Каждый ел и пил что хотел. Берсил Урсулларх с рассеченным чудовищным шрамом лицом, в кожаной рубахе-безрукавке, сидевший, скрестив ноги возле возвышения, где стояло пустое кресло Турксанфа, был недоволен. Он не успел отомстить проклятому албану Мариону, и сейчас угрюмо косился на Турксанфа, считая его виновником неудачи. Слишком долго каган не мог собрать конницу, и вот Мариона успели сжечь на костре. Теперь души братьев останутся неотомщенными, и любой берсил может бросить Урсулларху упрек в забвении обычаев. Проклятье! Он грузно обернулся к сидящему рядом вождю утигур, широколицему медлительному Курултаю:
      - Сколько меченосных привел ты под стены Дербента?
      Тот, уловив в голосе берсила недовольство, насторожился, прожевав, ответил:
      - Ты меня удивляешь. Конечно, тысячу!
      - Арр-ха! Ты удивляешь меня. Ты бы мог давно стать темником. Ведь у тебя целых восемь кочевий!
      - Не забывай, что я только военный вождь. Совет старейшин распорядился выделить тысячу воинов...
      - А остальные?
      - Понадобились для охраны кочевий. Не забывай, что соседи утигур предгорные ясы...
      - Что ты постоянно напоминаешь: не забывай, не забывай, - вспыхнул Урсулларх, - я и так слишком много помню! Клянусь Тенгри!
      - Курултай, - вмешался в разговор сидевший рядом длинноусый тысячник-кутригур, - неужели ты до сих пор позволяешь совету старейшин распоряжаться войском племени? Да и кто такие предгорные ясы? Жалкие трусы. У них если и были когда-то славные воины, то мы их давно вырубили! А теперешние разве осмеляться напасть на утигур, подданных могучего Турксанфа! Пусть только попробуют! Мои меченосные помогут тебе! Я не привык выслушивать мнение одряхлевших членов совета старейшин!
      Курултай промолчал, странно ухмыльнувшись. Он явно что-то не договаривал и знал больше, но решил, очевидно, не делиться с соседями, а потому, поспешно схватив с подноса огромный кусок дымящейся конины, запихнул его в рот, чтобы случайно не проболтаться.
      - Арр-ха! - воскликнул во внезапном озарении длинноусый. - Я, кажется, догадался! Вы пошли в самостоятельный поход! Тысячу сюда, а остальные на ясов! Погнались сразу за двумя джейранами!
      По испуганно метнувшемуся взгляду простодушного Курултая стало ясно, что так оно и есть на самом деле. Бедный Курултай чуть не подавился куском конины и, умоляя взглядом длинноусого замолчать, испуганно покосился на кагана.
      Но к счастью для утигур, тот не расслышал возгласа кутригура-тысячника, а то пришлось бы бедному Курултаю с земного пира отправляться на пир к Тенгри.
      Насытившись и слегка охмелев от выпитого свежего кумыса, Турксанф грузно откинулся на подсунутую внимательным слугой подушку, сонно оглядел жадно насыщающихся приближенных. Лоснились от пота лица, блестели губы, сверкали глаза. И тысячники, и темники шумно сопели, разгрызая крепкими зубами кости, кряхтя от сытости, наклонялись, наливали себе кумысу, стонали от наслаждения, запивая мясо сладким густым вином, отдуваясь, откидывались на подушки, вытирая липкие от жира руки полами кафтанов, а чаще, жалея кафтан вытирали руки о волосы на голове или о ковер. Любили поесть... Чем меньше развлечений, тем дороже каждое.
      Турксанф по привычке поднес руки к груди, чтобы вытереть их, но, спохватившись, задержался, покосился на темников, поднял обе толстые маслянисто блестевшие ладони вверх, громко крикнул:
      - Полотен-сс!
