Я была на выставке Дали в Испании, огромной выставке в центре Мадрида, где собрали великое множество его полотен, чтобы великое множество народу могло посмотреть их, поспорить, поссориться между собой.
      Эти слоны нa курьих ножках и медузообразные часы, эти люди с песьими головами, эти петухи, переливающиеся в свиней, — эта вся мастерски выполненная фантасмагория была гениальна силой своего вызова миру, была отвратительна в своей неприкрытой алогичной наготе, была современна и вечна в каждом штрихе. И вся эта живопись была глубоко испанская, боль испанская — никакой другой быть бы не могла, восходя к Гойе и Beласкесу, бывая даже цитатою из них или их пересказом.
      Так и фантасмагорический Кузнецов глубоко славянский, порой цитата из былины или сказания, из “Повести временных лет”, из характера Кудеяра или Соловья-разбойника, недаром Кузнецов так любит свистеть в стихах:
 
      “Пересвист свистит яви с вымыслом…”
      “Я в недра твои ухожу свистя…”
      “И ветер свищет в голове пустопорожней…”
      “Мы полны соловьиного свиста…”
      “Только пули свистели меж строк,
      Оставляя в них привкус металла…”
      “Проходя мимо лжи и неверья
      И свистящих камней бытия…”
      “Чья, скажите, стрела на лету
      Ловит свист прошлогодней метели…”.
      Это я еще не все свисты собрала, их куда больше, если рыскать по книгам Кузнецова. Но собрала я их ему не в укор, а себе в поддержку, дабы, обозвав его разбойником, а он этого вправду заслуживает, сказать, что разбойники искони бывали на Руси добрыми молодцами, а обозвав ерником, сказать, что богатырю в ожидании подвига, кроме как ерничать, делать, увы, почему-то нечего.
      Поэт душевной боли, языческого мироощущения, он интуитивно привносит во все свои стихи дохристианский мир, потому так естественны в его простонародной речи, полной современных алогизмов, явления и герои не только русских, но и античных мифов, потому народные хоры в стихах предрекают его судьбу, подобно хорам греческих трагедий:
      За приход ты заплатишь судьбою,
      За уход ты заплатишь душой…
 
      Богатырь ненавидит своих врагов великодушной ненавистью сильного:
 
      Но не глядя по русскому нраву,
      По широкой привычке своей
      Я плевал на забвенье и славу
      И на подлую тень у дверей…,
 
      однако и себя не жалеет, предъявляя своему герою неробкий счет, казня его с исконной русской истуканной истовостью:
 
      — Гадать на тебя бесполезно.
      Уж столько глотала огней
      Под кожей сокрытая бездна
      Клубящейся крови твоей.
 
      Уж столько, живой или мертвый,
      На этой земле и на той
      Достал ты своей распростертой,
      Убил ты своей удалой.
 
      Среди современных неопределенно-личных творцов стоит он, неудобоваримый, не умещающийся в привычные понятия, раздражающий взгляды, привыкшие то ли к благостным картинкам, то ли к двусмысленным стереотипам разоблачительного рифмоплетства, подстраивающегося под конъюнктуру.
      Добрый молодец предполагает красну девицу. Идеальная девица для молодца есть некое подобие безропотной Ярославны, которая если и ропщет, то на разлуку с любимым, а уж на самого любимого — никогда. Такая Ярославна у нашего литературного Кудеяра — “спящая законная жена”.
      Характерная деталь: поэты и прозаики такого склада, как Кузнецов, разными, часто очень суровыми средствами, в последнее время провозглашают идею женской чистоты и верности в противовес злободневным идеям раскрепощения, свободы чувств, раскованности, столь широко распространившимся в западном мире и, как считается, влияющим на нас. Думаю, обе эти идеи стары как мир и друг друга не исключают, находя себе оправдание в тоже старых как мир противоречиях мужского начала. Кузнецов, утверждая свою Ярославну, тут же поворачивается в сторону: скучно ему проноситься, свистя, сквозь времена и веси рядом с неизменной верностью, рядом с безропотно тихой любовью. И возникает ничего не стыдящаяся, вольная любовь:
 
      Всё короче погожие дни,
      Все длинней моя тень за оградой.
      Снежный ком из своей простыни
      Ты слепила: — Держись или падай!
      И со смехом метнула в меня.
      Передачу твою удалую
      Я поймал среди белого дня,
      Словно белую грудь молодую.
 
