Злой шуткой показалось ему появление гитлеровцев у машины. Сквозь тяжелую дрему слышал стрельбу, возню у машины и никак не мог понять - снится это или наяву. Догадался, что попал в руки врага, лишь тогда, когда его выволокли из кабины "пикапа" и бросили на землю. Близорукими недоумевающими глазами смотрел Семен на людей в зеленых тужурках, и больше всего его сейчас занимал вопрос: "Откуда они так неожиданно свалились?" И оттого, что враги появились так внезапно, Либкин даже не успел испугаться. Мысли разбежались бог весть куда. Ни одну из них Семен не мог поймать, чтобы найти себя, чтобы, зацепившись за нее, начать думать, соображать, что же в конце концов произошло.
      - Комиссар? - на ломаном русском языке спросил Либкина высокий молодой немец.
      - Ко-ми-сса-ар, - растерянно, не то утверждая, не то переспрашивая, проговорил Семен, совсем позабыв о своем интендантском чине.
      Гитлеровцы вокруг зашумели, оживленно заговорили.
      - Предупредите конвойных, чтобы не пристрелили комиссара. Его нужно доставить в штаб живым, - распорядился кто-то из офицеров.
      Либкин свободно владел немецким языком. Услышав такие слова, он сразу не догадался, что речь идет о нем. Когда его ткнули автоматом в грудь, приказывая идти к машине, Семен съежился, посмотрел в сторону офицера и обиженно по-немецки промолвил:
      - Почему у вас допускают хулиганство?
      В ответ раздался дружный смех. А офицер, подойдя вплотную к Либкину, посмотрел ему в лицо и сказал:
      - Совсем удачная добыча: комиссар, владеющий немецким языком.
      Под усиленным конвоем Либкина везли на запад. Большой крытый брезентом грузовик, прерывисто воя мотором, катил по шоссейной дороге, омытой ночным дождем. Навстречу нескончаемой лавиной шли немецкие войска танки, артиллерия, мотопехота.
      Либкин сидел в углу огромного кузова и остановившимися глазами глядел на запруженную войсками ночную дорогу, которая была видна сквозь откинутую стенку заднего брезента, словно на экране. На боковых скамейках примостились два автоматчика. У стенки кабины, рядом с Либкиным, на подушке, снятой с какой-то разбитой советской машины, сидел офицер.
      Только теперь Семен Либкин понял безвыходность положения, в которое он попал. До этого он, привыкший мыслить медленно, смотреть на все вокруг добродушно, надеялся, что все само собой сложится хорошо.
      Офицер, молчавший всю дорогу, вдруг обратился к Либкину:
      - Разве известно было русским, что мы собираемся нападать?
      Либкин посмотрел на гитлеровца спокойными глазами и ответил:
      - Еще как известно...
      Офицер вздохнул и, отвернувшись, про себя забормотал:
      - Черт возьми! Теперь понятно, почему мы до сих пор не в Смоленске.
      В первом же местечке грузовик свернул резко на юг и запетлял по малонаезженным проселкам. Колеса часто громыхали по бревнам мостков, перекинутых через речушку, буксовали в мокром песке на бродах. Либкину было странно, что его увозят куда-то в глушь, далеко в сторону от больших дорог и населенных пунктов.
      Ехали через луга, перелески и наконец остановились на опушке небольшой рощи. Здесь Либкину приказали сойти с машины.
      Роща, через которую два солдата и офицер конвоировали Либкина, была небольшой. Сразу же, ступив под сень деревьев, можно было увидеть, как впереди, в прогалинах между стволами, светилось небо - виднелась противоположная опушка, за которой раскинулся огромнейший луг.
      Вот и опушка. Здесь Либкин увидел два транспортных самолета, забросанных ветками. Недалеко от них были сложены ящики, бочки - склад боеприпасов и горючего.
      На лугу Либкин заметил множество следов от гусениц. Догадался, что легкие танки немцы перебрасывали тоже по воздуху... "Так вот как они оказались в нашем тылу!.." Но о другом не догадывался Либкин: этот аэродром основали переодетые в форму командиров Красной Армии фашистские диверсанты за два дня до начала войны... Никто еще не знал о войне, а на глухой луг, оцепленный "красноармейскими постами", садились по ночам немецкие самолеты... Но об этом - потом...
