Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Лето никогда

ModernLib.Net / Современная проза / Смирнов Алексей Константинович / Лето никогда - Чтение (стр. 6)
Автор: Смирнов Алексей Константинович
Жанр: Современная проза

 

 


— Ничего, сейчас ты все обдумаешь еще разик, — сказал бывалого вида папаша. Неизвестно, чей. — Послушаем тебя после… говорун.

— Большое вам спасибо за разъяснения, — вмешалась начальница и ухватила Букера за локоть. — Я думаю, никто не будет возражать, если вы пройдете первым? Мы, к сожалению, не подумали о ленточках и ножницах…

— Да уж не будем, — послышался все тот же ехидный голос, перекрывая извинения.

— Постараюсь оправдать ваше доверие, — Большой Букер пошевелил рукой, ощутив неожиданную потребность проверить хватку, и убедился, что попал в клещи.

— Не сомневаюсь, — Фартух потянула его в клуб и, когда он уже входил, успела шепнуть ему на ухо: — Не слушайте дураков!

— Болтают почем зря, — проворчал Букер, полностью подпавший по ее власть.

Начальница подтолкнула его в спину, обернулась:

— По очереди, цепочкой, без давки, заходим.

Букер споткнулся о какое-то ведро. Вокруг было темно, он находился в маленьком коридорчике.

— Шагайте, — сказала из-за спины начальница. — на свет идите. Как окажетесь за сценой, стойте на месте и ничего не трогайте.

Он повиновался и вскоре стоял на задворках эстрады, отделенный от смутного гула фанерным задником. Увидел дырочку, заглянул. Зал, как и предупреждала начальница лагеря, был разбит на множество кабинок. Миша, тревожной наружности молодой человек с перебинтованной рукой, рассаживал скаутов под колпаками. «Он же в парике, — догадался Букер, искавший причину саднящего чувства. — Должно быть, облученный. Или скальпировали где-нибудь в горах…» Забывшись, Большой Букер нечаянно уперся лбом, и задник качнулся.

— Вам же велели стоять спокойно! — просвистело над ухом.

Он виновато отпрыгнул. Фартух указала на столик, покрытый скатертью вишневого бархата. Это было какое-то знамя, но — перевернутое; старинный золоченый девиз, вышитый толстыми нитками, с изнанки читался абракадаброй. Ветхий завет, как он есть. На скатерти высилась стопка дисков, напоминающих компактные, но меньшего размера.

— Ищите свои воспоминания. Чужие не трожьте!

— Ага, — Большой Букер бросился к стопке. Он сам не заметил, как превратился в маленького мальчика, а работа с маленькими мальчиками как раз и входила в служебные обязанности начальницы. — Вот, пожалуйста!

Футляры были сложены в алфавитном порядке, Букер и здесь шел первым. Но отчего? Был же кто-то на «А». Малый Букер говорил про какого-то Аргумента, и Большой не сразу сообразил, что речь шла о прозвище; ему почему-то очень сильно, впервые в жизни, захотелось, чтобы кто-то был на «А». Хотя алфавитное первенство не влияло на очередность участия, так как никакая очередность не предусматривалась.

Большой Букер снял диск, шагнул в сторону, и к стопке тут же потянулись отцовские руки: руки холеные, с коротко остриженными ногтями; слесарные лапы, женственные кисти, дрожащие и мокрые пятерни, одна из которых оказалась лишенной трех пальцев; когтистые грабли, плебейские клешни, и даже влез некий щупик: Букер поморгал и протер глаза — показалось, рукава мельтешили — манжеты и запонки, драные свитера, ковбойские рубашки, два пиджака; встречались и синие татуировки: «Север», «Грааль» и «Термез»; было много часов — электронных, командирских, дамских и вроде бы японские вечные, с атомным элементом, отстающие на секунду за миллиард лет и одиннадцать месяцев.

— В шеренгу, в шеренгу, — шептала начальница «Бригантины».

— В шеренгу, — повторяли по ту сторону задника.

Когда все замерло, оказалось, что отцы встали по росту, хотя их никто об этом не просил. Просвещенный Букер оцепенело созерцал задник и сравнивал его с барьером, разделяющим полюса бессознательного и доступного, прошлого и нынешнего, родительского и потомственного. Исчезновение перегородки вело к соединению полюсов, которые превращались в две половинки ядерного заряда. Прошлое, с которого вот-вот сорвут покров, заслонило небо, и нынешнее время, представленное «кукушкой», пикником и концертом, по капле стекло в геометрическую точку.

