Глава 3

Итак, я вернулась домой к зелено-голубым холмам, семье, ферме, большому, беспорядочно выстроенному дому. Здесь вырастали и преуспевали целые поколения.

Народу, снующего туда-сюда, надо сказать, поприбавилось. Многие приходили к Джозефу – слава богу, сенатор представлял шесть горных округов. Многие желали посоветоваться с папой по разным вопросам. Еще крутились какие-то женщины, вовлеченные в мамины художественные общества и благотворительные проекты. С нами жила Аманда, Потому что Джош много путешествовал.

И вот теперь я – единственная нефункционирующая деталь хорошо отлаженной машины. Но так или иначе, я вновь жила здесь.

Уехав в колледж, я поклялась себе, что больше никогда не буду жить в Дандерри. Но через год у моего отца случился тяжелый сердечный приступ, и я вернулась на лето.

Потом я перебралась во Флориду, полагая, что навсегда. Мама после этого целый год пила антидепрессанты. Я приезжала домой, когда, дав жизнь Аманде, умерла при родах жена Джоша. Я приезжала, когда бабушка Дотти упала и сломала бедро, и еще раз, когда умер дедушка. Просто так я не приезжала никогда.

Сейчас же я нарушила мною же установленную традицию. Хотя традиция – это, пожалуй, слишком громко сказано. Тринадцать лет – это не срок для такой семьи, как наша.

Мама поместила меня в бывшей комнате Рони, потому что она была на первом этаже и рядом с кухней. Хоп и Эван повесили нечто вроде трапеции над больничной кроватью, которую папа взял напрокат, и еще одну в ванной. Я могла просить все, что угодно, и все мои желания выполнялись. Для того, чтобы позвать кого-то, я звонила в колокольчик.

Когда наступила весна, я стала кое-как добираться до веранды или усаживалась у окна, пытаясь наслаждаться видом. На самом деле я с упорством идиота растравляла свои раны, занимаясь самокопанием.

Я хотела забыть, кем я была до аварии. Я хотела изгнать из себя дьявола – тщеславную нетерпеливую женщину, которая бездумно рисковала жизнями доверившихся ей людей. И впрямь, как было не доверять ей, этой Клер Мэлони, окруженной заботой и защитой такой родни.

Теперь у меня было два дела. Я тщетно старалась избавиться от той части своего “я”, которая меня не устраивала. И я безуспешно пыталась вспомнить, что той ночью в больнице сказал мне Рони и что я ему ответила. Вот такие были мои заботы.

И подумать только, совсем недавно мне казалось, что я что-то совершила в своей жизни. Впрочем, с этим можно было согласиться и сейчас. По моей милости Терри Колфилд никогда больше не увидит белого света, а Роан никогда не найдет снова дороги домой.

Ренфрю все еще работала у моих родителей. Весь обширный клан по-прежнему собирался на воскресные обеды. Многое изменилось, но многое еще только вызревало.

Дорога в город, как и раньше, шла мимо старых домиков с красными жестяными крышами.

Но на месте аптеки дяди Двейна и тети Ронды стоял супермаркет. У них теперь был другой бизнес – кафе для гурманов.

Тетя Ирэн и мама стали сопредседателями Ассоциации прикладного искусства.

В бывшей лавке хозяйственных мелочей хранился антиквариат. В старой городской столовой продавали сушеные зеленые помидоры, сандвичи с авокадо и пироги с сыром. На окраине города построили новый административный центр, а бывшее здание суда с белыми колоннами стало Центром досуга с художественной галереей, мама выставляла там свои работы.

Тетя Джейн ушла из библиотеки и вместе с кузеном Руби открыла книжный магазин.

Ребекка вышла замуж за славного человека и растила славных детей. Тьюла Тобблер унаследовала от дедушки его яблочную империю. Ее брат Элвин, как она и предсказывала, почти десять лет успешно играл в футбол, потом вернулся в Дандерри и стал заместителем шерифа. Теперь Элвин и вовсе – шериф нашего городка, а дядя Винс подал в отставку два года назад.

Дядя Юджин сбежал со своей секретаршей. Тетя Арнетта пережила это и по-прежнему была консультантом по вопросам экономии в быту. Карлтон занялся банкирским делом, уехал в Вирджинию и был арестован за растрату. Потом, усилиями дяди Ральфа, его освободили под залог.

