Французским зубным порошком
Зубки свои почистила.
Вышитым полотенцем
Старательно, тщательно вытерлась.
Перед заморским зеркалом
На мягком стуле уселась.
Пальчиками слегка дотрагиваясь,
Лицо свое разглядела.
Как мы уже говорили, Кулаковский марксистом и революционером-подпольщиком не был. Он не призывает якутку, перемазанную в навозе, к топору, чтобы она пришла и зарубила эту другую городскую якутку, которая:
Прямая, как тонкий волос,
Стройная, гибкая, ладная,
Вышла из спальной,
Словно солнце взошло.
Гостиную комнату осветила,
Столовую комнату обогрела,
Проходя мимо кухни,
И ее лучом озарила.
За стол присела,
Домашних всех осчастливила.
Драгоценного кофе не пригубила,
До фамильного чая не дотронулась,
Топленые сливки ей не понравились.
Крупчатую булочку не попробовала,
На сахар даже не поглядела,
Варенья вовсе не захотела.
Только конфетку одну надкусила.
Оказывается, у милой дитятки
Аппетит еще не проснулся.
Здоровьем близких не интересуясь,
Ни во что вникать не желая,
Ни в чем родителям не помогая,
О делах домашних не расспросила.
Снова в спальню удалилась,
Взяла недочитанную книгу,
Роман недочитанный развернула…
Негодования, сарказма и классовой ненависти мы здесь, конечно, не найдем, дело ограничивается иронией, легким, добродушным осуждением. Более того, в глубине души, быть может, даже поэт любуется девушкой и рад за ее благополучие. Все-таки – якутка и все-таки – читает роман. Точно так же, как с явным удовлетворением рисует Кулаковский и материальное благополучие деревенской женщины:
Тогда
Сделалась я степенной и важной,
С подобранным животом, но высокой грудью.
Тогда
Сделались у меня круглыми щеки.
Тогда
Сделались у меня широкими бедра.
Тогда
Поставила я коновязь около нашего дома,
И была коновязь вся медью украшена.
Тогда
Весело горел огонь у пас в очаге.
Тогда
Стал наш дом полной чашей,
Тогда
Сделалась я хозяйкой стад,
Мычащих и рогатых.
Тогда
Сделалась я хозяйкой табунов,
Скачущих и гривастых.
Тогда
Собирала я звериные сверкающие меха.
Тогда
Нарожала я отважных и сильных мужчин.
Тогда
Нарожала я прекрасных и нежных дочерей.
…Пешие у нас ночевали,
Ели и пили,
Конные нас не объезжали
И подолгу гостили.
Были мы как прорубь,
Что в глубоком озере прорубают,
Сколько ни черпай,
А вода в проруби не убывает.
Кулаковский бичует не сословия, не материальное благополучие (которому он на фоне общей якутской бедности, может быть, даже радуется), но пороки. «Богатый скупец», «Бахвальство пьяного богача», «Оборотень» («Слово о водке») – вот где мы в первую очередь найдем сатиру и сарказм, бичевание словом.
Ну что же, как будто Толстой не любовался Наташей Ростовой, а Пушкин Татьяной Лариной в то время, как Чернышевский звал Русь к топору. Как будто у Тургенева, Аксакова, Гончарова, Лескова, Мельникова-Печерского (у каждого почти русского дореволюционного писателя) мы не встретим страниц, изображающих не только материальное благополучие, но изобилие без немедленного призыва это изобилие сокрушить, уничтожить и развеять по ветру.
Даже у Некрасова, революционного демократа и «певца скорби народной», в тех местах, где над ним не властвовала специальная задача, мы находим подобные светлые мотивы.
***
Будут песни к нему хороводные
На заре из села долетать,
Будут нивы ему хлебородные
Безгреховные сны навевать.
***
Воробушков стая слетела
С снопов, над телегой взвилась,
И Дарыошка долго смотрела,
От солнца рукой заслонясь,
Как дети с отцом приближались
К дымящейся риге своей,
И ей из снопов улыбались
Румяные лица детей.
***
В ней ясно и крепко сознанье.
Что все их спасенье в труде,
И труд ей несет воздаянье:
Семейство не бьется в нужде,
Всегда у них теплая хата.