      В лесу взревели моторы. Огромная машина, сбрасывая с плоскостей ветки, вырулила из тени.
      Открылся люк, на землю упал трап.
      - Быстрей, морда жидовская! - крикнул на Либкина офицер.
      Потемневшими глазами смотрел Семен в лицо врагу. За всю жизнь его впервые хлестнули такими словами. Но не от слов было больно. Они, давно отжившие, забытые в Советской стране, утратили всякий смысл и были пустым звуком. Было больно, что вдруг на своей земле, в родном доме его хотят оскорбить, унизить.
      Либкин нервным движением руки снял очки, зачем-то протер их и спрятал в карман.
      Фашист толкнул пленного к трапу, и Семен медленно начал подниматься по ступенькам.
      - Быстрей, свинья! - И гитлеровец снизу больно ударил его в бок.
      Либкин резко повернулся. Его бледное лицо выражало ярость. Казалось, он сейчас нанесет фашисту страшный удар сапогом в лицо. Но от неумелого поворота нога Семена соскользнула со ступеньки, и он, беспомощно хватаясь за обшивку самолета, свалился офицеру на грудь. На пленного посыпались удары - тяжелые, остервенелые.
      Когда самолет вырулил на край луга, чтобы развернуться и взять разбег, Либкин пришел в чувство. Он увидел себя лежащим на гофрированном, как и вся обшивка машины, полу. Рядом на откидной скамейке сидел автоматчик, прильнув к квадратному целлулоидному окну и следя, как уползала под крылья огромной металлической птицы трава.
      Не поднимаясь, Семен достал из кармана очки и надел их. Самолет потряхивало на неровностях... Каким далеким казался сейчас Либкину его интендантский кабинет, каким далеким был тот добродушный, безобидный Либкин - техник-интендант... Медленно поднялся, ступил к автоматчику и, внезапно навалившись на него всем своим плотным телом, ухватил обеими руками за горло.
      Солдат забился, пытаясь вывернуться, жадно ловя ртом воздух. Его правая рука тянулась к рукоятке затвора автомата.
      Прочно упершись ногами в гофрированную нижнюю обшивку, Семен душил врага.
      Немец задохнулся, посинел, и по его телу волной прокатилась последняя судорога. Тогда Либкин осторожно, как бы боясь разбудить своего противника, отпрянул, поднял скользнувший на пол автомат.
      В передней части "юнкерса", за узкой перегородкой, в которой чуть обозначалась дверца, находился экипаж. Не успел Семен сообразить, что делать дальше, как узкая дверца вдруг распахнулась и в ней показался сопровождавший его офицер.
      Самолет в это время приблизился к противоположной стороне луга и медленно стал разворачиваться, чтобы потом начать разбег для взлета.
      Либкин и не подозревал о присутствии в самолете офицера. При неожиданном появлении фашиста Семен напрягся, подбросил автомат и нажал на спуск. Но автомат не стрелял. Либкин забыл, что вначале нужно оттянуть рукоятку затвора. А фашистский майор, увидев направленное на него оружие, побледнел и, ступив шаг назад, вдруг метнулся в кабину экипажа, захлопнув за собой дверь. Либкин, в свою очередь, кинулся искать выходной люк самолета...
      Превозмогая режущую боль в ноге, Петр Маринин все дальше убегал от дороги. В лицо били ядреные колосья не то ржи, не то пшеницы.
      ...Дорога осталась далеко позади. Там еще трещали выстрелы. Над полем прошуршало несколько снарядов, и тяжелые взрывы ухнули где-то далеко.
      Вокруг - ни души. Красноармейцы, устремившиеся вправо и влево от дороги, рассеялись, разбрелись по ночному полю.
      Рана не давала покоя. Маринин шел медленно, заметно хромая. В сапоге хлюпало. Нужно было перевязать рану. Но он продолжал идти подальше от дороги. Да и перевязывать было нечем.
