— Неужели знакомство со мной тому причина? — поинтересовался я несколько обескуражено.
      — Размечтался! — Она спешно отстранилась, сообразив, что мои ответные объятия и лобызания имеют оттенок неуместной для её рабочего кабинета чувственности. — При чём тут ты? Илья «Европу» среди юниоров взял! Представляешь! Ночью мне из Праги звонил. Говорит, всё ещё не верит.
      Илью я знаю хорошо. Не по годам серьёзный парнишка. А уж к спорту относится с обстоятельностью непередаваемой. Такие и становятся чемпионами, если не надрываются. К «Европе» его готовила Анжелика, поскольку лучше её в Императрицыне мало кто умеет по предсоревновательной дистанции «качка» провести. До титула, если повезёт; до больничной койки, если не очень.
      — Поздравляю, — искренне сказал я. — Вернётся, передавай ему от меня поклон.
      — А ты куда? Опять тренировки пропускать собираешься?
      В ответ мне пришлось смущенно улыбнуться, виновато потупив взгляд. Затем я послал Анжелике воздушный поцелуй и испарился.
      Город удалось покинуть без приключений.
      В кармане у меня лежала справка о всестороннем психиатрическом обследовании гражданина России Капралова Филиппа Артамоновича, выявившем идеальное вышеназванного гражданина здоровье. А также справка из военкомата, сообщающая, что всё тот же идеально здоровый Капралов проходил действительную военную службу в пограничных войсках РФ, следовательно, грамотному обращению со стрелковым оружием обучен. Справки служили основанием для разрешения гражданину Капралову владеть огнестрельным нарезным оружием калибра не более 9,2мм, не автоматическим, не специальным.
      "Беретта" Большого Дядьки требованиям закона полностью соответствовала, однако со мной её сейчас не было. Хорош бы я был, заявившись в отчий дом при пистолете под мышкой! С лёгким сердцем оставил я «беретту» в квартире, в надёжном тайнике, вместе со своей долей фамильных драгоценностей, несколькими килограммами героина, парочкой считающихся утраченными подлинников эпохи Ренессанса во главе с "Ночным дозором". Там же, кстати, хранятся полные списки британской разведагентуры и северокорейских диверсантов в России. А так же ведро универсального лекарства от всех болезней, включая излишнюю доверчивость к чьему бы то ни было трёпу.
      Могу уступить чарку и вам.
      Под колёса ровно ложился влажный асфальт, мерно поскрипывали «дворники», а на заднем сидении негромко ворковала парочка симпатичных «голубеньких» молодого совсем ещё возраста. Подсадил я их возле заправки, на выезде из города, сжалившись над мокрыми печальными фигурами. Были они вдобавок угнетены большущими рюкзаками и металлическими чемоданами для переноски какой-то специальной аппаратуры. Просили подвезти до поворота на Петуховку. Заплатили вперёд, и во время переговоров вели себя прилично. В смысле — глазки не строили.
      Отчего не взять, решил я, с попутчиками веселей.
      Сначала, озябшие и промокшие, ничего такого, шокирующего агрессивно гетеросексуальную мою сущность, они себе не позволяли, и я легко терпел их присутствие. Тем более, я даже не подозревал об их необычной ориентации. Однако, пригревшись и приободрившись, начали они мало-помалу ухаживать друг за дружкой, посчитав, что водитель, всецело занятый заливаемой дождем дорогой, ничего не замечает.
      И я, гордясь собственной терпимостью, старался ничего не замечать. "Какое, собственно, мне, либералу из либералов, дело до их ориентации? — думал я. — И не нужно, чёрт побери, так психовать! Находясь, тем паче, за рулем. Ну, влюблены они. С кем не бывает? Что теперь, под дождь их прикажете высаживать, в чисто полюшко?"
      Произведя дюжину дыхательных упражнений, успокаивающих нервы, я немного остыл. Настолько, что мне даже пришло в голову включить кассету со старой записью "Pet Shop Boys". Ребятки, заслышав вокализы одноцветных "братьев по оружию", возликовали и принялись подпевать, демонстрируя неплохой музыкальный слух и классическое английское произношение. Увлеченные песнопениями, они прекратили обниматься, и я спокойно довёл «Рэнглер» до потребного отворота.
