Любезнейший, преданнейший мой друг!
      Огромный привет Вам от меня и моего хозяина. Он узнал о нашей переписке, долго расспрашивал о Вас, и, видимо, по моим рассказам Вы ему понравились. Особенно то, что Вы большую часть жизни провели в лесу, возле природы. Он вообще к таким людям относится очень уважительно.
      Но и я понемногу, кажется, приобретаю его уважение, хотя бы тем, с какими достойными людьми вожу дружбу. Он Вам тут насушил окуньков и хочет выслать — говорит, что очень хорошо к пиву. Но я его отговариваю, ибо считаю, что это пища слишком острая, а от пива полнеют. Я в последнее время вижусь с ним, к сожалению, не очень много, поэтому активного воздействия на его образ жизни оказать не могу. Посудите сами: рабочий день — до шести часов, потом гуляю с Валентиной. Хожу с ней в кино, на танцы, посещаю иные культурные мероприятия. Прихожу вечером поздно и сразу ложусь спать. Поэтому не исключена возможность того, что Вы как-нибудь все-таки получите от него упомянутый подарок в плетеном коробе (их тут называют еще пестерями).
      Аким Павлович относится ко мне хорошо и внимательно, как и раньше; входит в мои нужды. Так, однажды, встретив меня в коридоре, спросил, не перейду ли я все-таки на жительство в общежитие леспромхоза, и если да, то он сейчас же договорится насчет койко-места. Но я категорически отказался, что вызвало его заметное неудовольствие. В работу я вникаю и все, что мне поручают, делаю старательно. И вот результат: недавно мне доверили составлять одну из глав квартального отчета. Это очень ответственная работа, сравнимая разве что с подведением баланса, и я надеюсь, что справился с ней вполне удовлетворительно.
      Да, чуть не забыл. Недавно поднял пенсионные бумаги Лыкова Егора Дементьича, моего хозяина, и, сопоставив их с представленными гражданином Лыковым документами, а также произведя некоторые вычисления на арифмометре, обнаружил, что ему действительно следует осуществить перерасчет пенсии с надбавкой 1 руб. 09 коп. в месяц, о чем уведомил упомянутого Лыкова Е. Д., вызвав его для этого в райсобес специальным письмом. Войдя в кабинет, он посмотрел на меня с нескрываемым уважением, а когда я, сообщив ему результаты вычислений, встал из-за стола, поздравил и крепко пожал руку, он почему-то рявкнул громогласно: «Служу трудовому народу!»
      Вечером, когда я вернулся с работы, Дементьич сидел на лавочке и тихо пел, глядя на вечерний туман, павший в луга.
      Увидав меня, он прослезился:
      — Ох, Генко, Генко! Да ведь ты золотой! Ведь ты и знать не знаешь, что я тебе за твою золотую душу открою! Уж так, так уважил.
      Ночью он разбудил меня. Я глянул на часы — было без четверти два. Хозяин держал керосиновую лампу, огонек в ней трепетал, и избу наполняло невыносимое керосинное зловоние.
      — Чего, чего? — спросонья бормотал я.
      Он поманил меня за собой.
      Мы вышли на крыльцо.
      Дед спустился вниз и пошел по траве туда, где виднелась фигура Андрюхи, а я, дрожа от холода, присел на ступеньку. Старик вернулся, взял меня за руку и сказал:
      — Пойдем.
      Я ответил отрицательно и попытался объяснить, что, во-первых, мне кажется странным его поведение, а во-вторых, завтра на работу, и надо выспаться. Но хозяин схватил меня за плечо и горячо прошептал:
      — Не глупи, Гено. На всю жизнь красоты узнаешь. Главное — суть, суть надо понять. Рази ж я тебя туда допустил бы, ежли бы ты мне на сердце не пал? Ехай, ехай… — Он начал подталкивать меня к Андрюхе.
      — Удобно ли так? — спросил я, намекая на то, что находился в одних трусах.
      — Да Хухре-то, матушке, какая разница! — махнул рукой Дементьич. — Ты садись на меринка-то, давай подсажу.
