Так и обвалилось. Ещё валилось, валилось, даже нельзя охватить. Неисчислимо. Вот оно было предчувствие, не обмануло.
– А – ты что?…
– Я отвечала: ничего не знаю. Так и есть. Хотя, честно сказать, сразу поверила. Но я так боялась, что ты не объявишься мне.
Пытался сообразить своё нужное быстрое действие – и не мог. Обвал! Снизил голос, чтоб Ольде не донеслось:
– А – что она?…
Что с ней сейчас? Боже, что с ней?
– Мне – не верит. Обвиняет – меня. Проклинает тебя. Говорит… Ну, да приезжай, Егорик.
– Нет, что говорит?
Молчанье.
– Что говорит? Скажи скорей! Едет сюда?
– Не знаю. Нет, возможно… Вообще не знаю. – И по телефону можно было различить в веренькином голосе страдание. – Да приезжай скорей.
– А что? Плохо?
– Да… вообще…
– А что именно?
– Ну, там… Приезжай.
Обваливалось дальше и дальше, рухалось до конца.
Всё, что строено эту зиму, – всё обрушилось. И опять весь кошмар снова?… И даже удвоенный?
Трубку держал, а в потерянности замолчал. Как одурел, ничего не мог придумать. А Верочка:
– Что на улицах делается…
И до чего ж не повезло. Как же не подумал, что она может телеграфировать, никого в штабе не предупредил.
– Около Гостиного – тут большая свалка, в окна видим. Смяли полицию, бьют. С красными флагами ходят по Невскому.
Да, ещё это же. Но это всё – полуслышал. А главное – не мог сообразить, что нужно делать.
– Но ты приедешь к нам сегодня? Няня волнуется!
Сразу всё в голове поворачивалось, целый мир. Теперь невозможно возвращаться прямо в Румынию, не избежать ехать в Москву. Сплести, что была срочная командировка. Но тогда побыстрей и ехать. Но не поверит! – если б сам не открылся в октябре, идиот.
– А что там около Московского вокзала?
– Там-то бурней всего эти дни. Тебе билет? Я сама пойду брать, а то ты ввяжешься.
Вот влип, так влип, ещё эти уличные волнения, действительно ввяжешься, нелепо.
– Егорик! Ну, ты можешь ехать к нам? И я тогда иду домой. Только Невский минуй, не пересекай. Как-нибудь от Фонтанки слева приезжай. Ты… – через паузу, – на Песочной?…
Наконец всё довернулось и решилось. И ломящее предчувствие – мрачно заменилось ясным действием.
– Да. Еду. Через час буду.
Но ещё докручивал ручкой резко отбой – а уже понял: с
этимон не может выйти к Ольде. Он – всё равно не может ей передать, насколько и почему это ужасно. А если открыть – она начнёт снова воспитывать и учить его, как твёрже себя вести с Алиной, а это невыносимо, потому что она не понимает. И если открыть – сейчас невозможно будет уехать, а нужно остаться и разговаривать, разговаривать… Невозможно.
Стыдно лгать любовнице, но петроградские события давали ему единственную возможность вывернуться. (А что он такое от Веры услышал? – он едва сейчас вспоминал).
Ольда с испугом встретила его лицо.
– Да… – бормотал он, – очень серьёзно…
– А – что?
– Около Гостиного – полицию избивают. А около Московского вокзала что-то ещё хуже.
Да он конечно бы ей всё сказал! Если б она не отпугнула его вчерашними упорными внушениями. Была какая-то запретность – с ней это всё обсуждать.
– Как разыгралось! – не сводила Ольда с него глаз, и он побоялся, что угадает. – Что ты думаешь? Он молчал.
– Ну, не Девятьсот же Пятый, – уговаривала она себя и его. – Уже бывало. И в октябре, в тот самый день, когда мы познакомились, помнишь?
Да, правда, тогда было похожее. Так недавно. Тогда ещё не было у него этих маленьких плеч. Прошлые часы он совсем к ней остывал. А сейчас, как расставаться, – стала опять мила, желанна. Счастье моё неожиданное! Спасибо тебе за всё. Но – очернело во мне, стеснилось, и ты не можешь утешить. А вслух:
– Надо мне поехать кого-нибудь в штабах повидать, понять. На что ж рассчитывают? Как же можно так запускать? Вот тебе и… Самодержавие без воли – это, знаешь…
Делать-то надо же что-то. Сами же говорим.