      — Здесь сойдёте или дальше поедем? — спросил я дружелюбно, чувствуя себя готовым номинантом на Нобелевскую премию мира.
      — Так вы что, тоже в Петуховку? — с радостным изумлением спросил тот, что постарше. — Если да, то мы были бы вам крайне благодарны, если бы вы довезли нас до места.
      — Ну что ж, будьте благодарны, — сказал я, лихо сворачивая на грунтовку. — А вы, между прочим, к нам за какой надобностью? Не подумайте, что интерес мой праздный. Скорее, во мне говорит беспокойство за ваше здоровье. У нас, знаете ли, население кондовое, свято чтит традиции, заповедованные пращурами… Выражаясь прямее, могут и лицо набить, ежели докопаются, что вы геи. А это трудно не заметить.
      — Мы к этому готовы, — вступил в разговор младший. — Пострадать за правое дело не только можно, но и должно для всякого человека, исповедующего те или иные высокие принципы.
      — Вы имеете в виду однополую любовь? — на всякий случай уточнил я.
      — Я имею в виду любовь к природе, — вскипел исповедующий высокие принципы юноша. — Мы из регионального представительства Гринпис. У вас в районе произошла экологическая катастрофа. Неужели вы, коренной житель, об этом ничего не знаете?
      — Нет ещё, — сказал я. — Но учтите, здешние ухари бить вас будут не за то, что вы «зелёные». За то, что "голубые".
      — Пусть только попробуют! — запальчиво воскликнул младший. — У меня чёрный пояс по тхэквондо!
      — Снимаю шляпу, — сказал я, — и искренне сочувствую. Значит, вас будут бить значительно дольше и сильнее, чем друга. Я бы даже применил здесь термин не «бить», но «мудохать». Простите за вульгаризм.
      — Вы это всерьёз говорите или просто шутите? — озабоченно уточнил старший. Мне он с самого начала показался более рассудительным. — В конце концов, не в тюрьму же мы направляемся и не в армию.
      "Ми-илай! — подумал я. — Да в тюрьме и армии таких, как вы, и не бьют вовсе, а по-другому используют".
      — Шучу, разумеется, — сказал я успокоительно. — Но во всякой шутке… Понимаете? Так что, ежели кто примется вас вдруг тиранить, предлагаю, прежде чем демонстрировать воинские искусства, сослаться на знакомство со мной. Скажите, мол, Капрала знаем, и он к нам благоволит.
      — Думаете, это поможет?
      — Ха! Надеюсь. — Я был сама уверенность.
      — В таком случае, вы, должно быть, здешний "крёстный отец"? Или как это… "первый парень"?
      — Не совсем. Просто у меня участковый — лучший друг. А мой папа — хоть и не «дон» в классическом смысле, но вроде того. Председатель поселкового совета. Мэр, если хотите. Погодите-ка, — спохватился я, — а что за беда приключилась с нашей экологией?
      — Рыба, простите и вы меня за вульгаризм, дохнет, — сказал старший. — Будем разбираться, отчего. Я ихтиолог. Алеша — биохимик. Меня, кстати, Яковом зовут.
      — Меня Филиппом, — нехотя сознался я и, повернувшись вполоборота, подал им руку. — Что ж, будем знакомы.
      "Очень приятно" и "Весьма рад", — воспитанно сказали они.
      Пожатия их оказались вполне твёрдыми.

Дневник Антона Басарыги. 27 апреля, воскресенье.

      Не писал две недели. "Куда это годится? — строго спросит предполагаемый читатель и резонно заметит: — Так ведь можно дискредитировать саму идею дневника". Но попытаюсь оправдаться: на то были веские причины. Настолько веские, что от их массивности у меня до сих пор коленки дрожат и нервишки дёргаются.