      Но я, услыхав, какое путешествие мне предстоит, побежал в дом, где снял с гвоздика висящий в моей каморке небольшой магнитофон, подаренный мамашей в день выпуска из техникума. Разве мог я оставить незапечатленным средствами современной техники этот долгожданный момент! Должна же моя любимая оценить вместе со мной необыкновенное пение, а также хоть в какой-то мере приобщиться к тайнам природы, как это делаю я.
      Но на душе все-таки было неспокойно, и, выйдя из дому, я сказал, тоскуя, что и не знаю, куда ехать, и управлять лошадью не умею, и потом — какой из Андрея конь, ему в обед сто лет будет, вот-вот сам свалится, не то что всадника нести.
      — А ты погляди, погляди, — проговорил старик. — Только сторожись на болоте-то, смотри, а то шляется там невкоторый народец.
      Мерин, заслышав нас, ударил в землю копытом, фыркнул и заржал. С трудом вскарабкался я на острый круп его и, охватив шею, задал вопрос:
      — Теперь куда?
      — Теперь езжай! — весело взвизгнул Дементьич. — Андрюха, пошел — ну!
      И мы с Андреем мирно затрюхали по пыльной тропке. После нескольких шагов я лег на шею коня, чтобы не свалиться, и задремал, а когда сознание вернулось — то ли во сне, то ли наяву — мы были уже в лугах.
      Они начинались сразу за картофельными делянками — это была как бы граница, — когда за картофельными кустиками и низенькой чахлой травкой вдруг взметывались высокие густые валы, в которых неминуемо должны были мы завязнуть. Но Андрей лишь слегка касался лугового покрова: распростершись, он несся над ним все быстрее и быстрее. Куда девалась дряхлость мерина, острые его лопатки, седая, полувылезшая грива? Круп его налился; профиль морды, когда он оборачивался, был тверд и резок. Тревога и нетерпение охватили меня. Конь давно перешел на галоп, и я сидел на нем, не опасаясь свалиться — лишь слегка держался за гриву. Воздух рвался и полыхал сзади. Миновали первую гряду лугов, вторую, скакали уже долго, и давно должны были кончиться эти луга, потому что дальше начинался лес, но они все не кончались, и мы скакали, скакали, скакали…
      Рядом и впереди нас стали мелькать какие-то тени. Они проносились вперед или отставали — но было еще темно, и я не мог угадать их очертаний. Наконец Андрей перешел на шаг — можно стало оглядеться. В огромной, распластанной между далеких, чуть угадывающихся лесов долине, в густой траве происходила неведомая жизнь: мелькали спины животных, подымались над травой их морды; раздавались крики, шипение и писк. Стаи птиц кружили над нашими головами. Стада уток пересекали дрожащий лунный диск и исчезали в зыбком пространстве. Я глянул в сторону и увидал трусящего впереди медведя — он бежал, смешно вскидывая зад. Он тоже порявкивал, и рявканье это, вплетаясь в остальные звуки, разносилось вместе с ними в сереющем воздухе. Что за страх, Олег Платонович, родился во мне тогда? — совсем, совсем не ужас — было в нем и нечто сладкое. Помню, такой же страх возник, когда я впервые летел на самолете. Нет, не подумайте, лететь было совсем не страшно, страшно было вот что. Самолет вез меня небольшой, я сидел напротив дверцы, и стоило встать и приоткрыть ее — и не было бы на земле человека счастливее меня: я ринулся бы один в пустое пространство, испытывая полет. Но чем бы я за это поплатился! Так же и тут. Рядом находилась жизнь, одно упоминание о которой холодит душу своими слепыми скрытыми силами и своей непознанностью. Конечно, ученые много работают в области познания биологической сущности, но есть ли черта, отделяющая явления познаваемые от тех, которые никогда не будут познаны? Да тем даже они и прекрасней, что тайна. Я думаю, что подчинение стихийного сознания зверя человеческим потребностям — дело не только неосуществимое, но и опасное. Я это ощутил, потому что стоило мне спрыгнуть с коня, и я был бы разорван, уничтожен. Но такая деталь: звери двигались по своим, как бы четко определенным для каждого путям, и пути эти были очерчены той сферой жизни, какую нес в себе каждый из них, поэтому только изредка рев становился свирепым и кровь падала на траву. Андрей, видно, хорошо знал свою дорогу, умело избегал опасности, которой наполнено было все кругом, — и я без особого беспокойства за наши жизни мог вбирать в себя фантастические картины бушевавшего вокруг мира. Бежавший по поляне медведь вдруг остановился и потерся задом о выступающий из земли сухой пенек. Тотчас с него соскользнуло длинное узорное тело и, обвившись вокруг задней лапы зверя, прильнуло одним концом к серой пятке. Зверь охнул, бросился бежать — но через несколько шагов ткнулся мордой в траву, будто уснул. Я ударил пятками в бок коня — он тревожно фыркнул, ускорил шаг и, настигнув отползавшую от медведя змею, с силой ударил по ней передним копытом. Хрустнула раздробленная голова, взвилось тело — и исчезло позади нас.
