- Вот о чем мечтает доктор Гальванеску, организуя здесь, в диких приморских степях, свою маленькую факторию,- закончил он почти печально. Однако сразу же снова загорелся.- Впрочем, у вас есть резон. Вы правильно расшифровали коэффициент моей формулы. Да, да, правильно! Должен констатировать это. Признаюсь, это так: коэффициент моей формулы хозяйствования - человеческий труд, рабочие руки... Ха! Вы будете смеяться надо мной? Вот, скажете, дурная голова, нашел новинку, которую умные люди открыли за сотни лет перед ним. Однако не спешите. Не спешите! Это так, ничего нового здесь - так сказать, в социальной части моей формулы,- я не открыл. Даже нисколько! Я беру очевидный и, добавлю, - верный, надежный и точный, веками и всеми социальными укладами перепроверенный тезис. Однако я - фетишизирую его! Ибо тезис стоит того.. Ибо наука живет фетишами. Я переоцениваю этот тезис с точки зрения точной, обратите внимание - точной, а не абстрактной науки. Ведь до сих пор над значением и измерением этого коэффициента думала одна только социология. Именно так! Вы скажете - а техника, а механика? А разве не стремится индустрия к наибольшей механизации производства? Разве не стремится всякая система производства уменьшить стоимость людского труда, уменьшить роль человека в рабочем процессе, чтобы тем удешевить производство? Разве не работает сейчас один человек там, где при дедах наших тратили свой труд десятки, сотни и тысячи работников? Разве, наконец, не додумались люди до того, что начали конструировать механического работника? Человека из металла и резины? Механическую куклу, которая выполняет те или иные производственные функции? Сколько материала, заметьте это себе - материала, нужного потребителю, извели на этих железных болванов, которые то и дело ломаются, страшно неудобны, неповоротливы, нерасторопны и для которых нужна целая армия надсмотрщиков и механиков,- то есть опять-таки рабочие руки... Все это химера, все это невинные, но дорогие шутки, все это верхоглядство и ограниченность! Механизация! Механизация! А подумали ли вы, коллега и госпожа, еще и над тем, что эта ваша машинизация и механизация также не имеют никаких - да, да, будем говорить откровенно - никаких перспектив? Цивилизация движется вперед гигантским шагом, далеко позади себя оставляя родильные возможности старушкиземли. Земля истощается и тратится попусту. Она уже не способна сама родить столько хлеба, сколько требуется плодящемуся ненасытному человечеству. Подземные ископаемые - эта основа машинизации - катастрофически оскудевают: их грабительски расходуют. За год мировое хозяйство потребляет металлов, угля, нефти и тому подобного в тысячу раз больше, нежели за это время старушка-земля успевает переварить и породить в своих недрах новых формаций. А через сто лет, двести, пускай тысячу лет, за которые потребление вырастет еще в миллионы раз, чрево эемли окажется пустым! Она будет бесплодна, как распутная женщина. Мы будем жить на пустом, вылущенном орехе. И ни механизация, ни машинизация тут не помогут. Надо искать новые способы для удешевления потребительских изделий, нужно найти иной, новый материал для этого, материал, которого было бы на свете до черта, который - и это главное - истратившись, воспроизводился бы быстрее, чем всякие ископаемые, растения и тому подобное сырье. Материал дешевейший и наиболее пригодный для разных производственных процессов... Такой материал есть!
      Гальванеску захлебнулся. Ему не хватало воздуха. Он дико вращал воспаленными глазами.
      - Человек! Понимаете вы - человек! Вот универсальный материал. Вы не думали над тем, чтобы механизировать самого человека? Самого собственника этих рабочих рук? Живого человека! А? Механизировать так, чтобы довести до наибольшего совершенства его рабочую функцию, его способность выполнять производственное задание. И чтобы одновременно с этим он ни в чем или почти ни в чем не нуждался для своего потребления. А? Что вы скажете на это?
      - Ничего. Говорите. Я молчу.