      Итак, выполняя призыв: "Весна идет, весне дорогу!", вскрылась река. Однако поплыли по реке вовсе не льдины. Вернее, льдины поплыли тоже, но на них никто не обратил внимания. Затмевая невзрачный весенний лёд матовым блеском обращенных к небу животов, поплыла рыба. Во множестве. На мою беду, в нашем уезде для какой-то своей надобности находилась в эту пору гражданка Швеции с распространенной на скандинавщине фамилией Фергюссон. Активистка Гринпис, причем не из последних. По совместительству представительница ЮНЕСКО. Сопровождал её внушительный штат наших, доморощенных радетелей за чистоту природы и прочих прихлебателей разных мастей.
      Можно себе представить, как они взвились, увидев рыбью демонстрацию. Беспредел предприятий-вредителей в Российской глубинке! Ату!
      Виновника определили мигом. Оказался Петуховский завод. Что-то здорово неподходящее для рыбьего метаболизма плеснули мы со сточными водами в речку. И стервятники слетелись. Столько дорогих импортных джипов одновременно видел я на улицах нашей деревни только во время прохождения через неё этапа "Кэмел трофи".
      Директор завода, старый хитромудрый еврей, без раздумий слёг в больницу с сердечным приступом. А чего вы хотите от стокилограммового коротышки возрастом под шестьдесят пять, посвятившего жизнь административной работе? Здоровье же — ни к чёрту, козе понятно. Но предварительно он успел назначить крайнего и «сдать» его натуралистам-профессионалам. Со всеми его, крайнего, потрохами.
      В том, что в главные живодёры непременно угодит Антоша-Анколог, не сомневался даже самый последний заводской кочегар. Не сомневался и я. Кому же отдуваться при таких фокусах, если не ответственному за природоохранные мероприятия?
      При моей первой беседе с госпожой Фергюссон свидетелей не присутствовало. Конфиденциальность была определена ею, как залог успеха. Посткоммунистическое общество, не избавившееся всё ещё от родимых пятен былого тоталитаризма, могло нам помешать тем или иным способом, считала она. Особенно здесь, в провинции. Только так — с глазу на глаз, доверительно, по-дружески, прихлебывая кофей, следовало нам с нею общаться. Официальные лица выразили согласие и одобрение. Я, разумеется, тоже. Ну, дурит баба, напугавшись наших глухих мест, что с неё возьмешь?
      А напугаться ей е составило труда. Во-первых, символом того самого неизжитого тоталитаризма над заводской нашей проходной до сих пор висит плакат пять на три метра с мускулистым пролетарием, строго спрашивающим со всякого приблизившегося рабочую гарантию — как залог качества продукции. За спиной у него реют алые флаги и дымят грандиозные трубы. Плакат недавно отреставрировали, забыв (или нарочно не захотев) поправить цвета флагов на отвечающие сегодняшним реалиям. Вдобавок живёт, здравствует и исправно даёт жару по будним дням наш фабричный гудок — то ещё развлечение для человека непривычного!
      Госпожу Фергюссон гудок, плакатные трубы и флаги, надо понимать, насторожили куда как пуще дохлой рыбы.
      Она сравнительно неплохо калякала по-русски, и переводчики были не нужны. Мы мило поболтали, и мне показалось, нашли общий язык. Она вполне согласилась со мной, когда я сообщил, что планово-предупредительные ремонты и своевременные профилактические работы на заводских очистных сооружениях хоть и проводятся, но мало полезны, поскольку сооружения те пора было менять ещё двадцать лет назад. Изучив графики и планы мероприятий, она нашла их не только приемлемыми, но и в своем роде замечательными, единственно возможными. Узнав, что я убеждённый вегетарианец (ну, каюсь, тут я соврал — ради красного словца и надежды на смягчение участи), она пришла в совершеннейший восторг.
      Расстались мы, чрезвычайно довольные друг другом.
      Тем больнее было мне узнать, что "именно господин Басарыга своею преступною халатностью, своим безответственным отношением к профессиональным обязанностям явился главным, более того, практически единственным виновником трагедии. Ещё более того — он её практически спровоцировал!" Чьи слова? Нужно уточнять или и так ясно? Госпожи Фергюссон, собственной белобрысой персоной. Получите, что называется, и распишитесь! Однако, "понимая сложность ситуации, в которой господину Басарыге приходится работать, я не рекомендовала бы пока возбуждать уголовное дело".