Да, верно. Так.
– Но ты же к вечеру вернёшься? – то влекла вперёд, а вот уже удерживала.
Положение, и попрощаться открыто нельзя.
– Если не разыграется. Если там не понадоблюсь.
– Но тогда – хоть завтра! – ещё же завтрашний день наш!
Он вздохнул.
– Ну, ты по крайней мере скажешь мне в телефон – что и как?
– Да, конечно!
Поедим?
Нет, уже не сидится, всё колышется, корёжится.
– Но ещё же мы не расстаёмся? – сильней встревожилась Ольда.
– Да кто его знает, – недоумевал он с отсутствующим лицом. – Чемоданчик на всякий случай возьму.
– А ты – не к ней поедешь? – вдруг догадалась и впилась ему в китель.
– Ну, с чего ты взяла? – почти искренно изумился он. Вот повернулось: скрывал жену как любовницу.
– Это – нельзя! – внушала Ольда большими глазами. – Я буду ревновать! Теперь ты – мой!
– Да ну что ты?… Да откуда?…
Вот – и миг прощанья. Она подняла, положила ладони ему на плечи и с сияющими глазами выговаривала:
– Для меня твоё появление – как второе рожденье моё. Я столько ждала!… Я уже теряла надежду, что дождусь… Я шла как через пустыню… Я всю эту зиму вспоминала твой последний взгляд тогда, у моста. И верила, что мы будем вместе. Я верю и сейчас! Я – люблю тебя! Люблю!
Он снял с погонов её ладони и целовал.
Он был плох с ней последние часы. И ещё хуже был бы сейчас, если б она требовала остаться. Но вот она легко освобождала его – и вспыхнуло перед ним, какая ж она драгоценность! И как он самозабвенно любит её! И пожалел, что даже – мало она ему говорила. И ещё недохватно он её целовал!
У неё трогательно неловко искривилась верхняя губа:
– Мужчины почему-то придают большое значение годам женщины. А для женщины… Ну, разве я для тебя стара?
– Я такой молодой, как ты, – не касался…
26, часть 1
(Дума кончается)
Много толстых томов стенограмм четырёх Государственных Дум, кто только одолеет их, дают несравнимое впечатление ото всей реки общественных настроений России за одиннадцать её последних лет. И если б даже не иметь больше ни единой книжки мемуаров, свидетельств, фотографий, – по одним этим стенограммам так неоспорно восстанавливается и вся смена забот и настояний, сшибка страстей и мнений, и даже – характеры, и даже голоса самых частых ораторов, десятков двух. Начав читать эти томы ещё с полным неведением, с полным доверием, никакого мнения не имея и не предожидая, – от заседания к заседанию вдруг испытываешь тоскливую пустоту от резкой, оскорбительной, никогда не связанной с
деломи никогда не предлагающей осуществимого дела говорильни левых. Можно представить, что в западных парламентах и самая крайняя оппозиция всё-таки чувствует на себе тяготение государственного и национального долга: участвовать в чём-то же и конструктивном, искать какие-то пути государственного устроения даже и при неприятном для себя правительстве. Но российские социал-демократы, трудовики, да многие кадеты, совершенно свободны от сознания, что государство есть организм с повседневным сложным существованием, и как ни меняй политическую систему, а день ото дня живущему в государстве народу всё же требуется естественно существовать. Все они, и чем левее – тем едче, посвящают себя только поношению этого государства и этого правительства. Все они, выходя на думскую трибуну, обращаются не столько к этой Думе, не столько рассчитывают склонить её к какому-то деловому решению, сколько срывают аплодисменты
передовой, либеральной, радикальной и социалистической общественности – и ничего не жаждут, кроме её одобрения.
Чхеидзе: Я говорю не для вас, а для тех, кто меня послал.
Обсуждается продовольственный вопрос – социал-демократ (Бурьянов) по этому поводу рассказывает о Кинтале и Циммервальде. Другой:
продовольственный кризис не может быть разрешён потому, что власть – дворянско-землевладельческая.