      Тем временем быстро светало. Я снова задремал, ухватившись за шею коня, а очнулся от мягкого толчка — что-то ударило меня в бок. Открыл глаза и увидел, что лежу на вытоптанной животными тропочке, чуть поодаль стоит Андрей и, хрустя, жует траву. Встав на ноги, я огляделся. Там, сзади, за лугами, виден был городок, крыши его домов и огородов. Луга блестели, лоснились от росы, и не такими уж теперь они казались большими. И зверей не было видно в траве. «Приснилось, что ли?» — подумал я. Но лес-то, который я видел на скаку, — вот же он, рядом с нами! Я подошел к Андрею, погладил его по шелковистой шее и побрел по тропочке впереди него. Ну и видик у меня был, я представляю: в дедовых сапогах, в. плавках, с магнитофоном, висящим на шее. Не поздоровилось бы мне, если бы мамаша увидела меня в этот момент! Ведь она всегда требовала в одежде-скромности и элегантности. Скромность явно была, а вот насчет элегантности — сильно сомневаюсь.
      Мы вошли в лес и долго брели то чащей, то кустарником, то тихими лесными полянами, покуда не вышли к краю большого болота. Осока и камыш окружали его, а также росли на островках, высовывались из зеленой, покрытой ряской воды. Тропочка исчезла. Андрей обогнал меня и пошел впереди. Скрипели деревья, булькала и пучилась вода, кричала кукушка в глубине леса. Сонно и глухо было в этом мире. Я присел на полусгнившее бревешко и опустил голову, прислушиваясь к вновь забродившей во мне тревоге. Андрей, чавкая копытами по воде, скрылся в кустарнике. «Зачем я здесь? — пришло вдруг мне в голову. — Что я здесь оставил? Чужой, один. Спал бы спокойно дома, а то завтра на работу, а я не высплюсь. А если Андрей убежит от меня или заблудится на обратном пути? Как тогда выбраться отсюда? Ведь я совсем не знаю здешних лесных мест. Куда это, к какому болоту он меня занес? И какое мне дело до жабы? Добро бы действительно что-нибудь, а то — жаба». Но хоть и думал так, все равно сознавал, что не уйти мне с этого места: удержит сила, которая привела сюда, несмотря на мои сомнения. Я съежился на бревешке и затих в ожидании. Сидел долго, весь продрог и хотел уже идти в кустарник за Андрюхой, как вдруг…
      Все началось с немыслимого, грохотом обрушившегося на меня гвалта — ни одного голоса нельзя было разобрать в нем. Птицы, снова появившиеся вверху, лягушки, насекомые — вся окрестная живность исходила криком. Внезапно возникнув, он внезапно и оборвался. А на его месте возник тоненький, нежнейшей чистоты звук. «Хухря!» — замер я.