      "Пока!" Ишь ты, стервоза…
      А позавчера приехал на побывку Филипп и привёз с собой двух странных мальчиков. Они из Императрицына, специалисты по рыбе и другим водным тварям. По-моему (да и не только по-моему), они того… В общем, пара. В смысле, живут вместе. Одной семьёй. Петуховское население в замешательстве и пока не решило, как следует рассматривать сей казус. Ужели это беспрецедентный, наглый вызов общественной нравственности? Или всё же стыдная болезнь?
      Несмотря ни на что, я готов расцеловать их привсенародно.
      Взяв многочисленные анализы, они выяснили, что рыба, во-первых, не сдохла, а вовсе даже жива — но находится в состоянии спячки, что ли… "Это поразительно! — с жаром восклицают молодые ученые. — Это не имеет аналогов и объяснений, и это надо глубоко исследовать!" Чем они и намерены вплотную заняться. Сейчас же. Во-вторых, причина рыбьего анабиоза вряд ли кроется в промышленных стоках нашего завода. Никаких химикалий с превышением ПДК в сточных водах не обнаружено. Как и в дремлющей рыбе. Зато обнаружен в рыбьей печени неизвестный мировой науке гормон. То есть абсолютно неизвестный.
      Совершив сенсационное открытие, нетрадиционно ориентированные рыбоведы сделались лихорадочно возбуждены. Наверное, мечтают о Нобелевке.
      Госпожа Фергюссон, так вот нежданно-негаданно обломавшись со священной войной против погубителей ихтиофауны, чуток погрустнела, но ненадолго. Сейчас её безумно волнует новый вопрос. Что же, если не ядовитые стоки, явилось причиной появления нового гормона? Уж не преступные ли секретные эксперименты КГБ и русской военщины? К счастью, волноваться об этом она уехала в райцентр. Все «хвосты» укатили за нею следом. Одни ихтиологи остались. Работают без сна и отдыха, но выглядят счастливыми. Грезятся им, должно быть, полеты человечества в дальний космос и усыпление неизлечимых больных до времен открытия чудодейственных лекарств. Что станет возможным уже скоро — благодаря их замечательному анабиотическому гормону, полученному из рыбьей требухи. Помогай им Бог!
      А вот принести извинения невиновно, как оказалось, оклеветанному Антону Басарыге никому даже не пришло в голову.
      У директора завода, между прочим, сегодня произошёл перелом в болезни, и он стремительно идет на поправку. О чём изволил сообщить мне самолично, позвонив по телефону. Скоро-де свидимся. Он, между прочим, всегда считал, что я ни при чем. Однако, с сожалением сообщает он, приказ о лишении меня ста процентов премии, подписанный им ещё в больнице, уже проведён по всем финансовым бумагам и обратного хода не имеет.
      Ну и шут с ним.
      На фоне всей этой чехарды произошло событие, которое я не берусь объяснять, но которое пугает меня безмерно. На улице Пролетарской приключился пожар. Горел добротный частный дом, горел среди белого дня, горел непонятно отчего. В доме во время пожара находились маленькая девочка и её бабушка. Вспыхнуло мгновенно, мощно и сразу всё — от фундамента до крыши. Почему-то только снаружи, словно было бензином облито. Зато полыхало так, что даже самые отважные храбрецы, случившиеся поблизости, не решались прийти оставшимся в пожаре людям на помощь. Но так же мгновенно, по необъяснимым причинам дом потух. Сам. Прибывшие на редкость оперативно огнеборцы лишь залили кое-какие разлетевшиеся угольки да вывели из пожарища чудом уцелевших людей. Обе — и бабка и внучка — живы-здоровы, но пребывают на грани нервного криза. Их отвезли в уезд, там и врачуют.
      Зевак было мало, зеваки были разочарованы.
      А у нас в это время происходил семейный скандал огромной напряжённости. Ольга, в бешенстве неописуемом, «воспитывала» дочку Машеньку, не брезгуя даже рукоприкладством. Я насилу отнял у практически невменяемой супруги бедного ребенка. Впрочем, дочка была скорее зла, чем напугана.