      Не знаю в поэзии моего поколения стихов о любви более полнокровных, более дерзких и точных по чувствам, чем кузнецовские. У других обычно виден лишь герой, а героиня — всего лишь бочок коробка, о который зажигается всего-навсего спичка.
      Юрий же Кузнецов говорит с женщиной на равных. Он и Она у Кузнецова — два сильных, никогда не понимающих друга существа — что есть правда нашей разнополой природы:
      Я кину дом и молодость сгублю,
      Пойду один по родине шататься.
      Я вырву губы, чтоб всю жизнь смеяться
      Над тем, что говорил тебе: люблю.
 
      Знаю в поэзии двадцатого века лишь один такой темперамент, клокочущий от всей бури чувств, порожденных любовью. Это Владимир Маяковский, сравнение с которым вряд ли понравится Юрию Кузнецову, существу весьма предубежденному, но в том-то и парадокс, что мы сами себя не видим, а в чужом глазу соломинка видна. Хотя то, о чем я сейчас скажу, далеко не соломинка: у Маяковского и у Кузнецова очень схожие темпераменты. На первый взгляд они направлены вроде бы в разные стороны, но это лишь на первый взгляд, и разность их касается лишь литературной политики, что немаловажно, но для поэта не самое главное. Мироощущение — связь земли и неба, женского и мужского начал, то есть физиология поэтического чувства, — у них близко. Вот любовные муки Маяковского:
      Рот зажму.
      Крик ни один им
      Не выпущу из искусанных губ я.
      Привяжи меня к кометам,
      как к хвостам лошадиным,
      и вымчи,
      рвя о звездные зубья…
      Делай что хочешь.
      Хочешь, четвертуй.
      Я сам тебе, праведный, руки вымою.
      Только -
      слышишь! -
      убери проклятую ту,
      которую сделал моей любимою!
 
      Судите сами о внутреннем сходстве — для меня оно несомненно. Но вот еще строки:
      Кровь дышала жадно и глубоко,
      И дымилась страсть из-под ногтей,
      И летал то низко, то высоко
      Треугольник русых журавлей…
 
      Где они, как тень под небесами,
      Журавли, отпущенные мной?…
      Ты одна стоишь перед глазами,
      Как звезда стоит перед землей.
 
      Как неожиданно из-за плеча Кудеяра выглянул здесь нежный, стеснительный в печали юноша-романтик.
      Пусть Юрий Кузнецов плетет что угодно про женщин, пишущих стихи, подражательниц, истеричек и рукодельниц, — не могу на это обижаться: он по-своему прав, расставил нас довольно точно — он ведь тоже хороший рукодельник. Я благодарна ему за то, что он, может быть, единственный из современных поэтов, своим отрицанием обратил внимание на пишущую женщину. В этом отрицании — признание, если уметь читать Кузнецова, даже некий задор признания, поиск созвучной женской души, равной по силе, может быть, в чем-то более сильной.
      Если он не нашел эту душу — его ли вина?
      Сапоги повешенного солдата, сами идущие по земле, рука с часами, торчащая из земли, указывая час, тень женщины, убитая во сне, отец, идущий облаком пыли, Сергий Радонежский, вырезанный из тела боярыни, чтобы доспеть на солнце, песня ракушек про богиню в дырявом мешке, череп отца, из которого пьет герой, плавник, носящийся под землей и перерезающий корни всему живому, — все эти дадаистские приемы, интуитивно освоенные Кузнецовым, служат простым, простейшим и вечно живым истинам: все той же поэтической боли за землю свою и за волю свою.
      Кровное чувство земли, не благостно-сладкое, а уверенно-злое, ибо в любви к отечеству без ненависти не прожить, ведет перо Кузнецова к грубым земным прозрениям, отнюдь не пессимистического характера:
 
      Птица по небу летает.
      Поперек хвоста мертвец.
      Что увидит, то сметает.
      Звать ее: всему конец.
 