      Один из слуг ринулся в угол шатра, отгороженной шелковой завесью, вынес оттуда кусок белой мягкой материи, осторожно вытер им руки кагана. Тот довольно хмыкнул, поднялся на корточки, покачался, встал и, узрев в промежутке между двух столбов серебряно отсвечивающий оклад иконы с нарисованными в середине томными бородатыми ликами, неумело помахал возле груди сложенными щепотью пальцами, прошептал невразумительное и, отвернувшись от иконы, грузно зашагал вдоль опустошенных блюд к возвышению в глубине шатра, где стояло черное кресло. Шел темнолицый, безбородый, коренастый, расшвыривая мягкими сапогами без подошв обглоданные приближенными кости, и если бы на миг остановился, замерев, то стал бы удивительно похож на одного из тех каменных идолов, что во множестве стоят в степи, на кочевых хазарских дорогах.
      Здесь не было чужих глаз, чтобы обратить внимание на неумелую, косолапую, переваливающуюся походку, так отличную от стройной походки византийца или албана. Степняк не любит ходить пешком, даже от шатра к шатру он предпочтет проехать на лошади, пусть расстояние между ними и не превышает половины полета стрелы. А воюет хазарин только на коне, пеший он беспомощен как ребенок перед врагом.
      Турксанф поднялся на возвышение, устланное коврами, уселся в заскрипевшее под его тяжелым телом кресло. Блестело драгоценное черное дерево подлокотников, переливалась на свету золотая парча высокой спинки, отбрасывал ослепительные блики серебряный наборный пояс, золотились тканевые узоры на замшевой мягкой рубахе, и из высокого позолоченого ворота ее глядело темное широкое лицо идола, блестя полуприкрытыми всевидящими рысьими глазками.
      Турксанф отдыхал, опустив толстые руки на подлокотники, широко расставив кривые ноги. Отдыхал спокойно. Казалось, даже дремал. Но это только казалось. Турксанф прятал в себе тревогу, которая жгла ему душу, не давала забыться в беспечном отдыхе. Настоящий поход начинался только сейчас, когда решалось, сколько времени войско задержится под стенами Дербента. Четыре воина-исполина из тысячи "бешенно-неукротимых", по два справа и слева от кресла застыли на возвышении. Стоило откинуть полог шатра - и можно было увидеть густое оцепление из "неукротимых", окружившее шатер, за ним второе, и каждый из этих отборных свирепых богатырей мог биться с двумя-тремя десятками простых воинов и наверняка победил бы. Но Турксанф не чувствовал себя в безопасности.
      Внизу возились, отдувались, рыгали огрузневшие от обильной еды и питья тысячники. Едва ли третья часть их участвовала в прошлом, неудачном походе. Но эти тридцать были самые преданные и молчаливые. Остальные вознеслись к Тенгри держать ответ за недовольство, болтливость, а то и прямую враждебность к великому кагану, тела их гнили сейчас на родовых кладбищах Семендера, Варачана, Беленджера, а то и просто в степи, захороненные без жертвенных приношений и оплакивания, ибо трупы их до сих пор еще не найдены и едва ли кто их отыщет.
      Только собственная смелость, решительность и преданность немногих спасли Турксанфа от последствий неудачного похода, предпринятого двенадцать лет назад. Но целых десять лет после похода бурлила Великая Хазария, и род Ашинов, к которому принадлежал Турксанф, едва не лишился права избирать из своей среда кагана Хазарии. Турксанф усмирял берсилов, расправлялся с аварами, подкупал племенных старейшин акациров и кутригур, и как только волнения стихли, поспешил собрать всех годных к ношению оружия мужчин в новый поход. Род ашинов возлагал на этот поход особые, если не сказать последние надежды. Если войска вернуться ни с чем!.. Об этом было даже страшно подумать. Вот такая тревога жгла сейчас Турксанфа. И он с непроницаемо спокойным лицом отдыхающего человека упорно размышлял.
      Стотысячное войско имело запасы продовольствия ровно на десять дней. Для того, чтобы собрать такие запасы, Хазария лишилась третьей части скота, половины запасов пшеницы, а большая часть полей осталась незасеянной. Сто пятьдесят тысяч коней ушло в поход. Корма для коней взято на три-четыре дня. Для того, чтобы увеличить непредвиденный прокорм лошадей до шести-восьми дней, надо вдвое увеличить обоз. А он и так уже сейчас настолько велик, что замедляет движение конницы, и войско от границ Берсилии до Дербента шло четыре дня вместо двух. Весь поход кони должны кормиться подножным кормом. Но для этого войску нужно постоянно двигаться. Через два дня трава в окрестностях стана будет съедена и вытоптана. Единственное спасение - прорваться в богатые районы Албании, где в изобилии и продовольствия для воинов, и корма для лошадей, и добычи.
