В вагоне были одни офицеры, человек сорок их ехало из Томска в Ораниенбаум для прохождения пулемётного курса в офицерской стрелковой школе. В Тихвине вошёл в вагон комендант и объявил:
      – Господа офицеры! В Петрограде бунт. Я не советую вам туда ехать.
      Недоумение: какой бунт? что за бунт? Комендант и сам точно не знал. Политические волнения? Да даже если революция, которой ожидали, – так это нас не касается, мы – военные люди, мы относимся к фронту. Что нам грозит? Ничего, поедем посмотрим.
      Бывший студент Аксёнов, сын слесаря и казачки, про себя подумал: если революция, то разве мы её враги? Даже интересно.
      А стоянка в Тихвине – четверть часа, надо решать. Меньше половины быстро собрались и ушли из вагона, больше половины осталось.
      А поезд опаздывал. Он должен был прийти в Петроград поздно вечером, но вот уже ночью шёл, дремали, размаривались. Кто-то предложил спрятать револьверы в чемоданы. Так и сделали.
      К Николаевскому вокзалу подошли в третьем часу ночи, перрон тёмный. Но – движенье на нём, и сразу ворвались в вагон солдаты с красными бантами. И при свете поездных свечных фонарей приставили штыки к грудям первых же:
      – Господа ахвицера! Сдавайте оружие!
      Тут, в вагоне, в мерцаньи свечей, не видев Петрограда, ничего не узнав – и решать? и сдавать? Оттого ль, что дремали, час нековременный, как-то и сопротивления не было, – стали шашки сдавать.
      Странное чувство, как оголённые или оплёванные. Пошли с чемоданами – куда же? в буфет.
      По вокзалу освещение скудное, не всюду. Бродят солдаты, посматривают. Офицеры тесной группкой, защищая себя числом.
      Буфет первого класса оказался нараспашку, но разнесен и разбит, осколки на полу, никого из буфетчиков, ни еды, ни посуды, часть стульев поломала, другая унесена, – а прямо на столиках сидели солдаты, курили, шумно разговаривай, не обращая внимания на офицеров.
      Одно другого дичей. Бесприютно прошлись по вокзалу – уехать не на чем. Уставили все чемоданы вместе, столпились группкой. И так стояли потерянно, час или больше. Глупое, безвыходное положение. Поезда на Ораниенбаум всё равно не раньше утра, и не тащиться же сейчас на Балтийский пешком.
      Вдруг со звонким весёлым разговором вошли в зал четыре студента и две курсистки. Они говорили громко, уверенно, как хозяева тут и: будто ничего особенного не происходило. Они глянули на офицеров, но вниманья бы не обратили и прошли – если бы Аксёнов, обрадовавшись своим, не вышел к ним сам. Заговорил, представился, что недавний студент, и другие офицеры такие же. (Несколько и было студентов, а те всё равно молодые, подходят).
      И сразу переменилось.
      – Ха-а! Товарищи! Так пойдёмте, мы вас угостим хоть шоколадом!
      – Где ж это?
      – Да тут, на Разъезжей, не так далеко.
      – Да мы с чемоданами.
      Никакой камеры хранения, конечно, на вокзале не было, всю разобрали, или разворовали.
      – Да оставляйте здесь. Мы вот солдат попросим. – И с уверенностью в расположении и подчинении – к солдатам, сидевшим недалеко: – Товарищи солдаты! Вы здесь побудете? Посмотрите, пожалуйста, за чемоданами.
      Уверенно говорилось – и солдаты, как переменённые, обещали.
      Рискнули, пошли. Между собой смешки: там-то револьверы.
      По дороге узнали от студентов, что в Ораниенбауме мятеж ещё сплошней, нечего туда и ехать: восстали оба пулемётных полка и уже прибыли в Петроград.
      Вот так-так.
      На. Разъезжей во дворе была у них целая столовая, питательный пункт для революционеров. Объяснили, что таких питательных пунктов много сейчас открылось по Петрограду. Откуда, же продукты? Начинали вскладчину, а сейчас – за счёт реквизиций частных складов.