      Над горою пролетала,
      Повела одним крылом -
      И горы как не бывало
      Ни в грядущем, ни в былом.
 
      Над страною пролетала,
      Повела другим крылом -
      И страны как не бывало
      Ни в грядущем, ни в былом.
 
      Увидала струйку дыма -
      На пригорке дом стоит,
      И весьма невозмутимо
      На крыльце мужик сидит.
 
      Птица нехотя махнула,
      Повела крылом слегка
      И рассеянно взглянула
      Из большого далека.
 
      Видит ту же струйку дыма -
      На пригорке дом стоит,
      И мужик невозмутимо
      Как сидел, так и сидит.
 
      С диким криком распластала
      Крылья шумные над ним,
      В клочья воздух разметала.
      А мужик невозмутим.
 
      — Ты,- кричит,- хотя бы глянул,
      Над тобой — всему конец!
      — Смерть глядит! — сказал и грянул
      Прямо на землю мертвец.
 
      Отвечал мужик, зевая:
      — А по мне на все чихать!
      Ты чего такая злая?
      Полно крыльями махать.
 
      Злая, ожесточенная любовь и знание народного характера, старинных преданий и современных анекдотов своего народа могли продиктовать Кузнецову это замечательное стихотворение. Оно точно объясняет тайну и загадку славянской души, ее бесстрашие и беззащитную уверенность в незыблемости своего мира. Если хотите, это стихи и о войне, и о чернобыльской катастрофе.
      Что касается последней, то Кузнецов, по-моему, как никто другой в нашей современной поэзии, красками слова умеет выразить состояние атомного века.
      Он подлинный авангардист в слове, но так как чувства его архаичны, то читающая публика, умеющая читать лишь то, что в тексте, возмущаясь содержанием, не желает принимать форму или, напротив, принимает ее, отрывая от содержания: не отказывая Кузнецову в определенном даровании, возмущается его мироощущением.
      А ведь понятие “мое мнение единственно верное” — издавна признак бескультурья. Прочесть “он пил из черепа отца” плоско, без подтекста — значит не прочесть ничего.
      Иной, правда, и подтекст прочтет как ему захочется. Вот и спорят: пить или не пить из черепа отца, нравственно это или безнравственно. Эта горькая кошмарная метафора вообще спора не предполагает: безнравственны спорящие о ней, ибо рассуждают о том, о чем нужно молчать, молчать и слушать поэта или не слушать его, если противно.
      Думаю, в свое время современников Маяковского раздражали его строки:
 
      Как чашу вина в застольной здравице,
      подъемлю
      стихами наполненный череп.
 
      А что тогда говорить о строке Маяковского:
      Я люблю смотреть, как умирают дети.
      Даже славящийся своей тонкостью критик Лев Аннинский готов вменять ее Maяковскому в вину, даже он читает ее прямо, плоско, не видит, что ли, в слове “люблю” слова “ненавижу”?
      Давняя истина: уметь читать — это ещё не значит уметь понимать написанное.
      Он ниспровергает Пушкина! Последний от этого ниспровержения не шелохнется, как не шелохнулся он от ниспровержений Маяковского и его современников.
      Как не видят те, кто возмущается Кузнецовым, что и его отношение к Пушкину — обратная сторона любви. Тот же прием, что с женщинами-поэтессами. Отрицая — признает.
      Эта форма литературного отношения в нашем приземленном обществе, много рассуждающем о духовности, но плохо представляющем, что такое духовность, забыта, а ведь еще недавно Толстой разоблачал Шекспира так, что тянуло читать и читать Шекспира.
      Верно то, что “жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда”, — слова из народной песни опровергают смысл симоновского стихотворения. Почему же об этом нельзя сказать без опасения быть обвиненным во всех смертных грехах?
      Да и Симонов по-своему прав, он ведь выразил стихотворением “Жди меня” не материнское чувство, а чувство мужчины, готового умереть, однако всею плотью, а не духом любящего жизнь. Взрослая мужская плоть, охваченная неприятием возможной смерти, не материнской ласки жаждет — это как пить дать, этим и объясняется огромный успех в свое время симоновского стихотворения.
      Может быть, резкий, раздражающий глаз и слух опыт Юрия Кузнецова тем и важен сегодня — как, впрочем, таковые опыты важны были во всяком сложившемся и отрегулированном обществе, склонном к “стабилизации”, — что поэт бросает вызов обществу и оно, такое широкое и глубокое в понимании поэтических вызовов девятнадцатого века, в сегодняшнем дне — то же обывательское болото: ах, нас не тронь, наших идеалов не задень!
      А Кузнецов их и не задевает, просто смотрит на них глубже, чем принято смотреть.
      Сравнивая Кузнецова с великим Владимиром Маяковским и усматривая некое сходство темпераментов, не могу не видеть, что там, где у Маяковского сила завершенная, у Кузнецова она в развитии, в процессе набора собственной высоты. А есть в литературе другой поэт, с которым у Кузнецова, несомненно, по-моему, сходство в образной структуре слова. Это Лев Мей. Судите сами:
 
