, как от мощного кондиционирования у меня проступала гусиная кожа.

— Благодарю вас, мистер Кришна, но в этом нет необходимости. — Я отнял свою руку. — Я уже обо всем договорился. Завтра я закончу здесь все свои дела.

Кришна застыл как вкопанный. Улыбка на его лице угасла, а брови еще ближе сошлись над крупным кривым носом.

— Ага, понимаю. Вы побывали в Союзе писателей. Верно?

— Да.

— Да да, конечно. Они, вероятно, поведали вам очень убедительную историю о нашем прославленном М. Дасе. Вас удовлетворила эта история, мистер Лузак?

Последнюю фразу Кришна произнес почти шепотом, а вид у него при этом был настолько заговорщицки, что администратор в другом конце вестибюля нахмурился. Одному Богу известно, что он подумал насчет высказанного мне предложения.

Я колебался. Я не знал, какое отношение имеет ко всему этому Кришна, и мне не хотелось тратить время на выяснения. В душе я обложил Эйба Бронштейна последними словами за то, что он сунулся в мои приготовления и невольно свел меня с этим слизняком. В то же время я остро осознавал, что меня ждут Амрита и Виктория, и ощущал раздражение из за того, что дело приняло столь неожиданный оборот.

Кришна, расценивший мои колебания как неуверенность, подался вперед и схватился за мое предплечье.

— У меня есть один человек, с которым вы должны встретиться, мистер Лузак. Один человек, который расскажет вам правду про М. Даса.

— Что вы подразумеваете под правдой? Кто этот человек?

— Я предпочел бы не говорить, — прошептал Кришна. Ладони у него были влажными. В его глазах проступали тоненькие желтые прожилки. — Вы поймете, когда услышите его рассказ.

— Когда? — отрывисто спросил я. Лишь чувство незавершенности, которое я ощутил в машине, удержало меня от того, чтобы послать Кришну ко всем чертям.

— Немедленно! — ответил Кришна с торжествующей ухмылкой. — Мы можем встретиться с ним сейчас же!

— Невозможно. — Я резко вырвал руку. — Я поднимаюсь наверх. Приму душ. Я обещал жене, что мы поужинаем вместе.

— Да да. — Кришна кивнул и втянул воздух через нижние зубы. — Конечно. Тогда я договорюсь на девять тридцать. Это вас устроит?

Я колебался.

— Ваш друг хочет получить плату за информацию?

— О, нет нет! — Кришна поднял ладони. — Он себе такого не позволит. Лишь с большим трудом мне удалось убедить его с кем то поговорить об этом.

— В девять тридцать? — переспросил я. Мысль о том, что придется выходить в Калькутту вечером, вызывала у меня легкую тошноту.

— Да. Кафе закрывается в одиннадцать. Мы встретимся с ним там.

Кафе. В этом слове было нечто безобидно знакомое. Если бы здесь присутствовала какая нибудь изюминка, которой я смог бы сдобрить статью...

— Хорошо, — сказал я.

— Я буду ждать вас здесь, мистер Лузак.

Женщина, державшая моего ребенка, не была Амритой. Я застыл, вцепившись в дверную ручку. Так бы я и стоял или даже вышел бы в замешательстве обратно в коридор, не появись в этот момент из ванной Амрита.

— Ой, Бобби, это Камахья Бхарати. Камахья, это мой муж, Роберт Лузак.

— Очень приятно познакомиться с вами, мистер Лузак.

Ее голос звучал дуновением ветерка по весеннему цвету.

— Рад познакомиться с вами, мисс..., э э э... Бхарати.

Я тупо заморгал и посмотрел на Амриту. Я всегда считал, что Амрита с ее бесхитростными глазами и простыми чертами лица, близка к истинной красоте, но рядом с этой юной женщиной я видел лишь признаки надвигающегося среднего возраста на теле Амриты, намечающийся двойной подбородок и шишечку у нее на переносице. Остаточное изображение молодой женщины запечатлелось на сетчатке моих глаз, как оптическое эхо электрической лампочки.

