Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Форд и Сталин: О том, как жить по-человечески

ModernLib.Net / Публицистика / СССР Внутренний Предиктор / Форд и Сталин: О том, как жить по-человечески - Чтение (стр. 18)
Автор: СССР Внутренний Предиктор
Жанры: Публицистика,
История,
Политика,
Психология

 

 


Но эти дискуссии были одной из проявлений жесточайшей борьбы большевизма и местной “элитарно” мафиозной периферии «мировой закулисы» за государственную власть во многонациональной Русской региональной цивилизации.

Одна из дискуссий тех лет была посвящена обсуждению проблем социологии в целом, которые однако рассматривались через проблематику развития экономической науки как теоретической основы управления развитием народного хозяйства советского общества. Поскольку всем хочется кушать, жить в уюте, чтобы дети были здоровы, получили образование, а старость была безбедной и т.п., а это обеспечивается непосредственно экономическим базисом общества, то экономическая проблематика способна вызвать к себе в обществе более широкий интерес, нежели чисто философская, которую многие почитают оторванной от реальных проблем жизни пустой абстракцией [318]. Соответственно этому господствующему в обществе (во многом под давлением исторического материализма и культа марксизма в целом) пониманию первенства экономической обусловленности его жизни, И.В.Сталин сам лично подвёл итоги именно дискуссии по экономическим вопросам.

Всё, что он считал необходимым и что он мог сказать в этом подведении итогов и анализе возможностей дальнейшего развития социализма в СССР и в мире, – было издано в 1952 г. в сборнике статей и писем-ответов участникам дискуссии под общим названием “Экономические проблемы социализма в СССР”, который мы неоднократно цитировали и упоминали в предыдущих разделах и к анализу которого особо обратимся в следующем разделе. Последнее из писем И.В.Сталина, включённое в этот сборник, датировано им 28 сентября 1952 г. Через неделю начал работу XIX съезд ВКП (б), на котором партия была переименована в КПСС. Эта аббревиатура оказалась двусмысленной. История подтвердила правомочность следующей её расшифровки: Капитулянтская Партия Самоликвидации Социализма.

XIX съезд работал в Москве с 5 по 14 октября 1952 г. Он избрал новый состав ЦК партии. Чтобы понять, почему в истории подтвердилась именно приведённая расшифровка аббревиатуры КПСС, следует обратиться к одному мало известному эпизоду из деятельности ЦК, избранного XIX съездом.

После съезда, 16 октября, состоялся пленум ЦК. На пленуме выступил И.В.Сталин. Его выступление для участников пленума оказалось неожиданным: не в том смысле, что никто не ожидал выступления лидера партии на пленуме, а по своему содержанию. Это выступление И.В.Сталина повергло пленум в оцепенение. Причин тому было две:

· во-первых, И.В.Сталин прямо предупредил членов ЦК о готовности к измене делу справедливости, буржуазном перерожденчестве и вступлении в сговор с империализмом тех, кого толпа считала его ближайшими верными сподвижниками, а в случае чего – преемниками. Так И.В.Сталин прямо выразил своё недоверие В.М.Молотову и А.И.Микояну.

· во-вторых, И.В.Сталин сообщил членам ЦК о том, о чём они должны были догадаться и сами: что он уже состарился и устал, и потому довольно скоро настанет время, когда он не сможет руководить партией и государством, вследствие чего необходимо подумать, чтобы заблаговременно избрать на должность Генерального секретаря ЦК правящей партии другого человека.

Этим уведомлением о содержании выступления И.В.Сталина можно было бы и ограничиться и перейти к дальнейшему рассмотрению проблематики. Но лучше обратиться к свидетельству участника пленума, поскольку в противном случае наши выводы об отношении к этому эпизоду участников пленума кому-то могут показаться беспочвенной клеветой.