Нили Типтон женился на одной из моих кузин. Я слышала, что их сын подкарауливает девочек за дверью класса и дергает их за волосы. Но, однако, никогда не трогает ни Мэлони, ни Делани.

Дядя Пит умер во время несчастного случая на охоте. Его сын Гарольд погиб на автомобильных гонках. Эрлан перебрался в Новый Орлеан. Мы редко что-то слышали о нем, и все чувствовали облегчение.

Дейзи Макклендон и ее сестры вскоре после побега Рони и исчезновения Сэлли уехали неизвестно куда. О Сэлли ничего не было слышно.

Семья переживала рождения, смерти, потери, скандалы так, как делала это всегда: когда спокойно, а когда и в бурных спорах.

Но никто не вспоминал Рони или Большого Роана. Во всяком случае, при мне.

Меня приехал навестить мистер Сисеро, бывший редактор “Трилистника”. Лицо у него стало сморщенным, как печеное яблочко, тонкие седые волосы были начесаны на большую лысину. Он носил очень сильные очки.

Он показывал мне фотографии нового офиса редакции. Для отдела распространения купили грузовик, и этим следовало восхищаться отдельно. Мистер Сисеро заложил свой дом, чтобы построить такой роскошный офис.

Он всегда называл меня “деточка”.

– Деточка, – сказал он и на этот раз. – Я печатал тебя, когда ты была еще школьницей. И я страшно горжусь тем, чего ты достигла.

– Мистер Сисеро, вот я смотрю на вас и думаю, может быть, вам л есть чем гордиться.

– Конечно, есть. Почему ты так ставишь вопрос, деточка?

– Я слишком уж вознеслась. Наверно, хотела стать знаменитой.

– Фу! Ты попала в историю, которая чуть не убила тебя. Ты не сделала ничего плохого.

– Наверное, нам нужно чаще вспоминать о совести, – сказала я серьезно. – Журналисты суют камеру прямо в лица людей, только что перенесших страшные трагедии. Мы показываем их страдания, позволяя всему миру смотреть на них в замочную скважину. Это неправильно.

Он посмотрел на меня сердито.

– Ты встречала подобное в моей газете?

– Нет, конечно. Но вы знаете, что я…

– Ты знаешь, что в городе полно проблем. Чтобы не упустить ничего из виду, газете нужен более молодой редактор. Этой осенью, деточка, предстоят важные события – в частности, избирательная кампания твоего брата. Тебе бы нашлось место в нашей газете.

– Я не собираюсь больше заниматься журналистикой.

Он встал и так же мягко сказал:

– Мне кажется, что у тебя вообще нет никаких планов, кроме того, чтобы уныло сидеть на собственной заднице и жалеть себя.

Клер, твой дедушка Джо говорил, что в мире есть два типа людей. Первые – слишком глупы, чтобы беспокоиться о чем-то, вторые – слишком умны и понимают: в жизни нет ничего, о чем следует беспокоиться.

Я стараюсь занять себя и не беспокоиться о тебе. Я сумел получить историю твоей болезни. Я купил ее. Извини, но я должен знать, что с тобой.

По моим данным, со здоровьем у тебя не очень. Не хотелось бы ухудшать твое самочувствие своим внезапным появлением.

Когда тебе станет лучше, я непременно буду рядом, чтобы помогать тебе. Я увезу тебя, куда ты захочешь, помогу вернуться на старую работу или получить другую. Черт, да я просто куплю тебе небольшую газету, если понадобится.

Я не допущу, чтобы ты просто так сидела на ферме и забыла, чего достигла. Если же ты коришь себя за то, что случилось, и поэтому отказываешься от всего, я сумею переубедить тебя. Клянусь тебе.

Я знаю, что мы должны будем как бы познакомиться вновь, иначе в моих словах нет смысла, но это все впереди.

Не сдавайся. Ты никогда не делала этого раньше.