      Как одна и та же жизнь в одни и те же минуты и рядом – для одних мучительно тянется, грозит опасностями, взбаламучена, непонятна, а для других всё весело и легко!
      Ярко горели лампочки, скатерти, правда, сильно замазанные посетителями, сварили им прекрасного шоколада, подали горячим да с бутербродами, со сдобными булочками.
      Отлично поели. Весело разговаривали. Не все. Какое-то опьянение, хотя от шоколада ж не опьянеешь. В несколько часов – вагонное томление, отдача шашек, растерянность и этот шоколад. А что там с чемоданами?
      Не хотелось уходить, сидели б и сидели до утра. И – куда же теперь, если не в Ораниенбаум? Кто же властен сменить назначение офицеру?
      Возвращались по пустынной улице без студентов – и как будто беззащитные. Вот перевернулось: студент – защита офицеру!
      Но никого на Лиговке не было, самый глухой час.
      И чемоданы – оказались все целы! Те самые солдаты добродушно доложили. Один из них, поразвитей, спросил:
      – Вы куда хотите пройти? – (Не добавил «ваши благородия» или «господа офицеры»).
      – Да в какое-нибудь учреждение… – Сами не знали в этом потерянном мире.
      – А вы пройдите в Таврический дворец, там наверно вам укажут, что делать.
      – Да мы и дороги не знаем, не здешние. И трамваи утром не пойдут?
      – Трамваи? – засмеялся. – Их не будет. Да мы вас проводим. Сейчас время такое, а вы офицеры, целой группой вместе идёте, чего подумают. Давайте проводим.
      А что ж, вещи опять оставить? Опять оставили.
      Пошли. Между тем рассветало.
      Около памятника Александру III лежал убитый в штатском, и густо-красный снег под ним.
      Улицы безлюдны, но начинали оживляться. Около хлебных лавок выстраивались хвосты.
      Перед Таврическим ещё было пусто. Караул впустил без труда.
      За столиком подпрапорщик из вольноопределяющихся был очень обрадован:
      – Как хорошо, господа офицеры, что вы пришли! Вы поможете нам устанавливать порядок!
      Как приятно. Возвращались в нормальное состояние.
      Одним предложил помогать какому-то поручику выписывать удостоверения всем офицерам, кто явится. Другим… А Аксёнову:
      – Будьте добры, господин прапорщик! Сейчас явится сюда взвод солдат гвардии Волынского полка. Возьмите их, пойдите на Исаакиевскую площадь, там грабят винный склад. Восстановите порядок, поставьте караул.
      Аксёнов потянулся пощупать пустое место на левом боку, как отрезанную конечность.
      – Шашку? – догадался подпрапорщик. – Господа, это у нас есть, пойдёмте выбирать.
      И в соседней комнате показал им груду сброшенных шашек.
      Выбрали, надели. Не своё, не так, а сразу – лучше, людское состояние.
      Тем временем взвод уже пришёл и ждал у крыльца. Унтер подошёл с рапортом, правда не «ваше благородие», а «господин прапорщик».
      Оказалось – надо далеко, и Аксёнов решил: пять минут шагом, пять минут бегом, всё время подсчитывая ногу, проверяя дисциплину. И что ж? Держались прекрасно, как будто никакой революции.
      Так ничего ещё такого страшного.
      Грабители разбежались, уже на виду их, завидев через площадь.
      Забили склад досками. Поставил караул на час.

      – А вы, Юрий Владимирович, смелый человек. Как это вы так сразу ко мне поехали? Действительный статский советник! Ведь вы же понимали, что похоже на авантюру?
      Бубликову хорошо лежалось в этом кабинете, а через день-два он перейдёт в кабинет Кригера. Проснулся, переполнение довольный своими вчерашними действиями.
      Одна настольная лампа всё время горела на столе: рваная ночь, звонки да вскоки.
      Да было уже утро, скоро семь.