Кандидатом в члены ЦК КПСС, избранного XIX съездом, стал известный, авторитетный и уважаемый в советском обществе на протяжении многих десятилетий писатель и поэт К.М.Симонов. В записанных им в больнице незадолго до смерти на магнитофон воспоминаниях, расшифрованных и опубликованных под названием “Глазами человека моего поколения” уже после его ухода в мир иной, он сообщает о пленуме 16 октября 1952 г. следующее:

«В мартовской 1953 года записи [319] о пленуме этом по многим причинам я не распространялся. Но всё же сначала приведу – такой, какая она есть, – тогдашнюю краткую запись, а потом по памяти расшифрую некоторые моменты, которые теперь, спустя двадцать семь лет, расшифровать, пожалуй, будет меньшим грехом [320], чем вовсе предать забвению.

Вот эта запись в первозданном виде:

“Естественно, я не в праве записывать всё то, что происходило на пленуме ЦК[321], но, не касаясь вопросов, которые там стояли, я всё-таки хочу записать некоторые подробности.

Когда в ровно назначенную минуту начался пленум, все уже сидели на местах, и Сталин вместе с остальными членами Политбюро, выйдя из задней двери, стал подходить к столу президиума, собравшиеся в Свердловском зале захлопали ему. Сталин вошёл с очень деловым, серьёзным сосредоточенным лицом и, быстро взглянув в зал, сделал очень короткий, но властный жест рукой – от груди в нашу сторону. И было в этом жесте выражено то, что он понимает наши чувства к себе, и то, что мы должны понять, что это пленум ЦК, где следует заняться делами «выделено при цитировании нами».

Один из членов ЦК, выступая на трибуне, сказал в заключение своей речи, что он преданный ученик товарища Сталина. Сталин, очень внимательно слушавший эту речь, сидя сзади ораторов в президиуме, коротко подал реплику: “Мы все ученики Ленина”[322].

Выступая сам, Сталин, говоря о необходимости твёрдости и бесстрашия, заговорил о Ленине, о том, какое бесстрашие проявил Ленин в 1918 году, какая неимоверно тяжелая обстановка тогда была и как сильны были враги.

– А что же Ленин? – спроси Сталин. – А Ленин – перечитайте, что он говорил и что он писал тогда. Он гремел тогда в этой неимоверно тяжелой обстановке, гремел, никого не боялся. Гремел.

Сталин дважды или трижды, раз за разом повторил это слово: “Гремел!”[323]

Затем в связи с одним из возникших на пленуме вопросов[324], говоря про свои обязанности, Сталин сказал:

– Раз мне это поручено, значит, я это делаю. А не так, чтобы это было записано за мною. Я не так воспитан, – последнее он сказал очень резко” (выделено курсивом нами при цитировании, чтобы отделить приведённую К.М.Симоновым дневниковую запись 1953 г. от текста воспоминаний 1979 г.).

Что же происходило и что стояло за этой краткой, сделанной мною в пятьдесят третьем году, записью? Попробую вспомнить и объяснить в меру своего разумения.

(…)

Не хочу брать грех на душу и пытаться восстанавливать те подробности происходившего на пленуме, которые я помнил, но тогда не записал. Скажу только о том, что действительно врезалось в память и осталось в ней как воспоминание тяжёлое и даже трагическое [325].

Весь пленум продолжался, как мне показалось, два или два с небольшим часа, из которых примерно полтора часа заняла речь Сталина, а остальное речи Молотова и Микояна и завершившие пленум выборы исполнительных органов ЦК. Сколько помнится, пока говорил Сталин, пленум вёл Маленков, остальное время – сам Сталин. Почти сразу же после начала Маленков предоставил слово Сталину, и тот, обойдя сзади стол президиума, спустился к стоявшей на несколько ступенек ниже стола президиума, по центру его кафедре. Говорил он от начала до конца сурово без юмора, никаких листков или бумажек перед ним не лежало [326], и во время своей речи он внимательно, цепко и как-то тяжело вглядывался в зал, так, словно пытался проникнуть в то, что думают эти люди, сидевшие перед ним и сзади. И тон его речи, и то, как он говорил, вцепившись глазами в зал, – всё это привело всех сидевших к какому-то оцепенению, частицу этого оцепенения я испытал на себе. Главное в его речи сводилось к тому (если не текстуально, то по ходу мысли), что он стар, приближается время, когда другим придётся продолжать делать то, что он делал, что обстановка в мире сложная и борьба с капиталистическим лагерем предстоит тяжёлая и что самое опасное в этой борьбе дрогнуть, испугаться, отступить, капитулировать. Это и было самым главным, что он хотел не просто сказать, а внедрить в присутствующих [327], что, в свою очередь, было связано с темою собственной старости и возможного ухода из жизни.

