Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Владимирские просёлки

ModernLib.Net / Советская классика / Солоухин Владимир Алексеевич / Владимирские просёлки - Чтение (стр. 5)
Автор: Солоухин Владимир Алексеевич
Жанр: Советская классика

 

 


Дубки стоят на горе. Отсюда хорошо было оглянуться назад. До горизонта тянулись леса, черные на переднем плане, синие вдали и затуманенные там, где обрывается глаз. Кое-где расползлись по лесной черноте белесые дымные пятна лесных пожаров. Кое-где ярко проглядывала зелень лугов. Радостно было оглянуться на эти леса еще и потому, что по ним протянулась незримая извилистая ниточка пройденного нами пути.

Мы расположились на обочине дороги и стали ждать попутной машины до Кольчугина. Отсюда до него не более двенадцати километров. Коля и Николай поехали обратно. Мы хотели дать им по десяти рублей на пряники, но они не только отказались от денег, но еще и обиделись.

– Смотрите, снова не заплутайтесь. Дело к вечеру, – советовали мы им.

– Нет. Теперь мы прямо на Троицу…


Грузовик подобрал нас через три часа, то есть к вечеру. В кузове было полно народу, главным образом женщины. Сидели на полу или на своих вещицах. Около пятнадцати человек ехало стоя, держась друг за дружку. Грузовик возил кирпичи, и теперь на дне кузова лежал пышный слой красной кирпичной пудры. На сильных толчках она поднималась кверху, окутывая автомобиль красным облаком. Люди все тоже стали красные. Когда на окраинной улочке Кольчугина мы сошли на землю, пришлось вынимать из рюкзака все вещи и перетряхивать их по одной, об одежде нечего и говорить. В волосах, в ушах, в носу – всюду была красная кирпичная пыль.

В Кольчугине в своем деревянном домике живет тетя Вера – сестра моего отца, и мы долго решали, где нам остановиться: у нее или в гостинице? Нас смущало это постилание на полу, эта теснота, это чувство, что стесняешь людей, какие бы там родственные чувства ни были.

В гостинице девушка-администратор сказала как отрезала: «Нет ни одного места. Если хотите, я дам вам какой-нибудь адрес. Некоторые кольчугинцы пускают постояльцев, и мы держим с ними связь». Она написала что-то на бумажке и дала ее мне. Выйдя на улицу, я прочитал адрес, который знал с детства. Значит, тетя Вера тоже пускает постояльцев.

Толкнув дощатую калитку, мы с пыльной, разъезженной улицы перешли в тихий, прохладный садик, заросший понизу буйной травой. На крыльце покосившегося деревянного дома стояла, развешивая на веревку тряпицы, худая, пожилая, или, лучше сказать, старая женщина. Вот она увидела нас, бросила тряпки, всплеснула руками… Мы, конечно, не сказали ей, что успели побывать в гостинице.

Дни шестой, седьмой, восьмой и девятый

Никто не мог объяснить толком, почему здесь (в те времена глухом лесном медвежьем углу, от которого до ближних медных руд вот уж и правда хоть четыре года скачи – не доскачешь) зародился некогда медеплавильный заводишко. Может быть, обилие леса, то есть топлива, и есть главная причина, а может, и то, что с головой был первый заводчик и правильно прикинул: в глухом лесном краю рабочих людишек бери не хочу, и совсем они дармовые.

Как бы то ни было, но однажды, сколько-то там десятилетий назад, потянуло над лесами вонючим ядовитым дымком желтоватого цвета, какого не могло быть ни от гнилушек, ни от хвои, ни от прошлогодних листьев, ни от дурман-травы. Вместе с первой медеплавильной печью возник (где теперь стоит Дворец культуры) кабак, и пошло на лад медеплавильное дело.

Одно из ярких воспоминаний моего детства – бестрепетное желтое зарево, проступающее над дальним лесом в особенно темные ночи. Там Кольчугино, говорили люди, большой завод, большой город. А мне, наслышавшемуся сказок, представлялось все одно и то же: слетаются с разных сторон огнеперые жар-птицы клевать янтарное Иванушкино пшено. Поэтому и светится небо за черным еловым лесом.