      До пира был военный совет, на нем все единогласно решили: начать штурм послезавтра. Завтрашний день уйдет на подготовку, надо подтащить поближе к стенам тараны, баллисты, заготовить хворост для заполнения рва, развернуть и осмотреть лестницы, расставить войска по участкам стен, разработать согласованный план действий для непрерывного, нарастающего штурма... Турксанф это решение одобрил, но ни слова ни обмолвился о тайных переговорах с Шахрабазом. Если они окончатся неудачей, никто об этом не узнает. Если будут удачны - Турксанф докажет всем, что обладает полководческой мудростью.
      Еще одно заставляло кагана волноваться: если он задержится под Дербентом, Ираклий из Иберии прорвется в Албанию и, конечно, едва ли оставит что Турксанфу. Так чем же окончился визит протоспафария Кирилла к Шахрабазу?
      В том, что протоспафарий честно провел переговоры с Шахрабазом, каган не сомневался. Византийцам было выгодно, чтобы конница кагана незамедлительно прорвалась в Албанию, ибо как бы стремительно ни продвигались фемы и этерия Ираклия, византийцы обязательно столкнутся с персидскими войсками, отступить, обременные добычей, войска Ираклия быстро не смогут, а встреча со свежими персидскими силами едва ли закончится благополучно для византийцев. Ясно, что Ираклий захочет опередить Турксанфа, но не более чем на два-три дня, но опередит ли Турксанф Ираклия - зависило от Шахрабаза. О, вечные тревоги и мучительные ожидания, сколько горечи вы добавляете в и без того несладкую жизнь кагана!
      Он поднял руку. Тотчас из-за спинки кресла вынырнул карлик в кафтане с сигнальной трубой. По шатру пронесся резкий требовательный звук трубы: "Внимание!" И вслед за тем протяжное: "Пир окончен! Пир окончен".
      Тысячники поспешно поднимались с ковров, некоторые в подражание кагану вытаскивали из-за кушаков, поясов собственные куски материи, именуемые "по-ло-те-нсс", вытирали губы, руки, поворачивались к иконе, тоже что-то шептали, неумело крестясь. Христианство Хазария приняла восемь лет назад, и в каждом городе построены церкви, а в войско назначены походные священники, собирающие воинов на вечерние молитвы, но большинство хазар по-прежнему поклонялись Тенгри, в том числе и Турксанф и его тысячники. Но, чтобы не терять дружбы с Византией, в которой Турксанф сейчас особенно нуждался, соблюдали видимость любви к Иисусу и Святой Троице, изображенной на иконе.
      Турксанф хмуро наблюдал, как подобострастно кланяясь и пятясь к раскрытому выходу, тысячники покидали шатер. Никто не знал, что самой глубокой, самой вожделенной мечтой Турксанфа была мечта об обладании такой властью над всеми этими людьми, способными вонзить ему нож в спину, чтобы каждое слово для них стало - величайшей мудростью, чтобы всякий искал его благосклонности и обмирал в ужасе от его гневного взора, чтобы сейчас эта свора не выходила бы из шатра, а выползала, потея от страха и счастья, что они удостоились великой милости - лицезрели покровителя! О, как нужна ему такая власть! Тогда Турксанф будет спокоен и за себя и за своих потомков.
      Задумавшись, он даже не заметил, как опустел шатер, и вздрогнул, когда возле входа послышался громкий оклик сотника наружной охраны:
      - Стой! Ради твоего благополучия...
      И предвестником приятного раздался запыхавшийся голос чаушиара [чаушиар - управитель дворца, распорядитель церемоний].
      - Важное государственное дело! Во имя процветания нашего божественного повелителя, пропустить!
      "Божественного! Да! Да! О, как было бы хорошо, если бы его воистину считали божественным!"