      Причина женской ссоры выяснилась ночью, когда умиротворённая любовными ласками Ольга поведала мне её предысторию — сколь удивительную, столь и страшную. Пожар устроила Машенька! Не то чтобы пошла и подожгла, а сверхъестественным образом спровоцировала. С девочкой Альбиной, что едва не погибла в пылавшем доме, дочка наша посещает один детский сад. Альбина — мягко говоря, далеко не подарок. Ребёнок единственный, очень поздний, почему избалована донельзя. В день накануне трагедии она, мало задумываясь об этичности своего поступка, как и о его возможных последствиях, стащила у Машеньки из детсадовского шкафчика любимую куклу. На требование вернуть игрушку Альбина вызывающе рассмеялась, показала язычок и уплыла домой, сопровождаемая бабушкой, забирающей единственную внучку изо дня в день раньше остальных детей. Что же бабушка? А бабушка на повышенных тонах пожурила Машеньку за некрасивую жадность и пообещала, что после выходных кукла будет ей, скорее всего, возвращена. Резонные возражения воспитателей были бесповоротно проигнорированы.
      Обиженная смертельно, дочурка рыдала до самого прихода Ольги, не прекращая ни на миг. Но слёзы не были ей помехой заглянуть в шкафчик негодяйки Альбинки. Там она обнаружила носовой платок. План страшной мести созрел тут же. Весь вечер и утро следующего субботнего дня были посвящены подготовке. Из пластилина вылеплена была кукла-вуду, из вражеского платочка пошита ей одёжка, из бересты и щепочек построен в огороде за баней домик для неё. Прочитав над домиком колдовские стихи, чьё содержание осталось для меня тайной (подозреваю, жене моей они превосходно знакомы), Машенька оросила его обильно дезодорантом «Fa» — для лучшей горючести — и подожгла.
      В ту же минуту полыхнул дом на Пролетарской.
      По счастью для скверно воспитанной Альбинки и её неумной бабушки, в огород той порой выглянула Ольга. Шаманские пляски дочери над костерком оказались для моей благоверной подобны уколу иголкой в мягкое место. Со скоростью кроссмена-рекордиста она преодолела хлюпающую огородную грязь и набросила на огонь сорванный с плеч кожушок. "Хорошо ещё, сообразила не топтать ногами, — говорила она мне дрожащим голосом, показывающим её убеждённость в безусловной связи большого и малого пожаров. — Кровля бы рухнула у дома и всё! Всё, понимаешь?!" Ольга готова была заплакать.
      Успокоив супругу единственно доступным способом, чрезвычайно действенным, хоть и несколько утомительным, а затем и усыпив, сам я заснуть не смог. Я пребывал в растерянности. Как прикажете расценивать её слова? Как полнейший вздор, скорее даже бред? А если присовокупить к ним неумолимые факты? Как совпадение? Жуткое, странное, но совпадение?
      Я беспокойно ворочался до самого утра.
      Наступившее воскресное утро выдалось солнечным, по-настоящему тёплым и радостным. Несмотря на слегка гудящую от недосыпа голову, я был довольно бодр. Ночной разговор уже казался мне сущей ерундой, и я постарался о нём забыть. Благо, грядущий день сулил приятное времяпрепровождение — мы всей семьей собирались в лес, за берёзовым соком.
      Транспорт вызвался предоставить Филипп.
      Что может лучше восстановить мир в семье, чем такая поездка? Вот так сразу, ответить не берусь. Проведя в лесу полдня, полакомившись печёной картошкой и шашлыками, возвращались мы назад крайне довольные — как собою, так и добычей. Шесть литров отменной прохладной берёзовицы, дарованной нам волшебницей-Весной, булькали в багажнике. Не меньше шести литров сока булькало в наших животах. От одежды пряно припахивало дымком. Филипп болтал, не переставая, девчонки весело и звонко хохотали. Я хохотал тоже, попутно растирая озябшие руки, и всё никак не мог их согреть. Дело в том, что слабый пол принялся наперебой демонстрировать в лесу разные фокусы. Вроде спринтерского пробуждения бабочки из случайно найденной куколки. Бабочка вылупилась совершенно тропическая, огромная, махровая — я здесь таких в жизни не видывал. Впрочем, я тот ещё энтомолог. Бабочка преспокойно ползала по крупитчатому весеннему снегу, пока мы на неё любовались, а потом улетела.