      С другого дивана басовитый смешок Ломоносова:
      – Взвесил, конечно.
      – Ведь революция что могла сделать – уже всё и сделала: свалила правительство, захватила Петроград. А больше у неё нет сил ни на что. Вы видите, что делается с гарнизоном? Гарнизона сразу нет, остался сброд. Никакого отряда никуда выслать невозможно. И чем мы будем Иванова отражать – я не представляю. В Думе, вы видите, полная растерянность, ни руководства, ни решительности.
      Он так по-настоящему не думал, но – проверить.
      Ломоносов, так же помятый от лёжки одетым, как и Бубликов, рассматривал лепку на потолке:
      – Ну, чего-нибудь же стоит, Алесан Саныч, вся традиция свободолюбия, в которой воспитаны три русских поколения. Она нас как-нибудь и выручит. Я и в генеральском мундире всегда был – запасной рядовой революции. У нас каждый культурный человек на счету, мы не имеем права неглижировать собой. А то, позволительно спросить: на что рассчитывали вы, когда шли сюда и когда меня вызывали?
      – А вот, – сам себе удивлялся Бубликов, – какой-то порыв! Я в Думе просто позорился от безделья, как они все там руки опустили. И подумал: ну как не использовать министерство путей сообщения, если мы тут как рыба в воде, а никто больше ничего не понимает?… Вообще, для человеческой деятельности существует только три стимула. Любознательность. Стремление к славе. И стремление к комфорту. Первые два во всяком случае у меня наличествовали.
      – А освобожденческая традиция?
      – Не уверен. И смотрите, как оказалось легко: просто нахрапом начать приказывать всей России – и слушаются. Россия – привыкла слушаться, наш народ – никуда не годится.
      – Но мы пока ещё ничего серьёзного им не приказывали.
      – Ну всё-таки! Моя телеграмма пошла по всей России без сопротивления. Во всяком случае, я вам гарантирую, что вы будете у меня товарищем министра. Нынешних обоих придётся убрать. А вот если что, если что… Так мы побежим с вами через Финляндию, успеем.
      Ломоносов невесело:
      – Да кто ж не бегал через Финляндию. Не мы будем первые.
      Всё опять ходуном внутри.
      – Знать бы, насколько серьёзные эти войска у Иванова. Если хороших есть полка четыре – то за полдня раздавят.
      Бубликов закричал с диванного валика:
      – Но я хочу знать, куда повернул царь? Куда он там едет?
      Ломоносов перекатил по валику голову, сощурил цепкие глаза:
      – Может, в Москву? Чтобы там укрепиться?
      – Не-ет, – ликовал Бубликов, – мой диагноз, что он в панике!
      Ломоносов спустил ноги и сидел, наклонив голостриженную голову с оттянутым мощным затылком:
      – Надо не дать ему вернуться к войскам.
      – Верно! Да что, чёрт возьми, этот Родзянко не мычит, не телится?
      От самого поворота царского в Вишере они ему звонили – то не могли его найти, то не могли добудиться, наконец велел заказать с Николаевского вокзала поезд, поедет к царю сам, и вот уже, звонят, – поезд готов, а Родзянко всё не едет, всё через полчаса, – а царский поезд прошёл Алешинку, прошёл Березайку…
      Дружно вскочили, пошли в соседний кабинет Устругова, начальника службы движения, откуда была связь по линиям. Устругова они домой не пустили, он спал где-то ещё, а при телефонах сидел неусыпный костлявый Рулевский.
      Рулевский только что узнал из Бологого, что оба царских поезда прибыли туда.
      – Уже? – метнулся Ломоносов. – Задерживаем сами, никого не спрашиваем! – Схватил линейную трубку.
      Бубликов – за городской:
      – Нет-нет, всё-таки надо спросить Родзянку, комиссар-то я от него.
      И опять, и опять ждать, пока там в Думе ищут, вызывают, советуются. Уже у Бубликова рука затекала трубку держать – ответили: да, царский поезд в Бологом задержать, удостовериться, что телеграмма Председателя передана ему.