Хлеб выпечен, вкусен квасок,
Здоровы и сыты ребята,
На праздник есть лишний кусок.
***
Идет эта баба к обедне
Пред всею семьей впереди:
Сидит, как на стуле, двухлетний
Ребенок у ней на груди.
Рядком шестилетнего сына
Нарядная мамка ведет…
И по сердцу эта картина
Всем любящим русский народ!
Алексей Елисеевич Кулаковский – великий якутский народный поэт. Он народен не только потому, что в своих поэмах обращается к изображению народной жизни якутов и якуток («Портреты якутских женщин», «Деревенская женщина», «Песня старухи, которой исполнилось сто лет», «Плач по умершему мужу», «Обездоленный еще до рождения»); не только потому, что его поэзия наследует якутский фольклор: «Благословение по-старинному», «Старинная якутская клятва», «Хомус»; не только потому, что он постоянно размышляет о судьбе своих сородичей, соплеменников («Сон шамана»); не только потому, что он воспевает в своих поэмах родную природу («Дары реки», «Наступление лета»); не только потому, что вся его поэзия пронизана, освещена и согрета глубокой сыновней любовью к родным якутам; он народен (и глубоко народен) потому, что после прочтения его поэм у читателя, мало, допустим, знакомого или вовсе не знакомого с характером якутского народа, возникает и складывается яркое и цельное представление о складе ума, об образе мышления, о мироощущении, о взглядах на жизнь, на вещи, на мир, о душе, наконец, якутского народа, о самом народе как о части человечества, вынужденного нести, так сказать, свою историческую биологическую вахту в суровейших условиях таежного Приполярья, на вечной мерзлоте, оттаивающей в летние месяцы едва ли на метр, причем не кочевать, идя на поводу у природы, не пробавляться только рыбой либо охотой, но вести оседлое хозяйство, разводить коров, лошадей, возделывать землю.
Древние верования якутов со всеми позднейшими наслоениями, древний эпос якутов, семейные, бытовые и социальные отношения, народный юмор, чистейший народный язык, труд и праздник, радость и горе, свадьбы и похороны, нищета и благополучие – всем этим ярко и щедро насыщены поэмы Алексея Кулаковского.
Вся поэзия Кулаковского – это страстный призыв к просвещению якутов, к их общественной активности, к национальному самосознанию.
Истинной радостью было работать над стихами Кулаковского, делая их удобочитаемыми (после подстрочника) на русском языке. Я жалел только, что две поэмы Кулаковского до меня уже были отданы другому переводчику, а именно – поэту Сергею Поделкову. Я не сомневался, что Сергей Александрович переведет их хорошо.
Семен Петрович, можно сказать, был не прав, когда говорил, что перевести-то Кулаковского мы переведем, но с изданием однотомничка хлебнем горя. Можно сказать, что горя мы не хлебнули. Издательство было твердо намерено сборник издавать, рабочая рецензия профессора Пархоменко была положительной, если не восторженной, и содержала лишь некоторые замечания и пожелания. В частности, Михаил Пархоменко писал: «Впервые по русскому переводу можно составить почти полное и, можно сказать, неожиданное во всех отношениях представление о поэзии Кулаковского, его таланте и его вкладе в развитие якутской (а после появления в печати данного издания – и не только якутской) поэзии. Таким неожиданным оно является и для меня, хотя я отнюдь не в первый раз интересуюсь поэзией Кулаковского профессионально, как литературовед. Впервые и для меня А. Кулаковский выступил как поэт огромного таланта и могучего поэтического воображения, поэт подлинно народный и совершенно оригинальный и своеобразный, по характеру своего художественного мышления ни с кем не сравнимый. В его творчестве гигантская мощь и поэтический размах народного предания и народного поэтического мышления слились с талантом писателя, сознательно вставшего на позиции реалистического метода, о котором он проникновенно писал в своих статьях о Пушкине и о русской литературе, слились так полно и органично (а притом – опять же своеобразно в высшей степени), как сливались в творчестве только выдающихся и подлинно национальных поэтов.
Сила впечатления, которую испытывает читатель его поэзии, так велика, что невольно возникает желание отнести его к числу очень крупных поэтов».