      - Так вот. Человеческий организм сам по себе - это совершеннейшая машина. Однако, он, этот организм, имеет некоторые ненужные для производственного процесса функции. Да, да! Человек имеет склонность мыслить и чувствовать. Жалкие свойства! Они не нужны для работы. Они мешают работе. Их надо ликвидировать! Еще человек хочет есть и есть не в меру много. Ни одна машина не потребляет столько горючего и смазки. Пищеварительный аппарат необходимо реконструировать и усовершенствовать! А сколько бед возникает из-за этих глупых и лишних свойств! Мятежи, беспорядки, революции! Этого не должно быть! Это тянет цивилизацию назад! Это тоже следует ликвидировать. Немедленно! Пока все эти пролетарии и трудящиеся всех стран не объединили своих сил против нас!
      После паузы Гальванеску заговорил спокойнее.
      - Вам приходилось когда-нибудь интересоваться вопросами переливания крови и гальванизации омертвевших мышц? Нет? Очень жаль! Я выцеживаю из человека кровь и лимфу. Его опорожненные сосуды насыщаю искусственной кровью, которую изготовляю сам. Против известных нашей науке жидкостей, обладающих способностью сохранять жизнедеятельность клеток, моя искусственная кровь имеет то преимущество, что является отличным проводником электрического тока. Итак, постоянная циркуляция электропроводящего потока создает ту динамичную гармонию, которую прежде в организме создавала кровь, и сохраняет двигательные свойства отдельных органов. Так называемые "мышцы" сохраняют упругость и функционируют. Однако не так хаотично и произвольно, как это бывает у нас с вами из-за глупых рефлексов, разных мыслей, настроений, "сознательной" жизни... Нет, более совершенно, более точно. Интересная деталь - прошлая профессия накладывает на человека свой отпечаток: привычные профессиональные рефлексы въедаются в наш организм. Если вы были дровосеком, то и теперь ваши мышцы лучше всего будут рубить. Если вы стояли на пароходе у руля, то и теперь вы наилучшим образом будете выполнять те же функции. Однако несравненно лучше и рациональнее, ибо вам ничего не мешает из вашего "внутреннего мира". Ибо вы автомат! Вы скептически улыбаетесь? Вы не можете понять, как же такой работник работает без разума, как эта пустоголовая кукла понимает, что именно требуется ей делать? А радио? Вот мой аппарат. Мой "карманный" радиотелеграф. Очень простенькая штучка, идея украдена у Морзе. Вы видите? Каждая клавиша - условный знак, литера, тут целый алфавит - и все. Правда, просто? Однако, я могу передать все, что захочу. Вы неоднократно имели возможность убедиться. Правда, изобретение еще не усовершенствовано. Мой человек имеет еще немало недостатков.
      Пока что я в силах управлять только самыми примитивными функциями мышц бывшего человека. Однако изобретение все более усовершенствуется. Мои люди как будто полупрозрачны и, надо сказать правду, довольно неприятно выглядят. Поэтому для посторонних мне приходится их подгримировывать. Я натягиваю на них парик, глаза закрьваю темными стеклами, а под кожу впрыскиваю обычный кармин. Я, правда, плохо разбираюсь в красках и никак не подберу такой, чтобы получился обычный цвет тела. С кармином выходят какие-то темнокожие. Приходится мне выдавать их то за индейцев, то за негров. Однако, это уже мелочи. Когда-нибудь на досуге я подберу хорошую краску и тогда - хоть пускай моих людей среди людей настоящих... Ну вот. Кажется, все. Вы удовлетворены?
      Сахно молчала. Гальванеску тоже замолк и забегал по комнате. Он искал сигары. Однако папиросница была пуста. Увлекшись, он выкурил все сигары. Подойдя к радиоаппарату, он выстучал какой-то приказ.