Ее черные как смоль волосы опускались до плеч. Лицо ее имело форму вытянутого овала с совершенными чертами, среди которых выделялись нежные, слегка подрагивающие губы, созданные, казалось, для смеха и высших проявлений чувственности. Глаза у нее были потрясающие — невероятно большие, подчеркнутые тенями и тяжелыми ресницами, с такими черными, проникающими зрачками, что взгляд ее пронзал подобно темным звездам. Было в этих глазах что то неуловимо восточное, причем в то же время в них отражалось присущее Западу, почти подсознательное ощущение внутренней борьбы бесплотного и земного.

Камахья Бхарати была молода — не больше двадцати пяти, — и шелковое сари на ней было таким легким, что казалось, будто оно парит в дюйме над ее телом, поддерживаемое неким неуловимым импульсом женственности, исходившим от нее подобно благоухающему ветерку.

.Слово «сладострастие» у меня всегда отождествлялось с рубенсовской весомостью, — массой соблазнительной плоти, но почти видимое под движущимися слоями шелка тонкое тело этой женщины окатило меня такой волной сладострастия, что во рту пересохло, а из головы вылетели все мысли.

— Камахья — племянница М. Даса, Бобби. Она пришла узнать насчет твоей статьи, и мы проговорили с ней целый час.

— Что?

Я посмотрел на Амриту, а затем снова перевел взгляд на девушку. Больше я не нашел, что сказать.

— Да, мистер Лузак. До меня дошли слухи, что мой дядя общался с некоторыми из своих старых коллег. Мне захотелось узнать, не видели ли вы моего дядю..., все ли с ним в порядке...

Глаза ее опустились, а голос затих.

Я присел на край кресла.

— Нет, — сказал я, — то есть я его не видел, но с ним все в порядке. Мне бы тоже этого хотелось. Повидать его. Я собираюсь написать статью...

— Да. — Камахья Бхарати улыбнулась и вернула Викторию на середину кровати, где лежали ее одеяло и медвежонок Винни Пух. Изящные коричневые пальцы провели по щечке ребенка ласковым жестом. — Больше не стану вас беспокоить. Я только хотела узнать о здоровье дяди.

— Конечно! — сказал я. — Очень хорошо. Думаю, что нам стоит с вами поговорить, мисс Бхарати. Я хочу сказать, если бы вы хорошо знали вашего дядю..., это помогло бы мне в работе над статьей. Если бы вы задержались на несколько минут...

— Я должна идти. Отец ожидает меня увидеть, когда вернется домой.

Улыбнувшись, она обратилась к Амрите:

— Возможно, мы сможем поговорить, когда встретимся завтра, как условились.

— Чудесно! — ответила Амрита. После Лондона я впервые увидел ее в таком расслабленном состоянии. Она повернулась ко мне:

— Камахья знает хорошего торговца сари неподалеку отсюда, возле кинотеатра «Элита». Мне очень хотелось бы купить немного ткани, пока мы здесь. Так и сделаем, если завтра я тебе не нужна, Бобби.

— М м м, трудно сказать, — ответил я. — Ладно, планируй сама. Я еще не знаю, на сколько мне завтра назначат встречу.

— Тогда я позвоню вам утром, — пообещала девушка. Она улыбнулась Амрите, и я почувствовал укол ревности из за того, что эта милость дарована не мне. Она встала и подала Амрите руку, одновременно поправив сари грациозным движением, столь характерным для индийских женщин.

— Прекрасно, — сказала Амрита.

Камахья Бхарати слегка поклонилась мне и направилась к двери. Я тоже кивнул ей, а потом она вышла. В воздухе остался легкий, дразнящий аромат.

— Боже милостивый, — произнес я.

— Расслабься, Роберт, — сказала Амрита. В ее безупречном британском произношении угадывались веселые нотки. — Ей всего двадцать два года, но она уже одиннадцать лет помолвлена. В октябре она выходит замуж.

— Ужасная потеря, — сказал я, упав на кровать рядом с ребенком.

Виктория повернула ко мне голову и замахала ручонками, готовая начать игру. Я подбросил ее вверх. Она издавала довольные звуки и болтала ножками.