И все же Семен Петрович оказался частично прав. Пришло в высокие инстанции какое-то там письмо из Якутии, и Московской Академии общественных наук было поручено обсудить предстоящее издание Кулаковского (скорее сам факт издания, а отнюдь не содержание книги, ибо в ней и с микроскопом нельзя было бы найти ничего вызывающего сомнения), и на это совещание прилетели два ученых деятеля из Якутска.
Но только они одни и оказались на своих странных позициях. Опять вытащили на свет горностаевые шкурки и заговорили на языке давно прошедших и отошедших в историю десятилетий.
Все остальные ораторы, а их было немало, удивлялись странной позиции двух ученых (может быть, их диссертации теряли смысл с признанием Кулаковского большим поэтом и главной культурной ценностью якутского народа?).
Высказался и я.
– Да, но шкурки все-таки он получил! – не сдержался и выкрикнул с места, перебивая меня, ученый.
Но тут уж в зале раздался хохот, который и закрепил победу большинства.
ЯКУТИЯ. ЫСЫАХ (Продолжение)
…Да, я полюбил Кулаковского, работая над переводами его стихотворений, и якуты это сразу почувствовали. Вскоре я получил письмо от Союза якутских писателей, подписанное Семеном Петровичем Даниловым, В письме содержалось приглашение посетить Якутию, «Якутский народ очень гостеприимен, – говорилось в письме. – Мы покажем вам разные уголки нашей суровой, но прекрасной земли, а на весеннем всеякутском празднике ысыаха самая красивая девушка Якутии, одетая в вышитые якутские одежды, преподнесет вам полный чорон благодатного напитка кумыса. Приезжайте же на землю Кулаковского, так велят Великие Белые Старцы».
Ну, насчет старцев в официальном письме Семен Петрович, конечно, упомянул шутя и на свой, как говорится, страх и риск, но, конечно, вполне в духе переводимого мной поэта. Зато к письму была приложена вполне реалистическая программа моего будущего пребывания в Якутии. Все подробно и точно.
Встреча в аэропорту.
Устройство в гостинице.
Обед.
Посещение Литературного музея.
Посещение Правления СП.
Поездка по реке Лене.
Пребывание в Чурапинском районе.
Поездка в Нижнеколымский район…
И так – две недели. Все как в лучших домах и на уровне мировых стандартов. Не было никаких причин не принять такое приглашение, тем более что в Якутии я (и вообще восточнее Тобольска) никогда не бывал.
Я не собираюсь эти заметки о своем знакомстве с якутским поэтом превращать в путевой очерк о Якутии, хотя можно было бы написать даже и книгу. Якутская земля огромна, разнообразна и красива – суровая, сказочная земля. От Москвы лететь до Якутии шесть часов (до Стокгольма 1 час 40 мин., до Парижа и до Лондона 3 часа), да еще, если захочешь потом побывать на краю Якутии, на берегу Ледовитого океана, надо лететь от Якутска почти столько же. Невообразимые планетарные масштабы. Я уж не помню сейчас, но сколько-то нормальных европейских государств легко уместилось бы на территории Якутии.
С большой высоты Якутия (по крайней мере, ее центральная, обитаемая якутами часть) больше всего была бы похожа на Луну с ее бесчисленными круглыми кратерами, если бы эти кратеры не были наполнены водой и не образовывали бы те полтора миллиона озер, о которых всегда говорят сами якуты.
Когда смотришь на эти бесчисленные круглые озера, первой приходит мысль именно о их космическом, метеоритном происхождении: чего проще – были кратеры, а потом в них накопилась вода. Но происхождение их связано, оказывается (любимое словечко Кулаковского), не с метеоритами, а с вечной мерзлотой.
Я не знаю точной геологической механики происхождения этих озер, но известно, что под всей Якутией на глубине одного метра лежит загадочная вечная мерзлота. Это именно из нее извлекают время от времени цельных мамонтов, мясо которых годится, как говорят, хоть бы и на котлеты, собаки, во всяком случае, его едят. А ведь оно пролежало в мерзлоте тридцать тысяч лет. В деревенских или дачных условиях хорошо обходиться без холодильников. Один писатель потом показал мне на своей даче ледник: хранилище, выкопанное в вечной мерзлоте. Это были просторные подземные апартаменты, в которых хранилось в тот момент: часть лошадиной туши, четверть медвежьей туши, половина лося, сто двадцать зайцев, триста уток, восемнадцать гусей и три мешка рыбы. Все это добыто на охоте, за исключением половины лошади, которую писатель привез из колхоза как гонорар за проведенный для колхозников литературный вечер.