      Если рассудить здраво, ничего особенного в этом голосе, наверное, не было. Колокольчики можно и в городе послушать, а потом бывают и более сладкогласные существа: канарейки, например, соловьи. Но мне тогда было не до этих рассуждений. А только запело и заплакало сердце мое от этого нехитрого звука. И если бы пела она здесь всю мою жизнь — всю жизнь так и просидел бы на этом бревешке. И не надо было бы ни есть, ни пить.
      Я настроил магнитофон и включил его. Колокольчик то возносился все выше и выше, то замирал, и тогда я думал: вот-вот зашевелятся камыш и осока, и выползет из них безобразная Хухря с обломком стрелы во рту. Только я-то не Иван-царевич.
      Кто-то прошлепал к бревешку и, шумно дыша, уселся рядом. Я поглядел — это был старый знакомец, водяной. В лад с переливами колокольчика у него дрожали плечи, раздувался толстый, похожий на сливу нос. Да и в нем самом вдруг отчетливо проявилось что-то жабье: старая такая, сморщенная жаба. Он заметил, что я обратил на него внимание, и воскликнул, будто опомнясь:
      — О! Тебя и сюды занесло! Привет, привет!
      — Не занесло, а сам пришел, — обиделся я. — Выдумаете тоже — занесло!
      — Сам, значит, пришел. — Голосок у него стал елейный. — И за какими же, интересно, делами?
      Чтобы завоевать расположение старого водяного, я стал объяснять ему, что хочу познать тайны природы, так как очень ее люблю.
      — Это правильно, — важно сказал он. — Люби, люби.
      Он вскочил с бревешка, приставил ладонь к глазам и долго смотрел в сторону кустарника, где скрылся Андрюха. «Невкоторый народец», — вспомнил я слова Дементьича. Смысл этих слов надо было понимать так, что «невкоторого народца» следует опасаться, да и, насколько Вы помните, у меня были на это основания.
      Однако водяной никакой враждебности ко мне не проявлял. Наоборот, он, раскинув руки и сладко улыбаясь, пошел ко мне, что-то мурлыча и напевая. Но стоило чуть утратить бдительность, он моментально оказался сзади и вскочил мне на спину, крепко обхватив руками мою шею и сжав ногами бока.
      — Ух ты! Ух ты! — завопил он. — А чего это мы крутимся-то, а? Верещим-то чего? Ан я сам природа и есть! Люби давай! Пошел, но! Да не туда-а!
      И снова, как тогда на озере, какая-то сила потянула меня к болоту. Я даже крикнуть не мог, только захрипел и упал на четвереньки вместе с водяным. Но он оседлал меня сверху и закричал:
      — Давай, давай! Уж там наслушаесся! Машину притащил, шпиёна! Ты погоди-и! Но! Но!
      Я снова упал, на этот раз на бок, лицо мое провалилось в тину, и только край глаза на мгновение выхватил вдруг заполнившую все небо губастую морду коня с огромным карим зрачком.
      Почувствовав свободу, я поднялся, шатаясь. Вдали по осоке улепетывал от Андрюхи водяной. Бежал он ходко, рубаха пузырилась на спине. На бегу он ругался, но как-то неуверенно, словно боялся, что Андрюха его все-таки догонит. Дождавшись мерина, я вскарабкался на него, и мы поплелись обратно домой. С одной стороны, я находился под сильнейшим впечатлением от испытанных мной потрясений, с Другой — переживал за то, что могу опоздать на работу. Еще думал о том, что не зря тревожно было у меня на душе, когда я двинулся в это путешествие. Теперь вроде бы все позади, а тревога осталась, не исчезла. Почему бы это? И что я сделал этому «невкоторому народцу», почему он так невзлюбил меня? Ведь сам-то я не испытываю ни к кому неприязни и хочу всем только добра!
      Так мы двигались и двигались, не ощущая ни пройденного пути, ни времени, пока знакомый голос не окликнул:
      — Э! Робяты! Ступайте давайте сюды!
      Я поднял голову и обнаружил, что подъезжаю к мостику через речку, а на мостике сидит мой хозяин и удит рыбу. Он участливо закутал меня в свою фуфайку и пешком отправил домой.
