Охота на оленя
 

Яшка наткнулся в лесу на следы большого оленя, который, очевидно, отбился от стада и бежал, спасаясь от волков. Охотники пошли по свежим следам. Капли крови, видневшиеся на снегу, показывали, что олень уже отведал волчьих зубов. Местами снег был помят особенно сильно, – видно было, что здесь утомленный олень останавливался и отбивался от наседавших врагов. Здесь крови было больше… Чья она – оленья или волчья?

– Устает старик, – сказал Яшка.

– Упал, сердечный! – воскликнул он, показывая на одно место в снегу. – Ишь, накинулись! Крови-то! В горло вцепились, – пояснял Яшка, захваченный интересом к этой кровавой лесной драме, которую он не видел, но которую он живо себе представлял.

След оленя слабел и сбивался.

– О, слышь? – шепнул Яшка, – кость хрустнула! Жрут! Вперед!

– Богатый бычок, – сказал Яшка, рассматривая лежащую тушу оленя. – Только горло и порвали, – и Яшка принялся свежевать оленя.

– Ай-ай! ой-ой! – повторял он, потрясая орлиными перьями, торчащими на его маковке.

Кормить его было нечем, и потому его только поили (против чего он не возражал) и задарили его бусами, блестящими пуговицами и медными бляшками.

– Фенимора Купера вспоминаете? – спросил насмешливо Уильдер, обращаясь к Илье, который задумчиво смотрел на жалкого дикаря.

Насилу его выпроводили. Ушел со свитой и долго в тихом морозном воздухе раздавался его дикий рев, – пел какую-то песню.

– Чтоб я да Волчка вам отдал! Да ни за какие деньги! – ворчал он.

Главой экспедиции теперь сделался Уильдер, – ведь у него в бумажнике лежал "пиковый валет", приобретавший все больше силы по мере приближения к американским пределам.

Утром в день отъезда в редут пришли два кенайца – знакомый уже всем веселый и лукавый Клош-Кварт и мрачный Коскуш. Они привели с собой две упряжки собак, пару саней и доставили запас вяленой лососины для собак и оленины – для путешественников.

Синее безоблачное небо опрокинутой чашей висело над головами путешественников. Перед ними расстилалась бесконечная снежная пустыня. Куда только хватал глаз – везде, на сотни верст была эта пустыня. С левой стороны тянулся невысокий горный кряж, ровный, как срезанный под линейку. Словно вал крепостной. Да еще местами из-под снега торчали кусты маленьких чахлых елей.

Остальные путники бежали около саней, стараясь держать собак и сани на одной тропе. Иногда канат, которым собаки тянули сани, попадал под ноги лыжникам, и тогда они сбивались с пути и сбивали собак и сани. Приходилось останавливаться и направлять сани и собак на тропу. Каждый лыжник держал в правой руке шест, которым подгонял собак, и эта рука все время была в работе, другая, левая, бездействовала и потому в ней останавливалось кровообращение, она немела и мерзла. Резкий сухой ветер бил в лицо и резал щеки и носы.

Только изредка следы зайца, или лисицы, или волка пересекали дорогу. И это были редкие знаки того, что здесь таится еще какая-то сокровенная жизнь.

Но когда на снежную пустыню спустились сумерки, когда синее небо и голубой снег вдруг стали сереть и тускнеть, когда остановились на ночевку – вдруг сказалось утомление. Непонятная жуть охватила путников. Особенно теперь ощутилась ими тишина пустыни, неподвижность жизни. Странно было говорить и страшно было слушать свой голос, – он здесь звучал, как чужой.

– Ишь, сполохи заиграли, – сказал Федосеев.

Зеленые лучи играли с розовыми, – то сливались, то расходились. Потом нежные тона этих лучей стали густеть, и снопы красного, зеленого, желтого, синего цвета вдруг захватили все небо от одного края до другого. Снег загорелся всеми цветами радуги.

Растянули парусину наискось и развели костер. На снег наложили еловых ветвей и заснули мертвым сном. Огонь поддерживали по очереди. Илья с Коскушем сторожили первые. Илья встал и сделал несколько шагов от костра. Какая тишина и какая мгла! Но, когда он посмотрел вверх, ему показалось, что звезды поднялись куда-то высоко-высоко: над тропиками они висели над самой головой, – здесь же они ушли куда-то вверх. И здесь они были яркие, искрились и переливались всеми цветами радуги.

От этого взгляда Илью всего передернуло.

– Моя не знай… Огня был… огня не был.

Илья прилег и забылся.

Бодрее мужчин была Елена. Хотя она и была измучена, но бодрость духа не покидала ее. Она даже пробовала шутить.