Говорилось всё это жестко, а местами более чем жёстко, почти свирепо. Может быть, в каких-то моментах его речи и были как составные части элементы игры и расчёта, но за всем этим чувствовалась тревога истинная [328] и не лишённая трагической подоплёки. Именно в связи с опасностью уступок, испуга и капитуляции Сталин апеллировал к Ленину в тех фразах, которые я уже приводил в тогдашней своей записи «1953 года, с которой мы начали цитирование воспоминаний К.М.Симонова». Сейчас, в сущности, речь шла о нём самом, о Сталине, который может уйти, и о тех, кто может после него остаться. Но о себе он не говорил, вместо себя говорил о Ленине, о его бесстрашии перед лицом любых обстоятельств.

Главной особенностью речи Сталина было то, что он не счёл нужным говорить о мужестве или страхе, решимости или капитулянтстве. Всё, что он говорил об этом, он привязал конкретно к двум членам Политбюро, сидевшим здесь же, в этом зале, за его спиною, в двух метрах от него, к людям, о которых я, например, меньше всего ожидал услышать то, что говорил о них Сталин.

Сначала со всем этим синодиком обвинений и подозрений, обвинений в нестойкости, подозрений в трусости, капитулянтстве он обрушился на Молотова. Это было настолько неожиданно, что я сначала не поверил своим ушам, подумал, что ослышался или не понял. Оказалось, что это именно так. Из речи Сталина следовало, что человеком, наиболее подозреваемым им в способности к капитулянтству, человеком самым в этом смысле опасным был для него в этот вечер, на этом пленуме Молотов, не кто-нибудь другой, а Молотов. Он говорил о Молотове долго и беспощадно, приводил какие-то не запомнившиеся мне примеры неправильных действий Молотова [329], связанных главным образом с теми периодами, когда он, Сталин, бывал в отпусках, а Молотов оставался за него и неправильно решал какие-то вопросы, которые надо было решить иначе. Какие не помню, это не запомнилось, наверное, отчасти потому, что Сталин говорил для аудитории, которая была более осведомлена в политических тонкостях, связанных с этими вопросами, чем я. Я не всегда понимал, о чём идёт речь. И, во-вторых, наверное, потому, что обвинения, которые он излагал, были какими-то недоговорёнными, неясными и неопределёнными, во всяком случае, в моём восприятии это оказалось так.

Я так и не понял, в чём был виноват Молотов, понял только то, что Сталин обвиняет его за ряд действий в послевоенный период, обвиняет с гневом такого накала, который казалось, был связан с прямой опасностью для Молотова, с прямой угрозой сделать те окончательные выводы, которых, памятуя прошлое, можно было ожидать от Сталина. В сущности, главное содержание своей речи, всю систему обвинений в трусости и капитулянтстве, и призывов к ленинскому мужеству и несгибаемости Сталин конкретно прикрепил к фигуре Молотова: он обвинялся во всех грехах, которые не должны иметь места в партии, если время возьмёт своё и во главе партии перестанет стоять Сталин [330].

При всём гневе Сталина, иногда отдававшем даже невоздержанностью, в том, что он говорил, была свойственная ему железная конструкция. Такая же конструкция была и у следующей части его речи, посвященной Микояну, более короткой, но по каким-то своим оттенкам, пожалуй, ещё более злой и неуважительной [331].

В зале стояла страшная тишина. На соседей я не оглядывался. Но четырёх членов Политбюро, сидевших сзади Сталина за трибуной, с которой он говорил, я видел: у них у всех были окаменевшие, напряженные, неподвижные лица. Они не знали, так же как и мы, где и когда и на чём остановится Сталин, не шагнёт ли он после Молотова и Микояна на кого-то ещё. Они не знали, что ещё предстоит услышать о других, а может и о себе. Лица Молотова и Микояна были белыми и мёртвыми. Такими же белыми и мёртвыми эти лица оставались тогда, когда Сталин кончил, вернулся сел за стол, а они – сначала Молотов, потом Микоян – спустились один за другим на трибуну, где только что стоял Сталин, и там – Молотов дольше, Микоян короче – пытались объяснить Сталину свои действия, поступки, оправдаться, сказать ему, что они никогда не были трусами, ни капитулянтами и не убоятся новых столкновений с лагерем капитализма и не капитулируют перед ним [332].

