Я расправилась с Бет, потому что она задрала нос и обозвала меня нехорошими словами и сказала, что О'Фризл терпеть меня не может, и еще наврала с три короба. Тут я взяла у мэра приказ, констебль обыскал ее сундук, там, конечно, были мои вещи, а в придачу еще целый фунт восковых свичей и хозяйкин ночной чипец, в чем я могла присигать. Ох, тогда мадам Швабре пришлось попрыгать, но сквайр и слышать но хотел, чтобы подать на нее в суд, и, значит, ее не упекли. Но проживи она хоть сто лет, ей никогда не забыть вашей покорной слуги Уинифред Дженкинс.

Бат, 15 мая

Если до нашего отъезда приедет сюда еще раз работник, пришлите мне сорочку и фартук, а также мои белые туфли, вы их найдете в моем мешке. Поклон Сауле.

Сэру Уоткину Филипсу, баронету, Оксфорд, колледж Иисуса

Вы правы, дорогой Филипс, я не жду ответа на каждое письмо — я знаю, что жизнь в колледже слишком однообразна и не дает пищи для столь быстрого обмена письмами. Что до меня, то я постоянно бываю в различных местах и передо мной возникают все новые и новые картины, многие из которых весьма удивительны. Потому я буду вести записи для вашего развлечения, и хотя, по-видимому, и них не будет ничего важного и занимательного, они отчасти могут оказаться и поучительными и забавными.

Музыка и развлечения в Бате кончились в этом сезоне, и все наши веселые уличные птички улетели на Бристольсютс источники, в Тавбридж, Брайтельстон, Скарборо, Хэрроугейт и т. д. Здесь не видно никого, кроме немногих страдающих одышкой священников, ковыляющих, как вороны, по Северной Променаде. В Бате всегда много клириков, — не этих ваших тощих, слабых, желтых, чахоточных особ, изнуренных от воздержания и ученых занятий, страдающих от morbi eruditorumi 13, — но важных, растолстевших прелатов и ректоров с красными носами и подагрическими ногами или с широкими, распухшими физиономиями, волочащих огромное, толстое брюхо — эмблему лени и дурного пищеварения…

Кстати о духовных особах; я должен вам рассказать о забавном приключении, происшедшем на днях с Томом Истгетом. который, если вы помните, был на открытии колледжа Королевы. Он постоянно норовил жить на счет Джорджа Пранкли, учившегося в колледже Крайст Черч, ибо знал, что тот является наследником большого имения и от него будет зависеть получение богатого прихода, священник коего был стар и немощен. Том Истгет изучил его склонности и угождал им столь успешно, что стал его приятелем и советчиком, и в конце концов добился обещания оказать помощь ему как претенденту на место настоятеля в этот приход, когда оно освободится. Пранкап после смерти своего дяди покинул Оксфорд, появился в лондонском светском обществе, а затем приехал в Бат, где начал подвизаться среди щеголей и игроков. Истгет поехал за ним туда, по ему следовало бы не покидать его ни на минуту с той поры, как тот вступил в жизнь. Он должен был знать, что Пранкли глупый, ветреный парень с причудами и забудет о своих приятелях по колледжу, как только те исчезнут из поля его зрения. Том встретил со стороны своего старого друга холодный прием. а вдобавок узнал, что тот пообещал церковный приход кому-то другому, имевшему право голоса в графстве, где Пранкап намеревался пройти в парламент на ближайших выборах. Теперь он ничего не помнил об Истгете, кроме, пожалуй, того, что обычно подшучивал над Томом, а тот терпеливо это выносил, ни на минуту не теряя из виду бенефиции; и он снова стал над тем насмехаться в кофейнях на потеху всем присутствующим, бросая пошлые саркастические замечания касательно его наружности и костюма.