Покуда он мудрил и сопоставлял, в зале успел отзвучать музыкальный номер один. Большой Букер очнулся и не смог припомнить, что это была за музыка.

Лицо начальницы было серым от ярости.

«Сорвалось, — догадался Букер. — Музыку пустили не ко времени».

— Приготовились, — начальница, напрасно стараясь не показывать бешенства, вскинула руку с красным флажком. — Эй, там, папочка! Закройте футляр! Не трогайте диск потными пальцами!

Букер приготовился услышать «Прощание славянки». И угадал, не ошибся, все правильно: безутешная, но бодрая славянка, напоминавшая громкостью звука великаншу из древнегерманского эпоса, распахнула символические объятия и заключила в них гремевший клуб, который доживал последний час в своем прежнем культмассовом качестве. То новое, чем ему предстояло стать, не имело названия; сюда не годились ни храм, ни алтарь, ни капище, ни какое-либо светское определение.

— М-марш, — флажок опустился.

Вопреки ожиданиям, задник не поднялся, и родителям пришлось его обходить; смущенная процессия, срезая правый предел скрипучей эстрады, стала спускаться в зал. Скаутов, скрытых ширмами, не было видно, но судя по всему, они там стояли и громко хлопали шествию. Миша стоял в проходе и хлопать не мог, поэтому он ловко дирижировал здоровой рукой.

Его управление не возымело успеха, возникла сутолока. Администрация не позаботилась о широком обзоре, и родителям попросту не было видно, где чей сын. Начались переходы от кабинки к кабинке; ширмы сдвигались, пошли посторонние разговоры. Мероприятие оказалось скомканным с самого начала.

Взвыл микрофон.

— Уважаемые гости, передайте мальчикам диски, — разнесся приказ. — Не надо никаких… не надо никаких церемоний! — процедила Фартух, потому что в зале творилась совершенная комедия. Несколько взволнованных пап, ничего не соображая, стояли, как им было велено, на коленях перед детьми и протягивали им футляры; прочие продолжали бродить и заглядывали под колпаки, так как некоторые скауты, что было вполне естественно, не выдержали и полезли смотреть, как там все устроено внутри, и не было видно лиц.

Вокруг начальницы подрагивал воздух. Она наблюдала за происходящим с эстрады и молча дожидалась стихийной упорядоченности. Музыка остановилась.

— Музыку, — потребовал Миша напряженным голосом, глядя куда-то вверх.

Динамики зашипели; славянские объятия раскрылись вторично. Невидимый прощальный платок, расшитый петухами и самоварами, мерно взлетал, как будто стелили простыни.

Малый Букер вертел в руках диск, тогда как отец глупо переминался перед ним с ноги на ногу. Кресло оказалось слишком высоким, и Малый Букер болтал сандалиями. Шлем нависал над ним, похожий на перевернутый миксер; Букер уже успел посмотреть, что там такое, не нашел ничего интересного и теперь старательно изображал беззаботное настроение.

— Дай, дай сюда, — встрепенулся отец, вспомнив, что это его обязанность — вставить диск.

Малый Букер безропотно отдал игрушку, и тот стал оглядываться: пора или не пора? Миша, узнав его, пришел на помощь.

— Бросайте в щель, пока не испортили, — посоветовал он. — Сейчас все уляжется, и мы начнем. Как настроение, Тритошка?

Скаут, не отвечая, выставил большой палец. Миша усмехнулся и ответил тем же — с той разницей, что его палец был повернут книзу.

Большой Букер поступил, как ему сказали. Диск щелкнул, усвоившись в приемнике голубоватого ящика, который и вправду был похож на почтовый. Зеленый индикатор сменился желтым. Миша заглянул под колпак, подвернул какое-то колесо, проверил ходкость опускающего устройства.

Тем временем в зале установилось относительное спокойствие. Отцы и дети нашли друг друга и ждали распоряжений. Те, что стояли на коленях, поднялись и демонстрировали неестественную развязность.

— Ну вот и все, — послышалось слева.