      В шатер торопливо вошел чаушиар, два сотника охраны ввели высокого человека, закутанного в черный плащ. Турксанф вскочил с кресла, впился глазами в подходящих. Наконец-то! Предчувствие подсказало: это тот самый человек, которого с таким нетерпением ждал он. И не ошибся.
      Сотники подвели человека в плаще к возвышению.
      Турксанф так нетерпеливо подался к нему, что чуть не свалился, оступившись. Чаушиар бросился, поддержал за локоть повелителя.
      - Говори! - хрипло простонал Турксанф, усаживаясь в кресло и наклоняясь вперед.
      Незнакомец в плаще что-то сказал на албанском языке. Чаушиар перевел:
      - О, великий каган! Филаншах Шахрабаз обещал, что ты наградишь меня!
      - Да, да! Я награжу! Говори! Что велел передать Шахрабаз мне? Говори!
      Рябой слуга (а это был он) подал плотный пергаментный пакет. Чаушиар развернул письмо и громко прочитал: "Шахрабаз приветствует Турксанфа, кагана Великой Хазарии! Да будут дни твоего царствования благословенны... Отрави источники..." И только тогда каган опомнился.
      - Остановись! Остановись! - проревел он, выхватывая из рук чаушиара письмо. - Всем вон из шатра, опустить полог! Страже никого не подпускать к первому кольцу охраны! А вы, - обратился он к сотникам, - выведите его и тщательно охраняйте. Скорей!
      Молчаливые слуги, услышав нетерпеливые приказания повелителя, бегом покинули шатер, оставив на коврах неубранные блюда с недоеденным мясом, бурдюки, мешки с кумысом, сотники вывели рябого.
      "Отрави источники, питающие город водой, и отведи водоводы. Первый ты найдешь на северном склоне двуглавой горы в пещере. Разбросай камни возле дуба с отломанной вершиной. Гора эта в двух фарсахах от крепости прямо на заход солнца. С того места на восход через ущелье на восточном склоне второй. Там, где белая скала, под ней. Сделай так, чтобы посланный к тебе никому и ни о чем не мог рассказать. Если ты все сделаешь, пошли завтра утром двух всадников, пусть они проскачут возле северной башни крепости с твоим знаменем".
      И тогда Турксанф захохотал, Он был очень смешлив и веселился от души, рычал от смеха, взвизгивал, хлопал ладонями по подлокотникам драгоценного византийского кресла, которое теперь он уж наверняка не оставит албанам, и сквозь смех велел чаушиару:
      - Введите посланца Шахрабаза!
      И когда того привели, сквозь смех спросил:
      - Чего же ты хочешь? Серебра, золота? Проси, я дам столько, что ты не унесешь! Ха-ха-ха!
      - Золота! - прошептал понятливый слуга, и глаза его сверкнули алчностью. - Конечно, золота!
      Каган кивнул чаушиару. Сотники, сгибаясь от тяжести, принесли из дальнего угла шатра небольшой окованный железом сундучок. Когда подняли тяжелую крышку, тускло заблестело множество желтых кружочков, которыми доверху оказался набит сундук.
      - Бери, сколько тебе нужно! - воскликнул Турксанф.
      Слуга упал на колени перед сокровищами, протянул трясущиеся руки, впился растопыренными пальцами, поднял, полился золотой сверкающий дождь, тихо звенели, проскальзывая между пальцев, монеты. Рябой принялся лихорадочно запихивать золото за пазуху, в сапоги, в шапку, по его лицу ручьями струился пот, он задыхался. И все греб, греб, и не мог остановиться, и когда было забито монетами все, что можно было наполнить, рябой вывалил желтую груду на ковер, лег на нее животом, поднял обезумевшее лицо и прошептал:
      - Это тоже все мое!
      Губы его тряслись. Попытался подняться - и не смог. Тяжесть золота придавила его к коврам.
      - Поднимите, - брезгливо сказал Турксанф.