…В проходной завода, а вернее сказать, заводов, потому что их тут два, у нас тщательно проверили пропуска, сличая их с паспортами, и началось хождение по цехам. Первый цех, куда мы пришли, был литейный. После ослепительного полдня световое состояние цеха показалось нам полумраком. В полумраке что-то маячило, вспыхивало, полыхало то красным, то зеленым, то голубым огнем. Тревожные звонки проносящихся над головой кранов, шипенье, свист и как бы шумные вздохи машин делали музыку этого цеха. Вот льется струя металла в продолговатую форму. Внутренние стенки формы были смазаны, и теперь смазка сгорает красным пламенем, а сам металл облизывают трепетные, бегучие зеленые языки. Значит, вот откуда разноцветье вспышек.

Молодая женщина с продолговатым бледным лицом над белым (потому что белая кофточка) треугольным вырезом черного рабочего халатика вместо доброй феи повела нас. Она оказалась заместителем начальника цеха Ниной Григорьевной Яковлевой, воронежской уроженкой, окончившей одиннадцать лет назад институт цветных металлов, что возле Крымского моста в Москве.

Нина Григорьевна объясняла нам сухо и деловито. Она старалась, и видно было, что хотелось ей рассказать как можно живее, да ведь не все специалисты обладают популяризаторскими способностями как, впрочем, и не все популяризаторы достаточно хорошо знают дело.

Из сплавов частью в Кольчугине, частью на других заводах страны делают разные изделия. Вот уж мы идем мимо больших брикетов золотистой прессованной стружки (значит, попадет бронза и под резец), а вот уж видим, как на наших глазах, за несколько минут, из раскаленного металлического полена получается длинная тонкая труба. Она (не подберу другого слова) течет из стана прозрачно-красная и остывает, становясь обыкновенной желтой латунной трубой.

Из одного стана труба льется тоненькой струйкой, из другого хлещет целым водопадом. Потом в такую трубу можно будет просунуть и голову. А там из стана стекает не труба, а медный пруток, а там течет, извиваясь, тонкая бронзовая лента.

Здесь, в цехе, я и вспомнил, как шли мы через деревни и села, опустевшие наполовину.

– Где же народ?

– В Кольчугине.

– Куда подевались все?

– Ушли в Кольчугино.

Вот сидит, подперев щеку рукой, русый парень в белой рубахе. Он сидит над резервуаром с кислотой, а задумчив так, будто присел около тихоструйного, с кувшинками, омутка. Мимо парня льется и льется в резервуар бронзовая лента. Она должна зачем-то побывать в кислоте.

– Давно работаете?

– С сорок шестого.

– Откуда пришли на завод?

– Недальние мы, из деревни Новоселки.

Другие рабочие называли окрестные деревни. Все, как один, называли окрестные деревни. И правда, города-магниты.

Из многих разговоров поняли мы, что прельщает людей городская жизнь главным образом определенностью заработка: хоть и пятьсот рублей, а знаю твердо, что получу. Придет день получки, отдай – не греши! А там целый год работаешь, и неизвестно, что тебе в конце года дадут.

– Теперь, – говорю им, – изменилось, авансировать стали ежемесячно, где по два рубля, где по пяти, а где и по червонцу.

– То-то слухи пошли. Вот надо письмо сродственникам в деревню послать. Пусть отпишут. Ежели так – конешно. А то ведь что же зря-то!

Посмотрев разнокалиберные трубы, разнопрофильные прутки и ленты, назначение которых для нас не совсем ясно, вдруг мы попали в мир вещей, знакомых и понятных. Нас окружили со всех сторон умывальники, чайники, кастрюли, сковороды, соусницы, мороженицы, половники, а также те знаменитые мельхиоровые вилки, ложки, ножи и подстаканники, что продаются не в каких-нибудь там посудо-хозяйственных, а в ювелирных магазинах.