Большой Букер посмотрел, тихо выругался: снова лысый — как же он надоел. Отвечать не стоило, тем более что Миша, посовещавшись с начальницей, забрал у нее микрофон и объявил:

— Папы-ребяты, внимание. Приносим извинения за технический сбой. Мы посоветовались и пришли к выводу, что не нужно ничего усложнять, обойдемся без высоких ритуалов. По команде «раз» все должны опустить диски в приемники. На счет «два» опускаете колпаки. На счет «три» все расслабляются и ждут, мнемирование продлится две-три минуты. Категорически запрещается вмешиваться в процедуру, так как это может привести к непредсказуемым последствиям. Поздравляю всех присутствующих с важным событием, желаю справиться с информацией, справиться с ее носителями, и вообще быть на высоте. Это торжественный день, который запомнится не на год и не на десять, а на века и, надеюсь, тысячелетия. Приготовились. Все приготовились? Внимание: раз…

— Ты только не волнуйся, все будет хорошо, — сказал Большой Букер Малому. «Раз» его не касался, диск был внутри.

— Угу, — Малый Букер сглотнул слюну. Он сидел смирно и больше не болтал ногами.

— Два.

Большой Букер протянул руки, взялся за шлем и осторожно нахлобучил его на голову сына. Колпак закрыл две трети лица, оставшийся рот почавкал — вероятно, там пересохло.

Миша стоял на пороге клуба, готовый махнуть невидимому фургону.

— Три.

Малый Букер вцепился в подлокотники. Послышался ровный, струящийся шум, как будто включили насос. Губы раскрылись, обнажились мелкие зубы, блеснула лечебная проволочка. И он пережил многие чувства; главным из них оказалось высокомерное отвращение.

Первая секунда была похожа на мягкий тычок в солнечное сплетение. Чужие чувства ударили, как волна; беззащитный берег принял удар: все, что казалось родным и знакомым, обернулось стыдным и гадким, совершенно нестерпимым, от папиной памяти захотелось зажать себе уши и броситься прочь, и бежать, обернувшись свиньей, к назначенному обрыву.

Притерпевшись на удивление быстро, Малый Букер начал усваивать материал.

Он замычал, не чувствуя, как кто-то гладит его по руке и силится разжать судорожно скрюченные пальцы. Вернее, не силится, а только дотрагивается до них, пробуя хватку на прочность.

Никаких осмысленных образов не было. Но было глубокое яблочное познание, осведомленность — лавина, она же взрыв, она же китовая туша, придавившая Букера брюхом. Давление нарастало.

Больше всего угнетал страх, записавшийся с Большого Букера при заполнении диска.

Это некрасивое чувство, которое, как до недавнего времени был убежден Букер Малый, абсолютно не совмещалось с привычным представлением об отце, многократно превосходило его собственные детские страхи. Из-за того, что к этому позорному, взрослому ужасу, приложились и личные, уже отцовские страхи далекого детства, получалась совсем лошадиная доза. Малый Букер начал трястись; кто-то потусторонний вытирал под ним кресло носовым платком, но он этого не понимал. Он знакомился с озером, которое называлось глупым, нелепым названием «Лезеро».