      Сотники подняли рябого, но он не смог стоять, опять упал на груду монет, накрыл ее руками, из-за пазухи его выскользнула одна монетка, подкатилась под ноги чаушиара. Тот наступил на нее сапогом. Слуга, роняя золото подполз к сапогу хазарина и, рыча, впился зубами в голенище. Сотники вновь схватили его, поставили, поддерживая перед каганом.
      - Я выполнил свое обещание, - насмешливо сказал тот, - надеюсь, ты доволен?
      Слуга облизал дрожащие губы, кивнул.
      - А теперь я выполню просьбу твоего господина. Эй! Вбейте золото ему в глотку, чтобы он никогда не смог заговорить!
      27. ПОБЕГ
      Они выбрались из подземелья в глухую полночь. Вытащили всех, даже ослабевших, которые не могли ходить. Последними по веревке поднялись Рогай и Геро.
      Зиндан находился вблизи Северной стены. Внизу, возле самой земли, особенно сгустился ночной мрак. Вверху было светлее, и были видны темные очертания стены и башни. На башне негромко переговаривались персы, на стене же никого не было, как ни вглядывались Рогай и Геро. Отсюда, с вершины холма, хорошо было видно, как над городом металось багровое странное зарево и доносился отдаленный глухой шум. Неужели хазары уже пошли на приступ? А в городе осталась одна-одинешенька мать Геро, которую некому защитить.
      Как живителен воздух свободы! Воскресшая надежда ободрила даже тех, кто покорно умирал в зиндане. Люди лежали, вжавшись в голую каменистую землю, наблюдая за башней, но персы разговаривали по-прежнему наверху. Рогай, велев всем ждать, пополз к западной стене, обмотав веревку вокруг обнаженного тела. Скоро он вернулся и сообщил, что на западной стене нет ни одного караульного. Чудом спасшиеся беглецы не стали искать этому странному обстоятельству объяснения. Разве Украцилла не дал им знака, что они спасутся? Передохнув, люди осторожно поползли к западной стене, здоровые помогали ослабевшим.
      Западная стена, как и северная, с внутренней стороны была невысока, не более трех локтей, но зато снаружи обрывалась в ущелье более чем на сорок локтей. Да и сам склон, ведущий в ущелье, был такой крутой, что на нем нельзя было удержаться стоя.
      Дно ущелья густо заросло кизиловыми деревьями, кустарником. Там их уже никто не найдет. Свобода была близка!
      Послышались тихие шаги. Кто-то шел в их сторону от дворца филаншаха. Люди замерли, перестали дышать, прижавшись к земле. Двое, закутанные в черные плащи, прошли невдалеке, направляясь туда же, куда ползли и беглецы.
      Подойдя к стене, один проворно взобрался на нее, подал руку второму. Поднявшись, тот размотал что-то и кинул вниз. Первый ждал, оглядываясь. Оба молчали. Это явно были не рабы, они хоть и делали свое дело втайне, но смело.
      - У них лестница, Геро, - шепнул Рогай лежащему рядом мальчику. Т-Мур вдруг закашлялся, поспешно уткнулся лицом в руки. На стене насторожились, замерли, вглядываясь в темноту. На северной башне замолчали, кто-то поспешно протопал по лестнице вниз. Усилием воли Т-Мур задавил кашель, лежал, зажав руками рот, сотрясаясь всем телом. Те двое на западной стене, заслышав шаги, прижались к зубцам бойниц, слились с ними, видимо тоже боясь встречи со стражниками. Перс, спустившись с башни, пошел по северной стене туда, откуда донесся кашель, постоял, прислушиваясь. Здесь было тихо. Но снизу, из города послышались крики, лай собак, там по-прежнему металось багровое зарево. Город, видимо, отбивался. Караульный, постояв, поднялся опять на башню. Странно, что крепость хазары не тревожили.