Подставляется мельхиоровая полоска под ударную тяжесть двухсот семидесяти тонн, и тотчас получается из полоски оформленная ложка, даже и с рисунком. Ложка еще не красива, и над ней придется поработать. Ее будут воронить, шлифовать, серебрить, пока не станет она в одном месте блестящая, словно зеркало, а в другом матовая, с черниной, как бы старинное серебро. Еще недавно шлифовка была ручной: три да три неудобное ложечное корытце, пока не увидишь в нем своего искаженного кривизной отражения. Теперь женщины сидят возле станков. Диск с плотными тряпочными краями вращается быстро и равномерно. Подставь под него металл, надави как следует, и работа закончена.

Для подстаканников берут длинную полоску с проштампованным рисунком, сворачивают ее в кольцо и спаивают. Потом также воронят, серебрят, шлифуют. Десятки изделий («вот какой наш ассортимент!») перечислил нам бригадир Шамолин. Да всего не упомнишь!

– Ассортимент богатый, а рисунки очень однообразные. В магазинах и то заметно. Как пойдут три богатыря, так и идут несколько лет. Или Кремлевская башня. На дешевый алюминий и на благородный мельхиор вы ставите однородные рисунки. Правильно ли это?

Тут Роза не удержалась от чисто женского сравнения и сказала, что нельзя одну и ту же расцветку пускать, например, и на ситец и на крепдешин.

То мы ходили по одному заводу, а то вдруг, не заметив как, оказались под крышами другого завода под названием «Электрокабель». Остро и душно запахло горячей резиной, и мы увидели огромные куски резинового теста – то черные, то красные, то желтые. Они лежали всюду, они окружали нас со всех сторон, они двигались в разных направлениях. Десятки машин мяли и тискали резину, цедили ее между горячими валиками, раскатывали, как лапшу, вытягивали, распаривали, рвали на части и спекали снова.

Конечно, дело привычки, но любоваться всем этим долго нельзя – очень уж тяжел резиновый дух.

Не успели мы удивиться ловкому обращению с резиной, как увидели нечто совершенно необыкновенное – сотни машин производили проволоку. Материал (металлический пруток) исчезает в станке беспрерывно и быстро. С другой стороны из станка вытягивается то, что нужно. То пускают в станок круглое, получают квадратное; то пускают квадратное, получают круглое; то пускают квадратное, получают прямоугольное; то пускают толстое, получают тонкое; то пускают обыкновенное, получают обернутое в резину; то пускают обернутое в резину, получают оплетенное нитками; то пускают обыкновенное, получают обернутое в бумагу; то пускают обернутое в бумагу, получают просмоленное; то пускают несколько тонких проволок, получают толстый жгут; то пускают голый жгут, получают нечто одетое в свинцовую трубу; а в той свинцовой трубе ни мало ни много семьсот переплетенных проволок. Сотни машин работают беспрерывно. Текут, текут и текут десятки, сотни, тысячи, сотни тысяч километров всевозможной проволоки, проводов, шнуров, кабелей. Они потом опутают человеческие жилища, протянутся между ними по воздуху, соединят их под землей и под водой, если даже жилища эти на разных концах земли. Когда попадется вам кусок шнура или кабеля, покопайтесь в нем, может быть, вы обнаружите тонкую оранжевую ниточку. Если обнаружите, то знайте, что сделан ваш шнур или кабель в городе Кольчугине. Оранжевая ниточка – марка Кольчугинского завода. Она вплетается всюду.

Но самое чудо все еще впереди. Мы вошли в цех, наиболее просторный и чистый из всех остальных цехов. Девушки в белых халатах степенно прохаживаются между станками. Нам показалось, что станки работают вхолостую. Они делают вид, что тянут проволоку, а на самом деле ничего не тянут. Так, наверное, работали андерсеновские ткачи из сказки о голом короле. Они ведь тоже изображали, будто ткут, режут, шьют, примеряют.