Да еще лежало там в кусках и глыбах несколько центнеров вечного ископаемого льда. Ибо если в вечной мерзлоте попадается ледяная линза, то это – после оттаяния – самая вкусная и самая чистая вода. Многие якуты предпочитают пить именно эту воду.
Но у этой мерзлоты есть одно противное свойство. Если сверху ободрать землю на глубину до метра (т.е. до мерзлоты), то мерзлота начнет оттаивать, превращаться в жидкую грязь, в трясину, в болото, а если на этом месте окажется ледяная линза, то – в озеро. Так-то вот и образовались бесчисленные озера Якутии. Все они были некогда обширнее, чем теперь, они постепенно сужаются, зарастают. На месте бывшей водной поверхности образуется ровная зеленая травяная поверхность. Эти ровные зеленые плоскости, с озерцом посередине (с той частью озера, что не успела еще зарасти) и с холмами вокруг (а на холмах лес), больше всего похожи на огромные (а иногда и не очень огромные) современные стадионы и называются здесь алысами. Алыс – место обитания, место жизни. Изобильная трава, плодородная почва, а в озере всенепременные, всеякутские жирные караси.
Да, конечно, на севере – нельма, пелядь и чир – благородные лососевые. Да, конечно, в Лене – всевозможная рыба, вплоть до драгоценных осетровых пород Но вся обширнейшая, зеленая, равнинная, «алысная» Якутия ест карасей. Уха из карасей, отварные караси (туго набитые икрой) – самое распространенное угощение за якутским столом.
Насчет половины лошади надо дать пояснение. Дело в том, что в Якутии издавна разводится особая порода лошадей. На них не пашут, не ездят – их едят. Они, вроде наших коров, дают людям только молоко и мясо. Они не требуют помещений, хлевов, стойлового, как сказали бы теперь, содержания. Круглый год они пасутся вольными табунами, добывая корм зимой из-под глубокого снега в пятидесятиградусные морозы. У них мохнатая шерсть, очень жирное молоко и вкусное мясо.
Сейчас эти лошади – статья экспорта, они охотно покупаются на мясо французами и японцами.
Якуты едят все части лошади. Они делают особую кровяную (белого цвета) колбасу, много блюд приготовляют из лошадиных кишок. Жеребятину вялят, коптят, отваривают. Особенно вкусны во всех видах ребра молодого жеребенка. Кумыс—очень распространенный и едва ли не ритуальный якутский напиток. Они любят крошить в кумыс мелкой крошкой сливочное (коровье) масло. Эта крошка плавает сверху слоем толщиной в палец. Когда пьешь кумыс и пережевываешь сливочное крошево, оно смягчает остроту перебродившего, кислого напитка.
Но все же на первом месте по значению в хозяйстве якутов остается молочное хозяйство как таковое, то есть коровы. Коровы (их многочисленность или малочисленность) всегда определяли степень благосостояния якутской семьи, ее бедность или ее богатство. Надо отметить, что таких вкусных и душистых сливок, как в Якутии, я, пожалуй, еще нигде не пил.
Мерзлота, как уже говорилось, коварна. Ведь если на ней построить современный хотя бы пятиэтажный дом, то надо рыть котлован и закладывать фундамент, то есть тревожить мерзлоту. Под готовым домом мерзлота начнет оттаивать, и дом постепенно будет погружаться в жибель, в трясину. Причем неравномерно. Один бок осядет быстрее, дом разломится, треснет, развалится, как во время землетрясения. Если же под домом окажется «линза», то он и вообще может ухнуть, наподобие сказочного града Китежа. Придумали (чтобы дом не согревал под собой землю и чтобы не рыть котлована) строить дома на бетонных сваях. На курьих ножках. Под домом между сваями гуляет ветер, лютует мороз, и мерзлота сохраняется. Теплотрубы от котельных к домам по той же причине нельзя прятать в землю. Они пролегают над поверхностью земли, определяя во многом внешний облик города. А чтобы трубы зимой не замерзали и не лопались, их одевают в этакие деревянные футляры, ящики, набитые опилками или, может быть, другим, более современным теплоизолирующим материалом, какой-нибудь стекловатой.