      Когда я уже отошел немного по тропочке, он крикнул вдогонку:
      — Ну, как тебе? Поглянулось, нет?
      Я остановился и кивнул головой. Отвечать мне не хотелось из-за навалившейся вдруг страшной усталости, но потом собрался с силами и сказал, что эту поездку я, наверно, запомню навсегда. Он радостно покивал. К разговору про Хухрю я не был готов — слишком сильно было еще впечатление, а говорить о водяном почему-то не хотелось.
      На работу я не опоздал — успел даже вздремнуть пару часов, потому что, когда я добрался до дома, было всего около шести. Проснувшись, услыхал звон колокольчиков за окном и сразу вспомнил ночное происшествие. Вышел на крыльцо — это хозяйки гнали в стадо коров. В лугах за домом стлался туманец, в котором одиноко маячил Андрюха. Егор Дементьич сидел на завалинке и курил цигарку. Увидев меня, он закашлялся и произнес:
      — Эх, погодка-то! Разгулялась, задери ее лешак?
      Вечером я, отправляясь на свидание с Валей, захватил с собой магнитофон. Мы сели на скамейку перед ее домом, и я включил его, затаенно улыбаясь в ожидании впечатления. Но там только что-то шипело и щелкало. Или намокла пленка в росной траве, или механизм повредился во время моей схватки с проклятым водяным, — я чуть не заплакал от отчаяния, что сорвалась моя попытка приобщить Валю к сделанному мной открытию. Я даже не решился ей сказать, что там было записано, так как по выражению моего лица и голоса она бы поняла, как много потеряла и как мне невыразимо жаль ее.
      Настоящим уведомляю также, что леску за номером третьим, о которой Вы просили, удалось достать в здешнем культмаге через Олимпиаду Васильевну, и надеюсь, что Вы ее получите в самое ближайшее время.

      В чем остаюсь
      с искренним своим уважением
Тютиков Геннадий Филиппович

      Здравствуйте, уважаемый и преданный мой друг, Олег Платонович!
      Тысячу раз извиняюсь и прошу прощения за столь долгое молчание. Еще тысячу, еще миллион раз? Только сегодня, получив Ваше письмо с вопросом, почему не отвечаю, понял, сколь дорого мне Ваше расположение и как нехорошо я поступил, испытывая его. Были, были причины — Вам одному поведаю их. Сижу над бумагой и вспоминаю, а сердце то взмоет высоко, то покатится вниз под горку, как камень. Кстати, и болезнь моя явилась одной из причин молчания. Болел я долго, неистово, кричал в бреду; старик сидел у моей постели сутками — теперь сам слег. Врач дала бюллетень, записав: «Фолликулярная ангина», но я-то знаю, что дело тут не в простуде, совсем не в ней… Приведу удивительно подходящий к этому случаю отрывок из письма горячо любимого мною классика русской литературы Николая Васильевича Гоголя: «Теперь я пишу Вам, потому что здоров благодаря чудной силе бога, воскресившего меня от болезни, от которой, признаюсь, я не думал уже встать. Много чудного совершилось в моих мыслях и жизни!» Бог тут, конечно, ни при чем. А насчет чудного — судите сами. Да судите, вместе с тем, заодно уж, легко ли дается оно человеку!
      Ни одно из последних моих писем не обходилось без рассказа о чувствах к девушке, работающей в столовой на раздаче, по имени Валентина. И какова же была моя радость, когда она наконец обратила на меня внимание! Это я тоже уже описывал.
      Итак, Олег Платонович, мы стали встречаться, и от встречи к встрече душевная наша приязнь друг к другу становилась все больше и больше. Валя познакомила меня со своей бабушкой, крепкой старушкой с ясными глазами, на которую она удивительно похожа; с матерью, мастером маслозавода, и иногда вечерами я пил у них чай с вареньем или молоком. И тревога, потихоньку начавшая было овладевать мною, совсем исчезла из сердца — ведь все шло так прекрасно! Только бабушка иногда, слушая меня, щурилась и грустно качала головой.