Вдруг в ближайшем станке, там, где должна была тянуться проволока, если бы ее запустили в станок, блеснуло что-то наитончайшим блеском, как если бы луч солнца высветил паутинку, спрятавшуюся в еловой тени. Да, да, вот теперь различают глаза, как нечто неуловимое, почти невидимое пробегает через станок, временами поблескивая.

– Помилуйте, ведь это тоньше волоса, как же вы ее тянете?

– Волос! Волос – грубая веревка по сравнению с нашей проволокой. Тянуть ее нетрудно, а вот как мы ее ткем!..

Нарастал между тем, пока шли мы по огромному цеху, шум ткацких станков. Сотканная из невероятных проволочек ткань была зрима, осязаема, даже прочна. То совсем золотая, то серебристая, она красиво переливалась на свету.

– Вот бы на кофточку, – не удержалась моя спутница.

– Можно и на кофточку, только очень дорого обойдется.

– Зачем и кому нужна такая ткань?

– Видите ли… У нашего завода более девятисот потребителей – перечислять трудно.

Как все же получается проволочка, по сравнению с которой человеческий волос грубая веревка?

Нам показали и это.

Берется алмазик величиной со спичечную головку, с двух сторон его делают плоским, потом опускают в электролитный раствор и подводят иглу. С иглы начинает стекать электрическая искра, что-то вроде беспрерывной миниатюрной молнийки. За двенадцать часов молнийка пробивает в алмазе микроскопическую дырочку. Сквозь эту дырочку и будет протягиваться проволочка. Внутренние стенки дырочки, различимые лишь в микроскоп, умудряются шлифовать алмазной пудрой. На обработку одного алмазика нужно затратить семьдесят два часа. Мы видели длинные ряды шлифовальных станочков и длинные ряды беспрерывно работающих голубых молний в ваннах с электролитом. Сутки за сутками пробиваются алмазы, числа которых назвать не умею.

Знакомство с заводами Кольчугина можно было считать законченным. Или уж оставаться на них на год, на два, изучать досконально и в тонкостях. Лишний день ничего не прибавил бы.

Но запомнилась горечь Володи Сахарова, когда купались мы в Пекше под селом Караваевом: «Что вы, нет ни одной рыбины! Кольчугино в верхах стоит – вся рыба передохла».

В промышленно-транспортном отделе райкома затеял я этот разговор. Попросил ответить, куда девается та кислота, над которой сидел в задумчивости новоселковский парень, протравливая бронзовую ленту.

Ответ был короткий: «В Пекшу».

– Но ведь это кислота, так сказать, ядовитое вещество, может повлиять?

– Повлиять? – усмехнулся Поскребин. – Собственное подсобное хозяйство поливать нельзя. Гибнет все: и капуста, и морковь, и лук. Не только рыба, ни одна инфузория устоять не может. Это вам не шуточки, а кислота. Повлиять!.. Да и сама территория завода заражена. Ливневые воды текут в реку и несут и нефть и черт-те чего! Конечно, принимаем меры. Добились того, что кислоту в Пекшу спускаем только пять раз в год. Это большое достижение.

– А если бы фильтры, не лучше ли?

– Как же, строим и фильтры. Правда, давно и плохо они строятся, наверно, уж три года. Сейчас уточним.

Поскребин снял трубку и попросил соединить с начальником капитального строительства. Через минуту в наших руках оказались интересные показательные цифры. Из двух миллионов рублей, отпущенных государством на строительство фильтров, завод израсходовал только семнадцать тысяч. Значит, и деньги есть, да нет желания. Конечно, если не выполнишь план, будут ругать. Еще, чего доброго, снимут с работы. А фильтры не построишь – беда невелика, никто не спросит, никто не хватится. Рыбы не стало? Люди от дурной воды болеют? Во-первых, неизвестно, отчего они болеют. Наше дело – продукция согласно плану.

Я все порывался сходить на то место, где стекают заводские воды в Пекшу и где начато будто бы строительство фильтров. Но Поскребин удержал меня.

– Нечего там смотреть… Черная, мертвая земля, зловонная черная вода. Вот построим фильтры, тогда хоть снова пей заводскую воду.