Итак, эти неструганые, грубо сколоченные из дешевых, шершавых досок ящики (никого не интересует, как это выглядит) и эти бетонные сваи. А над сваями стандартные, серые дома.
Я попросил, чтобы в Якутске мне показали остатки старого города, и мне показали. Это были крепкие и прочные, из неохватных бревен дома, вернее сказать даже – усадьбы. Дом с наличниками, от угла начинается дощатый забор, за забором двор, подсобные строения. Все это добротно и по-своему красиво. Конечно, жизнь идет вперед, и одними такими вот деревянными теплыми домами теперь не обойтись бы, но надо бы сохранить хоть несколько кварталов, или даже улиц, или даже целый участок города как памятник архитектуры, Но, увы, все сносится, ломается, заменяется однообразными, серыми и – что там ни говори – некрасивыми коробками на бетонных сваях. Да и часто мы все сваливаем на время, спешим все сломать, переиначить, суетимся, машем руками направо и налево без разбору. Скорее, скорее. А если разобраться – при чем тут время? Нельзя сказать, что Америка, например, недостаточно цивилизованная страна и что ей чужд современный технический прогресс, однако 70% населения этой страны (по другим данным до 80%) живет в отдельных небольших домах.
Считайте меня ретроградом и консерватором, но мне жалко деревянный, одноэтажный, теплый (в пятидесятиградусные морозы) красивый Якутск.
…Куда бы ни возили меня якуты (будь то городок Черский в низовьях Колымы или самое побережье Ледовитого океана, цветущая летняя тундра), что бы ни показывали (будь то Институт мерзлоты в Якутске, совхоз имени Эрилика Эристина, Краеведческий музей или памятник Емельяну Ярославскому), все же главное, ради чего и прислано приглашение, было впереди – весенний якутский праздник ысыах.
По своей дотошности я, конечно, еще прежде, чем полететь в Якутск (еще во время работы над Кулаковским), поинтересовался и заглянул в разные этнографические источники: что такое этот весенний ысыах и как он проводится. Да и нельзя было не поинтересоваться, ибо у Кулаковского то и дело попадались то коновязь, то чорон, то тюсюлгэ, и должен же был я, выводя на бумаге эти слова, знать, что это такое. Семен Петрович Данилов своевременно прислал мне некоторые материалы из рукописного фонда Якутского филиала Академии наук, хранящиеся там в фольклорном фонде. Выписки были из трудов А. С. Порядина (в переводах и с примечаниями Г. Эргиса), из зтнографических материалов о якутах академика Герарда Фридриха Миллера, из описания якутского ысыаха Гмелиным…
После прочтения всех этих материалов у меня сложилась следующая картина.
Ысыах – народный якутский праздник, посвящен бывал началу лета и связан с развитием коневодства. Проводится всегда в июне. Торжественный ысыах мог устроить один хозяин, так сказать, в масштабах своей семьи или же привлечь к этому своих родственников, весь свой род. Очевидно, могли быть ысыахи, проводимые целым наслегом (деревней) и даже улусом (то есть волостью).
Место, где будет проводиться ысыах, называется тюсюлгэ. В некоторых районах Якутии, например на Вилюе, под тюсюлгэ понимался просто круг, образованный усевшимися в праздничной церемонии людьми. Вообще же это место должно быть соответствующим образом оборудовано, причем с соблюдением мелочей, которым придавалось большое символическое значение. А. С. Порядин оставил такую запись.
«Тюсюлгэ устраивали, говорят, так:
Из срубленных и очищенных от коры молодых лиственниц с совершенно чистой поверхностью (т.е. без сучков) ставили столбы высотой примерно в сажень и соединяли их перекладиной. Количество таких столбов бывало разное. Если хозяин был незнатного происхождения и имел небольшой достаток, то, устраивая ысыах, он делал тюсюлгэ с двумя столбами. Если хозяин был человек среднего происхождения и среднего достатка, то устраивал тюсюлгэ с тремя столбами. А если хозяин был знатного происхождения и богатый, то устраивал тюсюлгэ с четырьмя столбами. Названия этих тюсюлгэ были разные: первое называлось «основу кладущее тюсюлгэ», второе – «о трех ножках тюсюлгэ роста благополучия», третье – «о четырех ножках тюсюлгэ изобилия».