“Шесть месяцев”, – сказал хирург. Через шесть месяцев я смогу ходить без костылей. Мне повезло. Нога срасталась быстро. Заново укрепленные мышцы энергично сокращались. Под гипсом, под хирургическими швами пульсировала кровь. Нервные окончания ощущали боль от уколов. Я принимала кучу обезболивающего и вставать пока могла с трудом.

Я уже позволила себе поддаться гипнозу весны. Апрельские нарциссы, прекрасный запах жасмина, гора Даншинног на фоне голубого неба, как собор, в белом цветении кизила. Я уже могла видеть это.

Гора теперь была моя. Дедушка оставил ее мне в своем завещании. Прошлой весной он поднимался на ее вершину посмотреть, как цветут наши с ним лисьи перчатки.

Его не было слишком долго, и папа пошел искать его.

Дедушка сидел, прислонившись к дереву, и смотрел застывшим взором на долину, где родился и жил. Он умер на горе Даншинног. Мне страшно его не хватало, и я восхищалась бабушкой Дотти, которая, не сдаваясь, продолжала заниматься внуками и правнуками, своими биржевыми бумагами и по-прежнему смотрела по телевизору теннисные матчи. Она спала в дедушкиных фланелевых рубашках и носила его часы.

Когда дедушку похоронили, я не сразу кинулась возвращаться в Атланту. Поэтому разные воспоминания успели навестить меня.

Мне было лет четырнадцать, когда обе старые бабушки умерли дома в своих постелях в одну и ту же ночь.

Бабушку Элизабет нашла я, когда пошла звать ее к завтраку. Она будто спала, но лицо ее было молодым и спокойным. Я все поняла, как только увидела ее.

В комнату ворвалась мама.

– Не смотри, – сказала я, сидя на полу и слегка покачиваясь из стороны в сторону. Но мама села рядом с хрупким телом своей матери и взяла ее холодную руку.

– О, мама, ты так и не смогла взять верх над Алисой. Вы ушли вместе.

Она заплакала, и я наконец тоже. Мы взялись за руки и так и сидели, образовав цепь – от бабушки к матери, от матери к дочери, – пока не пришел папа.

Я и теперь помнила то странное чувство спокойствия и понимания, что грани между мной и предыдущими поколениями стираются. Я была частицей путешествия в никуда, его очередной остановкой. Я думала сейчас об этом.

На ферме царили тишина и покой, я смотрела из окна на пятна весенней зелени.

По полю бродили лохматые ламы.

У меня все постоянно болело, я плохо ела, почти все время спала. Часто, когда была одна, я плакала и училась мыслью, что так ужасно обманула ожидания Терри Колфилд.

Хуже всего было то, что никто в больнице Флориды, куда я постоянно названивала, не мог вспомнить посетителя, похожего на Роана. Часть меня отказывалась выздоравливать.

Моя племянница Аманда, рыжая, веснушчатая, похожая на мальчишку, обаятельная от природы, принесла мне только что испеченное печенье и щенят – потомков Генерала Паттона. Она теперь часто советовалась со мной о своих девчоночьих проблемах, разрисовывала мой гипс цветами и звездочками и налепляла на него колючки репейника.

Отчаянно одинокая – у нее не было матери, а Джош откровенно пренебрегал ею, – она была благодарна за любое внимание. Полюбила я ее сразу, потому что она нуждалась во мне.

Я сама не знала, что мне нужно, и в порядке эксперимента пробовала различные ощущения.

– Что ты там делаешь? – окликала меня мама с веранды.

– Копаю в огороде, – отвечала я бесцветным голосом.

– Подо что? – резонно спрашивала мама.

– Сажаю лимонную мяту.

– Темно.

– Мне не нужно видеть. Мне нужно сажать.

Однажды, усаживаясь на стульчаке в своем туалете, я упала. Ренфрю поспешила мне на помощь. Волосы ее под черной нитяной сеткой стали совсем седыми. Несколько лет назад она бросила курить, но стала жевать табак и сплевывала жвачку в маленькую жестянку, которую носила в кармане. Было известно, что она может плюнуть в моих племянников и племянниц, если они спровоцируют ее. В меня она пока не плевалась.

– Принеси мне чашку чая, миз Мак, – сказала я с сарказмом. – Я пока посижу на полу и пописаю прямо здесь.