Но он весьма ошибся, приписывая покорность Истгета своему остроумию, тогда как она была вызвана благоразумными соображениями. Теперь в них не было необходимости. Том отразил его насмешки, воздав ему с лихвой, и ему не стоило большого труда выставить в смешном виде самого зачинщика, который вышел из себя, разразился бранью и спросил, «знает ли он, с кем говорит». Завязалась перебранка, Пранкли, потрясая тростью, приказал Тому замолчать, угрожая выбить пыль из его сутаны. «Я не мог и мечтать о таком лакее. — ответил Том, — но если вы мне окажете эту услугу и взопреете, у меня найдется для вас вместо полотенца добрая дубинка».

Этот ответ взбесил Пранкли, но вместе с тем смутил его. После короткой паузы он отвел Тома к окну и, показывая на рощу на Клеркендаун, шепотом спросил, хватит ли у того духа встретиться там с ним завтра в шесть часов утра, прихватив с собой ящик с пистолетами. Истгет ответил утвердительно н твердо заявил, что не преминет встретиться с ним в назначенный час. С этими словами он покинул кофейню, оставив зачинщика поединка в сильном волнении. Утром Истгет, зная этого человека, явился в дом Пранкли и разбудил его в пять часов.

По всем вероятиям, сквайр проклял в душе его точность, но старался говорить свысока; приготовив свою артиллерию с вечера, они переправились на другой берег реки — в конце Южной Променады. Покуда они поднимались на холм, Пранкли то и дело поглядывал на священника, надеясь прочесть на его лице неохоту драться, но, поскольку это не удалось, попытался его запугать:

— Если эти кремни сослужат службу, я покончу с тобой за несколько минут!

— Извольте делать свое дело, — отвечал другой, — а что до меня, то я пришел сюда не для забавы. Наша жизнь в руках господа, и один из нас уже стоит у порога вечности.

Эти слова произвели впечатление на сквайра, он побледнел и, заикаясь, пробормотал, что «грешно священнику ссориться и проливать кровь».

— Я вынес бы ваши оскорбления, если бы вы гнусной насмешкой не задели мой сан, а защищать его честь я почитаю своим долгом, даже если пришлось бы отдать за это кровь моего сердца. Да и какое же это преступление — избавить мир от распутного бездельника без чести, без совести и без религии!

— Ты можешь лишить меня жизни! — воскликнул Пранкли в сильном смятении.

— Но не смей порочить мое доброе имя! Или у тебя нет совести?!

— Совесть моя спокойна, — ответил другой. — Но вот мы и пришли, сэр. Становитесь там, где вам понравится, готовьте ваш пистолет, и да сжалится господь в бесконечном своем милосердии над вашей дрянной душонкой!

Он произнес эти слова громко, торжественным тоном, сняв шляпу и возведя глаза к небесам; потом, вытащив большой седельный пистолет, он вручил его противнику и сам стал в позицию. Пранкап занял свое место и начал насыпать порох на запал, но руки дрожали у него столь сильно, что это ему не удавалось. Противник его, видя, что с ним творится, предложил свою помощь и с этой целью подошел к нему, но тут бедный сквайр, необычайно встревоженный всем виденным и слышанным, заявил, что хорошо было бы отложить поединок на другой день, ибо он не уладил своих дел.

— Я не написал завещания, и моим сестрам ничего не достанется, — сказав он. — Да к тому же я вспомнил об одном старом обещании, и моя совесть говорит мне, что я должен его выполнить… Сперва я тебе докажу, что я совсем не бездельник без совести и чести, а потом отнимай у меня жизнь, которую ты так жаждешь!

Истгет понял намек и, сказав, что не будет спорить из-за одного дня, добавил:

— Храни меня бог, чтобы я помешал вам поступить, как подобает честному человеку и любящему брату!

Благодаря такой отсрочке они мирно вернулись домой. Пранкли немедленно написал о назначении Истгета настоятелем церковного прихода и, вручив бумагу Истгету, сказал ему при этом, что все свои дела он уладил и готов идти с ним в рощу.

Но тут Том объявил, что не может и помыслить о том, чтобы поднять руку на своего благодетеля. Этим он не удовольствовался. Когда они в следующий раз встретились а кофейне, он обратился к мистеру Пранкли с просьбой простить ему оскорбительные слова, какие он сказал в припадке гнева; сквайр любезно простил и сердечно пожал ему руку, объявив, что не желает ссориться со старым приятелем по колледжу.