      Однажды солнечным днем в конце августа, когда палит позднее солнце и выжигает дожелта листья, я пришел к Валиному дому. Скучно было сидеть в выходной в своей каморке, и как Дементьич ни уговаривал идти на рыбалку, я не согласился, — прямо больно стало от одиночества. Как же я дальше без нее? — такая тоска…
      Постучал в дверь — никто не ответил, не открыл. Спустился с крыльца, постоял в раздумье и даже вздрогнул, когда услыхал ее голос:
      — Иди сюда. Гена!
      Голос доносился из огорода. Я поглядел туда и увидел ее. Она стояла, опершись на плетень; круглое лицо ее улыбалось, ветер распушил длинные волосы. Ягоды рябины, нанизанные на нитку, словно бусы, раздавились там, где она касалась изгороди, и белое ситцевое платьице с васильками запачкалось соком.
      — Горох убираем, — сказала она. — Помогай, если хочешь.
      — Не слушай ее, Гена, — послышался бабкин голос. — Отдыхай, успеешь наробиться-то.
      — Если хотите, я могу помочь.
      — Ладно, не надо! — Валя махнула рукой. — Сами управимся.
      — Пойдем, Валюша, в кино, — предложил я. — Французский фильм «Парад» с участием популярного комика Жака Тати. У меня Дементьич вчера на него ходил. Сегодня я спросил, понравилось ли. Он думал, думал, потом почесал плешь и полез в свой сундук — огро-омный такой сундук у него есть. Вытащил оттуда три воздушных шарика, надул их, связал вместе и повесил над крыльцом — желтый, синий и зеленый. Так разволновался — даже суп не доел. Пойдем, Валюша!
      — Интере-есный он у тебя, — протянула она. Оттолкнувшись от изгороди, крикнула: — Мама, я пошла!
      — Ну, Валентина, — заворчала мать. — Все бы ты бегала, прыгала! И не побудешь с нами. Гляди, как хорошо сегодня, работал бы да работал.
      — Не шуми ты, — сказала бабка. — Ты, Геничка, не обращай внимания — это она ревнует. Идите, робяты, гуляйте. — Она подмигнула мне.
      Валя выбежала из огорода и, повязав шею кудрявым стеблем гороха, коснулась моих щек испачканными своими руками.
      — Не надо, не надо… — слабо сказал я.
      Она заглянула мне в глаза, рассмеялась и убежала в дом.
      Солнечные зайчики скакали по траве, лежала у моих ног порвавшаяся нитка рябиновых бус, пахло старой тучной травой и сухим, выгорающим на последнем солнце деревом; синеглазая бабка, размахивая ворохом гороха, что-то кричала мне из огорода.
      «Неужели, — думал я, — неужели еще каких-нибудь два месяца назад я мог всерьез предполагать, что существует какая-то другая жизнь? Не знаю, как для кого, а мне никакой больше не надо».
      По дороге из кино мы заглянули в городской сад. Сели там на лавочку, и я сказал ей то, что уже давно собирался сказать:
      — Я люблю тебя, Валя.
      — Что ты, Гена, ей-богу… Так, сразу… — Она тихо засмеялась, отсела на конец скамейки и, посмотрев на небо, спросила:
      — Видишь облако?
      — Что мне до облака? Я тебя люблю, говорю! Впрочем, облако вижу.
      — Хочешь, я по нему босиком пройду?
      — Как… босиком? По облаку-то? Это почему еще? — растерялся я.
      — А я люблю по ним бегать утрами. Солнышко взойдет, сверху их осветит — они прямо полянки золотые. И ноги после них как в росе.
      — Люблю тебя, Валя, — снова сказал я. — А человеку не дано по облакам бегать. Это против физических законов тяготения.
      — Мне-то что до них? — Валя закинула голову, обхватив ее сплетенными сзади руками. — Я вот летаю, например. Сладко-то как! Я тебя тоже люблю, Гена.