И много раз в разговоре с заводским начальством я слышал ответ: «Вот построим фильтры, вот построим фильтры…»

И не то оказалось бедой, что фильтры строятся медленно и будут строить их еще много лет, но то оказалось бедой, что один знающий человек разъяснил: «Фильтры готовятся для городской канализации, а кислота и все заводские воды тут ни при чем. Как стекали они в Пекшу в своем чистом виде, так и будут стекать».

В самой скорости, через несколько дней, нам предстоит поглубже окунуться в грязные сточные воды. Отложим до тех времен и более подробный разговор о них.

– Вот тоже задымленность, – продолжал Поскребин. Сейчас это незаметно. Вы зимой приезжайте, снег у нас черный как сажа. Из литейного цеха в воздух окись цинка летит. Вредно. Была у нас высоченная кирпичная труба. Она поднимала гарь высоко в небо, где ветер рассеивал ее, относя подальше, и город дышал относительно чистым воздухом. В тридцатых годах решили трубу разломать, как пережиток капитализма. Разломали. Поставили низкую железную трубу, и город стал коптиться, как окорок, подвешенный в дымоходе.

Не так давно началось строительство новой трубы, то есть такой, какая была раньше. Строим ее, кстати, на прежнем фундаменте. Когда кончим, город вздохнет полной грудью. К тому же гареуловители поставим. Курорт будет, а не город. Окись цинка тоже собираемся улавливать. Уловленный продукт пойдет в лакокрасочную промышленность.

Приятно было слушать хорошие разговоры. Жаль только, что велись они в неопределенно будущем времени.


Столько леса увидели мы по дороге в Кольчугино, что захотелось познакомиться с людьми, которым леса отданы в руки для охраны, обихаживания, приумножения.

Заходишь в лесхоз и сразу чувствуешь: попал в особый мир, со своими особыми интересами. На стенах висят плакаты, где нарисованы разные вредители леса: гусеницы, жуки-дровосеки, жуки-точильщики, листоеды. В ином лесхозе вместо плакатов сами эти вредители, умерщвленные, наколоты на картон и положены под стекло. Тут же выставлены тонкие срезы разных пород деревьев. В углу кабинета начальника может стоять дуга или тележное колесо. На столе или огромный гриб-трутовик, или звонкий кусок березового угля, на котором все сучочки сохранены и обозначены. Горсть отборных желудей, рассыпанных по подоконнику, может дополнять картину. А если прибавить к этому лосиные рога, приделанные к стене, то вот и лесхоз.

Кольчугинские лесоводы оказались людьми радушными. Главный лесовод (директор лесхоза) Михаил Алексеевич Кривошеин, полный седой мужчина, представил нам оказавшегося в его кабинете лесничего. Этот был, напротив, молодой, высокий, смуглый, на щеках бакенбарды острой стрелочкой, волосы приспущены на лоб, и он смотрит из-за них как бы из-за укрытия, как бы прираздвинув еловые ветки. С ним-то и завязалась наша главная беседа.

– Возьмем быка за рога, – сказал лесничий и ниже наклонил голову, глубже спрятался в свою засаду. – Есть две организации: лесхоз и леспромхоз. Разница между ними как будто не велика. Она в четырех буквах, но если вы будете думать так, то, значит, вы ничего не понимаете. Организации эти – небо и земля. Начнем с того, что одна из них (леспромхоз) призвана уничтожать леса, другая – их разводить. Это, впрочем, все не беда. Но у одной из них в изобилии первоклассная техника, передвижные электростанции, тягачи, экскаваторы, механические пилы, автомобили. Это хорошо оснащенная армия, призванная наступать и вторгаться. Кроме того, у них высокая зарплата, премиальные, путевки на курорты, ордена, звания Героев, лауреатства, о них пишут в газетах, создают книги, их снимают в кино, их имена звучат в эфире. Короче говоря – одна организация привилегированная, другая – заштатная. Нет, не нужно нам славы, но вот сидит инспектор по лесу. – Тут мы увидели в дальнем углу кабинета пожилого тихого человека. – Он с тысяча девятьсот девятнадцатого года бессменно охраняет миллионы гектаров государственного леса, то есть миллиарды рублей. Так скажите ему хоть спасибо!