— Она действительно племянница Даса?

— Она помогала ему с рукописями. Точила карандаши, ходила для него в библиотеку. Так она говорит, по крайней мере.

— Да? Ей было, должно быть, лет десять. Виктория взвизгнула, когда я качнул ее, перевернул и качнул в обратную сторону.

— Ей было тринадцать, когда он исчез. У ее отца, очевидно, случилась размолвка с Дасом незадолго до смерти их отца.

— Их отца? А разве у Даса...

— Да. В любом случае его имя много лет не упоминалось в этой семье. У меня создалось впечатление, что она слишком застенчива, чтобы связаться с Чаттерджи или Союзом писателей.

— Но на нас она вышла.

— Это другое, — сказала Амрита. — Мы иностранцы. Мы не в счет. Мы все таки будем ужинать?

Я опустил Викторию к себе на живот. Личико у нее раскраснелось от удовольствия, а теперь он решала, плакать или не плакать. Упершись коленками в мой живот, она начала елозить у меня на груди. Толстенькая ручонка мертвой хваткой вцепилась в воротник моей рубашки.

— Где поедим? — спросил я. Я рассказал Амрите о назначенной на девять тридцать встрече с Таинственным Незнакомцем Кришны. — Сейчас уже поздновато выходить в город. Закажем в номер или спустимся в «Комнату Принца»? Я слышал, там выступает Фатима — экзотическая танцовщица.

— Виктория наверняка будет шуметь, — сказала Амрита. — Но мне кажется, что Фатиму она предпочтет ужину в номере?

— Верно, — сказал я.

— Я буду готова через минуту.

Экзотическая танцовщица Фатима оказалась полноватой индианкой средних лет, танец которой не боясь скандала вполне могли смотреть бойскауты из Младшей эксетерской дружины. Тем не менее толпа состояла из тучных парочек, преимущественно мужских, среднего возраста и должным образом возбужденных ее выступлением. На Викторию же танец впечатления не произвел. Она расплакалась, и нам троим пришлось ретироваться посреди второго сеанса вращений Фатимы.

Вместо того чтобы вернуться в номер, мы с Амритой прошлись по неосвещенному дворику отеля. Почти весь вечер шел дождь, но сейчас мы уже могли разглядеть несколько звезд в просветах между зеленовато желтыми облаками. Большинство выходящих во двор окон было задернуто тяжелыми шторами, и виднелось лишь несколько тонких полосок света. Мы по очереди несли хныкающую Викторию, пока всхлипы не стали реже, а потом и вовсе прекратились. Остановившись у бассейна, мы присели на низенькую скамеечку рядом с темным кафе. Отсветы от подводных прожекторов плясали по густой листве и опущенным бамбуковым шторам. Я заметил темное пятно на воде в мелкой части бассейна и обнаружил, что это утонувшая крыса.

— Виктория уснула, — сказала Амрита.

Бросив взгляд, я увидел сжатые кулачки и закрытые глаза ребенка. Такой умиротворенный вид обычно бывает у детей, уснувших после надрывного плача.

Вытянув ноги, я откинул голову назад. Только сейчас я осознал, как устал, возможно, еще не отойдя от перелета. Я выпрямился и посмотрел на Амриту. Она легонько покачивала ребенка, а у нее самой взгляд стал отсутствующим и задумчивым, как это часто бывало, когда она работала над какой нибудь сложной математической проблемой.

— Ну, каковы ощущения? — поинтересовался я. Амрита перевела на меня взгляд и заморгала.

— Что, Бобби?

— В Индию. Каково возвращаться?

Она потрепала хохолок на головке у Виктории и передала ее мне. Я пристроил ребенка на сгибе локтя и стал смотреть, как Амрита подходит к краю бассейна и разглаживает свою светло коричневую юбку. Свет от бассейна освещал снизу ее острые скулы. Моя жена красавица, подумал я уже, наверное, в тысячный раз после нашей свадьбы.