После той жестокости, с которой говорил о них обоих Сталин, после той ярости, которая звучала во многих местах его речи, оба выступавшие казались произносившими последнее слово подсудимыми, которые, хотя и отрицают все взваленные на них вины, но вряд ли могут надеяться на перемену своей, уже решённой Сталиным участи. Странное чувство, запомнившееся мне тогда: они вступали, а мне казалось, что они не люди, которых я много раз и довольно близко от себя видел, а белые маски, надетые на эти лица, очень похожие на сами эти лица и в то же время какие-то совершенно непохожие, уже неживые [333]. Не знаю, достаточно ли точно я выразился, но ощущение у меня было такое, и я его не преувеличиваю задним числом.

Не знаю, почему Сталин выбрал в последней своей речи на пленуме ЦК как два главных объекта недоверия именно Молотова и Микояна. То, что он явно хотел скомпрометировать их обоих, принизить, лишить ореола одних из первых после него самого исторических фигур, было несомненно. Он хотел их принизить, особенно Молотова, свести на нет тот ореол, который был у Молотова [334], был, не смотря на то, что, в сущности, в последние годы он был в значительной мере отстранён от дел, несмотря на то, что Министерством иностранных дел уже руководил Вышинский, несмотря на то, что у него сидела в тюрьме жена [335], – несмотря на всё это, многим и многим людям – и чем шире круг брать, тем их будет больше и больше, – имя Молотова называлось или припоминалось непосредственно за именем Сталина. Вот этого Сталин, видимо, и не желал. Это он стремился дать понять и почувствовать всем, кто собрался на пленум, всем старым и молодым членам и кандидатам ЦК, всем старым и новым членам исполнительных органов ЦК, которые ещё только предстояло избрать. Почему-то он не желал, чтобы Молотов после него, случись что-то с ним, остался первой фигурой в государстве и в партии. И речь его исключала такую возможность.

(…)

И ещё одно. Не помню, в этой же речи, ещё до того, как дать выступить Молотову и Микояну, или после этого, в другой короткой речи, предшествовавшей избранию исполнительных органов ЦК, – боюсь даже утверждать, что такая вторая речь была, возможно всё было сказано в разных пунктах первой речи, – Сталин, стоя на трибуне и глядя в зал, заговорил о своей старости и о том, что он не в состоянии исполнять все те обязанности, которые ему поручены. Он может продолжать нести свои обязанности Председателя Совета Министров, может исполнять свои обязанности, ведя, как и прежде, заседания Политбюро, но он больше не в состоянии в качестве Генерального секретаря вести ещё и заседания ЦК. Поэтому от последней должности он просит его освободить, уважить его просьбу. Примерно в таких словах, передаю почти текстуально, это было высказано. Но дело не в самих словах. Сталин, говоря эти слова, смотрел в зал, а сзади него сидело Политбюро и стоял за столом Маленков, который, пока Сталин говорил, вёл заседание. И на лице Маленкова я увидел ужасное выражение – не то чтоб испуга, нет не испуга, а выражение, которое может быть у человека, яснее всех других или яснее, во всяком случае, многих других осознавшего ту смертельную опасность, которая нависла у всех над головами и которую еще не осознали другие: нельзя соглашаться на эту просьбу товарища Сталина, нельзя соглашаться, чтобы он сложил с себя вот это одно, последнее из трёх своих полномочий, нельзя. Лицо Маленкова, его жесты, его выразительно воздетые руки были прямой мольбой ко всем присутствующим немедленно и решительно отказать Сталину в его просьбе [336]. И тогда, заглушив раздавшееся из-за спины Сталина слова: «Нет, просим остаться!» или что-то в этом духе, зал загудел словами: «Нет! Нет! Просим остаться! Просим взять свою просьбу обратно! Не берусь приводить всех слов, выкриков, которые в этот момент были, но, в общем, зал что-то понял и, может быть, в большинстве понял раньше, чем я. Мне в первую секунду [337] показалось, что это всё естественно: Сталин будет председательствовать в Политбюро, будет Председателем Совета Министров, а Генеральным секретарём ЦК будет кто-то другой, как это было при Ленине [338]. Но то, чего я не сразу понял, сразу или почти сразу поняли многие, а Маленков, на котором как председательствующем в тот момент лежала наибольшая часть ответственности, а в случае чего и вины, понял сразу, что Сталин вовсе не собирался отказаться от поста Генерального секретаря, что это проба, прощупывание отношения к поставленному им вопросу – как, готовы они, сидящие сзади в президиуме и сидящие впереди него в зале, отпустить его, Сталина, с поста Генерального секретаря, потому что он стар, устал и не может нести ещё эту, третью свою обязанность.