При чём там урожаи или неурожаи, доставка, мельницы, хлебные цены! Как будто двести последних лет Россия и не клала на зуб ни краюхи: дворянская власть – и кризис неразрешим, пустите кадетов, социал-демократов – и Россия будет сыта. (Через несколько дней кадет Некрасов застонет, что нет сил разгрузить приходящее – ещё при царе разнаряженное – в большом количестве в Петроград продовольствие: мятели кончились).
По каждому частному осязаемому вопросу – эти холостые провороты, без зацепленья с истинной жизнью, лишь накал обвинений:
Чхенкели: Правительство у нас было и остаётся врагом народа, это для всех ясно. Должно быть покончено с политической системой, приведшей страну на край гибели. Час настал!
(И до чего ж несвободная эта Россия! – вот так не дают ни слова вымолвить).
Скобелев: Вся страна ненавидит эту власть и презирает это правительство.
Чхеидзе: Правительство виселиц, правительство военно-полевых судов, правительство белого террора, архиреакционное по своему составу… Всякое сотрудничество с этим правительством есть предательство народных интересов. Россия народа и Россия этого правительства –
две вещинесовместимые, у них нет общих ни радостей, ни печалей, ни поражений, ни побед. Нам надлежит идти путём, которым пошли предки наших милых симпатичных друзей-французов. Буржуазия в XVIII веке не словесами занималась. (
Скобелев: «Сметала троны!»)
Что стесняться им, если вся Дума уже вставала за неприкосновенность парламентских речей – и останавливала даже государственный бюджет, все финансы империи, пока думским с-д не дозволят наговориться всласть.
Скобелев: То, что мы видим, это Содом и Гоморра, гниение и разложение. Это –
ваша Россия, Россия дворянского крепостнического благополучия, Россия бюрократического своеволия, предстала как обнажённая порочная женщина…
И это глаголанье в раскалённой пустоте, до визжанья, до свинголоса, надменно обращается и к сотоварищам по Думе, и особенно к кадетам, всегда недостаточно революционным:
Чхеидзе: Вы не можете, господа, не считаться с
указаниями улицы. Вы не можете не принять во внимание указание улицы, что ликвидация всемирной бойни должна произойти в интересах демократии.
Чхенкели: Вы решительно не способны к положительной работе в пользу народа… Докажите, что и вы можете что-то хорошее сделать для народа.
Чем малочисленнее горстка социал-демократов в Думе, тем с большим чванством и высокомерием они глумятся над остальною Думой, то корят Прогрессивный блок, то свысока поощряют, а постояннее всего выпячивают собственное предвидение и многознание, сыпят мишуру социальных откровений. Чем малочисленнее они, тем длительней и щедрей переводят не-своё, думское, время, и далеко отклоняясь в оглушительно-холостые провороты, уверенно знают, что как левых их не посмеют прервать.
Суханов: Это правительство ведёт политику изменников и дураков.
Родзянко: Прошу вас быть осторожнее.
Суханов: Это слова депутата Милюкова.
Родзянко: Покорнейше прошу не повторять такие неудачные слова.
Родичев (с места): Почему неудачные?
(
Шум, смех).
Или
Чхеидзе: Я очень просил бы не делать мне замечаний с места, занимаемого товарищем председателя, это злоупотребление своим положением.
(Слева рукоплескания. «Правильно!»)
Волков (к-д): Эти господа
(указывая на места правительства) должны сесть в тюрьмы, ибо они настоящие преступники, мешающие нам обратить все силы на борьбу с внешним врагом.
(Аплодисменты. Председатель не прерывает).
(социалист): Старый режим опоздал с возможными уступками. Теперь только перешагнув через труп старого режима, возможен путь к хлебу.
Родзянко с готовностью заметает:
Ваша метафора несколько неосторожна, но я не сомневаюсь, что прямой смысл не мог быть у вас.
Тот даже не даёт себе труда оправдаться и, спустя немного, повторяет ту же «метафору», вполне беспрепятственно.