Однако на следующий день он внезапно покинул Бат, а тогда Истгет рассказал мне обо всей этой истории, весьма довольный последствиями собственного здравомыслия, благодаря которому он добился церковного прихода с ежегодным доходом в сто шестьдесят фунтов.

О дядюшке я не пишу ничего, кроме того только, что завтра мы уезжаем в Лондон en famille 14. Дядюшка, обе леди, горничная и Чаудер — в карете, а я со слугой — верхом. Наше путешествие я опишу в следующем письме, если только что-нибудь но помешает вашему Дж. Мелфорду.

Бат, 17 мая

Доктору Льюису

Дорогой Дик!

Завтра я отправляюсь в Лондон, где я нанял помещение у миссис Нортон на Голден-сквер. Хоть я и не поклонник Бата, но покидаю его с сожалением, ибо расстаюсь кое с кем из старых приятелей, коих, по всем вероятиям, больше не увижу! В кофейне я часто слышал самые лестные отзывы о произведениях мистера Т., проживающего здесь джентльмена, который для собственного удовольствия пишет ландшафты. Поскольку я не очень доверяю мнениям кофейных знатоков и никогда не получал особливого удовольствия от сей отрасли искусства, такие отзывы не заставляли меня любопытствовать. Но вчера по просьбе близкого приятеля я пошел поглядеть сии картины, вызвавшие столь благожелательные толки. Должен признаться, я не судья в живописи, хотя очень люблю картины. Я не думаю, что мои чувства могли бы так меня обмануть, чтобы я восхитился чем-нибудь никуда негодным, хотя, сознаюсь, я и проходил мимо отменных красот в картинах, отличавшихся великими достоинствами.

Ежели я не совсем лишен вкуса, то сей молодой батский джентльмен — лучший из теперешних художников, пишущих ландшафты: его картины поразили меня так, как никогда не поражала ни одна картина. У его деревьев не только густая листва и они писаны не только сочным колером, пленяющим взор, но пышность и умение, с коими они изображены, не поддаются описанию. Его искусство изображать chiaroscuro 15, свет и тень, особливо солнечные блики, поистине удивительно как по затее, так и по исполнению, и он столь находчив в изображении перспективы на море посредством движущихся кораблей и уходящих в море мысов, что мне казалось, будто передо мной пространство лиг в тридцать. Если в наш жалкий век, который все больше и больше погрязает в варварстве, еще сохранился вкус к искусству, то я полагаю, что сей живописец прославится, как только его произведения станут известны.

Два дня назад меня почтил визитом мистер Фицовен, каковой весьма церемонно домогался моего участия и голоса в выборах в парламент. Дерзость этого человека не должна меня возмущать, хотя она и весьма примечательна, если принять во внимание, что произошло между им и мной на предыдущих выборах. Сии визиты только обряд; претендент посещает каждого избирателя, даже того, кто, по его сведениям, держит сторону его соперника, дабы не могли его обвинить в гордости именно тогда, когда он должен казаться смиренным. В самом деле, я не знаю поведения более презренного, чем поведение человека, домогающегося голоса для получения места в парламенте. Это подлое заискивание (особливо перед избирателями боро, полагаю я) в большей мере способствует пробуждению в черни наглости, которую столь же трудно будет изгнать, сколь и дьявола.

Так или иначе, я был смущен бесстыдством Фицовена, но скоро оправился и сказал ему, что еще не решил, за кого подам свой голос, и вообще не знаю, буду ли я его подавать. Говоря по правде, оба претендента стоят один другого, и я почитал бы себя предателем конституции моей родины, ежели бы подал голос за кого-нибудь из них. Если бы все избиратели пришли к такому заключению, у нас не было бы повода вопиять против продажности вельмож. Но все мы — шайка продажных, развращенных мерзавцев и столь утеряли чувство чести и совести, что в скором времени пороками будут почитаться добродетель и попечение об общем благе.