Он видел остров, заплывший в бухточку; чувствовал под собой велосипедную кожу; созерцал синий мяч, покачивавшийся на легких волнах. Его передернуло от печальной и сладострастной сентиментальности, передававшейся ему от давнишнего Букера, который, прочертив колесами рассыпчатый песчаный след, здоровался с кувшинками, слушал пилу и ловился на запахи июльского вечера. Он пропитался незащищенностью и сумбуром, как кухонная тряпка, собирающая со стола обеденную грязь. Он видел намыленную статую, видел переростка, копавшегося в песке, слышал треск, доносившийся из сиреневых кустов. Он принял к сведению чайку, склевавшую неосторожного железнодорожника, и фыркнул от неловкости, которую в нем вызвали фантазии о застенчивом чудовище из озерных глубин. Папино отрочество оказалось неприглядным; оно было напрочь лишено всякой мужественности, которую Малый Букер полагал в нем за факт; баба, бабища слюнявая, а не мужик, размазня, недомерок и трус с третьим глазом на мокром месте; что там у тебя дальше, батя, давай, показывай, я думал, что ты герой, уж больно ты уверенно мне пел про малозначимость кошмарных сновидений — что, дескать, никто не придет за мной оттуда, что за черт, я говорю твоими словами, на твоем языке, никто не появится из неизвестного, а сам-то вон какой поэт, прямо есенин, есенькин дрын, ссыкучий папа, тонкая душа; какой позор; давай, выворачивай закрома, я погляжу, чего ты еще напрятал, и ты еще смел меня муштровать, книжки пишешь о главном, так…что там дальше, к аллаху твое гнилое озеро с островами и рыбами, ну-ка… ювенильный онанизм… а на меня ругался, хорошо, вот первая любовь, какая жалость, что ей не прокрутили эту запись, она бы тебя утопила в дерьме, вот так папа, нет уж, у меня будет не так; а в школе тебе делали правилку, тут я тебя уже обскакал, попробовал бы кто, тут и деда с бабой, надо же, те еще, надо думать, фигуры, в них бы покопаться, и их ты тоже боялся, трясся, и чуть что, сразу к мамочке, ай-ай, а я-то, придурок, тебя боготворил; нет, это невозможно все, не хочу знать, пусть эту штуку выключат, я постараюсь забыть, что это? диссертация твоя кандидатская, роман георгия маркова «соль земли» с точки зрения соли как промежуточного звена между серой и ртутью в алхимических исследованиях, ничего не понимаю в этом, зато понимаю в твоих ощущениях, зачем же ты это писал, если с пальцами в рот, а вот ты участвуешь в боевых действиях, воюешь как бы, лекции читаешь в офицерском собрании про живительную силу примитивных верований, призываешь быть проще, забыть про то-се и мочить, как мочат нас, а у самого справка в нагрудном кармашке, и что там за игрушечная железная дорога снова лезет из юного возраста, прямо с горшка, а музычка-то, музычка — батюшки-светы, что тебе нравится, ты торчал от этого, прикалывался, вот ты снова под одеялом, наглаживаешь себя, а меня по рукам, ковыряешься в себе указательным пальцем, и в рот, в рот, сволочь, пятерка по естествознанию, пятый разряд, три рубля за щекой, буратино, тебя уже держат за ноги и трясут, вытряхивают мелочь, а ты монетку спрятал во рту, хитрец, они же младше тебя, и пендаля напоследок, а дома снова музычку врубил, опоясался мечом, и встал один, перед зеркалом, никого дома нет, стал рубиться, воображать, как ты воюешь, воздух рубишь, рубака, снова снял штаны, выключите, гады, не могу знать, и болезни твои зачем, тут и понос, и грипп с ангиной, хорошая прививочка, маменьке расскажем, как ты катался к блядям, эк ты их, с маменькой так никогда, паскудство, а я вообще не буду никак, обойдусь теперь без этого, наверно; и в ментуру стукну — ты, оказывается, тыришь от случая к случаю, в магазинчиках мелких, и в обезьяннике сидел, и черным дал закурить, хотя они шли после комендантского часа, а ты забоялся, «пожалуйста, будьте добры», кинжял увидел, герой, и помчался домой, чуть не обделавшись, дописывать главку, а я-то, что ты обо мне-то мыслишь, ты что — всерьез рассматривал такую возможность? меня ? ну, спасибо, что только предположительно, фантазер, и страна-то у нас плохая, а мне говорил иначе, и бабка когда померла, ты остался один в квартире — так танцевал, пока никто не видит, и бутерброды жрал с маслом, штук семь умял, и в зеркале снова собой любовался, и сны у тебя один краше другого, нечему удивляться, спать ты горазд, боишься всю жизнь, теперь-то мне ясно, чего, о чем ты беспокоился, так вот оно что, а я-то не понимал, а ты уж приготовился, а Мишка не договаривал, вот что будет, я не знаю, не знаю, следовало бы еще круче, но я и этого не могу, за Озеро-Лезеро с кустами-песками, за сопли и слюни, за поганые трусы под подушкой, но я все равно не сумею, что же будет, почему мне никто не объяснил, почему меня никто не предупредил, я никогда раньше, я сбегу, разломаю их колпак, и стойку, и диск твой сожру, и клуб сожгу, и лагерь, чтобы никто больше не знал, и к тебе не вернусь, но сбегу, я не стану в этом участвовать, ведь это же ты все-таки, я не могу так сразу переделаться, мне нужно время, чего они от нас требуют, ты же сам в первый раз в девятнадцать лет, а мне куда же, и ты приехал-таки, ты знал, и сам передал мне диск, что же это такое, ведь это же ты, а что же девчонки, что у них, вот что, молчи, ты и это знаешь, хорошо, что сестры у меня нет; я, папа, мамке ничего не скажу, только ты уведи меня с этого стула, выключи все, и диск сломай, и я все забуду — потом, но забуду, нет, не забуду, но как-нибудь, только не надо ничего дальше, ведь тебя же заставили, я теперь точно знаю, нет, не заставили, но ты не хочешь, но ты же сам писал, ты много написал, ты написал восемь книг, по ним учатся, ты и прибор бы этот сделал, если б умел, но как же мне за две минуты через все перешагнуть, я не сумею, они вчера нас вечером чем-то обкурили…или напоили…и силы какие-то есть, но их все равно мало, я не справлюсь, зачем ты это поджег…опять покатило, зачем ты ей это сказал, куда сунул, куда сунул, это же болезнь, ты сумасшедший, папа, я сделаю иначе, я просто воткну в тебя ножик, и тебя не будет, вот и все, я точно воткну, но потом, мне нужно привыкнуть, мне понадобится где-нибудь пересидеть, на кукушке есть пещера, она секретная, только паук знает, я залезу туда, и буду жить неделю, две недели, пить что-нибудь буду по ночам, а потом возьму ножик…далась тебе эта железная дорога, это ничего, это нормально сынок…