      Оглянулась девка -
      И сама не рада:
      Кто-то за спиною
      Вырос из земли…
      На губах издевка,
      А глаза без взгляда,
      Волосы копною, борода в пыли.
      Вот схватил и стиснул…
      Да она рванулась.
      “Аль серпа хотелось,
      На тебе, лови!”
      Серп блеснул и свистнул…
      Пыль слегка шатнулась,
      Да и разлетелась…
      Только серп в крови…
 
      Мей — поэт, не прочитанный нашим временем, с его страстным чувством к русскому фольклору, с налетом грубой мистики, тут же переходящей в грубую реальность, откликается в Кузнецове весьма современно, и, по-моему, строки Мея “чтоб в тебе под воскреснувшей фрескою вечность духа прозрел человек” написаны им “под явным влиянием Юрия Кузнецова”.
      Вообще-то я не собиралась его защищать. Хочет эпатировать читателя? Знает, на что идет. Вызывает огонь на себя? Значит, так ему надо. Я хотела лишь обратить внимание того, кто читает эти строки: живет на русской земле поэт могучих возможностей, далеко не до конца проявленных, сидит Илья Муромец на печи, ерничает, силой играет. Поэт будущего? Предтеча нового Поэта?
      Откуда в нем атомные предчувствия? Да и как им не быть в наше время. Не у него одного они. Но у него уж очень зримо:
 
      Вспылит земля на резком повороте,
      И отлетит живая злоба дня.
      За эту пыль, за эту смерть в полете
      Я всех прощу… Но кто простит меня?
 
      Или:
 
      Терпкое солнце деревни.
      Окна до неба стоят.
      Птица растаяла в небе -
      Перья от птицы — летят.
 
      Дерзкой силы поэт, и в этом смысле он действительно один, а кто ему подражает — таких развелось видимо-невидимо — “обман и подделка”.
      Кстати, подражать ему нетрудно: два, три гиперболических приема, старинный колорит — и пожалуйте, “стих под Кузнецова”. Интонацию тоже умеют подделывать и подражатели, и пародисты. А она у него весьма терпка:
      Я скатаю родину в яйцо
      И оставлю чуждые пределы,
      И пройду за вечное кольцо,
      Где никто в лицо не мечет стрелы.
 
      Раскатаю родину свою,
      Разбужу ее приветным словом
      И легко и звонко запою,
      Ибо все на свете станет новым.
      Вот тоже в наше время полузабытое мастерство — из обычных, затертых слов высекать поэзию. Этому научить нельзя.
      “Ни рано ни поздно” — называется одна из его последних книг. Довольно точно сказано. Ни рано ни поздно — в самый раз явился он на весьма поблекшем небосклоне современной поэзии, на исходe века, когда объективно наступило не время поэзии и когда переоценка ценностей, касаясь близкого времени, волей-неволей уводит в глубь веков: дабы постигнуть завтра, нужно познать вчера. И позавчера.

Николай Рачков ПЕСНЯ О РУССКОЙ ДЕРЕВНЕ

Юлий КВИЦИНСКИЙ, первый заместитель председателя Комитета по международным делам Государственной Думы РФ Россия-Германия. Воспоминания о будущем