Когда зал загудел и закричал, что Сталин должен остаться на посту Генерального секретаря и вести Секретариат ЦК, лицо Маленкова, я хорошо помню это, было лицом человека, которого только что миновала прямая, реальная смертельная опасность, потому что именно он, делавший отчётный доклад на съезде партии и ведший практически большинство заседаний Секретариата ЦК, председательствующий сейчас на этом заседании пленума, именно он в случае другого решения вопроса был естественной кандидатурой [339] на третий пост товарища Сталина, который тот якобы хотел оставить из-за старости и усталости. И почувствуй Сталин, что там за его спиной, или впереди, перед его глазами, есть сторонники того, чтобы удовлетворить его просьбу, думаю, первый, кто ответил бы за это головой, был бы Маленков; во что бы это обошлось вообще, трудно представить» (К.М.Симонов, “Глазами человека моего поколения. Размышления об И.В.Сталине”, Москва, издательство Агентства печати Новости, 1988 г., стр. 239 – 246, с изъятиями части текста, места которых отмечены многоточиями в скобках).

По существу говоря, этот эпизод показывает, что инициатива И.В.Сталина по передаче им своих должностных полномочий Генерального секретаря ЦК партии преемнику на основе гласного выдвижения кандидатур, их обсуждения на пленуме и избрания нового Генерального секретаря вполне демократическим путём, была беззаботно и безответственно отвергнута самими членами ЦК, избранными XIX съездом, которые пошли на поводу у одного из лидеров аппаратчиков – Г.М.Маленкова, который вёл пленум. Это – неоспоримый показатель того, что и по прошествии 13 лет после толпо-“элитарного” XVIII съезда, толпо-“элитарный” характер партии и членов её ЦК по-прежнему сохранялся [340], хотя как ещё в 1953 г. записал сам К.М.Симонов, он понимал, что съезд и пленум созваны для того, чтобы заниматься делами, а не для выражения их участниками своих чувств к И.В.Сталину (это его признание мы ранее выделили жирным при цитировании).

Антисталинисты, чьи “прозорливость” и “интеллектуальная мощь” не знают пределов бессовестной изворотливости, в своих комментариях к этому эпизоду, как и сам К.М.Симонов, утверждают, что члены президиума пленума, сидевшие за спиной И.В.Сталина позади трибуны, и члены ЦК, сидевшие в зале, сразу догадались, что коварный И.В.Сталин ищет очередного «любимца партии», который со временем мог бы заменить его – «земного бога» (т.е. якобы бессмертного) – на посту лидера партии и главы государства, чтобы начать новую волну «необоснованных» репрессий.

На наш взгляд всё проще: из большевиков в зале был один И.В.Сталин; все остальные были – трусливые, своекорыстные, и потому бессовестно-беззаботные перепугавшиеся приспособленцы, по психологии – холопы, которые в результате Великой Октябрьской социалистической революции образовали собой новое барственноесословие и возомнили себя истинной “элитой” советского общества.

Это холопско-беззаботное, но с притязаниями на барственность, отношение к судьбам Родины не только показано К.М.Симоновым в описании хода пленума, но ярко выразилось и в его личном отношении к жизни в послесталинскую эпоху. Собственно для того, чтобы это наше утверждение не воспринималось как безосновательное, мы и привели столь обширную цитату, дабы читающие настоящую работу могли прочувствовать переданный К.М.Симоновым дух перепуганного партноменклатурного холопства, открыто проявившийся на том пленуме.