Дж. X., поистине горячий патриот, представлявший столицу в нескольких парламентах, недавно говорил мне со слезами на глазах, что он прожил в Лондоне свыше тридцати лет и вел торговые дела со всеми именитыми купцами, но мог бы поклясться господом богом, что за всю свою жизнь встретил только Tpex-четырех человек, которых можно назвать честными; слова эти не столько удивили, сколько огорчили меня, ибо я сам встречал так мало людей достойных, что их можно считать исключением, которое, как в грамматике, только подтверждает общее правило.

Знаю, вы скажете, что Дж. X. плохо видит сквозь туман предрассудков, а меня снедает хандра. Может быть, вы отчасти правы, ибо я заметил, что мое мнение о человечестве, подобно ртути в градуснике, поднимается и падает в зависимости от перемены погоды.

Прошу вас произвести расчеты с Барнсом; возьмите у него мои деньги и выдайте ему расписку. Ежели вы считаете, что у Дэвиса хватит денег или кредита содержать в порядке ферму, можете ему уменьшить следуемую мне арендную плату; это усилит его рвение, ибо, знаю я, ничто так не обескураживает фермера, как мысли о недоимках землевладельцу. Тогда он впадает в уныние, не работает, а ферма приходит в упадок.

Табби бушевала в течение нескольких дней из-за шкуры ягненка, которую работник Уильямс выпросил у меня, когда приезжал последний раз в Бат. Прошу вас, возьмите ее назад. а парню заплатите за нее сполна, чтобы я мог обрести покой в собственном доме; пусть только молчит об этом, ежели хочет сохранить свое место. Ох! Никогда я не стану презирать или осуждать любого беднягу, который страдает под башмаком жены, ибо я сам должен унижаться перед своей домашней ведьмой, хотя, благодарение господу, она и не спряжена на всю жизнь вместе со мной в брачную колесницу. Она поссорилась со всеми слугами в доме из-за чаевых, и с обеих сторон воспоследовала такая ругань, что я был вынужден тайком утихомирить горничную и кухарку. Разыщите какого-нибудь бедного джентльмена из Уэльса, дабы он мог избавить от этой драгоценной особы вашего М. Брамбла.

Бат, 19 мая

Доктору Льюису

Доктор Льюис!

Уж позвольте мне вам сказать, что следует употреблять ваши таланты получше и не к чему вам помогать, чтобы слуги расхищали добро своих хозяев. От Гунллим я узнала, что Уильямс забрал себе мою шкуру, и выходит, что он последний негодяй. Да и забрал-то он не только мою пряжу, а еще и сыворотку, чтобы откармливать своих свиней, и теперь он, верно, возьмет и мой турнюр, чтобы водить свою дочку в церковь и на ярмарку. Роджер берет и то и се, но ни одному мошеннику во всем королевстве я не позволю себя грабить.

И очень я удивляюсь, доктор Льюис, как это вы полагаете, что мои дела — это одно, а братнин домашний очаг — совсем другое. Я работала не покладая рук, и все на пользу семьи Матта, а себе не могла припасти шерсти даже на нижнюю юбку.

А что до сыворотки, то ни одна свинья во всем приходе не посмеет сунуть в нее свое рыло, нет на то моего разрешения. Есть в Горячих Водах знаменитый лекарь, который приписывает ее всем своим больным, когда у них чахотка, и все шотландцы и ирландцы уже принялись ее пить, и столько ее пьют, что около Бристоля не остается во всей округе ни одной капли для свиней. Пускай нашу сыворотку сливают в бочки и два раза в неделю посылают в Абергеванни, там ее можно продавать по полпенни за кварту, а Роджер пускай водит своих свиней на другой рынок.

Надеюсь, доктор, больше вы не будете вбивать в голову моего брата всякий вздор и не принесете убыток моему карману, и тогда (а покуда не к чему) я буду подписываться преданной вам Бат, 19 мая Таб. Брамбл.