      Как они боялись, страховались – задержать, и тут же оправдательная телеграмма. Нет, не будет из них революционеров!
      И когда это Бревно наконец сдвинется и поедет на вокзал?
      Зато Бубликов с Ломоносовым ощущали себя в полёте, какого не знавали в жизни. Или всё уже выиграно, или всё потеряно! Ни умываться, ни чаю пить, – ходили, нервно потирали руки, пылали в четыре глаза: небывалая охота! задерживаем Царя!
      Бологое что-то не отзывалось. Вместо того самая верная за эту ночь из дорог Виндавско-Рыбинская доложила: из императорского поезда поступило требование дать назначение на станцию Дно.
      Молниеносно: Николай хочет пробраться к армии?!
      – Не пускать ни в коем случае!
      – Слушаю, будет исполнено.
      Хор-рошо! Ещё потирали руки, похаживали, ещё изучали карту, как шахматную доску. Значит, во всяком случае – не на Москву. Движение царя на Москву опасно, хотя и там уже начинается.
      И вдруг с Бологого подали телеграмму: «Поезд Литер А не получив назначения прежним паровозом отправился Дно».
      Бубликов взбесился! закричал! зачертыхался! затопал! – и к трубке – упустили, идиоты!!!
      Туда им: изменники! головы оторвём! расстреляем!!
      Но что-то – делать? Что-то делать!
      Ломоносов впился десятью пальцами в карту на стене. Цедил, соображая:
      – Задержать его прежде Старой Руссы…
      Но задержать – кем? чем?
      Взорвать мост? Разобрать пути?… Можно попробовать, но Дума совсем перепугается.
      Да и кто это будет, как этим на расстоянии управлять?
      – А вот что: забьём полустанок товарными поездами. Где два пути – поставить два поезда, вот и всё.
      Вызвали Устругова. Пришёл, исправный движенец, вялый от сна.
      Бубликов распорядился.
      Устругов вздрогнул, очнулся. И, чиновничья душа, отказно глянув на дерзких революционеров, заикаясь:
      – Нет, господа, этого не могу… Такое распоряжение… невозможно.
      – Что-о?
      – Как? Отказываетесь?
      Вдруг из угла выбежал длинный худой Рулевский с револьвером – и приставил прямо к переносице Устругова:
      – Отказываешься?
      И Ломоносов присмехнулся:
      – Милейший, придётся подчиниться.
 
       ДОКУМЕНТЫ – 6
 
       Виндавская ж-д, ст. Дно
 
       1 марта (около 8 ч. утра)
 
       Благоволите немедленно отправить со ст. Дно в направлении на Бологое два товарных поезда, занять ими разъезд и сделать фактически невозможным движение каких-либо поездов. За неисполнение или недостаточно срочное исполнение настоящего предписания будете отвечать как за измену перед отечеством.
 
       Комиссар Государственной Думы
       Бубликов

      Кажется, никогда так трудно не выбуживали – да ведь не молодое офицерское время. Сперва Родзянко вообще ничего не мог разобрать-понять: смотрел на часы – шестой час?
      А лёг в три? И кто затеял требовать, почему? Ах, этот Бубликов неуёмный.
      Этот Бубликов вчера вечером ни с какой целью, просто из революционного озорства, предлагал: не остановить ли царский поезд? Охладил его Родзянко, что цели такой нет.
      А сейчас он докладывал, что царь слизнул – так буквально, слизнул: от Малой Вишеры повернул назад!
      Вот так-так! – пробуждался Родзянко. – Что ж это могло значить? Намерения Государя переменились?
      Но оторванному ото сна так трудно уразуметь, ещё трудней что-нибудь решить.
      Да, хотели же повидаться. Куда он?
      Что-то надо ответить.
      – Вот что. Вы дайте Государю по линии телеграмму, что я прошу у него аудиенции в Бологом. И приготовьте мне на Николаевском вокзале поезд, я скоро поеду.