      И все думал... Вчера, до боя у деревни Боровая, казалось, что самое трудное позади, что дивизия скоро достигнет Дзержинска, займет оборону, подойдут с востока новые силы, и тогда не пройти фашистам. А сейчас? Что же случилось? Гитлеровцы прорвались к Минску. Далеко ли еще удастся им продвинуться? Ведь не может же быть, чтоб они победили! Не может хотя бы потому, что он, Петр Маринин, парень из крестьянской семьи, ставший вместе с миллионами других простых людей хозяином в своей стране, не мыслит для себя иной жизни, чем та, которой он жил.
      И вдруг... "Где партбилет?!" - эта мысль ударила, словно током, обожгла, заставила остановиться. Петр судорожно схватился за грудь, где висели клочья гимнастерки.
      Правый наружный карман болтался на уголке. Удостоверение личности исчезло. Потрогал левую сторону груди и, счастливый, тихо засмеялся. Потайной карман, пришитый к гимнастерке изнутри (по курсантской привычке), цел. А в нем прощупывалась жесткая книжечка... Под гимнастеркой и широким командирским ремнем плотно облегало тело знамя... Вроде темнота раздвинулась вокруг и боль раны притихла. Кажется, и земля под ногами стала тверже. Сердце забилось ровно и спокойно. Ощутил в руке автомат, а в мускулах силу...
      Но что делать ему сейчас? Переодеться? Где-нибудь в деревне выбросить свою военную форму?
      Вспомнилось, как совсем недавно, 30 мая, он впервые надел ее и стал офицером. Два года в военном училище от рассвета до темна учился в классах, в поле, на стрельбище, в лагере. Очень тяжело было. Но он твердо решил посвятить себя армии. И после того как сбылась его мечта, как стал он командиром - воспитателем защитников Родины, - снять с себя военную форму, лишить себя высокого звания, уронить честь? Ни за что! Ну а как же? Ранен ведь. Вспомнил, как надевал парадное обмундирование, когда собирался встречать Любу... Люба... Где она? Что думает о своем Петре?..
      Петр не знал, что ему делать. Нужно дождаться утра, осмотреться.
      Рана ныла все сильнее. Боль наконец взяла верх, и Маринин, подмяв стебли пшеницы, сел на землю. Стрельба на дороге прекратилась. Колонна, видимо, ушла, так как воцарилась тишина, нарушаемая только шуршанием колосьев и порывами ветра. Темнота сгущалась, небо заволакивалось тучами. Надвигалась гроза.
      Где-то далеко бесновались собаки. Петр прислушался к этим вестникам людского жилья и сел лицом в сторону, откуда доносился лай. После передышки решил держать туда путь.
      ...Через час Маринин стучался в окно крайнего дома деревни. Вышел старик - босиком, в белых полотняных штанах и расстегнутой рубахе.
      - Чего? - угрюмо спросил старик, покосившись на немецкий автомат в руках младшего политрука.
      - Ранен я, папаша. Перевязаться нужно...
      - Сильно ранен?
      - Не очень, в ногу.
      - Коли не сильно, терпится, могу свести к фершалу, а коли сильно, сюда дохтора позову.
      - Фашистов не было у вас?
      - Покуда нет. Но раз бежите, ждать долго не придется.
      Старик возвратился в сени и крикнул в хату:
      - Степка, за фершалом!
      Через минуту из хаты выбежал мальчишка лет восьми и, метнув на Петра любопытный взгляд, припустился по темной улице. Старик зашел за угол дома и стал прислушиваться к далекой канонаде у Минска.
      Вскоре вернулся Степка.
      - Уехал фершал!.. Вакуировался!.. - выпалил он, переводя дыхание.
      В сухую землю ударили первые капли дождя. Старик позвал Маринина в хату, завесил окна, зажег лампу и, обернувшись к Петру, ахнул: вся грудь под его разорванной гимнастеркой была красная. Но это не кровь, это пламенело боевое знамя...
      Из другой комнаты выглянуло заспанное лицо женщины.