Сэру Уоткину Филипсу, баронету, Оксфорд, колледж Иисуса

Дорогой Филипс!

Не дожидаясь вашего ответа на последнее мое письмо, я хочу дать вам отчет о нашем путешествии в Лондон, которое не обошлось без приключений.

В минувший вторник сквайр занял место в запряженной четверкой наемной карете вместе со своей и моей сестрами, а также с горничной мисс Табби, Уинифред Дженкинс, которая должна была держать на коленях подушку с Чаудером. Я чуть не расхохотался, заглянув в карету, где это животное восседало против моего дядюшки, словно какой-нибудь пассажир. Сквайр, смущенный своим положением, покраснел до ушей и, приказав форейторам трогать, поднял окошко перед самым моим носом. Я вместе с его слугой Джоном Томасом сопровождал карсту верхами.

Ничего достойного упоминания не произошло, покуда мы не взобрались на Мальборо Даунс. Там, спускаясь с холма на рысях, одна из передних лошадей упала, а задний форейтор, пытаясь остановить карету, направил ее в глубокую колдобину, где она и опрокинулась.

Я ехал ярдах в двухстах впереди, но, услышав крики, поскакал назад и спешился, чтобы оказать посильную помощь. Заглянув в карету, я мог разглядеть только нижнюю половину Дженкинс, которая дрыгала ногами и вопила во весь голос.

Вдруг появилась лысая дядюшкина голова, и проворный, словно кузнечик, дядюшка выскочил из окна, воспользовавшись, как ступенькой, задом бедняжки Уинифред.

Слуга спешился, как и я, и вытащил из того же окошка беспомощную девицу, которая была ни жива ни мертва. Потом мистер Брамбл сорвал дверцу с петель, уцепился за руку Лидди и извлек ее на свет божий очень испуганную, но весьма мало пострадавшую. На мою долю выпало освободить тетушку Табиту, которая потеряла в суматохе капор; в страхе и бешенстве она походила на одну из фурий, что охраняют врата ада. Она даже не подумала позаботиться о брате, который суетился на холоду без парика и проявлял удивительную сноровку, помогая распрягать лошадей. Но зато она в полном смятении вопила:

«Чаудер! Чаудер! Мой милый Чаудер! Мой бедный Чаудер, наверно, погиб!»

Но это было не так: Чаудер, куснув дядюшку за ногу во время суматохи при падении, забился под сиденье, откуда лакей вытащил его за загривок, а в благодарность за услугу пес прокусил ему пальцы до кости. Парень, мрачный по натуре, так возмутился этой обидой, что дал ему под ребра хорошего пинка и воскликнул: «К черту этого сукиного сына! И его госпожу!»

Сие благословение отнюдь не прошло незамеченным неумолимой фурией, его хозяйкой. Однако дядюшка убедил ее удалиться в находившийся поблизости крестьянский дом, где они оба прикрыли себе головы, а с бедной Дженкинс случился припадок. Потом мы позаботились, чтобы заклеить пластырем ранку на дядюшкиной ноге, сохранившей отпечаток зубов Чаудера, но дядюшка ни одним словом не попрекнул виновника. Встревоженная этим мисс Табби вскричала:

— Вы молчите, Матт, но я — то знаю, что у вас на уме… Я знаю, какую злобу вы питаете к этому бедному, злосчастному животному! Знаю, что вы хотите лишить его жизни!

— Право же, вы ошибаетесь, — саркастически улыбаясь, ответил сквайр. — Как мог бы я лелеять столь жестокий умысел против такого приятного и безобидного создания, даже ежели бы оно не имело счастья быть вашим любимцем.

Джон Томас был не столь деликатен. То ли он в самом деле опасался за свою жизнь, то ли его обуревало желание отомстить, но, войдя, он потребовал, чтобы пса прикончили на том основании, что если собака взбесится, то он, ею укушенный, окажется зараженным. Дядюшка спокойно доказывал нелепость его опасения, заметив, что и он сам находится в таком же бедственном положении и, разумеется, принял бы предлагаемые меры предосторожности, не будь он так уверен в том, что нет никакой опасности заразиться.