      Через минуту двери открылись и в комнату вошел один из его людей. Он нес новую папиросницу. Сахно теперь имела возможность хорошо разглядеть электризованного человека. Теперь, когда стала известна его суть, он уже не выглядел таким отвратительным. Однако, присмотревшись ближе, Сахно и на этот раз с ужасом отшатнулась.
      - Этого человека я знаю! - прошептала она.
      - Что знаете? А, да, да! Вы встречались с ним в парке, в лунном сиянии. Ха! Это был неплохой tete-a-tete[Здесь: свидание с глазу на глаз, наедине (франц.) ], тем более, что он, как выясняется, ваш компатриот.
      - Да.
      - О, я не знаю, что вынужден был бы делать, если бы не было этих ваших эмигрантов. Вы не можете себе представить, как мне трудно, пока я не имею еще патента на мое изобретение, находить материал для работы. Правда, правительство отдает мне осужденных на казнь. Однако только обычных преступников. А их не так много. Политических преступников, как я ни просил, мне не дают. Знаете, могут возникнуть всякие недоразумения. Их тела всегда забирают родные или товарищи по политической борьбе. Им, видите, необходимо хоронить их с помпой. Какая глупость! Пропадает зря такая уйма прекрасного материала! Только ваши эмигранты и спасают меня. Делать им все равно нечего, ни к чему они не способны, работу себе найти не могут. Две-три тысячи лей аванса - и они готовы на что хотите. Они пропивают этот аванс в первую же ночь и на другой день выезжают ко мне "на работу" и за остатком денег... Ну, мы с вами разговорились. А дел у меня еще много. Надо кончать...
      Он замолк и стал возиться возле столика с разными приспособлениями. Сахно следила за его движениями, и в душе ее боролись дикий, тошнотворный страх за свою судьбу и обыкновенное любопытство живого человека.
      - Профессор,- сказала она наконец, стараясь собраться с мыслями.Профессор, мне кажется, вы забыли про одну очень важную вещь...
      - Забыл? А именно? - с интересом оглянулся Гальванеску.- Говорите. Говорите, говорите! Я охотно слушаю вас!
      - Вы забыли об одном постулате: жизнь для человека, а не человек для жизни...
      - Как, как? Я не совсем понимаю вашу мысль.
      - Я говорю о том, что культура и цивилизация - это не призрак и не фетиш. Какое же имеете вы право отнимать у человека жизнь во имя вашей идеи без его согласия на это? Вы забываете, что свои достижения хотите дать людям же, а не бросить их в безвоздушное пространство. Ненормально, ложно и ненужно развитие техники, если оно не идет на пользу человеку. Человек прежде всего! Жизнь - прежде всего! Культура для человечества. А не человечество для какого-то фетиша.
      Сумасшедший профессор весело захохотал.
      - Неужели вы полагаете, что я столь наивен? Какая блаженная недогадливость. Что же вы думаете - я превращу всех людей в машины и автоматы, а сам буду разгуливать между ними полновластным королем? Да я умру со скуки. Коллега! Есть же нормы распределения человеческого труда, есть же нормы социальных взаимоотношений в мировом производственном процессе. Для того чтобы обеспечить все необходимое, совсем не требуется всему человечеству изнурять себя на работе. Достаточно, если трудиться будет какая-то часть человечества. Она обеспечит все необходимое для остальных. Вы же слышали, наверное, о пролетариате и буржуазии? По моему проекту механизируется только этот, так называемый пролетариат, то есть рабочая, двигательная сила культуры. Мы с вами, то есть - извините - я и не собираюсь механизироваться. Я и мне подобные будем жить полной жизнью, со всеми чувствами и разнообразными природными рефлексами, а вы обеспечите нам для этого все средства. И никаких волнений, никаких революций! Разве машина способна на революцию?
      Гальванеску долго смеялся. Замечания Сахно совсем его развеселили. Он весело и проворно бегал по комнате, собирая свои приспособления, и даже мурлыкал себе под нос какие-то песенки. Сахно понуро молчала. Наконец она заговорила снова.