      Но хорошо – сказать. А не только сил нет подняться – а как же ехать самовольным решением? Ведь заругают. И – с чем ехать? Чего просить? на чём настаивать? А если Государь – ни на что не согласится, тогда как? Надо с коллегами посоветоваться. А они спят хоть и в Таврическом – так тоже не добудишься, не досознаешься.
      И сам свалился ещё на полчасика.
      Разбудила жена через два: от Бубликова всё звонят, и поезд готов!
      Ну, теперь уже время человеческое. Голова прояснела – и стукнуло в неё: да не в Москву ли??… Да не в Москву ли он покатил?
      О, конечно! И там объявит свою столицу! И оттуда будет давить мятеж.
      А мы – не успели Москвой овладеть.
      Плохо!
      Надо догонять! Надо удержать Государя от безумия!
      Ах, время пропустил!
      Скорей умываться! Скорей автомобиль!
      Покатил в Таврический.
      Под лежачий камень вода не течёт. Надо нагонять Государя! И остановить его от чего-то непоправимого. И окончательно перенять себе правительственную власть, ответственное министерство.
      Всё твёрже и увереннее наливался Родзянко. Наконец, пришло время говорить с Государем не только в форме верноподданной просьбы. Подошёл момент и потребовать.
      Ему рисовался разговор достойный, независимый, собственно – равный, даже с перевесом сил у Председателя. Разговор, начинающий новую эру в истории России.
      По сути он хотел перенять власть из слабых рук Государя в свои сильные – дня пользы родины.
      На февральском докладе почему-то так почувствовал, сказал Государю: это я последний раз у вас, больше не увидимся.
      А вот и увидимся.
      Но в Таврическом ещё никого он не успел созвать, как телефонировал Бубликов: царский поезд упущен! улизнул из Бологого без разрешения на Валдай!
      На Валдай? На Старую Руссу? Куда ж это? Ну, хорошо, что не на Москву. И ещё лучше, что не в Ставку.
      Ну, держите мой поезд под парами, скоро поеду!
      Куда ж он двинулся? Если на Петроград – то уже был совсем рядом, зачем же объезжать?
      Тут недремлющий секретарь – у Председателя, несмотря на всю сумятицу в Таврическом, ещё были секретари, и у них столы, и они пробивались через толчею, – поднёс копию записки великого князя Кирилла начальникам царскосельских воинских частей. Поскольку гвардейский экипаж Кирилла приписан к Царскому Селу, то и сам он как такой начальник сообщал остальным, что он, свиты Его Величества контр-адмирал Кирилл, со своим экипажем вполне присоединился к новому правительству – и уверен, что также все остальные царскосельские части присоединятся.
      Здорово! Вот это – неожиданная поддержка! Удивил и изумил! Даже развеселил: уж если видные члены династии и сами присоединяются… и ещё других зовут! Наша победа!
      Сильно взбодрился Родзянко, совсем другое ощущение. Наша победа! (Да что ж он сам, голубчик Кирилл, не докладывается, прямо?)
      А каково теперь ведьме в Царском Селе?
      Легка на помине. Комендант царскосельского дворца передавал просьбу государыни принять меры к водворению порядка в Царском Селе и в районе дворца. И ещё такая от государыни просьба: не может ли господин Родзянко приехать к ней этим утром переговорить?
      Ну, дура форменная, не представляющая жизни! Как она это себе воображает, что Председатель поедет к ней сейчас с визитом? Как бы это выглядело в глазах революционного Петрограда! Раньше даже не приглашала к завтраку, когда он ездил на всеподданнейшие доклады. А теперь – просила приехать? Как смирилась! А почему потеряла вчерашний день, и вечер, и ночь, пренебрегла родзянковским советом уехать поскорей? Ждала супруга? А он вот повернул.
      Ну, двух депутатов Думы послать на успокоение Царского можно.