Малый Букер твердил свое, не понимая, что колпак уже сняли, и говорит не память, а Большой Букер, весь красный и страшный, нашептывает ему в ухо:

— Ничего, ничего, сынок. . Вот я тебе расскажу. Это была у нас такая детская железная дорога, делал прадед, сам мастерил, в сарайчике, мечтал о паровозе. Хотел сделать вообще настоящий маленький паровоз, паровозный театр. И вот проходят… поколения, и все ловятся в этот поезд, по кругу, — хрипло жаловался отец, склоняясь над Букером. Из путаных выкриков сына он разобрал только про дорогу, и уцепился за нее, желая исправить хоть это, объяснить, подправить.

Тот сбросил с плеча его руку, досадуя: причем тут железная дорога, папа? там было много чего еще… наверно, я что-то крикнул про нее, дурак…. Одновременно он выделил деда из сплава обогащенных воспоминаний; увидел всего лишь одно — как дед, часами изучавший семейные фотографии, сосредотачивался на мельчайших деталях: морщинках, фрагментах не попавших в кадр предметов, расплывчатых заглавий на корешках книг, служивших фоном. Его рыло даже вытягивалось, и он почти всасывался в прихлопнутое мгновение, пока не выяснялось, что оно прихлопнуто не сачком, а мухобойкой. Малый Букер вспомнил деда ярче, чем сумел бы сам, без посторонней помощи, но теперь на его личную память наслоилась отцовская, отсюда и рыло, и все это сдобрено добрыми чувствами с добавленным отвращением, с затаенной обидой.

— Хватит пороть ахинею, — вмешался Миша, забирая инициативу. — Давайте живее, пока он на подъеме. Смотрите, соседи уже при деле.

— А? — Большой Букер уставился на него, не разбирая сказанного.

— На, — замогильным голосом отозвался вожатый. — Быстрей, говорю тебе, если не хочешь ребенку всю жизнь поломать.

Слева слышались стоны; Букеры посмотрели туда по-семейному дружно, но ничего не увидели, кроме длинных ног Старшего Жижморфа, торчавших из-за ширмы и сучивших по полу носками спортивных туфель. Зал наполнялся криками; все чаще раздавались подозрительные звуки, глухи и звонкие, похожие на удары и пощечины.

Миша дернул Большого Букера за ремень:

— Шевелитесь, алхимик! Вы отработали в альбедо — пускай теперь ваш сын поработает в рубедо. Сейчас у вас пойдет философский камень, господин знаток.

Большой Букер взялся за пряжку, бормоча:

— Я не понимаю, за что вы так ко мне лично, господин вожатый…прямо странно…

Миша ответил ему небрежно и туманно:

— У меня к отцам личные счеты. Я многим обязан старшему поколению. Эй, Тритон! Ну-ка, разоблачайся! Чему я вас давеча учил?