Как бы считает себя обязанным седлать Думу по часу едва ли не через день уморительно-нудный
Чхеидзе, с его дребезжащим произношением, с его непрочищенным языком:
– при том положении, которое находится в стране;
– Блок стал в положение священника, который заготовленную проповедь оставил в старых штанах;
– все эти красивые слова не стоят выеденного яйца, и им могут верить только дети или идиоты; –
зато с непокидающим самомнением, не способным на себя оглянуться:
– куда Россия придёт –
ния не могу предсказать, ни вы;
– на этот счёт
меняособенно жизнь не беспокоит;
и так уже привыкли думцы к его неотвратимым речам, как к стихийной слякоти, как к дождям осенним, что не способны проняться, когда и верное замечание забредёт в его речь:
Хотите турок освободить от их столицы Константинополя? или когда, в декабре 1916, Чхеидзе изумляется, почему вся Дума, уж так с порога, решительно и едино, даже и обсудить не хочет германских мирных предложений?
Когда сменили Штюрмера и на трибуну вышел новый премьер Трепов, ещё никак себя не показавший, социал-демократы не давали ему даже выступить с декларацией, – а кричали, буянили, потом каждый по пять минут дерзил и хулиганил с трибуны, и все выведены вон на 8 заседаний. (Родзянко возмерился лишать каждого на 15, но струсил левого ветра).
Очень заметно: когда социалисты выведены, только и начинается в Думе спокойное деловое обсуждение.
С социал-демократами постоянно соревнуясь, ни на тон, ни на выкрик от них не отстать ни в резкости, ни в поношении правительства, ни в презрении к думскому большинству, ни на раз не выступить реже Чхеидзе, ни на пять минут не говорить меньше, мелькает руками, в беге речи обгоняет колченогий смысл, с общими местами гимназического багажа, проклинает и предсказывает – адвокат, вошедший в моду перед самою войной, настойчивый ходатай сосланных думских большевиков –
Керенский. Войдя возглавителем к серым трудовикам, особенно хорошо чувствуя крестьянство:
Крестьянство проснулось и поняло, что третьиюньская система привела к гибели государства,
он постоянно ощущает себя и выразителем всей России, всех трудящихся, любимчиком русского общества за стенами Думы и первоблестящим оратором в ней:
наше мнение, ничтожной кучки здесь, учитывается европейским общественным мнением.
(Отмеченная В. Маклаковым
ничем не оправданная, необыкновенная популярность революции в России
нашла в
Керенском своего восторженного глаголя:
Вы, господа, до сих пор под словом «революция» понимаете какие-то действия, разрушающие государство, когда вся мировая история говорит, что революция была средством
спасениягосударства!
И, цитируя англичанина:
Человеческий род гораздо меньше страдал от духа мятежа, чем от бесконечного терпения народов.
Если Родзянко осмеливается лишить его слова, Керенский совершает
шестьответных прорывов, всё не уходя с трибуны:
Я хочу… Я хотел только… Я хочу указать, господа… Что в настоящий момент… Я решительно протестую… Что не дают возможности…
Нет оскорбления обиднее для Керенского, чем – не вывести его из зала, когда выводят с-д, или приписать ему в газетах,
будто он разделяет убеждения о некоторых
законныхметодах борьбы с властью.
О, какая пощёчина!
законных? Нет и нет! Самый вскидчивый адвокат России, он, конечно, за вне-законные методы!
Вы хотите бороться «только законными средствами»?
(Милюков: «Это – Дума»).
О, как же он презирает этих умеренных либералов!
Я хочу спросить вас, господа члены Государственной Думы:
что ж, наконец, поняли ли вы,что исторической задачей русского народа в настоящий момент является уничтожение средневекового режима немедленно, во что бы то ни стало, героическими личными жертвами?… Вы – коробочки государственности, не имеющие государственного смысла! Вы, господа, только взмахом контрреволюционной волны 1906 года выброшены на мировую арену, и кроме нищеты государственности, кроме убожества государственного мышления, вы перед миром явить ничего не можете.
Иногда в пируэтах своего красноречия Керенский задерживается и над теми местами, где заложена истина, и метко разит кадетов:
Если у вас нет воли к действиям, тогда не нужно говорить слишком ответственных и тяжких по последствиям слов. Вы считаете, что ваше дело исполнено, когда вы сказали эти слова отсюда. Но ведь есть же, господа, наивные массы, которые эти слова воспринимают серьёзно, которые хотят оказать большинству Государственной Думы поддержку! А когда эта поддержка готова вылиться в грандиозных движениях масс, вы первые вашим "благоразумным" словом уничтожаете энтузиазм!