— Это немного напоминает deja vu, — ответила она очень тихо. — Нет, не совсем верное выражение. Скорее, это напоминает повторение уже не раз виденного сна. Жара, шум, язык, запах — все знакомое и чужое одновременно.

— Извини, если расстроил. Амрита покачала головой.

— Нет, Бобби, это меня не расстраивает. Это пугает меня, но не расстраивает. Я нахожу это очень соблазнительным.

— Соблазнительным? — Я уставился на нее. — Что же, скажи ради Бога, мы увидели здесь такого соблазнительного?

Не в привычке Амриты было бездумно бросаться словами. Она часто выражала свои мысли гораздо точнее, чем я.

Она улыбнулась.

— Ты хочешь сказать, не считая ламахьи Бхарати?

Она сбросила босоножку и побултыхала ногой в воде. Я не мог разглядеть дохлую крысу в другом конце бассейна.

— Серьезно, Бобби, все это кажется мне каким то странным образом соблазнительным. Как если бы все эти годы я использовала лишь часть своего рассудка, а теперь другая моя часть приходит в движение.

— Тебе хотелось бы остаться здесь подольше? — спросил я. — Я имею в виду, когда все дела будут закончены. Я смешался.

— Нет, — сказала Амрита, и ее голос не оставлял сомнений в окончательности ответа. — Я покачал головой.

— Извини, что оставил тебя одну после обеда и согласился на эту встречу вечером. Думаю, что мы не правильно сделали, приехав сюда втроем. Я недооценил, насколько трудно тебе будет с Викторией.

Откуда то сверху послышалась серия резких приказаний на языке, напоминавшем арабский, после чего последовал поток носового бенгальского. Хлопнула дверь.

Амрита снова подошла ко мне и села рядом. Она взяла Викторию и положила ее к себе на колени.

— Ничего, Бобби, — сказала она. — Я знала, как все это будет. Подозревала, что скорее всего не понадоблюсь тебе в качестве переводчика, пока ты не получишь рукопись.

— Извини, — повторил я.

Амрита снова посмотрела на бассейн.

— Когда мне было семь лет, — сказала она, — летом, накануне переезда в Лондон, я видела призрак.

Я посмотрел на нее. Большего удивления или недоверия я не испытал бы, если бы Амрита сообщила мне, что влюбилась в немолодого посыльного и собирается от меня уходить. Амрита была — по крайней мере до настоящего момента — наиболее рациональным человеком из всех, кого я знал. Ее интерес к сверхъестественному и вера в потустороннее до сих пор никак не проявлялись. Мне никогда не удавалось заинтересовать ее даже дрянными романами Стивена Кинга, которые я каждое лето таскал с собой на пляж.

— Призрак? — только и смог выговорить я наконец.

— Мы ехали поездом из дома в Нью Дели к нашему дяде в Бомбей, — заговорила она. — Ежегодная поездка с сестрами и матерью в Бомбей в июле всегда была волнующей. Но в том году заболела моя сестра Сантха. Мы сошли с поезда к западу от Бхопала и два дня прожили в железнодорожной гостинице, пока местный врач лечил ее.

— С ней ничего не случилось? — спросил я.

— Нет, у нее была всего лишь корь, — ответила Амрита. — Но я оставалась единственной, кто еще не болел корью, поэтому я спала не в номере, а на маленьком балкончике, выходившем на лес. Прейти на балкон можно было только через ту комнату, где спали мои сестры и мать. Сезон дождей в то лето еще не наступил, и было очень жарко.

— И ты увидела призрак? Амрита слегка улыбнулась.

— Я проснулась среди ночи от звука плача. Сначала я решила, что плачет мать или сестра, но потом увидела пожилую женщину в сари, которая сидела на краю моей кровати и всхлипывала. Помню, страха я не ощутила, лишь удивление из за того, что моя мать позволила этой женщине пройти через комнату и устроиться на балконе рядом со мной.

Ее плач был очень тихим, но почему то очень пугающим. Я протянула руку, чтобы утешить ее, но не успела я прикоснуться к ней, как она перестала плакать и посмотрела на меня. Я обнаружила, что она, оказывается, не такая уж и старая, просто ее состарило какое то ужасное горе.