      Кажется, день начинался неплохо. Рассвело. Вот уже скоро опять, наверно, станут подходить к Таврическому с музыкой и в дурном строю воинские части, желающие приветствовать Думу. И в общем, эти шествия лучше, чем солдатский бунт. Но сегодня пусть служит отечеству горлом кто-нибудь другой – а Председатель поедет на переговоры с царём.
      Пора была известить Комитет о своей поездке, договориться о полномочиях, да ехать на вокзал.
      Но тут почти вбежал бледный Энгельгардт.
      А такая обстановка опять была, посторонняя публика, не всё и скажешь вслух. Отошли в сторону.
      – Михаил Владимирович, страшная беда! – говорил Энгельгардт, в военном мундире, но не с военным видом крайнего испуга. – Откуда-то пошёл среди солдат слух о каком-то «приказе Родзянко», которого вы ведь не издавали? Будто ваш приказ: всем возвращаться в казармы, сдавать оружие и подчиняться офицерам.
      Брови и лоб Родзянки выкатились. Такого прямого приказа он не издавал, но высловлялся именно так, – а как же иначе? А если солдатам не вернуться в казармы и не подчиниться офицерам…? До каких же пор хулиганить?
      – Ужасное, ужасное недоразумение! – сокрушался Энгельгардт. – Вы не представляете, что заварилось! В казармах – новые вспышки! Вернувшихся офицеров – прогоняют, грозят убить! Говорят – будет массовое их избиение! И грозятся убить – вас!… Вам небезопасно выходить сейчас к делегациям…
      Родзянко почувствовал, как кровь отлила от головы и объяло её недобрым холодком.
      И это была ему благодарность за то, что всех их он спас этой ночью!
 
       ДОКУМЕНТЫ – 7
 
       ПРИКАЗ
       (1 марта)
 
       Господа офицеры петроградского гарнизона и все господа офицеры, находящиеся в Петрограде!
 
       Военная Комиссия Государственной Думы приглашает всех господ офицеров, не имеющих определенных поручений Комиссии, явиться 1 и 2 марта в зал Армии и Флота для получения удостоверений на повсеместный пропуск и точной регистрации, для исполнения поручений Комиссии по организации солдат…
       Промедление явки господ офицеров к своим частям неизбежно подорвет престиж офицерского звания… В данный момент, перед лицом врага, стоящего у сердца родины и готового пользоваться ее минутной слабостью, настоятельно необходимо проявить все усилия к восстановлению организации военных частей…
       Не теряйте времени, господа офицеры, ни минуты драгоценного времени!

      Георгий проснулся не в темноте по будильнику, как приготовлено было, а падал через открытую дверь дальний непрямой свет. И Калиса стояла у кровати, будя его.
      Уже ждал его горячий завтрак.
      Теперь как по тревоге он вскочил, оделся, сапоги его ещё вчера с утра были начищены. Вот и сидел за столом. Калиса кормила и охаживала его со всей привязанностью, и угадывала, что бы ему ещё.
      Как жена. Нет, не как жена. Нет, именно как жена! – он только теперь узнавал.
      Смотрел на её капот в подсолнечной россыпи, смотрел на её добрую улыбку и поражался, и не верил: позавчера ещё сторонняя, какая же она стала своя и близкая. Как успокоительным маслом натёрла сердце его.
      Раз и два поймал её руку и с благодарностью окунулся в ладонь.
      Эти предрассветные утренние сборы прорезали напоминанием о других сборах: как он уходил на эту войну. Тоже было ещё темно, проснулись они по будильнику. И Георгий сказал Алине: «да ты не вставай, зачем тебе?», зачем ей терять постельное тепло (а сам-то хотел, чтобы проводила). Но Алина легко согласилась и осталась лежать, натягивая одеяло, – то ли ещё заспать горькие часы, то ли понежиться. А он поглотал в кухне холодного и уже в шинели, в полной амуниции, подошёл ещё раз поцеловать её в постели. Так он пошёл на войну и сам не находил в этом худого, хотя в те дни по всей России бабы бежали за телегами, за поездами, визжали и голосили.