Тем не менее Томас упорствовал и под конец заявил, что, если пса немедленно не пристрелят, он сам казнит его. Эта угроза открыла шлюзы красноречия Табби, каковое заставило бы устыдиться лучших ораторов женского пола с Биллингсгейта. Лакей отвечал в том же тоне, и сквайр тут же его уволил, помешав мне, однако, проучить его хлыстом за наглость.

Когда карету привели в порядок, возникло еще одно затруднение: мисс Табита наотрез отказалась снова сесть в нее, покуда не заменят форейтора, который, по ее утверждению, предумышленно опрокинул карету. После длительных споров форейтор уступил свое место деревенскому оборванцу, который взялся довезти нас до Мальборо, где можно было сделать привал; туда мы и прибыли без помех около часу дня.

Однако мисс Брамбл нашла новое основание для обиды, а она обладала особым даром извлекать подобные основания из всего, что бы ни произошло. Только-только мы вошли в гостиницу в Мальборо, где остановились пообедать, как она пожаловалась на бедного парня, заменившего форейтора. Она сказала, что он прощелыга и бездельник, что у него нет даже рубахи и своим бесстыдством он оскорбляет ее, ибо показывает ей зад, за каковую неделикатность его следовало бы посадить в колодки. Мисс Уинифред Дженкинс подтвердила обвинение касательно его наготы, но при этом заметила, что кожа у него белая, как алебастр.

— Это ужасное обвинение! — воскликнул дядюшка. — Послушаем, что скажет парень в свое оправдание.

Парня призвали, у него вид был смешной и трогательный. Ему было лет двадцать; был он среднего роста, косолап, сутул, лоб у него был высокий, волосы рыжие, красноватые глаза, приплюснутый нос и длинный подбородок, а лицо болезненно-желтого цвета. Видно было, что он изголодался, и лохмотья еле-еле прикрывали те части тела, которые приличие требовало скрыть. Дядюшка, весьма внимательно осмотрев его, сказал с иронической миной:

— Как же вам, любезный, не стыдно ездить форейтором и не иметь рубашки, чтобы укрыть зад от взоров леди, сидящие в карете?

— Точно так, ваша честь, стыдно! — согласился парень. — Но на нет и суда нет, как говорит пословица… А к тому же со мной случилась беда. Как я сел в седло, штаны у меня сзади лопнули.

— Бесстыжий плут! — воскликнула мисс Табби. — Ехать без рубашки перед знатными особами!..

— Совершенно верно, ваша милость… Но я уилтширский бедняк… И, сказать по чести, нет у меня ни рубашки, ни другой какой тряпки, чтобы прикрыться… И нет у меня ни друзей, ни родичей, чтобы мне помочь… Вот эти полгода я болел горячкой и трясавицей и истратил на докторов и на пропитание — все, что у меня было. Прошу прощения у доброй леди, у меня уже целые сутки крошки хлеба во рту не было…

Мисс Брамбл, отвернувшись от него, сказала, что никогда не видела такого грязного оборванца, и приказала ему убираться вон, выразив опасение, как бы он не напустил в комнату насекомых. Брат ее внушительно на нее поглядел, когда они удалялась вместе с Лидди в другую комнату, а потом спросил парня, знает ли его кто-нибудь в Мальборо. Когда же тот ответил, что его с детства знает хозяин гостиницы, последний был призван немедленно и, будучи спрошен, объявил, что парня зовут Хамфри Клинкер; что он незаконнорожденный и доставлен был в приют для подкидышей; и что церковный приход отдал его в ученики к деревенскому кузнецу, который умер раньше, чем окончился срок обучения мальчика; что он некоторое время работал при гостинице подручным у конюха и запасным форейтором, покуда не заболел трясавицей, которая лишила его возможности добывать себе хлеб насущный; что для пропитания и лечения он продал либо заложил решительно все, превратился в жалкого оборванца, стал позором для конюшни и был уволен, однако ему, хозяину, ничего плохого о нем не доводилось слышать.