      Когда перс ушел, двое отделились от бойниц, один, повозившись, наклонился и вдруг исчез, словно растворился в ночи. Второй, подождав собрал лестницу, спрыгнул на землю и оказался не далее чем в десяти локтях от притаившихся беглецов. Геро, чуть приподняв голову, обостренным от долгого пребывании в темном подземелье зрением заметил, как сверкнули в сгустившемся возле стены мраке желтые глаза незнакомца. Неужели дворецкий Мансур? Он!!! Геро не успел ни о чем подумать. Мгновенно захлестнувшая волна ненависти и радости мщения оторвала его от земли и бросила навстречу шагнувшему к притаившимся беглецам Мансуру, который, уловив странные шорохи возле черных камней, на ходу вытаскивал меч. Беглецам терять было нечего. Если Мансур поднимет тревогу, сбежится стража, и пленников зиндана изрубят на куски. Вслед за Геро кинулся Рогай, еще несколько человек. Араб не успел выхватить оружие. Его сбили с ног, прижали к камням, жилистые руки схватили его за горло. Мансур молча отбивался, сумел раскидать вцепившихся, вскочить, его опять опрокинули, опять схватили за горло, он не звал на помощь, не просил пощады, только хрипел.
      Светел был восток от огромного зарева, шевелились на башне темные силуэты стражников, смотревших на город.
      Рогай, Геро, Т-мур поднялись на западную стену, с трудом перевалили мертвое тело араба через высокие зубцы. Снизу, спустя некоторое время донесся глухой звук. Теперь труп Мансура обнаружат не раньше утра, беглецы к тому времени будут уже далеко. Рогай взял себе меч, повесил его себе на плечо на широкой перевязи, плащ дворецкого отдали Т-муру. Геро крепко сжимал в руке нож, который он вытащил из-за пояса араба.
      Веревочная лестница, найденная у Мансура, значительно ускорила дело. Один за другим люди исчезали за стеной. Спустившись, Рогай потянул за веревку, перекинутую через забрало бойницы, сбросил лестницу. Поползли по крутому, казалось, нескончаемому склону в ущелье, цепляясь за траву, чахлые кусты тамариска, скользя на особенно крутых местах. Но вот зачернели кизиловые заросли. Отсюда стены крепости виделись далеко вверху. Выше блестели только звезды.
      Густые заросли надежно скрыли беглецов. Теперь можно было громко разговаривать и даже смеяться, но люди молчали и изо всех сил старались уйти как можно дальше.
      Ущелье уводило беглецов сначала на юг, потом резко сворачивало на восход солнца между двух гор. Прошли на запад несколько сот локтей, продираясь сквозь сплетения кустов, ветвей кизила. Слева, невидимый, зажурчал ручей. Пробрались к нему, жадно напились, и только теперь все, даже самые выносливые почувствовали смертельную усталость.
      На низких бережках ручья росла густая мягкая трава. Люди, обессилевшие от пережитого, бросились на траву. Нагретую зноем землю не остудил даже ливень, она была тепла, спавшим на влажной гнилой соломе, им она показалась райской.
      Геро тоже опустился на травяную постель, и как только прилег, все заколыхалось, закружилось перед глазами, словно его раскачивало и мчало куда-то, и вдруг привиделось, что он, сонный и беспомощный, сидит за спиной у отца, а отец огромными прыжками уносит его в горы, мелькают мимо красные от закатного света скалы, проносятся бездонные пропасти, наполненные зловещими отблесками костров. Геро тревожно подумал, куда так торопится отец, и увидел в только что оставленной ими пустынном ущелье: мчится им вдогонку чудовищно громадный огненный гриф, взмахивая крылами в кругах поднимающегося из пропасти багрового дыма, он все ближе и ближе, уже слышен злобный клекот, уже сверкающие глаза нацелились на мальчика, и тот, оцепенев от ужаса отчетливо помнит голос отца: "Помни о матери, сынок!" И тут же все пропало. Геро открыл глаза, вскочил. Кругом был мрак, раздавалось сонное тяжелое дыхание людей и журчание ручейка в траве.
      - Отец! - задыхаясь от тоски, крикнул Геро и протянул руки, ему показалось, что отец стоит где-то рядом, ведь он только что слышал его голос. Голос еще звучал в ушах. Но никто не отозвался.
      Геро растолкал Рогая, Т-Мура. Те с трудом поднялись, и тотчас зашевелились остальные, даже во сне сохранившие настороженное чувство опасности.
      - Я ухожу, - сказал Геро, - я ухожу, Рогай, в город.