      - Мария, поставь на стол еду! - повелительно промолвил хозяин.
      Пока Мария ходила за молоком, Маринин начал перевязывать рану. Хозяин достал из сундука чистую холстину, нашелся в доме и йод.
      Когда рана была перевязана, старик положил на лавку черные штаны, рубаху и обратился к Петру:
      - Надень. Твои Мария постирает и зашьет. А то вишь, гимнастерка рванье одно, а галифе не прогнешь от крови...
      В окна барабанил дождь. Хорошо быть в такое время под крышей, есть ржаной хлеб, аппетитно хрустящий под зубами корочкой, и запивать его молоком. Глаза Петра слипались.
      - Мария, приготовь постель, - распорядился хозяин.
      Наступал восьмой день войны...
      - Хлопец, а хлопец! Не знаю, как по имени чествуют тебя. Проснись!
      Маринин открыл глаза и увидел над собой хозяина дома.
      - Иди глянь в окно. По дороге кого-то несет. Может, упаси господь, немцы? - озабоченно промолвил он.
      Приковыляв к окну, Петр увидел, как с пригорка к селу по размокшей за ночь дороге медленно спускались бронетранспортеры с пехотой и машины.
      - Немцы!
      Оберегая раненую ногу, Маринин быстро оделся. Его обмундирование было выстирано, высушено, отремонтировано и отглажено. Хозяин пытливо смотрел на Маринина, который прятал под гимнастерку знамя.
      - Куда пойдешь?
      - Наверное, в поле, а там в лес.
      - Негоже. С твоей ногой далеко не ускачешь. Ступай за мной.
      Пришли на гумно.
      - Лезь к стенке, за сено!
      Маринин втиснулся между сеном и бревенчатой стеной гумна. В нос ударил запах моха, прелой соломы и мышиного помета. Энергично пошевелив плечами, раздвинул сено и сделал пещерку. Пощупав пальцами стену, догадался, что мохом законопачены щели между бревнами. Из одной щели Петр выковырял мох и начал смотреть на улицу, где вот-вот должна была появиться колонна врага.
      Но фашисты остановили свои бронетранспортеры и машины на околице. Солдаты спешились и разошлись по хатам, сгоняя народ на окраину. Над селом висели лай собак, кудахтанье кур, визг поросят. Иногда трещали короткие автоматные очереди. Враги хозяйничали.
      Через полчаса на улице, как раз против гумна, где нашел убежище Петр Маринин, собрались женщины, старики, подростки. Толпу крестьян оцепили автоматчики.
      Перед людьми появился офицер - маленького роста, с узкими серебряными погонами на мундире.
      - Мы пришель вас освободить, - сказал он, - вы нас будете встречать. Мы вас будет фотограф. Поняль?
      Крестьяне угрюмо молчали.
      - Вы нас будет встречать клеб, соль. Поняль?
      Из толпы вышел высокий старик - в капелюхе, сапогах, суконном армяке. Пошлепывая палкой по раскисшей дороге, теребя рукой бороду, он промолвил:
      - Понять-то понял, гражданин немец или как там тебя. Но вот что понял? Если слушать тебя - значит, стыд под каблук, а совесть под подошву?
      - Никс подошву, никс! Клеб, соль... - распинался гитлеровец, приподнимаясь на носках, словно стараясь казаться выше. - Мы будем фотограф делай.
      Решив, что крестьяне не могут его понять, офицер отдал распоряжение солдату. Тот быстро побежал в дом, в котором Маринин провел ночь, и через минуту вынес оттуда большую круглую буханку хлеба, вышитый рушник и солонку.
      Взяв у солдата хлеб, офицер подошел к крестьянам.
      - На, матка, клеб, - гитлеровец сунул буханку в руки пожилой женщине и вытолкал ее на середину улицы. Женщина испуганно смотрела на офицера, не зная, что делать ей с хлебом.
      - Дожила, Меланья, врагов хлебом-солью встречаешь! - промолвил из толпы тот же высокий старик.