– Выбирайте выражения, – огрызнулась она. – Я говорила вашей маме, что вы поправитесь, если вернетесь домой. Но нельзя же так распускаться. Ведите себя, как леди.

– Я никогда не была леди, миз Мак, а это – возвращение прямо в ад.

– Возьмите себя в руки и взлетите.

– Я не могу взять себя в руки, – завопила я, не заботясь о том, что меня могут услышать. – И я не умею летать.

– Тогда писайте на пол, – невозмутимо сказала она и ушла.

После того, как сняли гипс, я попробовала пройтись на костылях. Моя правая нога была странной – опухшая и какая-то чужая, как будто бы мне пришили ее без моего ведома под наркозом. Я знала, что поправляюсь, что это вопрос времени и упражнений, но чувствовала себя так, как будто это была неправда.

Ласковая, добрая Вайолет, маленькая крепкая женщина с копной ореховых волос, была инструктором по лечебной физкультуре. Она носила розовый спортивный костюм и все время улыбалась. Она отвечала за мои ежедневные занятия в зимнем саду, который мама с папой пристроили к дому. Я сгибала ногу, пробовала держать ее на весу и надеялась на лучшее.

Но Вайолет зашла однажды слишком далеко.

– О, ты будешь как новенькая, – сказала она, и я швырнула в нее чем-то, совершенно обезумев. Кажется, это была подушка.

Она отскочила подальше, не сводя с меня глаз.

– Клер?!

– Умерла женщина, ты понимаешь, умерла, потому что я не сумела помочь ей. Но все считают, что я должна забыть об этом. Притвориться, что этого никогда не было, и весело поправляться. Если ты еще раз прочирикаешь что-нибудь подобное, я тебя ударю, если дотянусь. Моя нога, может, и станет как новая, но я выпотрошена, я пуста, во мне ничего не осталось.

Ах, Вайолет, добрейшая душа. Она, конечно, кинулась к родне, и все стали утешать меня, каждый на свой лад.

– Я понимаю тебя, сестренка, – терпеливо говорил Джош. – Понимаю. Идеалы ни черта не значат. Ты ошиблась, но все равно надо жить дальше.

Брэди сидел на стуле с “дипломатом” в руках.

– На этом можно сделать деньги, – сказал он. – Нужно подумать о книге, Клер. Четыре студии хотят купить права на телевизионный фильм, на интервью… Послушай, у меня с собой проект контракта. Мы с дядей Ральфом просмотрели его. Годится. Тебе надо подписать. Куй железо, пока горячо.

Я взглянула на маму с папой. Они не скрывали своего раздражения. Все было не то. Теперь-то мы стали мудрыми – и мои родители, и я, – мы знали, что добрые намерения не всегда приводят к хорошим результатам.

– Этот чертов муж, наверное, все равно убил бы эту женщину, независимо от тебя, – заметил папа. – Ты сделала все, что могла.

– Я использовала ее, папа. Торговала ею и предала ее.

– Ах, боже мой, – сердито воскликнула мама, – тебя саму чуть не убили, когда ты пыталась спасти ее, а сейчас шакалы хотят сделать деньги на ней и на тебе. И один из них, – она бросила яростный взгляд на Брэди, – твой собственный брат.

– О! Это все пустые разглагольствования, – сказал с трудом сдерживающийся и абсолютно ничего не понявший Брэди. – У сестры есть право заработать на этом – продать свою историю…

– Я не имею никакого права делать деньги на смерти Терри Колфилд, – сказала я, сев в кровати. – Давайте воскресим ее и сообщим ей хорошие новости. Как много на ней можно заработать. Она будет счастлива; мертва, но счастлива.

Брэди смотрел на меня, разинув рот. Джош, сузив глаза, пожевывал нижнюю губу. Была призвана тетя Доки.

– Ты поступила правильно, – сказала она, – что произошло, то произошло, – произошло. Это не твоя вина. Пора жить, Клер Карлин. Ты взрослая женщина, интересная, умная женщина. Что ты собираешься делать дальше – возвести вокруг себя стену и рыдать внутри?

– Я не знаю, что я буду делать. Но я не хочу слышать, как мне повезло.

– Ты много молишься?

– О, черт, нет.

– Как насчет хобби?

– Нет.