      Рогай долго молчал, покачивая лохматой головой, потом произнес:
      - Я не оставлю тебя. Мы пойдем вместе.
      - Но ведь ты не сможешь помочь Геро, первый же встречный узнает тебя, Рогай, и тебя тут же схватят стражи порядка! - возразил хазарину Т-Мур. Он был прав. Хазарин - раб, а беглого раба редкий согласится спрятать. Узнают соглядатаи - и смельчак обречен. Люди стали подползать к ним, слышались тягостные вздохи, горестный шепот: "Не покидай нас, Рогай... Мы погибнем без тебя... мы слабы и больны... О горе, кто поможет нам?.."
      Эти несчастные тоже были правы. Без Рогая, обессиленные и больные, они не выберутся из ущелья. Геро надо идти одному. Одному легче проскользнуть в город. И надо торопиться, чтобы успеть до рассвета. Но слишком непосильная тяжесть - остаться одному в ночи без друга. И опять послышалось: "Помни о матери, сынок!" Геро выпрямился. Он готов.
      - Я вернусь за тобой и матерью, Геро! Только помогу им выбраться и сразу же вернусь, - виновато сказал Рогай, обнимая юношу.
      - Ты найдешь нас у пастухов-легов, помнишь, где мы были прошлым летом с твоим отцом? Там нас и ищи! - добавил Т-Мур.
      Как не помнить зеленую лощину, где паслись стада, где сверкали на солнце струи водопада, возле которого они с Витилией ловили смеясь серебряные брызги, как не помнить склоны горы, где покачивались на ветру огромные алые маки. Геро вернется еще к водопаду. С матерью!..
      Юноша пробирался в колючем кустарнике, скрывающем его с головой. Он шел так, чтобы зеленая звезда, мелькающая в просветах ветвей, была постоянно над правым плечом. Таинственный ночной мир окружал его. Копошились вокруг невидимые существа, замирали при шуме раздвигаемых ветвей, дышали в затылок, кто-то легонько прикасался мягкими лапками к обнаженной коже, словно ощупывал. Тихие осторожные шорохи, приглушенный шепот, вкрадчивые шаги наполняли ночь. Случайно обернувшись, Геро заметил, как зажглись в темноте чьи-то желтые глаза, словно кто-то крался следом. Он сжал рукоять ножа, остановился, вгляделся: может, это дворецкий ожил? Пусть. Геро не испытывал страха, он снова и снова готов биться с арабом. Один на один. Ненависть опять всколыхнула все его существо. Разве можно забыть: освещенный пламенем очага и светом луны двор... араб, целящийся в отца... злобная радость, засветившаяся в проклятых желтых глазах Мансура, когда отец поднимался на кучу хвороста... И опять он преследует Геро! Юноша бросился туда, где горели желтые огоньки. Какое-то существо с жалобным взлаиванием отпрянуло в кусты, с треском прорываясь сквозь сплетения жестких ветвей.
      Наконец Геро выбрался из ущелья. Перед ним поднимался обрывистый склон Южной горы, на которой он раньше пас овец. Там бил родник и колыхались травы на ветру, там каменистый навес, где он любил мечтать, там он победил волка. Счастливое время! Разве мог он подумать тогда, что оно так страшно и быстро уйдет в прошлое... Геро сжал зубы и полез по узкой расселине на скалу, слабо серевшую в свете предутреннего бледнеющего неба. Далеко-далеко наверху, почти у самых звезд, темнела вершина горы.
      Вначале подъем был не тяжел. В неглубокой расселине, на принесенной ветрами почве, росли приземистые цепкие кусты тамариска, пучки жесткой травы, и Геро, цепляясь за них, поднимался легко, тело казалось невесомым. Выше начались голые скальные места. Геро карабкался, цепляясь за выступы, отдыхал, прижавшись к прохладным камням, снова карабкался, упираясь босыми ногами в малейшие неровности.
      Ночное, скрытое во мраке ущелье осталось далеко внизу. Горели ладони, болезненно ныл в кровавых ссадинах живот. Из-под ног срывались камни и с глухим звуком падали вниз, ударяясь о выступы. Иногда Геро повисал на руках, подтягивался, вжимаясь в осыпающуюся щебенку, раздирая в кровь колени.