      Другие чудеса я описывать не буду, всё равно никто не поверит. Упомяну лишь одно, наиболее безобидное и даже похвальное. Заживление порубленных берёз. Под руками Ольги или Машеньки самые жуткие, самые глубокие шрамы от топора рубцуются за 1-1,5 минуты практически бесследно. У Филиппа на это уходит впятеро больше времени, и на дереве после его врачевания ещё остается довольно безобразный наплыв коры. У меня не получается вовсе. Быть может оттого, что я никак не могу отстраниться от ощущения холода в ладонях (сок, который продолжает вытекать, почти ледяной — руки начинают мёрзнуть почти сразу и долго не отходят).
      Итак, мы возвращались и беззаботно хохотали. Вечер обещал продолжение нехитрых семейных радостей.
      Омрачила его идиллическое течение злая весть, со скоростью звука разнёсшаяся по посёлку. В школе, в кабинете географии, ошалевшей со страху уборщицей была обнаружена чёрная кошка, прибитая к классной доске ржавыми гвоздями-"двухсотками".
      Поверх несчастного зверька вилась корявая и безграмотная, но разборчивая надпись, выполненная кошачьей кровью.
       ЛЮЦЕФЕР ПРИЙДИ!
       СОПУТСТВУЮЩИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА
      — Блин, баклан, ты чё — совсем тупой? — рявкнул узколицый прыщавый парнишка, раздраженно отбрасывая в сторону высосанный до фильтра чинарик. — Я же сказал — чёрную. Чёр-ну-ю! — проскандировал он.
      Объектом его недовольства выступал круглоголовый, румяный, белобрысый и грязноватый мальчик, по виду — почти одного с ним возраста. Он угрюмо посмотрел на прыщавого и примирительно сказал:
      — Не хайлай — не в лесу. Чёрных не видели. Рыжие есть, полосатые, с пятнышками, а чёрных — не, нету. Скажи ему, брателло!
      — Точняк, Клаус, нету чёрных. Да во всей Петуховке чёрных кошек — раз-два и обчелся. Какой дурак такую пакость себе заведет? Разве что ведьма. Их вообще с нуля в поганом ведре топят. Только вылезет из мамки, его — бульк, и кранты! А на Лёху больше не ори, врубаешься? Ты чувак крутой, с Демонами зажигаешь и всё такое, это я понимаю, но брателлу моего не тронь. А то клюв начищу — сам бакланом станешь. Без перьев, понял?
      — Ладно, замяли, — сказал Клаус. Братья пока признавали в нём главаря, однако, по правде говоря, старший мог легко урыть двух таких как он, до костылей. И даже не особенно вспотев. Поэтому чересчур выделываться не стоило. — Но эта не пойдет. Надо чёрную. Однозначно, поняли меня, подонки? — отрывисто и очень похоже на оригинал выкрикнул он.
      Все заржали.
      — Дак я тогда выпускаю? — спросил Лёха.
      — Выпускай, — разрешил Клаус.
      — Погоди, — остановил его старший. — Шустрый какой! Она мне все пакли исцарапала, пока я её в сумку пихал. А сейчас выпускать! И с чего ты решил, что не пойдёт? — спросил он у Клауса. — Чёрная, серая — не всё ли равно?
      — Нет, конечно. Ты, блин, кореш, в свой мопед чё — солярку заливаешь? Бензин! А мопед — железяка. Демон мне конкретно сказал — только чёрную. И лучше — совсем без белых пятен. Иначе ни фига не получится. Выпускай, Лёха.
      Лёха перевернул дерматиновую хозяйственную сумку и принялся трясти. Кошка вылезать не желала. Она шипела и скоблила растопыренными когтями по стенкам сумки. Парнишка тоже шипел и тряс сильнее.
      — Тормоз! Брось на землю, сама выскочит, — научил его старший. — Клаус, а кто он, Демон? Откуда он всё знает? Ну, как духов вызывать и всё такое…
      — Ха, всё тебе скажи! Он мне вообще не велел распространяться… Узнает, что я вам про него говорил — убьёт! — Клаус, щедро пользуясь мимикой, показал, как Демон перережет ему горло. Вываливал язык, кривил губы, таращил глаза. Братья с готовностью рассмеялись. — Ладно, слушайте. Только никому, ясно? Давайте, забожитесь на пидараса.