      - Да,- откликнулась она еще,- вы - жестокий, злой и умный враг. Вы верный пес своих хозяев. Однако в ослеплении своим изобретением вы очень наивны. Вы думаете, многомиллионный пролетариат будет ждать, пока вы выхолостите его, пока вы не наделаете из него дурацкие автоматические куклы? Вы думаете - провокациями, ложью и поддержкой вашей жандармерии вы долго будете жить? Вы думаете - у тех глупых и затравленных селян с окрестных земель, что дрожат перед вашей особой, не кончится когда-нибудь терпение? Вы думаете - они не придут к вам и не пустят красного петуха? Старый, запуганный Ионеску уже отважился и пришел! Они придут все! Пустят дымом ваши химеры, завладеют вашим имением, а вас... просто повесят вас на шпиле вашего дворца.
      - Хватит! - оскалившись, зло крикнул Гальванеску.- Хватит! Вы слишком разговорились!
      - Дурак и верхогляд! Куцый гений! Ты исправно готовишься к своим похоронам! Твоя "наука" издохнет на гильотине.
      - Хватит!
      - Ты превратишь сейчас меня в глупую куклу - ты теперь сильнее. Ты превратишь, может, сотни и тысячи, однако миллионы раздавят тебя!
      Сахно замолкла и откинулась навзничь. Она обессилела.
      Жизнь уже покидала ее. Только глаза еще горели последним желанием жизни и с непримиримой ненавистью жгли врага. Глаза Гальванеску отвечали тем же...
      Торопливыми шагами отошел Гальванеску в противоположный угол комнаты. Он открыл стеклянный шкаф и звякнул ворохом блестящих хирургических инструментов. Он взял с полки несколько - ланцетов, пинцетов и щипчиков. Отдельно положил он длинный и тонкий, полый в средине стилет. Потом развернул анестезионную маску и достал банку с хлороформом.
      Сахно не видела, скорее - чувствовала это все. Дурманящее бессилие овладело всем ее естеством. Теряя сознание, она только шевелила кончиками пальцев, и рука ее бессознательно мяла сигарные окурки в тяжелой стеклянной пепельнице на столике рядом.
      Гальванеску окончил свои приготовления. Он подошел снова к Сахно и затянул ремни на ее ногах, крепко прижав ее к столу. Потом взялся за руки...
      В ту минуту, как Гальванеску склонился над левой рукой Сахно и набросил крепкую затяжку, ее правая рука судорожно метнулась, взлетела и вмиг упала налево. Тяжелой, литого стекла пепельницей Сахно попала Гальванеску в темяНужно было торопиться. Удар был несильный, контуженный мог быстро очнуться.
      Сняв ремень с левой руки и разрезав затяжки на ногах, Сахно осторожно встала на ноги. Дурнота сковывала ее движения. От чрезмерной слабости темнело в глазах и подгибались колени.
      Едва не теряя сознание на каждом шагу, добралась она к хирургичсскому столику. Там взяла шприц и ампулу того лекарства, животворную силу которого уже почувствовала на себе. Впрыснув наркотик, Сахно присела передохнуть. Потом повернулась к Гальванеску.
      Голова его была разбита. Из большой рассеченной раны текла кровь. Желтоватая бледность лица свидетельствовала о глубоком обмороке.
      Не мешкая, связала Сахно ему руки и ноги, как могла крепко.
      Из кармана вынула револьвер и положила в сторону. Рану на голове промыла и забинтовала. Потом, совершенно изнеможденная, навзничь простерлась на операционном столе. Глаза ее в ту же минуту сомкнулись, тяжелый сон сморил обессиленное и измученное тело...
      Проснулась Сахно, когда ясный день ослепительным солнечным светом наполнил до краев просторную комнату. Она проспала больше полусуток. Разбудили ее резкие, громыхающие звуки. Это Гальванеску, очевидно, давно уже очнувшийся, как сумасшедший катался по полу, не в силах освободиться от пут. Он хрипел, неистово вращая глазами.