— А что потом? — не выдержал я. — Откуда ты узнала, что это призрак? Она растаяла, ушла по воздуху, превратилась в кучу грязи и тряпья или что?

Амрита покачала головой.

— Луна на несколько секунд скрылась за облаками, а когда снова стало светло, этой женщины уже не было. Я закричала, и когда мать и сестры вышли на балкон, они заверили меня, что никто не проходил через комнату.

— Гм, — пробормотал я. — Звучит не слишком убедительно. Тебе было семь лет и ты, наверное, спала. А даже если и не спала, то откуда ты знаешь, что это не была какая нибудь горничная, взобравшаяся по пожарной лестнице, или еще кто нибудь в этом роде?

Амрита взяла Викторию на руки.

— Согласна, что это не самая страшная история про призраков. Но она напугала меня на многие годы. Видишь ли, прямо перед тем, как луна скрылась, я посмотрела прямо в лицо этой женщине и очень хорошо знала, кто она такая.

Амрита похлопала девочку по спинке и посмотрела на меня.

— Это была я.

— Ты?

— Тогда я и решила, что хочу жить в стране, где я не увижу призраков.

— Неприятно тебе об этом говорить, маленькая, — сказал я, — но Великобритания и Новая Англия по привидениям занимают не последнее место.

— Возможно, — сказала Амрита и поднялась, крепко держа Викторию. — Но я их не вижу.

В девять тридцать я сидел в вестибюле, мучаясь все нарастающей головной болью из за жары и усталости, испытывая тошноту из за чрезмерного количества выпитого за ужином плохого вина и перебирая разнообразные отговорки для Кришны, когда тот появится. К девяти пятидесяти я решил сказать ему, что заболела Амрита или ребенок. В десять я понял, что мне уже ничего не надо ему говорить, и поднялся, чтобы пойти наверх, но тут внезапно появился он, расстроенный и возбужденный. Глаза у него покраснели и опухли, будто он плакал. Он подошел и пожал мне руку с таким мрачным видом, словно вестибюль был траурным залом, я потерял ближайшего родственника.

— Что случилось? — спросил я.

— Очень, очень прискорбно, — сказал он. Его высокий голос пресекся. — Очень страшная новость.

— Что то с вашим другом? — спросил я, ощутив облегчение при неожиданной мысли о том, что его таинственный информатор сломал ногу, попал под троллейбус или лежит с инфарктом.

— Нет нет. Вы, должно быть, уже знаете. Мистер Набоков скончался. Великая трагедия.

— Кто? — Из за его акцента мне послышалось очередное дребезжащее бенгальское имя.

— Набоков! Набоков! Владимир Набоков! «Бледный огонь». «Ада». Величайший стилист среди прозаиков, пишущих на вашем родном языке. Огромная потеря для всех нас. Всех деятелей литературы.

— О, — только и промычал я.

Я так и не раскачался прочитать «Лолиту». А когда я вспомнил, что решил не идти с Кришной, мы уже оказались на улице, во влажной темноте, и он вел меня к коляске, в которой на красном сиденье подремывал тощий, иссохший рикша. При мысли о том, что меня потащит по грязным улицам это человекообразное чучело, внутри меня все запротестовало.

— Давайте возьмем такси, — сказал я.

— Нет нет. Это ждет нас. Поездка короткая. Наш друг ждет.

Сиденье отсырело от вечернего дождя, но неудобным его нельзя было назвать. Человечек соскочил с коляски, шлепнув босыми ногами, ухватился за оглобли сноровисто подпрыгнул в воздух и опустился, держа руки прямо, со знанием дела уравновесив нашу тяжесть.

У коляски не было габаритных огней, за исключением керосинового фонаря, висевшего на железном крюке. Не слишком успокаивало меня и то, что машины, которые, сигналя, объезжали нас, тоже ехали без габаритов. Трамваи еще ходили, и в нездоровой, желтой пелене освещения салонов виднелись потные лица, теснившиеся за окнами, забранными проволочной сеткой. Несмотря на поздний час, весь общественный транспорт был заполнен: автобусы кренились под тяжестью висевших на зарешеченных окнах и наружных поручнях людей, а из черных вагонов проезжавших поездов торчали бесчисленные головы и туловища.