      И только вот сейчас, когда Калиса отчаянно обнимала его за шею, утыкалась в лацканы колкого шинельного сукна, вышла с ним во двор и ещё на улицу бы пошла, если б это было прилично, – только сейчас он обиделся на Алину за те проводы.
      Быстро пошёл по пустынной Кадашевской набережной. Ему надо было до вокзала неизбежно зайти домой. Но сейчас он вполне мог и домой.
      Рассвет был туманный. Набережная была видна повсюду, а через реку, ещё разделённую островом, туман уплотнялся так, что Кремль не был виден, только знакомому глазу мог угадаться.
      У Малого Каменного стал ждать трамвая. Сколько дозволял туман – не было видно. Ни в другую сторону.
      Воротынцев стоял так, задумавшись, рассеянно наблюдая где дворников, скребущих тротуар, где разносчиков молока, булок. Не заметил, что, как ни долго не было трамваев, никто больше не подходил к остановке.
      И сколько б он так простоял, не очнувшись, если б не подошла баба с корзиной бубликов и сочным говором, жалеющим голосом обратилась:
      – Ваше благородие! Трамваи ить не ходят. Второй день.
      – Как? – обернулся Воротынцев. – Почему?
      – А – не знаю. Забунтовали.
      – Да что ж это? – будто баба знать могла.
      Могла:
      – В Питере, говорят, большой бунт. Вот и эти переняли.
      – Воо-от что… Спасибо.
      Значит, в Петербурге не стихло.
      Взять извозчика? Но теперь Георгий понял, что и извозчик за это время ни один не проехал, и сейчас не видно было.
      Да что тут ехать? – глупая городская привычка. На фронте такие ли расстояния промахиваются пешком. Он быстрым лёгким шагом пошёл через Малый Каменный мост, и дальше на Большой Каменный.
      Теперь, хотя морозный туманец не ослаб, но вполне рассвело, и сам он ближе, – стала выступать кирпичная кремлёвская стена, и завиделись купола соборов, свеча Ивана Великого.
      Что же с ним, что в этот приезд он даже не заметил самой Москвы, ни одного любимого места, – всё отбил внутренний мрак.
      Зато теперь, пересекая к Пречистенским воротам, он внимчиво, освобождённо смотрел на громаду Храма Христа.
      Стоит! Стоят! Всё – на местах, Москва – на месте, мир на месте, нельзя же так ослабляться.
      Да, действительно, так и не прозвучал и не появился нигде ни один трамвай. Один, другой санный извозчик прогнали поспешно, в стороне. И людей было мало.
      Чуть бы позже – газету купить, узнать, что это где делается, – но киоски закрыты, и газетчики не бегут.
      На углу Лопухинского булочная уже торговала, внутри виднелся народ, а снаружи хвоста не было. Булочная Чуева у Еропкинского ещё была закрыта.
      А сохранялось радостное ощущение – излечения. От алининых терзаний, претензий. Он освобождён был ехать на своё фронтовое место. Совсем без угнетения всходил на лестницу и только когда дверь открывал – хотя знал теперь, что она в отъезде, что её быть не может, что не вернуться ей так быстро, – всё-таки сжалось на миг: вот сейчас она выскочит с раздирающим криком.
      Но не выскочила. Всё же – сразу обошёл комнаты и проверил. И посматривал на все места ножниц: не раздвинуты ли опять жалами?
      Но – не было Алины, и все ножницы лежали спокойно соединёнными, как он их оставил, – когда ж это было? Только позавчера?…
      Пошёл проверил почтовый ящик – тоже ничего.
      Самое главное – не было этой соединённой боли всей квартиры – и всей кожи – и всего сознания, острой боли от каждого взгляда на каждый предмет. Он смотрел вокруг и удивлялся, как всё надрывало его тут позавчера. Как он мог так: мучаться? Сейчас – его не бередило, сейчас он бодро мог побриться, собраться, да и прочь, пока Алина не нагрянула.