      Сахно слезла со своей импровизированной постели. Долгий сон значительно укрепил ее, однако она была еще очень слаба.
      Пришлось снова прибегнуть к наркотику, и, разогрев, съесть бульон, оставшийся со вчерашнего. Только после этого подошла она к Гальванеску.
      Сахно ослабила путы и, несмотря на то, что раненый артачился, сменила ему повязку. Потом посадила его, прислонив к стене, а сама села напротив в кресло. В руке держала револьвер.
      Гальванеску молчал. Он избегал смотреть на Сахно и сидел с зажмуренными глазами. Только изредка моргал он своими опухшими за ночь веками, и тогда из-под густых бровей сверкал злой, полный ненависти взгляд. Сахно тоже молчала. Ей надо было многое обдумать.
      Наконец молчание нарушил Гальванеску.
      - Вам посчастливилось,- прошептал он,- однако еще не до конца. Вам нужно выйти из моего имения, а это, как вы уже хорошо знаете, не так просто. Особенно теперь - после первого вашего побега... Предлагаю вам компромисс: я открываю вам свободный выход из имения и обязуюсь не преследовать вас, а вы... вы за это дарите мне жизнь. Жизнь и спокойствие! Эти авантюры мне надоели! Будь проклят день, когда я впустил вас в свой дом! Ваше вмешательство в мою жизнь и работу...
      Он говорил бы еще, однако вынужден был остановиться:
      Сахно хохотала.
      - Господин доктор! - беззаботно заливалась она.- К чему такие унылые разговоры? "Вы подарите мне жизнь!" Фу, профессор, какой же вы, право! Ну разве я похожа на убийцу? Поверьте, я очень сожалею, что приключилось это досадное недоразумение и я вынуждена была раскроить вам голову. Однако вы сами виноваты. Вы слишком уж торопились лишить меня жизни. Уверяю вас, оборонялась я только для того, чтобы не умереть преждевременно и чтобы сделать вам одно, как мне кажется, очень интересное для вас предложение.
      Сахно помолчала и веселыми глазами оглядела хмурую и несколько удивленную физиономию Гальванеску. Потом заговорила снова, уже спокойным и серьезным тоном:
      - Помнится, вы жаловались мне, что у вас нет помощника? Что для ваших работ вы нуждаетесь в помощнике, с которым вы достигли бы значительно больше, чем имеете сейчас. Припоминаете? Так вот. Я хочу предложить вам себя. Принимаете? Я буду вам помощником в наших научных экспериментах. Вы будете моим учителем, а я обещаю быть старательным и усердным учеником... И забудем этот досадный инцидент... Идет?
      Сахно замолчала, и вопросительно глянула на Гальванеску.
      Выражение ее лица было таким же серьезным и деловым, как и слова. Гальванеску молчал. Предложение было слишком неожиданным. Он недоверчиво и внимательно глядел на Сахно,- по-видимому, стараясь уяснить не столько само предложение, сколько мотивы, которые могли побудить к нему. Сахно снова заговорила:
      - Вы колеблетесь? Я вижу, вы не можете понять логичности этого предложения после всех предшествовавших событий? Право, это не так тяжело. Я совершенно искренне заявляю вам, что хочу стать вашим учеником. Я прошу вас - слышите, прошу - принять меня... По правде говоря,- Сахно поглядела на свой револьвер,- я могла бы настаивать более решительно, однако именно потому, что это полностью искреннее желание, я не хочу настаивать, а прошу. Согласны?..
      - Я не понимаю вас,- наконец прошептал Гальванеску.