      Не успела Меланья ответить, как где-то над крышами соседних домов грохнул выстрел. По селу опять залаяли собаки. Офицер, намеревавшийся было положить Меланье на руки рушник, упал. Меланья вскрикнула и бросилась в толпу, уронив буханку в грязь.
      Загалдели, забегали солдаты. На околице фыркнули моторы бронетранспортеров.
      Оправившись от испуга, поднялся офицер. Стряхивая грязь, он что-то взволнованно говорил солдатам, указывая пальцем на буханку. Потом поднял хлеб и внимательно осмотрел в нем след пули.
      Крестьяне, пораженные таким "чудом", затаив дыхание смотрели на гитлеровцев. Только одна старушка крестилась и шамкала:
      - Слава тебе господи... Хорошая примета, хорошая. Не есть им нашего хлебушка! Горький он будет для них, с дымом, с огнем, как эта буханочка...
      В щель Петр видел, что солдаты начали шнырять по селу, обыскивая дома, сараи, огороды. Надеялись поймать стрелявшего.
      Но поиски были тщетны. Тогда, отделив от толпы крестьян человек двадцать мужиков и баб, фашисты окружили их плотным кольцом.
      - Всем остальным ушель! - объявил офицер. - Через десять минут будем стрелять заложников, если не приведете того, кто нас стрелял.
      Крестьяне не двигались с места. Толпа словно онемела. Десятки пар глаз напряженно, недобро смотрели на гитлеровцев.
      - Ну, пшоль! - закричал офицер.
      Солдаты принялись расталкивать, разгонять людей.
      Маринину из своего убежища хорошо были видны крестьяне-заложники. Одни были угрюмы, сосредоточенны, другие растерянно смотрели по сторонам, третьи, казалось, спокойно посасывали люльки. Женщины, утирая слезы, теснились отдельной стайкой.
      До сих пор Петр Маринин, наблюдая за тем, что происходит на улице, не мог остановиться ни на одной мысли. Смотрел, стараясь расслышать слова, и чувствовал, что его руки и ноги онемели, сделались непослушными, а где-то в груди сосало, щемило. Казалось, там образовалась какая-то непонятная пустота, и было очень тяжело, тяжело так, что мозг отказывался мыслить, а перед глазами плыли темные пятна, в ушах нудно гудело.
      Когда гитлеровцы отделили от толпы крестьян группу мужчин и женщин, Петр понял, что сейчас произойдет что-то ужасное, непоправимое. И стало мучительно больно, стыдно, досадно от своей беспомощности. И страшно оттого, что он оказался в тылу врага, хоть и на своей земле, оказался один, без товарищей, без патронов (в магазине трофейного автомата осталось два патрона), раненый, и не было у него твердого понимания, что он должен делать, как поступать. Петр знал одно: он ни за что не снимет с себя военной формы, не смирится со своим положением... Нужно что-то делать. Но что?.. Главное - не попасть в руки фашистов...
      Внимание Петра отвлек появившийся на улице красноармеец. Опираясь на винтовку, он прыгал на одной ноге. Вторая нога - вся в бинтах. Сквозь них выступили пятна сукровицы. Правая рука также забинтована.
      Приблизившись к офицеру, красноармеец промолвил хриплым слабым голосом:
      - Я стрелял, людей отпустите. - А затем повернулся к крестьянам, как бы извиняясь, добавил: - Один патрон для себя берег... Увидел гада, не удержался. Жаль, что промахнулся. Левой рукой несподручно стрелять.
      Офицер с некоторым страхом смотрел на красноармейца, потом повернул его к себе спиной и, подняв пистолет, выстрелил в затылок...
      В середине дня, когда гитлеровцы уехали из села, двустворчатые двери гумна скрипнули, и появился хозяин, неся в руках глиняную крынку. За ним, виляя хвостом, плелся рыжий пес. Хозяин был молчалив, угрюм. Косматые, густые брови сдвинулись над переносицей. Из-под них смотрели затуманенные горем глаза.
      - Снимай тряпки с болячки! - потребовал сердито.
      Маринин поднял удивленный взгляд.