      — Правда, что ли? Ах, Валя, любимая, и мне бы сейчас полететь куда-нибудь!
      — Хочешь, научу? — Она повернулась, прижалась ко мне. — Хочешь?
      — Ты специально меня разыгрываешь? — тихо спросил я. — Обманываешь, да?
      Она поджала губки и ответила:
      — Ну, вот что, Гена. Отношения теперь между нами серьезные, может быть, и жизнь вместе жить, так знай: я никогда не вру. Я правда, Гена, летать умею.
      И знаете, Олег Платонович, я не удивился. Даже обрадовался скорей. В самом деле, что же это такое: живу где-то на отшибе, и все равно, куда ни посмотри — какая-нибудь выдающаяся особенность, но сам я к этому никоим образом непричастен. А тут, подумать только, любимая девушка, можно сказать, невеста, обладает столь удивительным качеством! И как прекрасна должна быть жизнь с подобным чудесным существом!
      — Полети! Ну, полети! — попросил я.
      — Нет, не надо сейчас. Потом как-нибудь. — Она вдруг погрустнела, опустила голову.
      — Что с тобой?
      — Забоялась. Вдруг ты меня разлюбишь?
      — Вот уж чепуха! — страстно сказал я. — Ведь что такое полет? Это сердце летит в небо, это танец его, воздушное легкое кружение. Душой исполненный полет, как выразился великий поэт.
      — Это у меня от бабушки, — промолвила Валя. — Она в молодости тоже любила летать. В крови, видно, у нас. И мама умела, пока меня не родила. Ты правда меня после этого не разлюбишь?
      — Какой может быть разговор? — Возмущение захлестнуло меня. — Да я после этого каждым прикосновением к тебе гордиться буду. А меня научишь?
      — Посмотрим! — Она засмеялась, встала. — Пошли!
      И мы поцеловались.
      — Скажи, пожалуйста, — попросил я ее, — почему у вас городок такой интересный? За каждой травкой можно какое-нибудь чудо встретить. Очевидное — невероятное, так сказать.
      Она стала серьезной, лицо ее обрело значительность, и, как Дементьич, вскинув вверх палец, вдумчиво произнесла:
      — Природа!
      И теперь я, кажется, начал понимать мудрость Ваших слов о том, что не стоит, не следует искать какой-то магнитной жилы, специальных объяснений происходящему, необъяснимому. Оно всегда рядом, стоит вглядеться. Да только в том-то и дело, что не вглядываемся. Меня вот, можно сказать, случай с этим столкнул. А жил бы дома — даже и в голову не пришло бы предположить что-либо необычное, и только потому, что дома был определенный круг забот, в котором я вращался, и выглянуть из него было бы трудно чрезвычайно. Да и не только трудно, но и нелепо, — как для себя, так и для других. Наверное, и у нас там есть что-нибудь подобное, но мы люди суетливые, а скрытое в глубине не терпит таких. Но теперь твердо знаю: оно вечно, как вечна природа и как вечно в человеке любопытство к познанию ее. И никаких тут не надо искать магнитных жил, ибо это — везде.
      В тот день я еле доплелся до дому от избытка переполнявших меня чувств и прямо с порога объявил хозяину, что мы с Валей наконец объяснились. Он обрадовался, засуетился и сразу побежал куда-то собирать корчаги с чугунками под брагу и наливку. Также он заявил мне, что завтра же надо отправляться к Максимихе Пахомовне свататься и договариваться, и не буду ли я против, если он прихватит с собой для компании водяного? Я ответил, что это мероприятие серьезное, и очень, а водяного как человека я знаю мало, да и, сказать по совести, не очень-то ему доверяю: вдруг ему там еще раз вздумается на мне покататься? В каком я виде тогда предстану перед невестой и будущими родственниками? Нет, здесь нужен человек солидный, внушающий безусловное доверие, и я рекомендовал Дементьичу кандидатуру Олимпиады Васильевны. В тот же вечер написал мамаше обстоятельное письмо о том, что встретил хорошую самостоятельную девушку и мы намерены соединить наши судьбы.