Не есть ли это способ остаться в своих тёплых креслах? Вы не хотите разорвать со старой властью до конца. Для вас вовсе не так дороги интересы, в святости которых вы клянётесь! Вас объединяет с властью идея империалистического захвата!
Посмотрите на эти зарницы, которые начинают полосовать небосклон Российской Империи… Будьте осторожны с народной душой, не бросайте в неё упрёков в измене, в руководительстве иностранными агентами, она (народная душа) хочет быть гражданином, она хочет сказать: я так хочу!…
– уже в изнеможении, все нервы растратя, с трибуны едва не свисая.
Мы цитируем Керенского непропорционально мало, обходя кубические километры пустословия, отбирая лишь то, что прилегает к повествованию, оттого представляя его концентрированней, чем он был, и даже прозорливцем (как он всегда приписывал себе ретроспективно). А это совсем не из частых было его минут:
Я признаю, что и мы, представители демократии, не всегда были на высоте понимания наших исторических задач.
И, вдруг теснимый предчувствием (впрочем, уже 15 февраля):
Я не хочу вступать в споры и в партийную борьбу. Я хочу, чтоб эти наши дни прошли бы при полном сознании величайших страданий и величайшей ответственности, которая скоро падёт на всех нас без различия наших политических убеждений. В этот последний момент, перед великими событиями… последний раз спросим себя: можем ли мы
спасти народное достояние прошлого, которое попало в наши руки? Страна уже находится в хаосе, мы переживаем небывалую в исторические времена нашей родины смуту, перед которой 1613 год кажется детскими сказками…
Впрочем тут же, едва перевздохнув, – снова и снова о пяти большевицких депутатах, сосланных в Сибирь (за пораженчество, и даже отречься от того телеграммою не захотевших, как просил министр внутренних дел), – и развалилось минутное замирание в думском зале, и с правых скамей кричат
– а я бы
вас безошибочно бросил!
то есть в Сибирь же.
Однако крайне левым не откажешь в последовательности большей, чем у кадетов, кто сами не поспевали за своими крылатыми речами и плохо понимали, куда ж они, собственно, тянули.
Кадеты были изумлены неожиданной победой своей атаки 1 ноября 1916, когда внезапно им удалась главная цель – свержение Штюрмера в несколько дней. Прецедентов тому ещё не бывало в нашей парламентской жизни. Прогрессивный блок показал, что он – сила, с которой весьма считается императорская власть.
Но тем более такая победа и обязывала: атаковать дальше, свергать дальше (в первую очередь аппетит разгорался на ненавистного Протопопова), свергать и сшибать каждого до тех пор, пока в правительство позовут их, избранников народа.
Да преемник Штюрмера А. Ф. Трепов, перед тем министр путей сообщения (несамолюбиво ждавший и два часа, пока думская комиссия решала, стоит ли выслушать его доклад об окончании Мурманской железной дороги, еле-еле Шингарёв и Родзянко уломали думцев выслушать), – и сам принял премьерство с решением сблизить правительство с Думой и свою программу уклонить в сторону, требуемую Блоком. Но безнадёжно испорченных отношений с Думой он не сумел исправить за 6 недель своего премьерства, не сумел сломить Протопопова, да и всё равно не угодил бы Думе, ибо требовалось от него менять не государственных людей на государственных, но непременно на руководителей Блока, да беря их не рядовыми министрами, а уйдя и сам. (Он и был прогнан, но потому, что не угодил Двору).
А между тем бушевание вырвалось за стены Думы. Шли съезды за съездами и выносили страшнейшие резолюции. Декабрьский съезд Союза городов постановил:
Дума должна довести до конца борьбу с постыдным режимом!
И председатели губернских земских управ согласились:
Историческая власть стоит у бездны. Правительство ведёт Россию по пути гибели… Время не терпит, истекли все отсрочки, данные нам историей…
Но и – всего уничтожительнее для власти! – извечная опора трона,
съезд объединённых дворянских обществ, искони преданных своим самодержцам, с великой скорбью усматривает, что в переживаемый Россиею грозный исторический час монархическое начало, эта вековая основа государства, претерпевает колебание в своих устоях. Безответственные тёмные силы подчиняют своему влиянию верхи власти и посягают даже на управление церковное… Церковь не слышит свободного слова своих епископов и видит их угнетёнными… Необходимо создать правительство, русское по мысли и чувству…
(Уж не из думцев ли предполагали они его собрать?)