Улицы почти не освещались, но переулки и мелькающие дворы фосфоресцировали тем бледным, гнилостным светом, который я заметил еще из самолета. Темнота не приносила никакого облегчения от жары. Если сейчас не было даже еще жарче, чем днем. Тяжелые тучи виднелись прямо над нависшими зданиями, и казалось, будто их сырая масса отражает уличное тепло прямо на нас.

Мне снова становилось тревожно. Даже теперь мне было трудно объяснить природу этого напряжения. Оно почти не имело отношения к ощущению физической опасности, хотя я чувствовал себя нелепым образом беззащитным, когда наша повозка дребезжала по незакрепленным камням мостовой, кучам мусора и трамвайным рельсам. Я вспомнил, что у меня в бумажнике еще оставались дорожные чеки долларов на двести. Но не это было истинной причиной моей нервозности, желчью подступавшей к горлу.

Было нечто в самой калькуттской ночи, что напрямую воздействовало на самые темные закоулки моего рассудка. Короткие приступы почти детского страха когтями цеплялись в мое сознание, но тут же подавлялись рассудком взрослого человека. Ночные звуки сами по себе не несли никакой угрозы — отдаленные крики, шипящее царапанье, случайные обрывки приглушенных разговоров, когда мы проезжали мимо закутанных фигур, — но все эти звуки оказывали то же переворачивающее потроха, невольно привлекающее внимание воздействие, что и звук чьего то дыхания рядом с твоей постелью ночью.

— Каликсетра, — произнес Кришна.

Голос его прозвучал тихо, почти неслышно за тяжелым дыханием рикши и шлепаньем его босых подошв по мостовой.

— Простите?

— Каликсетра. Это означает «место Кали». Вы, конечно, знали, что именно отсюда пошло имя нашего города?

— Э э э, нет. То есть, может быть, и знал. Должно быть, забыл.

Кришна повернулся ко мне. В темноте я не мог достаточно хорошо разглядеть его лицо, но ощущал тяжесть его взгляда.

— Вы должны это знать, — ровно сказал он. — Каликсетра стала деревней Каликата. Каликата была местом великого Калигхат, самого священного из храмов Кали. Он до сих пор стоит. Меньше чем в двух милях от вашего отеля. Вы наверняка должны это знать.

— Гм, — произнес я.

Из за угла на скорости выскочил трамвай. Наш рикша внезапно резко свернул с рельсов, чудом избежав столкновения с вагоном. По широкой пустынной улице вслед нам понеслись сердитые крики.

— Кали была богиней, если не ошибаюсь? — сказал я. — Одной из супруг Шивы?

Несмотря на весь мой интерес к Тагору, прошло немало лет с тех пор, как я читал что нибудь из Вед.

Кришна издал невероятный звук. Поначалу я решил, что был взрыв насмешливого хохота, но потом повернулся посмотреть. Зажав одну ноздрю пальцем, он громко сморкался в левую руку.

— Да да, — подтвердил он. — Кали — священная сакти Шивы.

Он изучил содержимое ладони, почти удовлетворенно кивнул и потряс пальцами за боковиной повозки.

— Вы, конечно, представляете себе ее внешность? — спросил он.

От одного из темных, полуразвалившихся домов, мимо которых мы проезжали, донеслись вопли нескольких ссорившихся женщин.

— Ее внешность? Кажется, нет. Она..., статуи..., у них по четыре руки, верно?

Я огляделся вокруг, пытаясь определить, насколько мы близки к месту назначения. Здесь было мало лавок. Мне с трудом верилось, что среди этих развалин может оказаться кофейня.