Как отнёсся к итогам пленума И.В.Сталин, – по истине знают он и Бог. Члены внутриаппаратной мафии, перепугавшись в ходе первой попытки нелегитимной, по их мнению, передачи И.В.Сталиным своих должностных полномочий Генерального секретаря ЦК, решили не дожидаться проявлений дальнейшей инициативы И.В.Сталина и партии в этом направлении и «устранили» И.В.Сталина менее чем через полгода, осуществив «дворцовый переворот».

Но в результате такого поведения пленума – каждого из его участников, как ранее большевизм покинул структуры иерархии Русской “православной” библейской церкви, так в течение последующего десятилетия большевизм покинул и организационные структуры КПСС.

Большевизм действительно покинул организационные структуры КПСС, а не исчез из общества. И не войдёт он в организационные структуры какой-либо иной партии, организационные принципы построения которой препятствуют личностному развитию человека.

Стенограмма выступления И.В.Сталина на октябрьском 1952 г. пленуме ЦК не публиковалась ни при его жизни, ни после его смерти. Во многом благодаря этому и было возможно поддержание в обществе мифа о диктаторском всевластии И.В.Сталина и его жажде власти ради власти. Кто-то может подумать, что И.В.Сталин сам не пожелал опубликовать свою речь на пленуме. Но такое предположение означает, что И.В.Сталин сам был капитулянтом, трусом, т.е. оно несовместимо со свидетельством К.М.Симонова о происшедшем на пленуме.

Многое говорит о том, что И.В.Сталин на протяжении всей своей деятельности на посту лидера партии и главы государства был плотно обложен аппаратной мафией, которая прикрывалась в своей своекорыстной деятельности его именем и лозунгами социализма и коммунизма [341]. Это положение продолжало сохраняться и в 1952 г., и потому неожиданное для аппарата и пребывавших в нём «опекунов» выступление на пленуме ЦК без заранее подготовленного текста было для И.В.Сталина чуть ли не единственной возможностью прорвать информационную блокаду и донести – до остального общества[342]через членов и кандидатов в члены ЦК своё истинное мнение, высказанное прямо, а не намёками или в подтексте какого-то повествования.

Но что касается возможностей его выступлений в печати, то существовала многоуровневая система самоцензуры толпо-“элитарного” общества: от прямых административных запретов и прямого мафиозного сговора периферии «мировой закулисы» до давления на психику индивидов стадных эффектов, порождаемых в обществе культом марксизма и культом личности самого И.В.Сталина, в котором формировались ложные представления и о нём самом. Над этой многоуровневой системой цензуры И.В.Сталин был не властен, и потому был вынужден приспосабливаться к ней и обходить её как и все прочие в своей публичной деятельности.

Разница в этом приспособленчестве между И.В.Сталиным и большинством других была в том, что И.В.Сталин приспосабливался к ней, ориентируясь на стратегию преображения жизни глобальной цивилизации на основе идеалов праведного общежития свободных людей – коммунизма, а большинство приспособленцев решали своекорыстные задачи сегодняшнего дня и ближайшей перспективы: как минимум – собственного выживания в системе, а как максимум – приобщения к системной “элите” на основе подавления жизни других [343].

Несвободу И.В.Сталина в возможностях выступать в печати подтверждает и история прекращения издания собрания его сочинений. С 1945 по 1951 г. вышли в свет первые 13 томов, включавших написанные им книги, статьи и тексты устных выступлений по 1934 г. включительно. Но подготовка к изданию 14-го – 16-го томов шла настолько медленно, что можно считать, что фактически издание собрания сочинений И.В.Сталина было остановлено в 1951 г. – ещё при жизни якобы «всесильного диктатора». Никаких публичных заявлений о прекращении работы над изданием произведений вождя советского народа при его жизни сделано не было, а просто возникла необъяснимая для большинства задержка с выходом очередных томов подписного издания[344]. Единственное объяснение этой задержки состоит в том, что работа над изданием была прекращена методом затягивания и внесения непрестанных уточнений якобы в целях его улучшения [345].