      Братья сказали вразнобой: "Пидаром буду" и приготовились слушать.
      — Он осенью из армейки вернулся. Десантура, понял! Вроде, воевал даже где-то. Клёвый парняга — я ваще тащусь! Такая машина, типа "Титанов реслинга". Носяра крючком, ухи — во! Одного зуба впереди нету. Наколки везде. Черепа, змеи рогатые, кинжалы, тёлки голые. Ночью встретишь — обоссышься. Я его давно знаю, из нашего двора. Ну, погудел он месячишко после дембеля, бабульки кончились, поехал в Императрицын, в охранники устраиваться. А там ему и предложили… в общем, не важно. Он меня в подвале зажал, когда я собирался кошку одной там старухи повесить. Мне этой старухи зять за неё две пачки «Бонда» заплатил. Заколебала, говорит, тёща со своей Муркой. А мне чё? Мне не трудно. Валерьянкой подманил, цап — и готово! Ну, в подвале проволочку за трубу привязал, петельку скрутил, а тут Демон — оп-па, вваливает! Я, говорит, щас тебя самого в эту петлю засуну, зверёк. Я кошку ему в рожу бросил — и бежать. А он уже в дверях стоит! Схватил меня одной рукой и в воздух поднял. Вот так, понял! — Клаус, вытянув вперёд выпрямленную правую руку со сжатым кулаком, показал, как. — Посмотрел-посмотрел, потом говорит, ладно, говорит, живи, зверёк. Только, говорит, запомни: по-тупому давить котейков щас отстойно. Только лохи так делают. А я, говорит, могу научить ваще прикольно. В жертву духам приносить. Я со страху согласился. Он и давай учить… Всё ещё грудина болит. Чуть что спутаешь — он хрясть в бубен! Знаете, как запоминается всё быстро! Если бы так в школе учили, все бы профессорами стали, бля буду! — Клаус умолк, видимо, заново переживая «уроки». Ухмыльнулся: — Зато когда я семь штук в жертву принесу, меня в братство примут.
      — А нас? — спросил мучимый любопытством Лёха.
      Клаус с жалостью посмотрел на него:
      — Кого «нас»? Ты, блин, точно тупой! Если я проболтаюсь, что с вами базарил, мне сразу репу оторвут. Ты чё, думаешь, тут шуточки? Слышал по телику, люцифериты всяких бомжей казнят?
      — Ну.
      — Хуйну! Демон и есть оттуда. Это они Сатану вызывают, врубаешься? Когда Сатана придет — всё по кайфу будет. Жратвы всем навалом, бухла, прикид самый крутой. Чурок всяких вкалывать заставят, а Россия станет самой главной в мире. Америкосы за щеку у нас будут брать и радоваться, что разрешаем.
      — А чё, Сатана, что ли, такой хороший? Он, вроде, в ад всех тягает, а там на сковородках жарит, — поведал Лёха с сомнением. — Ни фига не клёво, если он здесь появится. Меня чё-то пока на сковородку не манит. Скажи, Серый!
      — Базара нет, — согласился с ним старший.
      — Ну, вы как лохи! Это всё попы насвистели, ясно? На самом деле Сатана ваще конкретный мэн. И духи его, черти разные — тоже братва клёвая. Вот вызовем одного, сами увидите. Будете по своей деревне на гоночных Хондах рассекать!
      — Ладно гнать, — сказал старший. — Ещё никого не вызвали. Да и твой Демон, он чё — Мерс у духов выпросил? Он, может, сам свистит.
      — Не. Ему ничего не надо. Он за принцип, понял? Россия — чемпион, все остальные — в жопе. Когда так будет, все на Мерсах и на Хондах ездить будем. — Клаус помолчал. — Я, типа, тоже за принцип. Победа или смерть, поняли? Вот так.
      — А я вспомнил, где чёрная кошка есть, — сказал вдруг Лёха. — В школе, в столовой!