Конечно, валка леса более эффектное зрелище, чем выращивание молодой посадки. Вот наклоняется могучее дерево, с грохотом ударяется оно о землю, создавая ветер. Лесоруб ставит ногу на побежденного богатыря, и сам он как богатырь. Впору картину писать. А мы копаемся в земле, хруща разным дустом присыпаем, гусеница напала – с гусеницами воюем. Какой уж эффект от войны с гусеницами! В прошлый год напали на молодую посадку лиственницы. Наши женщины целый день по жаре ходили, каждую веточку сквозь руки пропускали и прямо в ладонях тех гусениц раздавливали. Руки их (да вы не морщитесь) по локти в зеленой жиже были. А сколько заработали эти женщины? По три рубля за день. Все потому, что устроились они на работу в организацию под названием – «лесхоз». Такие уж в лесхозе нормы оплаты. А сколько леса они спасли? Ого, сколько!

Возьмем лесоруба. У нас, хоть мы и лесоводы, тоже лесорубы есть. Так же они целый день деревья рубят, только без техники-механики. Казалось бы, одинаковому труду – одинаковую оплату. Не тут-то было. В то время когда лесоруб леспромхоза зарабатывает большие деньги, наш лесоруб больше девяти рублей в день заработать не имеет права. Такие в лесхозе расценки. А лесники, эта армия добросовестных сторожей и тружеников, живущих по бесчисленным лесным сторожкам? Они оторваны от людей, они работают с трех утра до одиннадцати вечера. У них по шесть, по семь человек семья, и они получают по двести двадцать рублей в месяц. На что рассчитана такая зарплата? Или на то, что лесник – жулик и все равно будет воровать, или пусть, дескать, ведет хозяйство и с него получает прибыль. Но в том-то и дело, что он не жулик, а хозяйством заниматься – лес упустить.

Брали мы лесника, возьмем меня – лесничего. Вы разницу улавливаете? Он последнее звено в цепи, или, если хотите, первое, а я инженер леса, я с высшим образованием, я специалист, ученый, я, короче говоря, – лесничий. И вот целый день заставляют меня сидеть в канцелярии, просматривать разные бумаги, вести скучнейшую, никому не нужную документацию, возникшую, как гриб, на недоверии человека к человеку. Путаюсь я с колесами, дугами, рогожами, тарной дощечкой, дровами, а в лесу мне быть некогда.

Пришло время выдавать зарплату. «У вас, – говорят, – леса полно, рубите, продавайте, платите». Тем самым топор вложен и в руки лесовода. В левой руке у меня клеймо, а в правой – топор. Так иду я по нашим лесам.

– Нужно отнять топор из моих рук! – почти закричал лесничий. – Ведь только на одно мое лесничество спущен план – десять тысяч кубометров в год.

– Как вообще лес у нас, убывает или прирастает год от году?

– Перерубаем. Процентов тридцать перерубу имеется, – ответил директор лесхоза. – Значит, вырастет сто деревьев, а срубим мы сто тридцать. Отсюда тенденция к истощению. Теперь вот неожиданно пришло распоряжение рубить в самых что ни на есть запретных водоохранных зонах. По каждой реке на несколько километров от того и другого берега неприкосновенный лес растет. Еще при Ленине указ издан. С нынешнего года вторгаемся и туда.