– Урус баба… хорос! Уг-Глок… хорос… урус баба.

Кенайцы озабоченно разговаривали друг с другом и поглядывали на посеревшее небо, на тучи, висевшие над горизонтом. Федосеев тоже на них смотрел что-то мрачно.

Пришлось остановиться.

По указанию кенайцев, принялись разгребать снег, забивать колья для палатки. Во время метели на ветру это была адская работа. Буран нес с собой сугробы снега. Ветер завывал. Собаки в ужасе визжали и жались к людям. Наконец, колья были вбиты, палатка была поставлена. Внутри развели костер. Измученные путники свалились у костра.

Они стали задыхаться в дыму. От усталости не могли подняться, не могли пошевелить рукой. Лежали и задыхались.

Уильдеру представлялся пожар на судне. Он задыхается в дыму и пламени… Его слепит огонь! На него падают мачты и душат, душат его!

И вдруг его гаснущее сознание, как яркой молнией, пронизывает мысль… одна мысль: Е л е н а. И потом все обволакивается туманом. И безмолвие, тишина.

Слабая Елена потеряла мужество раньше всех, но дольше всех сохранила силу жизни. Она упорнее мужчин боролась с ужасом смерти. Она сознавала, что сама гибнет и гибнут они. Но она боролась. Она кидалась то к Илье, то к Вадиму, то к Уильдеру. Она трясла их, она звала их. Она умирала от страха при виде двух кенайцев, которые сидели неподвижно, как восточные боги, и не спускали с нее глаз. Кто был страшнее? Веселый Клош-Кварт, который скалил зубы, или мрачный Коскуш с его каменным лицом? Она умоляла их о помощи, а они сидели и не вставали, – один скалил зубы, лицо другого было бездушно, как маска жестокого божества. Потом… потом… ей стало казаться, что оба кенайца стали расти, расти… Их головы вдруг начали пухнуть, превращались в огромные чудовищные шары. Руки вытягивались, как многосаженные бревна, и потянулись к ней. И ноги их стали вытягиваться. Потолок палатки уходил куда-то вниз, – и она потеряла сознание.

Рано утром буря стихла. Спокойное синее небо опять опрокинулось чашей над голубым снегом и "ложные" солнца – три, вместо одного, загорелись на этой чаше. Казалось, что этих солнц было не три, а трижды три!… тридцатью тридцать! Весь воздух горел и искрился, снег сверкал миллионами алмазов, и белая тишина опять воцарилась над безмолвно-мертвой пустыней.

– Яшка, наддай! Сил нет! – кричит Тимошка, отставая все больше и больше.

Другой… несется, как стрела! Бросил собак. Собаки бегут сами вслед за ним. Ужас человека передался им. Они чуют смерть за собою и с визгом несутся вслед за хозяином. Еще дымок! Еще выстрел! Мимо!

И Яшка наддал! Он нагнал кенайца, налетел на него, сбил с ног и на ходу сразу опустил ему за шиворот длинный сверкающий нож…

– Ого, го-го! Го-го!

– Ого, го-го!

Потом он бросился к саням и быстро разрезал ремни, которыми были связаны меха, и изумленный отпрянул назад… Перед ним лежала Елена, бледная, полумертвая от ужаса, бесчувственная и безмолвная…

Оба стояли над Еленой и не знали, что делать.

– Эх, ма! – тут Тимошка пустил крепкое ругательство, и столько было тоски и жалости в этих его зазорных словах, что Яшка с изумлением посмотрел на него.

– А ту сволочь, он махнул рукой на тело Клош-Кварта, смотрел? Может, жив?… Так оставлять нельзя. Еще оживет, да к своим доберется.

Пошли по следам обратно. Добрались до сугроба, около которого возились собаки – рвали провизию. Оказалось, кенайцы перед побегом перерезали всю упряжку и выпустили собак на свободу, в расчете, что те уничтожат всю провизию. Тимошка насилу справился с собаками, спасая то, что можно было еще спасти. С помощью Яшки стал их связывать. Потом оба полезли в сугроб, где была палатка. Под тяжестью снега она провалилась и погребла всех, кто оставался внутри. Когда палатку сняли, оказалось, что все путники лежат, связанные ремнями, без сознания. Прежде всех пришел в себя Федосеев. У него вся голова была в крови – его оглушили прикладом ружья. Он один не был связан и теперь сидел на снегу бледный, злой и снегом тер окровавленный затылок и ругался, – так ругался, что даже Тимошка пришел в изумление.