Вокруг устроенного тюсюлгэ втыкали срезанные молодые березки так, чтоб их ветви покрывали столбы, а затем втыкали березки в ряд по обе стороны тюсюлгэ. Это украшение тюсюлгэ называется «чэчир». Если тюсюлгэ было большим, то его вместе с «чэчир» трижды опоясывали пестрой волосяной веревкой длиной в девять маховых саженей.
К этой веревке в виде украшения прикрепляли ленточки из разноцветных материй, утиные крылья, телячьи намордники, шитые из бересты, наподобие детских игрушек.
На восточной стороне тюсюлгэ, поблизости, воздвигали коновязный столб из самого толстого дерева. Столб в шейке имел восемь «больших пальцев». Повыше и пониже шейки и наверху столб был украшен десятью кругами резных узоров. Поверх каждого круга узоров столб обвязывали волосяной веревкой с привесками из конских волос. Вокруг такого столба (несколько отступя) втыкали срубленные березки. Во время ысыаха к этому столбу привязывали коня молочно-белой масти со старинным седлом в серебряной оправе, с полным набором верховой сбруи. Такой столб назывался, говорят, «почтенный столб с восьмью большими пальцами». Старики рассказывали, что такие почтенные столбы в старину ставили только самые большие богачи.
У столбов тюсюлгэ расставляли кумыс в больших бадьях из непромокаемой кожи «сири», которые за ушко привязывали к перекладинам тюсюлгэ плоской волосяной веревкой с узором. Вблизи этих бадей ставили всякую другую посуду с кумысом. В берестяную посуду «чабычах» с узором, вышитую конским волосом, дополна наливали кумыс с маслом. Она называлась «далбар чабычах», из нее никто не имел права пить, предназначалась она лишь для угощения небожителей… В этот чабычах клали еще не бывшую в употреблении новую большую березовую ложку, ручка которой была украшена узором и пучком белой конской гривы. Она называется «жертвенной ложкой с конской гривой». Поблизости этих сосудов с кумысом собирается употребляемая на ысыахе кумысная посуда: умащенные маслом чороны с конской гривой, низкие чороны, маленькие кубки, большие узорные берестяные ведра, мелкие берестяные узорные ведра, узорные чабычахи, полные чаши с маслом, большие деревянные ковши для разливания кумыса и другая необходимая посуда.
После этих приготовлений, отобрав девять неженатых юношей, вручали им чороны, наполненные кумысом с маслом, и ставили их справа в ряд лицом к востоку. Слева ставили в ряд восемь девушек с мелкой посудой, наполненной также кумысом с маслом. Впереди между этими рядами становился почтенный старец или сам устроитель ысыаха, одетый в якутские одеяния старинного покроя, в шапке с серебряным налобным украшением, с завязками из двух красных суконных лент для исполнения посвятительного «алгыса» (славословия или песнопения). Перед ним около яств, приготовленных в тюсюлгэ, разжигался небольшой костер. Тогда приготовившийся к посвятительному закланию опускался на левое колено, правую руку поднимал вверх и произносил (или пропевал) моление, обращаясь к востоку».
Он произносил несколько песнопений или заклинаний и после каждого делал возлияние кумыса в огонь, наклоняя посуду к себе, а также кропил кумысом направо-налево, чтобы досталось и духу – хозяйке земли, и духу – хозяину глубоких вод, и духу – хозяину темного леса, и духам – хозяевам узорных трав и цветов. От такого кропления или брызганья сам праздник получил название ысыах, что и означает «кропление, брызганье». Вот некоторые отрывки из заклинаний, по буквальным переводам которых пришлось пройтись легким перышком обработки:
Мы, потомки древних якутов,
Когда приходит к нам пышное лето,
Когда наступает жаркое лето,
С далеко протянувшимся дымом костер развели,
Подобно небольшому лесочку,
Желто-зеленых березок наставили,
Подобно широкому озерку,
Привольное тюсюлгэ устроили.
Молоко от рыжей кобылицы
Мы сначала заквасили,
Молоко соловой кобылицы
Мы закваской разбавили,
Молока молодых кобылиц
Мы к напитку добавили.