– Вы нас за резкость извините, – улыбаясь, заговорил снова молодой лесничий. – Ведь мы, лесоводы, со всем миром в конфликте, начиная от промышленника, кончая стадом коров. Вы говорите, животноводство нужно развивать, а для нас оно бич, потому что пастись то самое животноводство в наш лес пригонят. Вы про лося скажете: «Какое мирное доброе животное!» А я вам отвечу, что он враг лесов, потому что уничтожает молодые посадки. Тут такое подразделение: хрущ подъедает посадки под землей, с корня, лоси съедают мутовку, козы обдирают кору, а человек приходит и выдергивает деревце вместе с мутовкой, корой и корнями. А то еще поджигает траву, а то еще сшибает скворечницы и синичницы, развешанные нами там и тут. Злые мы на всех. Но это оттого, что лес любим и лучше других понимаем: когда кончится он совсем, плохо жить человеку станет. Оттого мы и фанатики, оттого и злимся…


На четыре дня мы включились в городскую жизнь, совсем выключившись из жизни земли, природы. Заходили в Кольчугино – расцветали первые ромашки. А что теперь? Что произошло за эти четыре дня? Многое ли изменилось в мире?

Оглядываясь по сторонам, стараясь вглядеться в каждую травку, мы возвращались в жизнь земли. Ясно было одно: зной за эти дни продолжал свое страшное иссушающее действие, выпив, может быть, самые последние капельки влаги.

«Победа» догнала нас и резко затормозила. Длинный хвост пыли, что отставал от автомобиля во время быстрой езды, теперь нахлынул, и солнце сделалось оранжевым, смутным. Когда пыль рассеялась, мы увидели секретаря Кольчугинского райкома, с которым познакомились в эти дни.

– Что же вы, не могли обратиться за помощью, сбежали пешком? – укоризненно говорил секретарь. – Садитесь, туда же едем.

Был секретарь рыжеватый блондин, лет сорока трех, с красным, как у всех рыжеватых людей, лицом и с небольшими светлыми глазами. Нос с крутой горбинкой придавал лицу и всему виду секретаря упрямое и вместе с тем по-деревенски отчаянное выражение. Звали его Александром Андреевичем Лобовым. В автомобиле сидел еще человек из области, с седыми усиками и портфелем, затасканным до тряпичной мягкости.

Человек из области оказался уполномоченным сельскохозяйственной организации. Называется эта организация облсельхозотдел. Уполномоченный старался сквозь закрытое от пыли ветровое стекло всматриваться в поля, а Лобов нетерпеливо говорил ему:

– Оставьте, вот приедем в «Красную ниву», все сразу и увидите. Мы, – уже серьезно и даже сурово продолжал секретарь, – еще семь дней продержимся, если же семь дней не будет дождя – все погибнет. Вот, смотрите! – Он резко и зло опустил стекло, и в автомобиль ворвалась горячая, иссушающая струя воздуха.

Между тем показалось село Ильинское. Нам это село было нужно, потому что здесь мы попадали на древнюю Стромынку, по которой ездил некогда грозный русский государь в суздальские монастыри. Секретарю и уполномоченному нужны были поля колхоза «Красная нива», на которых уполномоченный наглядно убедился бы, как все на полях сохнет и как растет кукуруза в Кольчугинском районе.

Председателю «Красной нивы» Сергею Ефимовичу Ваняткину было не до гостей. Подъезжая к правлению, мы заметили: что-то тут происходит. Толпились женщины с узелками, сновали ребятишки, замасленный парень расставлял скамейки в кузове грузовика. В правлении народу было еще больше. Однако суета не могла заслонить ни чистоты, ни порядка, ни какой-то хозяйственной основательности во всем, на что бы ни упал взгляд. Ваняткин, круглый, толстый человек с круглым веселым лицом, затерялся в людской суете, и сам Лобов не скоро вытянул его оттуда в просторный и прохладный председательский кабинет.

– Да ведь как же! – возмущенно говорил Ваняткин. – Шумели, шумели: «Праздник животноводов, областной слет животноводов, лучшие поедут на День животноводов!..» Мы вон плакаты развесили: «Они достойны поехать на День животноводов!» Пофамильно, поименно всех указали, кто достоин. Бабы платьев новых нашили, платков накупили, и вдруг накануне праздника – бац! – День животноводов отменяется. Большое разочарование в народе, вот что я вам скажу.

– Куда же они у тебя собираются? – спросил секретарь.