      - Снимай, снимай. Лекарь пришел... - И старик потрепал рукой рыжешерстную собаку. - Тебе, товарищ командир, засиживаться в селе нечего, а с такой ногой далеко не уйдешь.
      Хозяин сел и поставил рядом на сено наполненную чем-то крынку.
      Петр начал разбинтовывать ногу.
      - Ты слышал такую притчу: "Заживет, как на собаке"? - спросил старик.
      - Слышал.
      - А вот скажи, почему на собаке рана быстро зарастает? Не знаешь?
      С этими словами старик поднял крынку и наклонил ее. На разорванную ногу Петра полилась густая холодная сметана. Собака завиляла хвостом и начала облизываться.
      - Лижи, Рыжий, не жалко. - Старик взял собаку за ухо и подтащил к сметане. Пес начал лакать языком, а затем вылизывать ногу, рану...
      - Так разочка три в сутки полечит, и завтра-послезавтра от твоей болячки останется только рубец, - пояснил хозяин.
      Петр старательно перебинтовал ногу, а хозяин все молчал, уставив отсутствующий взгляд в угол сарая.
      - Что же делать? Как жить будем? - наконец прервал молчание старик. Нельзя же ему, идолу, спуску давать.
      Петр ждал этого вопроса. Конечно, он же политработник, представитель партии в армии, и кому, как не ему, правильно разбираться в происходящем. Он обязан сказать этому суровому и доброму старику, что надо делать. И Петр уверенно произнес:
      - Видали, как они сегодня с красноармейцем? То же и с ними нужно. Стрелять надо.
      - Оно-то так, - промолвил старик, - сами знаем. Но медведя руками не изнудишь. Вот и я гадаю: может, не следует тебе уходить отсюда? Если много таких здесь останется, не будет идолу спокойствия.
      - Нет, - возразил Маринин. - Так можно всю армию распылить, а фашисты тем временем до Смоленска, Киева доберутся. - Худшего Маринин не предполагал. - Я вот, папаша, другое хотел у вас выяснить.
      Старик вопросительно посмотрел на Петра.
      - Много ли в вашем селе осталось хлопцев, которые могут служить в армии?
      - Кто его знает... Есть, - ответил хозяин.
      - Их нужно обязательно оповестить: кто сегодня вечером не явится ко мне, тех буду считать дезертирами.
      Старик хмыкнул.
      - Да, да, дезертирами...
      - Ты не стращай! - отрубил вдруг старик. - Они и сами уже оружие собирают...
      Деревня, в которой задержался раненый Маринин, лежала в стороне от больших дорог, по которым устремились к Минску части 39-го танкового корпуса гитлеровцев. Вот-вот можно было ожидать, что в деревне опять появятся фашисты. И Петр спешил скорее стать на ноги.
      Вечером рыжая собака опять лизала его рану. Наложив повязку, Петр, опираясь на палку, попробовал ходить по гумну.
      - Больно? - спросил хозяин.
      - Немного чувствуется, но идти можно. А если удастся коня раздобыть совсем хорошо будет.
      Разговор прервали шаги, донесшиеся со двора. На гумно вошел низкорослый мужчина в соломенном капелюхе. Разглядеть его лицо в полумраке было трудно.
      - Куда будем собирать хлопцев? - спросил он.
      - Много их? - отозвался Маринин.
      - Покуда еще неизвестно. Десятка три наберется.
      - Хорошо. Тогда пускай захватят харчи, оружие, если у кого есть, и на рассвете собираются на выходе из села...
      Когда на дворе стемнело, на гумно прибежал Степка.
      - Мать велела вечерять идти.
      Маринин зашел в хату. На столе стояла большая глиняная миска, наполненная блинами, рядом поменьше - со сметаной.
      Петр отодвинул от себя миску, которая поменьше, и начал жевать душистые, пухлые блины.
      - Кушайте со сметаной, - упрашивала хозяйка. Но Петр упрямо отказывался. Перед его глазами стояла крынка, из которой хозяин поливал раненую ногу.