Малый Букер вжался в деревянное креслице:

— Я не могу! Я не знал…

— Брось ты! — и Миша склонился к нему, доверительно улыбаясь. — Хочешь! Это древнее… Ты что — не собираешься становиться мужчиной? Смотри, сколько дерьма в твоем бате. Хочешь с этим жить? Не получится! Давай, накажи его по всей строгости, покажи нам, что ты не сопля какая-нибудь…

— Нет! Нет! — визжал Букер, отбиваясь от гипса.

— Чего нет-то? Смотри, Ботинок уже штаны снял! Ого! Дай-ка, дай-ка… А говоришь — не хочешь! Что-то уже наклевывается! Давай, пока не прошло!

Миша выпрямился и призывно посмотрел на эстраду. Начальница «Бригантины» стояла и высматривала, кому бы помочь; она сразу заметила Мишу и поспешила вниз.

— Что тут у вас? Что случилось?

— У нас не получается! — Миша в преувеличенном недоумении развел руками. На его шее болталась забытая перевязь, грязно-белая петля.

— Почему? Что такое? — начальница опустилась перед Малым Букером на колени. Тот сидел с полуспущенными штанами и ревел.

— Не может, говорит, — посетовал Миша. — Вон и папа уж готов, ждет.

— Не можешь? А ты девочку представь. Тебе в школе какая-нибудь девочка нравится?

Малый Букер закивал, давясь слезами.

— Вот и пофантазируй. И ручку сюда положи. Или хочешь, я положу? Давай-ка, соберись! А то мы тебя по материнской линии пустим. И уже твои мнемы так и пойдут по твоим деткам, с извратом, как ген ущербный, выродитесь! Я тебя не пугаю, я тебе объясняю. А ты фамилию не хочешь укреплять. Потом вспомнишь, посмеешься, опишешь — тоже станешь Большим Букером, как папа, только лучше, сильнее, совершеннее. Разве ты этого не хочешь? Послушай, какие молодцы остальные ребята!

Но слушать было нечего, в воздухе стоял вой. Правда, из соседней кабинки отчетливо доносилось:

— Сволочь! Сволочь! Вот же тебе твои мячики!.. На! На! На еще!..

В ответ лился неразборчивый рев, из которого, если прислушаться, можно было понять о радостях дружных походов на стадион.

— Папаша! Что вы спите! Помогайте, это же ваш ребенок! — Фартух, не оборачиваясь, ударила Большого Букера каблуком.

— Да, да, — очнулся тот и суетливо втиснулся в кабинку. — Давай, сынку, это же тебе на пользу… Закрой глаза, если боишься, раз — и все…

— Нет, не закрывай! — крикнула начальница. — Надо смотреть! Вставай, подтянись!.. Ну видишь, уже все лучше у тебя! Вспоминай, как он с тобой обходился! Твой папа слишком большой умник! И девочку вспоминай! Михаил, состыкуйте, только осторожно, он должен все сам…

— Мячики тебе! Мячики тебе! Больной, сука! Получи! Получи!

— Хорошо! Хорошо! Молодец! Настоящий мужчина! Герой! Пусть папа рот закроет, помолчит! Еще раз! Хорошо! Теперь вылезай! Умница! А говорил, что никак! Стоять, стоять, еще не все! Теперь — бей! Не сюда, ему еще домой ехать!.. Бей! Бей, потом обнимешь, а сейчас — бей! Бей! Бей! Бей! Бей!…

Эпилог — 1

С логикой — все.

Логика — это очень вредно. Лично я — за бессвязные мысли. Лето было, лета не было; лето переместилось, лето осталось, где было; лето навсегда, лето никогда.