– Куда, куда? – испытующе исподлобья посмотрел на Лобова, одобрит ли. – В Москву решил отправить, на сельхозвыставку. Дал по сто рублей, грузовик, сутки времени. Пусть посмотрят, ведь они и правда достойны. Молока в этом году на девятьсот литров каждая корова больше дала.

Впоследствии мы долго старались узнать, почему был отменен День животноводов. По слухам, получилась заминка с планом, и стало, дескать, не до праздников.

Передовые животноводы, то есть женщины, толпившиеся перед правлением, расселись по местам, и грузовик скрылся за поворотом. Сразу стало тихо и безлюдно. Ваняткин повел нас вдоль улицы села, и вскоре мы вошли в просторную избу. Осталось загадкой, когда председатель, от которого мы не отходили ни на шаг, успел распорядиться. На столе стояло блюдо с огурцами, блюдо с картошкой, а также лежала охапка сочного зеленого лука. Бутылки в деревнях принято держать на полу, доставая одну за другой по мере надобности. Там, где можно было ожидать рюмочки, зловеще поблескивали в сумеречном свете тонкостенные чайные стаканы.

И секретарь райкома и председатель должны были вечером же уехать во Владимир на двухдневное совещание. Уезжая, они велели нам обязательно дождаться их приезда: «Два дня вас не устроят, а здесь вы будете как дома, а в Юрьев мы вас потом на „Победе“ за тридцать минут доставим!..»

День десятый

Я проснулся оттого, что хотелось пить. Белесый сумрак наполнял избу. За перегородкой храпели. Наверно, та глуховатая старуха, что вечером стелила постель. Сирень в палисаднике и фикусы в горнице мешали раннему утру хлынуть в окна. Окна были закрыты. Мы сами закрыли их с вечера, чтобы не налетели комары. Жажда лучше всего помогла вспомнить вчерашний вечер. Стол был прибран. Ни ужасных стаканов, ни огурцов, ни луку. Большая крынка стояла посреди стола на белой скатерти. В крынке было молоко. На переменках с Розой мы выпили ее до конца. Храп за перегородкой усилился. Было ясно, что больше нам не уснуть. Мы переглянулись и в глазах друг у друга прочитали одно и то же решение. Я положил на стол деньги за молоко и ночлег. Через горницу шли на цыпочках, через сени – скорым шагом, с крыльца – бегом.

Словно бокал золотого вина, поймавший в себя лучик солнца, разгорелось утро. Безмолвствовал огромный притихший мир с серыми избами на переднем плане, затуманенными лесами – на втором и с зарей – на дальнем. Леса лежали в низине. Через них, должно быть, текла речка: только она могла образовать этот гигантский зигзаг молочного тумана, вписанный в черноту лесов. Вдалеке поднимался крестик церковки.

Вчера мы не расспросили дорогу и теперь пошли наугад вдоль села. Село кончалось больницей. Такая была тишина в мире, что подумалось про больницу: «Наверное, в этот час и там все спят, если кто и маялся и кричал всю ночь от своего недуга».

За селом началась Стромынка. Это было плоское, широкое полотно, укатанное некогда лихими тройками да тарантасами, а теперь поросшее ровной травкой. По обеим сторонам полотна тянулись, все в цветущей гвоздике, обочины. Среди широкой зелени вьется хорошо заметная, но все же не укатанная до пыли колея. Так посреди зарастающей кувшинками речки пробирается чистая полоска воды.

По обочинам Стромынки местами росли деревья, то одинокие, то небольшими группами, а то зеленел кустарник. Земля вокруг была похожа на степь, и неудивительно: мы подходили к Юрьеву-Польскому. Значит, и в те времена, когда будущий основатель Москвы, называя своим именем новый городок, назвал его еще и Польским; значит, и в те времена здесь был просторный степной остров посреди дремучих лесов.

Километрах в двух от дороги на матовой черноте земли дымился костер, оставленный пастухами: щелкал в перелеске пастуший кнут. От костра наносило на дорогу душистым дымком, похожим на дымок кизяка.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16