      Пока я писал письмо, Дементьич затопил баню. Напрасно я отговаривал его, уверяя, что мыться на ночь глядя — безумие, потому что утром будешь чувствовать слабость. Он не понимал меня, удивлялся: «Как это, перед таким делом — да не помыться? Ой, Генко, Генко, неладно ты толкуешь. Ужо помою, помою…»
      Надо сказать, что за все время нашего жития дед баню не топил, а ходил вместе со мною в городскую. Мне было даже интересно, на что способна эта развалюха, кроме своих музыкальных упражнений. Это сомнение я высказал Дементьичу. Старик пососал ус и показал мне корявый большой палец: «Во как! В лучшем виде!» — И опять убежал, зазвенел цепью у колодца.
      Уже в сумерках мы с Дементьичем, вооруженные новыми вениками и мочалками, вступили в баню.
      Горячий, знобящий пар ее проникал даже в предбанник. Здесь же, в предбаннике, на полу лежало специально разложенное дедом свежее сено. В углу сложены были пчелиные соты, и мягкий, какой-то чайный запах воска и меда окутал голову. Этот же запах, только смешанный с пробирающим до костей зноем, исходил из недр и самой бани — она как бы млела в ожидании, когда зайдут в нее наконец люди и обретет изначальный смысл само ее существование. И ничтожным показалось мне в этот момент чудесное ее баловство. Дементьич редко пользовался услугами своей бани, и дерево скучало по ласковой душе хозяина, как раньше скучало оно по убитому на войне его брату. Может быть, одиночество побуждало баню искать других путей общения с нами?
      Старик счастливо загоготал и полез на полок. В густых клубах белело его изуродованное, ломанное медведем тело. Мы долго мылись, охали и вопили, когда терли друг друга жесткими мочалками, задыхались и скатывались, потеряв силу после битья березовыми вениками, на лавку возле двери, там совали головы в кадку с холодной водой и благостно затихали.
      В один из таких светлых промежутков Дементьич сказал мне:
      — Давай, давай, вникай потихоньку. Мне-то уж недолго. Все тебе отпишу — владай тогда.
      — Ну, что уж вы? — обиделся я. — Недолго, недолго… Вроде не болеете ничем. Чего недолго-то? И ничего мне не надо. Человек должен все заработать своим трудом.
      — Да разве в них, в доме да в бане, и в ином барахле, дело-то? Все твое станет. Все! Мне много успеть тебе показать надо. Да слово кой-какое сказать. Я тебя, голуба-душа, сердцем чую. Значит, не ошибся, не-ет!
      — Спасибо вам, Егор Дементьич. Я вас так тоже люблю, верите ли…
      Сладкий медовый березовый пар туго бился в стены замкнутого пространства, выходил между бревнами наружу, и с улицы казалось, наверное, что баня дышала. Я прижался спиной к старому закопченному дереву, раскинул руки. Кровь била в виски густо и устало. Огонь в каменке тоже густел, опадал.
      — Отойди от стенки-то, — послышался голос _Де-ментьича. — Весь в саже испачкался, дай-ко смою.
      — Голова чего-то тяжелая, — сказал я, опускаясь на лавку.
      — А ступай в предбанник. Я тебе там и знакомство устрою, чтобы не скучно было.
      Он отворил дверь, я вышел в предбанник. Старик просунулся вслед:
      — Эй, насекомый! Да я не тебе, Гено. Есть тут… Яшка, эй!
      Дверь захлопнулась, и тотчас я увидал летящего с потолка на тонкой паутине большого мохнатого паучка. Он остановился на уровне моих глаз и замер.
      — Это ты, что ли, Яшка-то? — Моя ладонь вознеслась к нему, и он медленно опустился на нее. Смело взбежал на кончик пальца и уселся, поворачиваясь из стороны в сторону.
      — Ма-аленький ты… — Другой рукой я хотел погладить паука, но он сразу съежился и убежал с ладони вниз, к локтю.