      Вершина была уже близко, до нее оставалось не более десяти локтей. Но расселина кончилась. Дальше скала поднималась сплошной гладкой стеной. Наверху торчал камень, и нависала над бездной толстая нить тамариска. Правее чернела глубокая впадина. Но ни до ветки, ни до впадины не добраться: ветка слишком высоко, а вправо негде даже поставить ногу. Геро вытер липкой от крови ладонью пот, в отчаянии огляделся. Оставалось выбраться из расселины на последний выступ и, прыгнув вверх, уцепиться за камень. Когда он поднялся на крохотный выступ и прижался к скале, даже легкий порыв ветра мог бы сдуть его в чернеющую внизу бездну.
      Геро медленно свел распластанные руки вверх. От кончиков пальцев до камня было не более двух локтей. Он присел, отклонился от скалы, прыгнул и смог, ухватившись за камень, подтянуться. И тут он увидел на каменистой площадке вершины в бледном предутреннем свете огромное лохматое существо.
      28. ТЫСЯЧНИК, ВОИНЫ И ПЕВЕЦ
      Урсулларх многих тысячников, даже темников считал ниже себя и только очень немногих - равными. К Турксанфу он тоже относился как к ровне, ибо вождь берсил рода Хазар не уступал в знатности вождю рода Ашинов, пусть даже и ставшему каганом Хазарии. Поэтому Урсулларх, выходя из шатра, едва наклонил голову и, выпрямившись, заметил устремленный на него тяжелый взгляд Турксанфа, который всегда все замечал. Но берсил только хмыкнул, гордо напрягая могучие мышцы рук и груди и ощущая их каменную тяжесть ему ли в расцвете сил и не знающему страха бояться взгляда; ему ли, победителю многих сражений, трепетать перед косолапым Турксанфом! И когда Урсулларх грузно вышел из шатра, когда ему в ноздри из темноты ударил сладкий полынный ветер, смешанный с запахом дыма костров, лошадиного навоза, пота, жареного мяса, он гордо подумал, что предстань сейчас перед ним тысяча оборотней-дэвов, хоть все войско албан, он бросится на них. Сила и отвага переполняли грудь вождя берсил. И он в избытке веселого бешенства громовым голосом проревел в темноту ночи:
      - Коня Урсулларху!
      Второе кольцо "неукротимых" освещалось дымными факелами, горевшими на коротких шестах. Там сверкала броня доспехов, на лезвиях мечей дрожали отблески факелов, ложились на землю тени огромных неподвижных фигур. А за кольцом охраны, невидимые от шатра, возле коновязи, топтались, взвизгивали, фыркали кони. Услышав голос хозяина, заржал вороной жеребец. И спустя короткое время к шатру наметом прискакал берсил-толмач, с вороным на поводу.
      Раздувая ноздри от избытка сил, Урсулларх медленно ехал мимо костров, и сладкий ветер, пролетавший над становищем, кружил ему голову. Урсулларха узнавали издали, перед ним поспешно расступались: его ярость превосходила бешенство неукротимых, пьянеющих от битв и запаха крови, поэтому его боялись. Багровел чудовищный шрам, рассекавший его лицо. Вождь всматривался в людей, по-бычьи поводя налитыми кровью глазами, и воины склоняли головы, опускали глаза перед бешеным взглядом, ибо жестокость этого человека не знала предела.
      И в это же время брел меж костров с шуазом в руках прославленный Суграй. Его приветливо окликали, звали присесть, отведать пищу, угоститься свежим кумысом, а он шел, скользя отсутствующим взглядом по лицам, рассеянно улыбаясь, не слыша зова. Он так бы и прошел все становище, но навстречу ему возле одного из костров поднялся воин. Подойдя к певцу, он молча взял его за руку. Возле одинокого костра на расстеленной кошме сидели еще трое воинов, все они были пожилыми. За их спинами чернели кусты тамариска, а возле кустов желтели в свете пламени невытоптанные крупные ромашки.