      - Ну вот,- разочарованно всплеснула руками Сахно,- я так и знала, что вы это скажете. Еще бы! Как же можно понять такое предложение, как поверить в миролюбие моих намерений после того, как вы хотели меня убить,- будем говорить так - убить? Однако, стыдитесь, доктор! Вы человек науки, и обывательский образ мышления вам не к лицу. Неужели вы не способны поверить, что я - молодой научный работник - увлеченная вашей научной идеей, способна забыть обиды, которые вы мне нанесли и собирались нанести? Я могу ненавидеть вас за это и далее, однако это не мешает мне уважать ваш научный гений и жаждать учебы у вас. Разве не так?
      Гальванеску молчал. Он, вероятно, раздумывал. Сахно говорила достаточно искренне, да и мысли ее, по сути, были правильны, а доводы убедительны.
      - Только будьте искренни и объективны, доктор,- снова заговорила Сахно.- Если, размышляя сейчас над моим предложением, вы обдумываете только, как воспользоваться им, чтобы потом, в удобную минуту, расправиться со мной, тогда лучше оставим эти разговоры и... распрощаемся. Представьте себе, будто ничего между нами не случилось. Не думайте также, что если, скажем, вы не согласитесь, то я безусловно убью вас. Ну?
      Гальванеску молчал. По его нахмуренному и сосредоточенному виду Сахно понимала, что это не просто игра в нерешительность, чтобы получить больше шансов. Гальванеску колебался. Это было очевидно. Возможность использовать эти условия только для того, чтобы освободиться, а потом отомстить, по-видимому, не имела для него первостепенного значения. Его останавливали какие-то иные соображения.
      Сахно начинала нервничать. Любой ценой она должна добиться согласия Гальванеску!
      Чтобы подчеркнуть свое преимущество, полную подчиненность ей Гальванеску и этим побудить его принять предложение, она сочла нужным сразу ограничить свои условия.
      - Естественно, вы сами понимаете, что при всей искренности моих желаний недавний инцидент не позволяет мне целиком положиться на ваше слово. Чтобы обезопасить себя, я должна несколько ограничить вашу свободу на первое время. Однако, разумеется, только на первое время. Скажем, ваш "карманный радиотелеграф" я на некоторое время реквизирую. Ваши мастерские в это время работать не будут. Затем я изолирую вас в одной из комнат вашего дворца, где вы. позволите мне посещать ваши лекции с револьвером в руках... Однако все это лишь на первое время. Пока вы не убедитесь в искренности моих намерений, а я - в искренности вашего согласия... Ну, господин доктор? Идет?
      После долгой паузы Гальванеску, наконец, заговорил:
      - Я не могу уяснить одного: мотивов такого упорного желания. Извините, но я не верю, что причиной этому только ваше восхищение моими научными достижениями и желание их постигнуть. У вас есть еще какие-то намерения и, не зная их, я не знаю, что лучше для меня - сразу умереть от вашей пули или вначале продать вам мою тайну, а потом...
      - Хотите полной откровенности? - перебила его Сахно.
      - Да!
      -Ладно. Вы, господин доктор, изуродовали моих друзей - людей, которые рисковали своей жизнью ради моего спасения. Вы превратили Чипариу и Ионеску в механических чудовищ. Мой долг сделать все, чтобы отблагодарить этих... людей. Словом, я должна добиться от вас, чтобы вы возвратили им нормальную жизнь. Это выкуп за вашу собственную жизнь. Я уверена, что это возможно и вы знаете способ оживления ваших... уродов. Если же вы не знаете способа, мы обязаны изобрести его.
      Гальванеску бледно усмехнулся.
      - И это все! Значит, сама идея изобретения вас не интересует?
      Сахно смутилась, однако через мгновение овладела собой.
      - Научив меня, как оживить товарищей, вы откроете мне и все изобретение в целом. Так или иначе, я постигну его. Вот и все... Ну? Идет?
      - И вы уберетесь вон из моего имения? Вы оставите меня в покое?
      - Да.
      - Гм. Если бы я был какой-нибудь авантюрист, не было б ничего легче, как принять ваши условия, а потом одурачить вас. Однако...
      - Однако?
      - ...Однако я не уверен, что смогу возвратить к жизни ваших приятелей.