Лишь к вечеру оказались они в состоянии выслушать рассказ Тимошки. Они с Яшкой и не думали возвращаться домой. Они решили ехать горой и издали следили за путешественниками, так как кенайцам они не доверяли. Когда началась метель, они нашли на склоне горы пещеру, где и провели ночь. На рассвете они спустились вниз, беспокоясь о судьбе путешественников. Издали они заподозрили что-то неладное, увидав обоих кенайцев, которые спешно бежали обратно. Догадавшись, в чем дело, охотники погнались за кенайцами – вот и вся история.

С провизией дело обстояло совсем плохо. Только то, что хотели увезти кенайцы, то и сохранилось – остальное все попорчено собаками. Путникам грозил голод.

– Ну что ж, придется собачины поесть, – сказал Тимошка, – авось как-нибудь доберемся. Тут, конечно, пути дня три-четыре. Ну, да мы проползем больше недели!

К тому же он стал кашлять… Морозный сухой воздух сжигал ему верхушки легких… У него появился жар. К Елене и ко всем своим товарищам Илья как-то вдруг охладел, – словно от всех стал отходить. Это испугало Елену. К тому же он ослабел до того, что не мог идти. Пришлось положить его в сани.

Уильдер был мрачен, – он больше всего был взбешен тем, что какие-то кенайцы-скоты осмелились связать его, Уильдера, и чуть было не отправили его на тот свет. Кенайцы в его лице нажили беспощадного врага.

…Наконец, как-то утром западный ветер принес в пустыню дыхание моря. Моряки сразу уловили этот своеобразный, хорошо им знакомый аромат. Все оживились.

– Ну, теперь скоро, – сказал Тимошка.

– Море! Море! – закричали все.

– Ну, вот… спутайтесь вниз, а уж мы с Яшкой теперь домой! Торопиться надо, а то кенайцы узнают, что мы семерых укокошили. Плохо и нам будет, – сказал Тимошка.

Спустились вниз. Поселок оказался русским, но был дочиста разграблен кенайцами, очевидно под руководством тех же "американов". Появление экспедиции произвело сенсацию: кенайцы обступили путников, но грозный вид Уильдера и его энергичная английская речь привели к тому, что путников не тронули, а повели в избу, занятую американскими агентами. Во главе их стоял какой-то Чарлз Нойс, для которого пиковый валет Уильдера оказался ключом, отпирающим замки самой хитрой американской конструкции. Кроме того, Уильдер вручил ему письмо от американца из того кенайского поселка, от которого путники ехали на собаках. Нойс прочел письмо, и на его деревянном бритом лице выразилось удивление.

– Вы отказываетесь? Вот странно! Какой вы… оригинал, мистер Уильдер!… А то подумайте еще? На днях мы на шхуне отправляем больше сотни этих русских медведей, которые непрошенными залезли к нам в нашу Америку. Пора их всех вымести отсюда.

– Пока на остров Шарлотты. Там концентрационный лагерь, а потом куда – не знаю. Давайте прибавим к их числу и ваших четверых? А?

– Ну, как хотите, ваше дело, – сказал недовольно Нойс.

На палубе шхуны было больше сотни "русских медведей" с их женами и детьми. Это все были или жители разных русских поселков, или солдаты из редутов и фортов, рассеянных вблизи американских границ. Они сидели мрачные и злые, сбившись в кучу, страдая от холода и голода. Некоторые были ранены.

– Капитан Уильдер!?. Вы ли это?

Просьба Уильдера для него оказалась равносильной приказанию, и пленники были откормлены до отвала. Для защиты от холодного ветра им дали парус, которым и накрыли всю эту кучу полузамерзших, измученных людей.

На острове Шарлотты дело уладилось как нельзя лучше. Оказывается, здесь уже был получен из Нью-Йорка приказ отправить всех пленных русских в форт Михаила. Конечно, это распоряжение касалось тех пленных, которые были захвачены недавно, в последние две недели, но Уильдер, вероятно не без помощи своего пикового валета, сумел убедить начальство форта, что приказ распространяется на всех русских пленных. Так в число освобождаемых попал и отец Елены.

Надо сознаться, что свидание отца с дочерью не было особенно трогательным. Отец попросту не узнал дочери. Еще бы! Оставил ее девчонкой, с детскими расплывчатыми неопределившимися чертами лица, – несуразную и костлявую Ленку, а теперь встретил прекрасную молодую женщину, с лицом строгим и грустным. С трудом вспомнил он и Илью, – гаванского мальчишку; вспомнил, что как-то уши ему надрал, а за что – вспомнить не мог.

К свободе отнесся сначала довольно безразлично, но все же понял, что в жизни его начался перелом и потому встряхнулся: постригся, побрился, оделся "по-господски" и постарался стать на "офицерскую ногу".