– А что, если я тебя как следует тресну?

Я засмеялась, она – нет.

Мама достала мои журналистские награды.

– Почему бы тебе не повесить их на стене в твоей спальне напротив кровати? – спросила она.

– Это уже не моя жизнь, – сказала я. – Положи их обратно в коробку.

Моя мать, сильная женщина, которую не согнули годы, посмотрела на меня так, будто я обрушила на ее плечи непосильную ношу.

– Когда ты завоюешь право быть счастливой? – спросила она. – Когда придет время любить кого-то? Иметь мужа, детей?

– Мне нужно не то, что нужно тебе, мама.

– Неправда. Ты встретилась со стоящими мужчинами. Вайолет и Ребекка рассказывали мне об этом. Ты же знакомила их с друзьями.

– Ходить на свидание и выходить замуж – это разные вещи.

– Просто никто из них не выдерживает в твоих глазах сравнения с Рони Салливаном. Признавайся, что все дело в этом.

– Мама, мне было десять лет, когда он уехал. Я не знаю даже, какой он теперь.

– Врешь! Если бы Роан вернулся, вошел в комнату и сказал: “Выходи за меня замуж и давай уедем”, ты бы уехала.

– Если бы его это волновало, то он приехал бы много лет назад. Или ему все равно, или он умер. В любом случае я не хочу замуж за кого-то другого.

– Слышите? Кого-то другого.

– Вообще ни за кого. Я это хотела сказать.

– Я не хочу, чтобы ты жила здесь просто потому, что у тебя нет сил построить свою собственную жизнь.

Я молча отвернулась.

Папа и я сидели в открытом прицепе на пастбище, бархатные ламы ели из наших рук кукурузу. Он взял меня с собой, чтобы я дала имя новорожденной. Она стояла на дрожащих ножках рядом со своей мохнатой мамой, ее маленькая головка была похожа на перископ, и рассматривала меня серьезными темными глазами.

– Кукла, – сказала я. – Лама Кукла.

Папа погладил остатки седых волос и засмеялся. Горячее весеннее солнце согревало нас, играя на его лысине; свежая трава пахла, как лучшие духи на свете.

Его смех замер. Мы некоторое время молчали, ламы подбирали у меня с колен оставшиеся зерна.

– Ты совсем бросила писать? – спросил он.

– Не знаю, папа. Я просто не могу думать.

– Мистер Сисеро уходит в отставку. Он говорит, что у него к тебе интересное предложение, если ты хочешь быть вместо него редактором и издателем.

– Пока не могу представить себя в таком качестве.

– Город ведь изменился. Больше туристов, больше соседей. Люди приезжают сюда из Атланты. Отовсюду. Мистеру Сисеро приходится конкурировать с еженедельниками, которые издаются вновь прибывшими. Он говорит, что это чисто рекламные издания, но это не совсем так. Они печатают вполне серьезные статьи.

– Боюсь, что я не тот человек, который может спасти “Трилистник” от конкурентов.

– Ты можешь вложить в газету деньги, которые тебе оставил дедушка. Мы с мамой примем участие. Братья тоже. И не только потому, что мы хотим, чтобы ты осталась здесь. Это ведь наша старая газета. Не так ли?

Я сжала его руку.

– Я подумаю. Знаешь что? Я люблю тебя. Тебя и маму. Всех.

На его лице появилось облегчение, но я почувствовала еще большую печаль.

– Когда ты выйдешь замуж, то можешь построить здесь хороший дом. – Он имел в виду Даншинног.

Я сомневалась в том, что когда-нибудь выйду замуж, и начинала сомневаться и в том, что когда-либо уеду из дома.

Мне предлагали в “Геральд курьер” новую должность и более высокую зарплату. В конце мая я сказала своему редактору, что не вернусь в газету.

Ты бросила работу. У меня свои источники информации. Я пытаюсь понять тебя, Клер. Ты все еще боишься? На тебя это не похоже. Я скоро вернусь, почти все готово к этому, и ты мне все объяснишь. Следи ночью за горой. Господи, я говорю тебе это так, как будто ты это прочтешь. Первое время мне будет трудно говорить с тобой с глазу на глаз.

Не могу думать ни о чем больше. Только о том, как снова увижу тебя.