— Конечно! Конечно! Она — богиня; общеизвестно, что у нее четыре руки! Вы должны посмотреть большого идола в Калигхат. Это «жаграта», «очень бдительная» Кали. Очень страшная. Восхитительно страшная, мистер Лузак. Ее руки изображают abhaya и vara mudras — избавляющие от страха и дарящие благоденствие мудры. Но очень страшная. Очень высокая. Очень худая. У нее раскрыт рот. У нее длинный язык. У нее два..., как это..., зубы у вампира?

— Клыки?

Я схватился за мокрый тент над сиденьем и попытался понять, к чему ведет Кришна. Мы повернули на еще более темную, узкую улицу.

— Ах да, да. Она единственная из богов покорила время. Она, естественно, пожирает всех живых существ. Pumsam, asvam, gam, avim, ajam. Она не одета. Ее прекрасные ноги попирают труп. В руках у нее pasa..., аркан, khatvanga..., как это?... Палка, нет, шест с черепом, khadga..., меч и отрубленная голова.

— Отрубленная голова?

— Конечно, вы должны это знать.

— Послушайте, Кришна, черт возьми, что все это...

— Ага, приехали, мистер Лузак. Сходите. Быстрее, пожалуйста. Мы опаздываем. Кофейня закрывается в одиннадцать.

Небольшая улица, почти переулок, была залита нечистотами и дождевой водой. Не было ни малейшего признака какой нибудь лавки, не то что кафе. Стены не освещались, если не считать тусклого отблеска фонаря, горевшего в одном из окон наверху. Рикша опустил оглобли и раскуривал маленькую трубочку. Я остался сидеть.

— Быстрее, пожалуйста, — повторил Кришна и щелкнул мне пальцами. Такой жест я видел у него, когда он общался с носильщиками. Он остановился над спавшим на тротуаре человеком и открыл дверь, которой я не заметил. Одинокая лампочка освещала крутую узкую лестницу. Сверху до нас донеслись приглушенные звуки разговора.

Я спрыгнул и ступил за ним в свет. Еще одна дверь на площадке второго этажа выходила и широкий коридор.

— Вы видели университет дальше по улице? — спросил Кришна через плечо.

Я кивнул, хотя не заметил ни одного здания, более внушительного, чем универмаг.

— Это, конечно, университетская кофейня. Нет, не правильно. Кофейный домик. Точно как в Гринвич Виллидж. Да.

Кришна повернул налево и провел меня в комнату, очень похожую на пещеру. Высокий потолок, тяжелые колонны и глухие стены напомнили мне один гараж возле Чикаго Луп. При тусклом свете виднелось не меньше пятидесяти — шестидесяти столиков, но лишь немногие из них были заняты. В нескольких местах за грубыми, выкрашенными в темно зеленый цвет столиками группками сидели серьезного вида юноши в свободных белых рубашках. С двадцатифутового потолка свисали медленно вращающиеся вентиляторы; ощутимого движения воздуха не наблюдалось, но, несмотря на это, редко расположенные лампочки слегка помигивали, придавая всей сцене характер немого фильма.

— Кофейный домик, — тупо повторил я.

— Пройдите сюда.

Кришна шел впереди мимо плотно составленных столиков в самый дальний угол. На заделанной в стену скамье сидел молодой человек лет двадцати. Когда мы приблизились, он поднялся.

— Мистер Лузак, это Джайяпракеш Муктанандаджи, — представил его Кришна и добавил что то по бенгальски для юноши. Глубокие тени не позволяли мне отчетливо разглядеть черты лица молодого человека; но во время влажного, неуверенного рукопожатия я отметил худощавое лицо, очки с толстыми стеклами и такие прыщи, что гнойнички едва ли не светились.

Мы молча постояли. Молодой человек потер руки и украдкой взглянул на студентов за другими столиками. Некоторые из них обернулись при нашем появлении, но сейчас уже никто не смотрел в нашу сторону.

Как только мы уселись, старик с обозначающей седую бороду щетиной принес кофе. Чашки были сильно выщерблены и покрыты трещинами, расходившимися по эмали бледными разветвлениями. Кофе оказался крепким и на удивление неплохим, если не считать, что кто то добавил в него изрядную дозу сахара и свернувшегося молока. И Кришна, и Муктанандаджи смотрели на меня, пока старик безмолвно стоял у столика, и я, покопавшись в бумажнике, извлек оттуда банкноту в пять рупий. Старик повернулся и ушел, и не подумав дать сдачу.