      — Точно, — поддержал его старший брат. — Постоянно мясо хавает да рыбу. Жирная, сволочь!…
      — Тогда сегодня вечерком забуримся? — предложил Клаус.
      — Базара нет, — сказал Серый, а Лёха кивнул.
      В двенадцатом часу вечера по заднему школьному двору прошмыгнуло три мальчишеских силуэта и растворилось в тени стены. Коротко вжикнула застёжка-молния на сумке, звякнуло железо.
      — Дурак, нафига ломать? — громко и недовольно зашептал Серый. — У меня ключ есть. Не совсем подходящий, но маленько поковыряться, дак откроется.
      — Вы чё, уже лазили? — спросил Клаус, пряча обратно в сумку небольшой гвоздодёр.
      — Не раз, — сказал Серый, осторожно отворяя дверь запасного выхода. — В учительской видик, и окошки хорошо зашториваются. Мы порнуху смотрели. Лёха вон все трусы обкончал.
      — Сам ты обкончался, — вскипел Лёха. — Мне наоборот противно было. Фигню какую-то смотрели. По баням подсекать и то баще.
      — А сторож? — вдруг опомнился Клаус.
      — А у сторожа дом через дорогу. Он как в десять уйдет, так только к пяти заявится. Дома-то спать всяко баще.
      — И вы до сих пор ничего не стырили? — поразился Клаус. Братья отрицательно и с долей недоумения покачали головами. — Вы точно лохи! — вынес Клаус вердикт.
      — Сам ты лох. Тебе хорошо, ты нездешний. А у нас если мамка узнает, что мы чего-нибудь украли — палец отрубит, — пожаловался Лёха. — Скажи, Серый!
      — Базара нет, — подтвердил с уверенностью в голосе старший. — А батя узнает — вообще убьёт.
      Клаус завел глаза и резко выдохнул: "п-х!", выражая крайнюю степень изумления и презрения. Про себя он решил, что непременно воспользуется валящейся прямо в руки удачей. Чуть позднее. Например, на будущей неделе.
      Из-за темноты никто из братьев его пантомимы не увидел и не оценил.
      Быстрым шагом мальчишки добрались до столовой. Серый посветил зажигалкой. Возле двери, свернувшись калачиком, спала крупная собака. Клаус вздрогнул и замер, прикрываясь сумкой. Суки тормозные, думал он о братьях, медленно пятясь. Блин, сейчас нам всем хана!
      Собака лениво подняла голову, насторожила острые уши, понюхала воздух. А затем устроилась в прежней позе и, кажется, снова задремала. Братья, мало обращая на неё внимание, действуя умело и слаженно, вынули из двери узенькую дощечку. Было ясно, что дощечка выполняет чисто декоративные функции. Лёха просунул внутрь руку, недолго покопался, замок щёлкнул и дверь распахнулась. Старший присел к собаке и принялся поглаживать, трепать за ушами, что-то успокоительно нашептывая. Собака без особого энтузиазма постукивала хвостом по полу.
      — Быстро проходи, — скомандовал Клаусу Серый. — Только не бегом.
      Клаус повиновался. Стоило ему очутиться в столовой, Серый оставил собаку, в два шага догнал его, и захлопнул за собой дверь.
      — Пересрался? — спросил он, внимательно изучая в трепещущем свете пламени зажигалки лицо Клауса. — Здоровенная, да?
      Клаус не ответил. Он немилосердно корил себя, что связался с этими придурками. Но Демон сказал: всех кошек надо кончить в Петуховке. Семь штук, одна в одну. Это — важно. Иначе никакое братство люциферитов Клаусу не светит. А светит петелька на шею. "Пусть она здесь и останется, — усмехнулся Демон, подёргав проволоку, что готовил Клаус для «заказанной» Мурки. — Как напоминание, что ты — мой должник. Во времени не ограничиваю. Главное, чтобы ритуал был соблюдён. А поймают…" Он многозначительно посмотрел Клаусу прямо в глаза. Молча, щерясь широким тонкогубым ртом с дырой на месте одного из верхних резцов. Клауса продрала дрожь. Он совершенно чётко понял, что попадаться нельзя ни в коем случае.