      А уезжал-то он отсюда – не навсегда ли? Через месяц – великое наступление, и Семнадцатый год по изнурению, по потерям не затмит ли три предыдущих?
      Пока расхаживал да брился, думал, написать ли ей письмо? Что-то надо было ей оставить, совсем короткое простое?
      Но чувство вины ушло. Но и никакого другого, отталкивающего, к Алине тоже не возникло. Эта несчастная её способность всё превращать в громокипение. И когда ты под снарядами.
 
      За тем прошло может быть и больше часа, туман изник, день обещал ясность. Воротынцев услышал с улицы, несмотря на замазанные рамы, шум многих голосов и обрывки пения.
      Подошёл к уличным окнам – не высунуться, плохо видно вниз. Пошёл к окну, смотрящему вдоль Остоженки, – и увидел в спину толпу человек в двести, скорей молодёжи, рабочей, не студенческой: нестройно, но весело они шли в сторону Пречистенских ворот – с красным вроде флагом на палке. Кто-то запевал, не подхватывали, а гулко говорили все.
      Из шествия один выскочил, побежал к решётке Коммерческого училища – и там проткнул и рванул косой полосой наклеенный лист объявления, которого утром в сумерках Воротынцев не заметил. Но лист остался, так и свисла косая отдирка.
      Что-то творилось! Если с раннего утра такое шествие? Надо будет газету достать. И пойти прочесть это объявление.
      Сбежал вниз. Привратница сказала ему, что никаких газет нет второй день, а в городе – «бушують».
      Быстро пересек Остоженку, подошёл к изуродованному объявлению, близ которого и читателей не было, и придерживая отодранную полосу, что наверно выглядело смешно, прочёл:
      «Объявляю город Москву с 1 сего марта состоящим в осадном положении. Запрещаются всякого рода сходбища и собрания, а также всякого рода уличные демонстрации. Требования властей должны быть немедленно исполняемы. Запрещается выходить ранее 7 утра и после 8 вечера кроме случаев…
      Командующий войсками
      Московского Военного Округа
      генерал-от-артиллерии Мрозовский».

      Сколько там было сегодня сна, и как государыня без него держались, ещё при расширенности сердца, слишком требовательно перерабатывающего все события? Ожидая приезда Государя, она поднялась и оделась в пять утра. Как сговорясь, покинули её все, все болезни и боли, которые многомесячно и многолетне приковывали к постели, к кушетке, к возимому креслу, почти не давая появляться ни в обществе, ни в Петербурге. И – не отказывали ноги. И даже – при испорченном впервые лифте, стало для неё вполне посильно подниматься по лестнице к детям на второй этаж.
      Стряхнулись все оправдательные помехи, не оставляя ей в эти дни никаких уловок, а только проявить всю волю, всю власть. Но теперь-то и оказалось, что – не через кого проявить: все линии её власти обрывались на придворных и не продолжались дальше.
      Должны были доложить во дворец по телефону в ту же минуту, как поезд Государя прибудет на станцию. Но в пять часов его ещё не было. Ни в половине шестого. А близ шести доложила камеристка, что передали со станции: поезд Государя задержан, где, кем, почему – неизвестно.
      За – дер – жан??! Государь задержанв своём отечестве???
      Может быть – обстоятельствами? может быть – поломкой? вьюгой? А иначе – что же делала железнодорожная охрана? власти? Ставка, генерал Алексеев?
      Генерал Алексеев – как же может допустить такое, со своими главнокомандующими?! Ах, говорила Государю не раз: грязный он мужик, прислушивается к Гучкову, к дурным письмам, потерял дорогу. Посылал Господь эту болезнь, перстом указывал – отодвинуть его. А Государь вернул.
      Однако всё, что она могла, – это с выравненным окрепшим телом расхаживать по дворцовым переходам, опираясь на руку дежурного офицера Сводного полка Сергея Апухтина, – и швырять о стены свои отскакивающие вопросы, и смотреть в немые тёмные окна.
      Она гневно спрашивала у стен – но внутренне уже подготовлялась, что всё – возможно.