      - Вы не делали опытов оживления?
      - Делал. Результаты не всякий раз были позитивными. Это зависит не столько от меня, сколько от препарированных субъектов и... просто от счастливого случая...
      - А именно?
      - Мозг, сердце и весь организм сохраняются в инфузионной среде безупречно и способны целиком возродиться к жизни после переливания крови в сосуды. Однако кровь...
      - Кровь?
      - Кровь не всегда удается сберечь. Она быстро портится. Я ее выбрасываю.
      - Значит? - Сахно почувствовала, как ноги и руки ее холодеют от испуга.- Значит?
      - Это еще ничего не значит. Остается точная формула крови. Требуется найти индивида точно с таким же составом крови - обратите внимание, я подчеркиваю - точно с таким же составом, ибо в данном случае, когда из организма выцежена абсолютна вся кровь, соответствия группы, как это делается при переливании крови, совсем не достаточно. Отбор только по группе вовсе не совершенен. Когда в организме есть хотя бы немного родной крови, переливание ее достаточно вести по методу соответствия группового состава. Незначительные-отклонения от полной тождественности быстро исчезают. Одногруппные дозы, может, и не полностью тождественной крови легко ассимилируются в организме и дают динамичный монолит. Совсем иное дело, когда в организме не остается ни капли родной крови. Оживление организма возможно тогда только при условии полного индивидуального, а не группового тождества крови. Только с таким условием клеткам возвращаются их двигательные и животворящие функции, организм возрождается... Однако... вы должны хорошо знать, как трудно найти подобную индивидуальную тождественность крови, ведь даже сама по себе кровь каждого организма не есть что-то постоянное - под влиянием тех или иных причин она может поминутно меняться... Впрочем...
      - Впрочем?
      - Впрочем...- Гальванеску усмехнулся еще бледнее,- обыскав пол земного шара или хотя бы треть его, можно найти и абсолютное подобие. В таком случае заимствуйте литр "на расплод", и если родная кровь оживит клетки, для дальнейшего вполне достаточно донорской крови соответствующей группы.
      Сахно порывисто подбежала к Гальванеску.
      - Ваши опыты были удачными, доктор?
      - Среди моих опытов были и удавшиеся...
      - Значит, вы согласны? Доктор, мы найдем нужную нам кровь! Мы обыщем весь земной шар!..
      В тот же вечер пожилой телеграфист плохонького галацкого радиотелеграфа, впервые за много лет работы заинтригованный содержанием своих радиограмм, торопливо выстукивал короткое письмо, адресованное в шестьдесят пять самых крупных городов земного шара.
      В шестьдесят пять разных городов мира летели радиоволны, однако повсюду они должны были найти одного адресата - институт переливания крови.
      В коротком письме были две химические формулы и отчаянный призыв прийти на помощь: известить, есть ли при институте доноры с точно таким индивидуальным составом крови...
      Уже наутро стали поступать ответы. Десяток за десятком регистрировались они в картотеке конторы радиотелеграфа и немедленно же, телеграфом, передавались в имение известного не только в окрестностях Галаца, но и во всей Румынии помещика и научного деятеля доктора Гальванеску.
      Там с нервной торопливостью разбирали эти строчки трепещущие руки девушки. И каждый раз, после каждого нового ответа, обе руки бессильно опускались: ответы были отрицательными или предлагали формулы с маленькой неточностью. В таком случае взволнованные глаза девушки загорались и с надеждой искали подтверждающий взгляд своего патрона.
      Однако патрон отрицательно качал головой, и глаза эти снова меркли до следующей телеграммы.
      На протяжении всего дня приходили телеграммы-ответы. 59 городов дали свои ответы на призыв из Буджацких степей. Только шесть адресатов молчали еще, и можно было только гадать о причинах их молчания: то ли радиопризыв не попал на их антенны, то ли в институтах тщательно проверяли паспорта своих доноров и еще не закончили работы.