Читающая Россия обращалась к газетам – там по совету Маркова 2-го не было больше белых полос, но не было и рассказа о случившемся. Однако уже была привычка и техника самооповещения – от руки, на пишущих машинках и на ротаторах (и ротаторы не были под охраной спецотделов), – и всю осень и зиму текли по России, достигая даже глухой провинции, подлинные и вымышленные думские речи, записи встречи думцев с Протопоповым, и вот теперь резолюции всех декабрьских съездов, которые назвал
Милюков
высшей точкой достигнутого нами успеха. На наших глазах общественная борьба выступает из рамок строгой законности и возрождаются
явочные формы1905 года,
то есть опять наступает если не революция, то приятная имитация её, а значит у Прогрессивного блока и у крайне левых снова
общие задачи и единый враг.
(Мечта и постоянная тяга кадетов – заслужить доверие социал-демократии).
Но эта высшая точка успеха была всё-таки вне Думы – а что-то же надо было делать в Думе, собираясь весь ноябрь, полдекабря, полфевраля? Прогрессивный блок должен был не уставать произносить:
Новиков 2-й: Страна находится во власти безумцев, изменников и ренегатов.
Аджемов: Первым делом будущего правительства будет –
посадить на скамью подсудимыхпредательски действующее нынешнее правительство. Предел перейдён, и остаётся стране самой себя спасать. В решительную минуту Дума будет с народом, а
народ пощады не даст!
Шидловский: Правительство очутилось в положении травимого зверя,
и настолько ослабело, что если бы вдруг у Блока появилось бы
искреннее желание из-за тяжёлых обстоятельств времени пойти на компромисс, то даже не знаем, с кем мы должны были бы пойти на компромисс,
нет лиц, нет людей.
Милюков: В этот момент, когда мы стоим на мировом распутьи и решаем судьбу многих поколений… Страна боится остаться хоть на минуту с правительством без Думы, и потому так тревожно просит нас не расходиться…
Это верно: в кофейнях, в театральных антрактах, в 1-м и 2-м классах поездов более всего обсуждают последние речи депутатов, ими живут. Однако, хотя
свершилось то, чего мы хотели и к чему стремились: страна признала нас своими вождями,
испытывали кадеты заминку, и даже растерянность внутреннюю: что же правильно делать? как использовать Думу и своё лидерство в ней?
Естественно было: по каждому возникающему вопросу противоборствовать правительству. Самая большая победа тут была одержана, когда дружно потопили министерство народного здравия – уже созданное министерство, уже назначенного министра, начавшего деятельность, но без согласия Думы, – и за это отменили его со всеми его антиэпидемическими и санитарными мероприятиями – назло правительству! Ещё сорвали проект ввести обязательную трудовую повинность, хотя бы в прифронтовой полосе:
Принудительный труд? Полицейские меры? Позор! Долой! или бездействующих беженцев обязать к работе:
Для беженцев вводят крепостное право?!?
Уж тем более бурно протестовали и сорвали проект милитаризации оборонных заводов – то есть лишить рабочих права бастовать, увольняться (зато и кормить на заводе): уж это тем более крепостное право и солдатчина для пролетариата! Эта мера – для удушения революционного движения!
Хуже получилось с германскими мирными предложениями. После энергичного осеннего наступления на Балканах, заняв Бухарест, взяв румынскую нефть, пол-Румынии, и только что объявив независимость Польши, в конце ноября, в свой лучший момент, Германия предложила союзникам немедленные мирные переговоры. Эффектен был шаг и прекрасно составлена нота (для свободного развития всех народов, в случае отказа – вина на союзниках), ликовала левая часть рейхстага и берлинские жители. И нейтральные Соединённые Штаты поддержали германское предложение. Оживлённые толки о мире захватили все столицы Европы. Стрелка войны дрогнула. Простые, даже прогрессивные, люди по слабости хотели мира, облегчения, и вот стали надеяться на переговоры. Прогрессивный блок был, разумеется, против мира, за войну до победы в единении с нашими славными союзниками. Но хотя в то время и длилась думская сессия, Блок не спроворился отозваться немедленно, да и был как раз момент острой борьбы против правительства, – а изменнические круги правительства и династии, только и мечтавшие о сепаратном мире, как это достоверно знал Милюков, – отозвались ранее всех, даже союзников. Ещё в Лондоне и Париже выискивали искусные отказы, как 12 декабря был оглашён приказ русского императора по армии:
…Враг ещё не изгнан из захваченных областей. Обладание Царьградом и проливами ещё не обеспечено. Заключить ныне мир значило бы не использовать плодов несказанных трудов ваших, геройские войска и флот.