Курить вредно. Это логика. Но приятно. Хочу. Покурим. Не мыслить привычным. Выберем чурбан посуше, посидим. Сидим. Сидим на станции, следуя слепому желанию сесть именно здесь. Голое явление, вещь в себе. Платформа — это просто место, а не платформа. Электричка — зеленая штука. Она опасная, потому что пугает меня. А не почему-то еще. Небо сильнее. Озеро сильнее. Лес сильнее. В них прячутся немытые боги. Боги — это все, что сильнее. Бог и я: мои желания сильнее, это снова логика? Нет, мне хочется быть Богом. Если мои желания сильнее меня, то какой же я Бог, боги — они, желания. Но я Бог. Я так хочу. Мне плевать на логику. К чертовой матери логику! К дьяволам — имена! Бога придумали люди. Седой извращенец сочинил дикарей, которые сожрали отца, уплетали за обе щеки, или сколько их было, сколько дикарей — столько щек, то есть вдвое больше. Потом они от страха придумали Бога. Теперь отцов не едят, с ними поступают иначе. Формируется облагороженный архетип. С веками все сгладится, оформится, заместится. Сойди с чурбана и ляг в грязь, ты снова рассуждаешь. Наивно надеяться, что все выйдет сразу, а вещи только и ждут, когда найдется отважная личность, которая прекратит, наконец, расставлять по местам предметы. Можно не рассуждать. Можно смотреть, поражаться и принимать к сведению. И слушаться. И мотать на ус. Посмотрим, я только приступил. Я вижу перед собой забывшееся озеро, которое продолжает стремиться к небу, жалобно множась прощальными ноликами, но капель воды, что сочетала его с просевшими тучами, уже не вижу. Сейчас распогодится, и в тучах случится прореха: некто голубой, внимательный наведет свой многоопытный лорнет на влажный пляж. В небе останутся клочья пены, а главная часть будет выбрита до синевы. Возвращаются запахи: пахнет акациями, копотью шпал, кувшинками и посвежевшим болотцем. Солнце присядет на западе, стряпая завтрашний жар. Нет, я ищу другого. Это — спорного достоинства метафоры, выдержанные в прежнем логическом стойле. Надуманные образы, в которых нет ни атома из того, что я вижу. Хитер же этот изворотливый ум. Прячется за художественные выверты. Зеленая Штуковина. Место. Связи нет. Синхронность. Одновременность. Сиюминутность. Соприсутствие. Какие-то странные, подобные мне, идут к Месту. Осторожно! Откуда мне знать? Я не чтец мыслей. Я не знаю, куда они идут, связи нет. они еще не дошли. Я предвосхищаю события. Может быть, они пройдут сквозь Место. Один и один не сочетаются в двойку. Они вообще разные, потому что один — абстракция. Нет никакого один и один. Это один и что-то еще…Камень и камень — два камня. Условно. За этой двойкой нет наличной общности. Он потом смеялся! Он потом играл! Не прошло и часа, как он утешился!

Забавно, я вышел к озеру. Чудеса. Магия. Я не запомнил пути. Я перенесся. У меня получается, я делаюсь сильнее. Озеро ждет. Нет, я не знаю ожиданий озера. Я опять сочиняю.

Вот оно, стынет. Не надо сочинять. Надо прислушаться. Что я слышу?

Похоже, оно говорит мне, что пора домой.

Точно? Кто это сказал — оно или я сам?

Плохо слышно. Надо подойти ближе. Надо просто войти и спросить у него.

Вода совсем как воздух, ничего не чувствую. Что ты сказало, повтори? Пора домой? Плохо, плохо слышу.

Смотри, я уже зашел по пояс. Повтори громче. Что? Пора домой?

Надо, чтобы вода коснулась ушей.

Это точно? Я правильно понял?

Пора домой.

Пролог-2

Подземный переход не шел из памяти. Его стены были выложены белыми кафельными шашками. Сколько это в баллах и за что, белые шашечки? Плохо это для Тритона или удовлетворительно?

И на платформе тоже шашечки. Малый Букер, оттягивая свидание, увлекся и двигался по ней, как по шахматной доске: то конем, то робкой пешкой. Девять утра, он в метро, путь далек, жизнь прекрасна.

Ему было так себе, ничего. Никаких сантиментов. Диск получился покруче отцовского. Опыт приобретения памяти — это не шутка. Правда, еще нет личного опыта передачи. И отчаянно стыдно за робость и слезы тогда. За это он, естественно, получит по заслугам. Что ж, поделом. Зато сыну будет совсем легко. Он станет пуст и легок; он воспарит, как воздушный шарик, до самого орла. Пускай орел затягивает ремень и сверлит дырочку. Таким багажом не насытишься. Святая простота. Чем дальше, тем пуще святость. Коллективный архетип. Родовая память. Которая позволит. Смеясь, распрощаться со всяким обязующим естеством и беспомощным Богом.

Малый Букер ехал в «Бригантину» повидать своего сына, Мелкого Букера.


Июнь — октябрь 2001


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6