— Значит, когда парень заболел и впал в нищету, — сказал дядюшка, — вы выгнали его помирать на улице…

— Я плачу налог на содержание бедняков, — ответил тот. и не могу кормить бездельников, все равно, больны они или здоровы. А к тому же такой жалкий парень осрамил бы мое заведение…

— Как видно, наш хозяин — христианин до мозга костей, — сказал мне дядюшка. — Кто осмелится порицать мораль нашего века, ежели даже трактирщики подают такие примеры человеколюбия? А вы, Клинкер, самый закоренелый преступник! Вы виновны в болезни, в голоде, в бедности, в нищете! Но наказывать преступников не мое дело, а потому я возьму на себя только труд дать вам совет: как можно скорей достаньте себе рубаху, чтобы ваша нагота отныне не оскорбляла благородных леди, особливо девиц не первой молодости!

С этими словами он вложил гинею в руку бедняги, который в трал на него молча, разинув рот, пока хозяин не вытолкал ею из комнаты.

Поздней, когда тетушка вошла в карету, она не без удовлетворения заметила, что форейтор, ехавший перед ней на лошади, был уже не тот оборванец, который вез их в Мальборо. И в самом деле, разница бросалась в глаза. Это был опрятно одетый парень, в шляпе с узкими полями и золотым галуном, в коротком парике, в хорошей синей куртке, в кожаных штанах и в чистой полотняной рубахе, топорщившейся спереди. Когда мы приехали в замок на Спинхилле, куда держали путь, этот новый форейтор выказал замечательную сноровку, перетаскивая разные узлы; и в конце концов мы узрели физиономию Хамфри Клинкера, с которым произошла указанная метаморфоза благодаря тому, что он выкупил часть своих собственных вещей на деньги, полученные от мистера Брамбла.

Несмотря на то, что остальная компания была очень довольна благодетельной переменой в наружности бедняги, перемена эта вызвала желчное раздражение мисс Табби, которая все еще не переварила Оскорбления, нанесенного его наготой. Она с негодованием задрала нос и сказала, что парень, конечно, пришелся но вкусу ее брату, ибо он оскорбил ее своим бесстыдством; что у дурака деньги в кармане недолго держатся, и, если Матт намеревается взять парня с собою в Лондон, она не двинется с места.

Дядюшка не сказал ничего, но взгляд его был достаточно выразителен, и на следующее утро Клинкер уже не появлялся, так что мы без дальнейших пререканий доехали до Солтхилла, где собирались пообедать. А там первым, кто очутился у кареты и стал прилаживать подножку, был не кто иной, как Хамфри Клинкер.

Когда я высаживал мисс Брамбл из кареты, она метнула на него разъяренный взгляд и прошла в дом. Дядюшка был озадачен и брюзгливо спросил его, как он сюда попал. Парень ответил, что «его честь» был слишком добр к нему и у него не хватило духу расстаться с «его честью» и что он последует за дядюшкой хоть на край снега и будет ему служить до конца дней своих, не требуя никакого жалованья пли награды.

Мистер Брамбл не знал, ругать ли его, или засмеяться в ответ на такие слова. Он предвидел со стороны Табби сильное противодействие, однако благодарность Клинкера пришлась ему по душе не меньше, чем его простодушие.

— Предположим, я захотел бы взять вас к себе на службу, что вы умеете делать? — спросил он.

— О, ваша честь! — воскликнул чудаковатый парень. — Я умею читать и писать и работать на конюшне. Я могу ходить за лошадью, подковывать ее, пускать ей кровь, продергивать заволоку, а что до холощенья свиней, так я не откажусь холостить любого борова в Уилтшире, могу также делать свиные колбасы, гвозди с широкой шляпкой, чинить чайники и лудить кастрюли.

Тут дядюшка стал хохотать и осведомился, какие у него еще есть таланты.