— Мистер Муктанандаджи, — заговорил я, гордый тем, что сумел запомнить его имя, — вы располагаете какой то информацией насчет калькуттского поэта М. Даса?

Склонив голову, юноша сказал что то Кришне. Кришна резко ответил и обратился ко мне, сверкнув острозубой улыбкой:

— Мистер Муктанандаджи, к моему сожалению, не говорит так бегло по английски. На самом деле он вообще не говорит по английски. Он попросил меня переводить для него. Если вы готовы, мистер Лузак, он теперь расскажет вам свою историю.

— Я думал, что это будет интервью, — сказал я. Кришна выставил перед собой правую ладонь.

— Да да. Вы должны понимать, мистер Лузак, что мистер Джайяпракеш Муктанандаджи разговаривает с вами лишь в качестве личного одолжения мне, его бывшему преподавателю. Он делает это с большой неохотой. Если позволите, он начнет свой рассказ, а я буду переводить, насколько смогу, хорошо; а потом, если у вас будут вопросы, я передам их мистеру Муктанандаджи.

Дьявол, подумал я. Вот уже второй раз за день я делаю ошибку, не взяв с собой Амриту. Я прикинул, не отказаться ли от этой встречи или договориться на другое время, но отбросил эту мысль. Лучше с этим закончить. Завтра я получу рукопись Даса, а вечером, при любом раскладе, мы уже будем лететь домой.

— Очень хорошо, — сказал я.

Молодой человек кашлянул и поправил очки. Голос у него был еще выше, чем у Кришны. Через каждые несколько предложений он замолкал и машинально потирал лицо, пока Кришна переводил. Поначалу эта задержка раздражала меня, но мелодичное течение бенгальского языка, певучий акцент Кришны воздействовали на меня как мантра, оказывая гипнотический эффект. Это напоминало состояние повышенной концентрации и вовлеченности на просмотре иностранного фильма из за усилий, затрачиваемых на чтение субтитров.

Несколько раз я прерывал их, чтобы задать вопросы; но это, судя по всему, сбивало Муктанандаджи, поэтому уже через несколько минут я довольствовался тем, что попивал остывающий кофе и слушал. Несколько раз Кришна обращался к юноше по бенгальски, тот отвечал, а я сидел, проклиная себя за то, что так и остался одноязыким балбесом. Я сомневался, что даже Амрите удалось бы вникнуть в эти молниеносные разговоры на бенгальском.

Когда рассказ начался, я поймал себя на том, что мысленно исправляю часто корявый синтаксис Кришны или подбираю замену для его нередко забавных оборотов. Иногда я делал пометки в блокноте, но вскоре обнаружил, что даже это отвлекает рассказчика, и отложил ручку. Над головой медленно вращались вентиляторы, свет мигал как отдаленные зарницы летней ночью, а я со всем вниманием следил за развитием событий в рассказе Джайяпракеша Муктанандаджи, переданном голосом Кришны.

Глава 6

"Я бедный человек из касты шудр. Я один из одиннадцати сыновей Джагдисварана Бибхути Муктанандаджи, который был вместе с Ганди во время его похода к морю.

Мой дом в деревне Ангуда, неподалеку от Дургалапура, что находится на железной дороге между Калькуттой и Джамшедпуром. Это бедная деревня, и никто извне не проявлял к ней ни малейшего интереса, кроме того случая, когда тигр съел двух сыновей Субхоранджана Венкатесварани, а из бхубанешварской газеты появился человек, чтобы спросить Субхоранджана Венкатесварани, что тот чувствует по этому поводу. Я помню этот случай не очень хорошо, поскольку случилось это во время войны, то есть лет за пятнадцать до моего рождения.

Наша семья не всегда была бедной. Мой дед, С. Мокеши Муктанандаджи, когда то ссужал деньгами деревенского ростовщика.