      Впрочем, это не уменьшило надежды в сердце Сахно - с галацкой антенны полетели призывы еще в полсотни городов на все четыре материка.
      Этот день для Сахно зря не пропал. С раннего утра и до поздней ночи она не вставала из-за рабочего стола и не выходила из лаборатории.
      Гальванеску со связанными руками покоился в глубоком кресле и, даром что сидел в такой неудобной позе, деловито выполнял роль ментора... под дулом своего собственного браунинга.
      Сахно - с мелом в руках возле черной доски, с ланцетом у операционного стола, с карандашом над томами расчетов и формул, в резиновых перчатках над пробирками - была самым старательным из всех учеников, известных когда-либо Гальваиеску.
      На третий день население, а особенно полиция города Галаца были встревожены. Известный в городе и знаменитый на всю округу врач-хирург доктор Патрари неожиданно и таинственно исчез. Десятки пациентов из аристократических кругов, которые обслуживал врач Патрари, напрасно прождали в его приемной своего лейб-медика до позднего вечера. Полицейские агенты, вызванные перепуганной родней, ничем помочь не смогли и вынуждены были спешно протелефонировать в Бухарест, в наилучшее сыскное бюро.
      Известно было только одно. В восемь часов утра к особняку врача Патрари подъехал большой частный автомобиль. Управляла им женщина очевидно, молодая, и искусная спортсменка. Однако за большими защитными очками и под длинным дорожным плащом трудно было рассмотреть и запомнить ее лицо и фигуру.
      Она позвонила и попросила немедленной аудиенции у хирурга.
      Старый лакей доложил медику, который в это самое время заканчивал утренний туалет. Врач Патрари вышел к женщине и имел с нею короткий разговор. Она умоляла врача немедля сесть в автомобиль и ехать к больному, которому угрожает смерть. Врач Патрари категорически отказался, ссылаясь на ранний час. Однако женщина вынула из сумки целую пачку ассигнаций и положила их на стол. После этого врач сразу согласился и уже через пять минут сидел в авто. Автомобиль двинулся и вмиг исчез за поворотом. Больше старый лакей не мог рассказать ничего. Он только плакал и убивался по своему старому господину.
      Его сразу же арестовали, хотя абсолютная его невиновность была вполне очевидна. После этого он заплакал еще горше, божась, что если бы он знал, то не пустил бы своего господина, а женщину-автомобилистку задушил бы собственными руками.
      Однако, естественно, ничего знать он не мог. Откуда, скажем, мог бы он знать, что когда автомобиль выехал в степь и пораженный врач Патрари высказал свое удивление, а потом начал и проте.стовать, то женщина показала ему револьвер общеупотребительной системы браунинг и учтиво предложила не противиться.
      Врача Патрари нашли только через месяц, причем его трудно было узнать, так как целый месяц он не брился и у него выросла изрядная борода. Побриться же он не мог потому, что целый месяц сидел в изолированной комнате. Таинственная женщина замкнула его там против воли и, щедро обеспечив едой и питьем на целых два года, забыла - очевидно, в спешке оставить и бритву. Нашел врача Патрари агент частного розыска, выписанный из Бухареста. Это был сметливый и догадливый молодой человек.
      Приехав в Галац, он прежде всего явился в сигуранцу и расспросил обо всех необычных случаях, которые происходили в окрестностях за последние дни. Полковник Чарота - тот самый, который имел приятную беседу с Сахно и Чипариу,- конфиденциально поведал агенту и про события с этими людьми.
      Дошлый сыщик сразу же поставил диагноз и заявил, что он ручается найти врача Патрари в имении доктора Гальванеску. Он предлагал немедленно ехать туда. Однако это было совершенно невозможно, поскольку, как известно, охранная грамота правительства запрещала кому бы то ни было самовольно являться в заповедник Гальванеску. Вот и прошел как раз месяц, пока в столице удалось получить соответствующее разрешение.