— Я немножко умею играть в лапту и петь псалмы, — продолжал Клинкер, — умею играть на варгане, петь «Черноокую Сьюзен», «Артура О'Брэдли» и другие песенки, могу станцевать валлийскую джигу и «Нэнси Даусон», побороться с любым парнем моего роста, когда придет охота, и, с вашего позволения, могу раздобыть зайца, если ваша честь захочет дичи.

— Черт побери! Да ты парень хоть куда! — воскликнул дядюшка, все еще смеясь. — Я не прочь взять тебя к нам в дом. А ну-ка попытайся помириться с моей сестрицей. Ты ее очень оскорбил, показав голый зад!

Держа шляпу в руке, Клинкер последовал за нами в комнату, где обратился к мисс Табите:

— Покорно прошу, ваша милость, извинить и простить меня, что я вас оскорбил, с божьей помощью я буду стараться, чтобы мой зад больше вас не оскорблял, а я не был бы из-за него виноват. Умоляю вас, милая, добрая, прекрасная леди, смилуйтесь над жалким грешником! Господь да благословит ваше благородное лицо! Вы слишком красивы и великодушны, чтобы желать зла, а я буду вам служить на коленях и ночью и днем, и на суше и на море и только ради удовольствия прислуживать такой превосходной леди!

Эти славословия и смирение произвели некоторое действие на Табби, но она оставалась безгласной, а Клинкер, приняв молчание за знак согласия, стал прислуживать за обедом.

Природная неуклюжесть Клинкера и его волнение привели к тому, что, прислуживая, он не раз попадал впросак. В завершение он уронил на правое плечо Табби кусочек драчены и, отскочив назад, наступил на Чаудера, который отчаянно взвыл.

Бедняга Хамфри столь был огорчен этой двойной оплошностью, что уронил фарфоровое блюдо, которое разбилось вдребезги. Тут он в отчаянии упал на колени и остался в этой позиции с разинутым ртом; вид у него был самый дурацкий. Мисс Брамбл подлетела к псу и, схватив его на руки, протянула брату и закричала во весь голос:

— Это заговор против несчастного животного, которое повинно только в том, что любит меня! Вот оно, убейте его сразу, тогда вы будете довольны!

Клинкер, услыхав эти слова и приняв их за чистую монету, вскочил с колен и, схватив нож с буфета, закричал:

— Только не здесь, добрая леди! Зачем пачкать комнату? Дайте его мне, ваша милость, я отнесу его в придорожную канаву.

В ответ на это предложение он получил по уху и отлетел в другой конец комнаты.

— Вот оно что! — закричала мисс Табби. — Каждая шелудивая тварь, которую вы подобрали на дороге, смеет меня оскорблять! Немедленно прогоните этого мерзавца!

— Ради бога, сестра, успокойтесь! — сказал дядюшка. — Поймите, что этот бедняга неповинен в желании вас оскорбить.

— Неповинен, как грудной младенец! — подхватил Хамфри.

— Я вижу ясно, что вы его подстрекаете! — воскликнула неумолимая девица. — Вы решили поощрять его бесстыдство! Вот она, благодарность за все услуги, какие я вам оказывала! За то, что ухаживала за вами, когда вы были больны, вела ваше хозяйство, спасала вас, неразумного, от разорения. Но теперь выбирайте: либо я, либо этот негодяй! Решайте немедленно. Пусть все узнают, кого вы больше уважаете: свою кровь и плоть или нищего подкидыша, найденного в навозной куче!

Глаза мистера Брамбла заблистали, и он заскрежетал зубами.

— Стало быть, — начал он, повысив голос, — все дело в том, хватит ли у меня духа раз и навсегда сбросить непосильное ярмо, или хватит подлости поступить жестоко и несправедливо, потакая капризу злобной женщины. Ну, так слушайте, мисс Табита Брамбл! Теперь, в свою очередь, и я вам предлагаю на выбор: либо расстаньтесь с вашим четвероногим любимцем, либо я распрощаюсь с вами навеки! Я порешил: с вашим псом я больше под одной кровлей жить не стану. А теперь извольте обедать, если у вас есть аппетит.