Молоком играющих кобылиц
Мы напиток пополнили,
Из молока белейших кобылиц
Мы душистого кумысу наделали.
В девяти местах
Чороны с выпуклыми узорами положили,
В семи местах
Чороны с вычерченными узорами поставили,
Берестяную посуду
С зигзагообразными узорами приготовили,
Из бычьей кожи ушаты,
Украшенные узорами и подвесками, расставили…
При помощи
Девяти невинных юношей,
По неправильным путям не ходивших,
Ложных слов не произносивших,
С помощью
Восьми чистых девушек,
Ничьими глазами не осмотренных,
Ни одними руками не обтрепанных,
В девяти больших чоронах,
В восьми малых кубках
Не пробованное ничьими устами
Лучшее творожное яство
С почтением вам подносим,
Через теплый красный огонь
Мы вас кормим,
Через жгучее синее пламя
Мы вас угощаем…
Это общее заклинание и песнопение, обращенное сразу ко всем духам. Потом следуют заклинания и песнопения, как уже говорилось, духам отдельных ведомств: земли, вод, леса, трав, коневодства, молочного скота, домашнего очага… Тогда в заклинаниях появляется соответствующая конкретность. Так, например, покровитель коневодства рисуется окруженным лошадьми и жеребятами, причем множество лошадей и жеребят достигается сравнением их с насекомыми, которых, как известно, в Якутии хватает.
На стыке семи небес
Жилище себе устроивший,
На самой макушке
Восьми небес восседающий,
С мошкарой толкущейся
Гнедых жеребят,
Со слепнями летающими
Мышасто-серых жеребят
С комарами крутящимися
Рыжих жеребят,
С мухами мелькающими
Вороных жеребят…
При этом сам лошадиный дух рисуется почему-то следующим образом:
С висками впадающими,
С ушами прядающими,
С остроконечной челкой,
С лоснящейся шерстью,
С раскидистой гривой,
С распущенным хвостом,
С широкой грудью,
С широким крупом,
С отметинами на ляжках,
С четырьмя сильными ногами,
С четырьмя круглыми копытами…
Называем твое высокое имя,
Возвеличиваем твою важную славу,
Лучшее творожистое яство
Тебе в чоронах подносим,
Вершину всех творожистых яств
Тебе назначаем,
Через жаркий красный огонь возливаем,
Через яркий синий огонь угощаем,
Когда дело доходит до коров, вернее до духа, покровительствующего коровам, то находятся другие изобразительные средства:
Круторогих коров
Нам посылающий,
Раздвоенно-копытных
Нам назначающий.
С молокоизливающими протоками,
С маслоисточающими проходами,
С болотами из творога,
С дождями из сливок,
С бесконечным изобилием жизни,
Дальше этого —
С играющим скотом,
Дальше этого —
С пестрым скотом,
Дальше этого —
С белоспинным скотом,
Дальше этого —
С тигрово-красным скотом…
Туда посмотрев —
Смехом засверкайте,
Сюда посмотрев —
Улыбкой засияйте,
Еще никем не вкушенное
Самое высшее творожное яство
Вам подносим,
Девять чоронов душистого кумыса
Вам преподносим…
Через красный огонь возливаем,
Через синий огонь угощаем.
Это была обрядовая часть ысыаха, или, как мы сейчас сказали бы, – торжественная часть. Потом шло всеобщее угощение, а потом всеобщие игры. Все собравшиеся рассаживались на траве в круг, вернее сказать – в круги, потому что для старых и почтенных гостей был один круг, а для женщин и детей – другой. По кругу ходили чороны с кумысом. Один, испив из чорона, передавал его дальше. Все, описывающие ысыах, сходятся на том, что после угощения были игры и танцы. Причем мужчины, раздевшись до пояса, устраивали разные немудреные состязания, а женщины устраивали танцы. Состязания были в прыжках на одной ноге на быстроту, прыжки в длину, бег взапуски, наперегонки. Все это сопровождалось весельем и смехом. Победитель получал большой кусок мяса с трубчатой мозговой костью и чорон кумыса, он становился известным и популярным в окрестностях человеком, о нем в течение нескольких дней много говорили.