Глава 4

Я услышала громкие голоса и, напялив халат, взяла костыль и проковыляла в гостиную. Мама и папа отчаянно спорили с Хопом и Эваном.

– Дочь Вилмы продает озеро “Десять прыжков”, – пояснил мне Эван. – Похоже, у нее есть покупатель. Я не знаю, кто это, но слышал, что она продает и домик.

Вилма была той самой родственницей, что жила в Миннесоте, она когда-то унаследовала “Десять прыжков”. А теперь озером владела ее дочь.

– Она давно собиралась это сделать, – горестно сказала мама. – Мы ей не верили, а зря.

– Кто-нибудь должен отвезти меня туда, – голос мой был слабым.

Все молча смотрели на меня. Нелепые капризы инвалида.

– Зачем? – осторожно спросил папа.

– Мне нужно. Хоп? Эван?

– Раз ты хочешь, – сказал, не глядя на меня и поглаживая бороду, Эван, – поедем на моем “Лендровере”. Но прошлой ночью шел дождь. Можем застрять, и нас придется вытаскивать лебедкой.

– Хорошо. Нам потребуются какой-то рычаг и фонарь.

После этих непонятных для всех заявлений я отправилась к себе в комнату, забралась на свою больничную койку и уставилась сухими глазами в потолок.

Мы все-таки добрались туда – Эван, я и неугомонная Луанна, жена Эвана. “Лендровер”, разбрызгивая грязь, полз к озеру, где стояла хижина, заросшая дикой черной смородиной. Ее высокие кусты становились все гуще по мере нашего приближения к озеру.

– Удивительно, – сказала Луанна. – Как этот домик не развалился за столько лет? Эван усмехнулся.

– Да здесь бревна в фут толщиной и двойная жестяная крыша на каркасе из тиковых досок. А фундамент мог бы выдержать хоть весь этот чертов Букингемский дворец. Посмотри на трубу, на столбы под верандой.

– Бог мой, да это не дом, а корабль с двумя каютами, – засмеялась Луанна.

Я сидела в машине, открыв дверцу. Эван возился с моими костылями.

– Здесь славно, – заметила Луанна. – Нетронутое, спокойное место. Мне нравится озеро.

Эван помог мне подхватить костыли.

– Ну вот, сестричка, ты тут. Зачем все это?

– Увидишь. Давай сначала войдем. Может, там внутри все в муравейниках или пол провалился. Я сначала сама посмотрю.

Я с трудом пробиралась через заросли вереска. Эван и Луанна раздвигали их передо мной.

– Чисто, как у клопа в ковре, – сказала Луанна, окидывая взглядом сто лет не убираемые комнаты. Она постучала по стене, затем топнула ногой об пол. – Крепко.

– Кого тут только нет. Жуть! – сообщил Эван, наступая на паутину. Он проехался фонариком по старым осиным гнездам и ореховой скорлупе, оставленной белками. Летний ветер подвывал в печной трубе.

– Пошли туда, – кивнула я на дверь. Эван посветил мне, и я проковыляла во вторую комнату. Луч фонаря выхватил из тьмы какие-то лохмотья, все еще висевшие на гвоздях.

– Ты приехала посмотреть на этот платяной шкаф? – ухмыльнулся Эван, сбросив тряпье на пол. Столбом поднялась пыль.

Он посветил фонарем в небольшой закуток.

– Ты только посмотри! Да этим до сих пор пользуются, сестренка.

Я тяжело прислонилась к холодной бревенчатой стене.

– Ну-ка, – Эван передал мне фонарь, и я подняла его к настилу над головой.

– Вот что мне было нужно, – сказала я.

Эван протиснулся поближе.

– Бог мой, сестренка, – пробормотал он.

Там, куда многие годы никто не заглядывал, сохранилась доска с короткой надписью “Роан и Клер”.

– Рони вырезал это, – пояснила я, – я обнаружила это после того, как он исчез.

Я взяла доску с собой. Теперь она лежала у меня в ящике комода.

Никто не сказал ни слова.

– Ты теперь будешь жить здесь? – спросила Аманда во время очередного воскресного сборища. – Да? – она настойчиво добивалась ответа. – Всегда?