Ловко! Царь перехватил инициативу – и Думе, вместо того чтоб уничтожительно атаковать правительство, пришлось поплестись в хвосте: разумеется, никаких переговоров, Германия – виновница мировой борьбы.
Милюков: Во имя скорейшего наступления новой эры мы не хотим мира вничью, мы не хотим мира без победы, с новой мировой войной в перспективе. Преждевременный мир был бы только коротким перемирием.
Родзянко: С согласия союзников принципы владения проливами и Царьградом… Народная совесть не простила бы себе минутной слабости.
И пришлось опять выслушивать слева:
Керенский: Три года провозглашая с этой кафедры «победу во что бы то ни стало» – с какими результатами идёте вы на последний суд истории?… Я категорически заявляю, что мы, демократическая Россия, совершенно не согласны и протестуем против того содержания и тона, который был принят в вашем ответе на ноту Вильсона.
(Справа: «Ты – помощник Вильгельма!») Пусть и русская власть сформулирует не фантастические требования, а минимальные. Я утверждаю, что провозглашение безграничных завоевательных тенденций не встречало и не может встретить поддержки в народе.
(Шингарёв: «Неверно!»)
Неверно! Кадетское сердце знает: народ хочет умирать и побеждать!
Возникали и другие деликатные положения, где Прогрессивный блок не мог проявить разоблачительного гнева: всякий раз, когда выплывал вопрос о промышленном капитале и банках. Звучал в Думе одинокий голос священника
Околовича:
Есть вампир, который овладел Россией. Своими отвратительными губами он высасывает кровь из народно-хозяйственного организма, крепко держит голову, мешает работать мысли. Это – банки: Азово-Донской, Петроградский международный, Петроградский учётно-ссудный, Сибирский торговый… Банки финансируют не войну, а дороговизну. Они стали собственниками многих заводов. Они задерживают сахарные отправления в Петроград. Они закупают продукцию и не направляют её в места спроса и голода. Идёт азартная биржевая игра вокруг овса. Банки поставили коммерческие интересы выше родины. Всё хозяйство страны – под надзором, а банки – не под надзором.
Но Дума, не слыша, миновала такой голос. Банки – сила, замахиваться на них нельзя. Надзор за банками предлагал Шингарёв весной 1916, Прогрессивный блок отклонил. При недостатках подвоза, перебоях топлива, банки стали извлекать свои капиталы из торгово-промышленных предприятий, оптовики сокращали свою деятельность, – оттого закрывались многие лавки, исчезали предметы первой необходимости, – но для публики оставалось виновато правительство, и лучше нельзя было придумать.
Между широких валов крупных вопросов выныривали во множестве и некрупные, иногда не желанные и, мелькнув своей спинкой, тонули. То члена Думы поляка Лэмпицкого, публично выступавшего против России на территории, оккупированной немцами, долго не решались исключить как изменника (это противоречило бы левому и польскому ветру), обсуждали полный день и наконец исключили… за непосещение думских занятий. (А депутатов-большевиков, лишённых всех прав состояния и сосланных, вообще никогда не исключали). То своим чередом подползали из многолетних думских залежей: законопроект о всеобщем школьном обучении. Законопроект о волостном земстве, давний-предавний вопрос русского развития, затянутый, замедленный, как всё важное на Руси: исполнилось 55 лет тщетным попыткам определить и создать волостное земство, 11 лет – усилиям провести его через законодательные палаты, – и вот в третью военную бесхлебную зиму, за три месяца до революции, в декабре 1916, волостное земство вдвигается в думские прения.