«Мировой закулисе» И.В.Сталин мешал как действующий концептуально властный политик-большевик, начиная уже с предвоенных лет [346]. После того, как по завершении Великой Отечественной войны течение политической жизни в СССР обрело стойкую направленность на необратимое освобождение от власти интернацизма «мировой закулисы», «мировая закулиса» была вынуждена заняться обузданием СССР и решением проблемы минимизации ущерба, нанесённого ей на протяжении нескольких десятилетий большевистской деятельностью И.В.Сталина. Так же помехой осуществлению политических сценариев «мировой закулисы» была бы и дальнейшая публикация его произведений, которые должны были бы войти в 14-й – 16-й тома собрания сочинений и донести в концентрированном виде[347] до современников и потомков сталинское видение течения событий в 1934 – 1952 гг. Публикация текстов выступлений И.В.Сталина, его статей и писем, относящихся к этим годам, будь она осуществлена в 1951 – 1953 гг. в составе 14-го – 16-го томов собрания сочинений, могла бы существенно затруднить, а в чём-то сделать и невозможной неотроцкистскую политику режима Н.С.Хрущёва.

Соответственно, приняв решение об уничтожении И.В.Сталина [348], «мировая закулиса» упреждающе дала и указание притормозить издание его сочинений, полагая, что с учреждением после его устранения в СССР нового подконтрольного ей режима толпа не посмеет потребовать продолжения издания собрания его Сочинений; и будучи концептуально безвластной, не сумеет обеспечить продолжение сталинского политического курса. Так и произошло: набор 14-го – 16-го томов и пробные оттиски были уничтожены с приходом к государственной власти в СССР нового психтроцкистского антибольшевистского режима Н.С.Хрущёва, а вопрос о продолжении издания Сочинений И.В.Сталина, насколько известно, на пленумах и съездах капитулянтской партии самоликвидации социализма не вставал, и широкой «общественностью» не поднимался [349]: в СССР были активны только «диссиденты» пробуржуазно-индивидуалистического толка из разряда низкопоклонников перед Западом.

Поэтому реально ничто не говорит о том, что И.В.Сталин в 1952 г. мог, минуя неподвластную ему иерархически многоуровневую самоцензуру толпо-“элитаризма”, прямо сказать обществу через средства массовой информации СССР и научную печать то, что он думает, в том числе и дав указание опубликовать в газетах и журналах своё выступление на октябрьском пленуме ЦК или какое-то другое выступление, выходящее за пределы способности общества адекватно воспринять его смысл [350]. Дискуссии, которые велись в печати по разным вопросам в послевоенные годы, письма поступавшие в ЦК и Правительство и лично на его имя, давали хорошее представление о мировоззрении и миропонимании общества, о том, что оно может принять и понять, а что отвергнет, не утруждая себя переосмыслением жизни и сказанного. Это хорошо показывает текст “Экономических проблем социализма в СССР”.

Судя по реконструкции алгоритмики коллективной психики советского общества той эпохи (в том числе и на основе анализа свидетельств современников), некую неподвластную И.В.Сталину цензуру в печати и иных средствах массовой информации могли миновать только отдельные его письменные работы и устные выступления, выдержанные в таком языковом стиле, что формально соответствуя господствующей в СССР марксизма, они не воспринимались самoй аппаратной мафией в качестве опасности, а «мировая закулиса», даже если и была способна понять опасность сказанного для её политики, просто не успевала реагировать через свою периферию на отдельные «протечки» в общество концептуально чуждой ей информации.

В таких условиях преемственность концептуальной власти большевизма была обеспечена: “Экономические проблемы социализма в СССР” – это и отчёт И.В.Сталина о достижениях в период его руководства партией и государством, и отчёт о не разрешённых проблемах, и напутствие на будущее большевикам. Этот сборник работ был выпущен отдельным изданием в 1952 г.

И хотя после смерти И.В.Сталина его произведения были изъяты из фондов общего доступа в библиотеках, перестали изучаться в школьных и вузовских курсах наук философско-обществоведческого профиля, но экземпляры маленькой брошюры пережили хрущёвщину и застой на полках семейных библиотек и были востребованы преемниками-продолжателями, принадлежащими уже к новым поколениям большевиков.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33