      В сенцах стукнула дверь. В хату зашел мужчина в соломенном капелюхе. При свете лампы Маринин вгляделся в его загорелое, заросшее светлой щетиной лицо. Раздвоенный подбородок, глаза - строгие, умные, брови густые, вылинявшие.
      Мужчина присел на лавку, снял капелюх, рукавом рубахи вытер со лба пот.
      - Сорок шесть человек на рассвете будут готовы, - сказал он. - Село наше большое, народу много.
      - Сорок шесть человек! - обрадованно воскликнул Петр.
      Кто-то постучал в окно. Мужчина со стариком, который молча готовил для своего временного постояльца мешок с продуктами, переглянулись и вышли в сенцы. Через минуту они вернулись, пропуская через порог впереди себя двух красноармейцев.
      Увидев младшего политрука, солдаты остановились, насторожились.
      Все молчали, сверля друг друга испытующими взглядами.
      - Долго будем так переглядываться? - спросил Маринин.
      - А как знать, наши вы или немецкие? - ответил один из солдат.
      - Вы одни или есть командир? - спросил Маринин.
      Солдаты молчали.
      - Зовите сюда командира. С ним мы быстрее договоримся.
      Один красноармеец вышел и вскоре возвратился с военным невысокого роста, в накинутой на плечи плащ-палатке.
      - Сержант Стогов, - представился вошедший. - Пробиваемся проселочными дорогами на восток.
      - Младший политрук Маринин. - Петр протянул сержанту руку. Стогов неуверенно пожал ее и потребовал:
      - Разрешите удостоверение личности...
      Маринин машинально пощупал нагрудный карман и вдруг сник. Уронив голову, он дрогнувшим голосом сказал:
      - Нет удостоверения... Фашисты с мясом вырвали... Вот и ранен.
      Стогов пристально смотрел на младшего политрука и с сомнением качал головой.
      - Так, так... - затем взял на скамейке автомат Маринина, с любопытством повертел его в руках. - А автоматик-то немецкий...
      - В атаке добыл, - пояснил Петр.
      - Слушайте вы его! - сердито бросил от порога один из солдат. - Мы уже насмотрелись на таких в нашей форме!.. А этот еще и со своим автоматом. К стенке его!
      - Ишь какой скорый на расправу! - вступился хозяин дома. - Эдак ты и меня за чужого примешь.
      - Верно, хлопцы, разобраться надо, - поддержал хозяина мужчина с капелюхом в руках.
      Вдруг распахнулась дверь, и в дом влетел боец.
      - Товарищ сержант, немцы! - взволнованно выпалил он.
      Сержант Стогов заколебался, глядя на Маринина:
      - Ходить можешь?
      - Смогу, если надо.
      - Пошли! Вздумаешь бежать - пристрелю.
      - Полегче, сержант, - строго сказал ему Маринин. Еще хотел что-то сказать, притронувшись рукой к левой стороне груди, где под гимнастеркой, в потайном кармане, был спрятан партбилет, но его перебил хозяин дома:
      - А как же с хлопцами нашими? - старик стоял у порога и требовательно смотрел на Маринина, на Стогов а.
      - Возьми пополнение, сержант, - посоветовал. Маринин. - Четыре десятка парней деревенских.
      - Ха! - хмыкнул Стогов. - Я вон бойцов с оружием в отряд свой не принимаю...
      - Ну и дурак! - негодующе сверкнул глазами Маринин. - Хозяин, спасибо за хлеб-соль. Может, увидимся еще. А ребята ваши пусть сами действуют, не маленькие.
      И ушли...
      - Ящук, посчитай, сколько нас, - устало говорил утром сержант Стогов, сидя на стволе сваленного, полуистлевшего дерева. На его коленях немецкий автомат, отобранный у Маринина. Вокруг - глухой лес, просвечиваемый косыми лучами только что взошедшего солнца.
      - Тридцать два штыка! И семеро раненых, - ответил Ящук - высокий, худой, заросший рыжей щетиной пулеметчик. Он лежал на траве среди таких же смертельно усталых, испачканных землей и кровью бойцов. Белели свежие повязки раненых...
      - А этот - в форме младшего политрука - не сбежал? Давай-ка его сюда.
      Привели под ружьем Маринина - без фуражки, усталого, злого.
      - Ну? - повысил голос сержант Стогов.
      - Что "ну"? - сердито переспросил Петр. - Воевать не умеете. Кто же переходит через шоссейную дорогу без разведки? Ведь в тылу противника!
      - Мои люди, я командую, - раздраженно ответил сержант.
      Маринин едко улыбнулся, покачал головой и повернулся к солдатам:
      - А по-моему, тут ни моих, ни твоих нет. Есть наши, советские люди, красноармейцы...
      - Ну, допустим, - Стогов недобро скосил глаза на Маринина. - А как знать, кто ты такой?..
      - Да наш, чего сомневаться! - сказал кто-то из бойцов. - Разве не видели, как в бою он?..
      - Верно! - раздался еще чей-то голос.
      - Товарищи, не митинговать! - поднял руку Маринин. - Сержанта Стогова смущает то, что при мне не оказалось удостоверения. Подозрение законное. Однако нельзя забывать, что немцы своих диверсантов в наши тылы без документов не забрасывают. А во-вторых, я вам могу доказать, что... Ну, в общем, сами судите... - Маринин расстегнул пояс и из-под гимнастерки достал знамя, развернул его.
      При виде знамени сержант Стогов недоуменно захлопал глазами, затем вскочил на ноги, принял стойку "смирно"; торопливо поднялись с земли и вытянули руки по швам все бойцы, даже раненые.
      - Это боевое знамя танковой бригады, которая первой приняла на себя удар фашистов под Гродно, - вдохновенно заговорил Петр. - Бригада остановила врага, уничтожила более ста его танков, но затем была окружена... Мы обязаны сохранить знамя и доставить командованию...
      Маринин бережно свернул красный атлас.
      - Товарищи, - продолжал он, - наша задача не только сберечь знамя... Представьте себе, что сейчас по лесам движется сто таких отрядов, как наш. И если каждый отряд будет хоть как-нибудь мешать врагу, почувствуют немцы нашу силу?
      - Почувствуют, - вразнобой ответили солдаты.
      - Да, почувствуют, - подтвердил Маринин. - А мы с вами этой ночью только прятались от немцев, да и то троих человек потеряли. А надо делать так, чтоб враг нес потери, товарищ сержант Стогов! - Голос Маринина зазвучал тверже: - Надо, чтоб для фашистов со всех сторон был фронт... Отряд, слушай мою команду!
      - У нас свой командир есть, - недобро сверкнув глазами, подал голос пулеметчик Ящук.
      - Свой командир? - переспросил Маринин и, чуть задумавшись, обратился к Стогову: - Постройте, сержант, свой отряд.
      Стогов испытующе смотрел на Маринина и молчал. Заметно было, что сержант колеблется, не знает, как поступить. Наконец, вздохнув, скомандовал:
      - В две шеренги становись! Раненые - на левый фланг!.. Равняйсь!.. Смирно... - и, повернувшись к Маринину, четко доложил: - Товарищ младший политрук, по вашему приказанию отряд построен.
      - Вольно! - разрешил Маринин.
      - Вольно! - скомандовал отряду сержант и пристроился на правый фланг.
      Маринин стал перед строем, молча расстегнул гимнастерку и из нагрудного потайного кармана извлек красную книжечку, заклеенную в целлофан. Развернул целлофан и поднял красную книжечку над головой.
      - Все вы знаете, - сказал он, - что политработники Красной Армии это представители партии в наших войсках. Вот мой партбилет! Он удостоверяет мою принадлежность к партии большевиков.
      Маринин медленно шел вдоль строя, держа на уровне солдатских глаз раскрытый партбилет. И видел, как в десятках глаз загорались трепетные огоньки, выдавая чувства людей. Нетрудно было догадаться, что это за чувства. Парни - дети рабочих, крестьян, служащих, - выросшие при Советской власти, научились понимать, что такое партия большевиков, кто такой коммунист.
      - Эта книжечка, - продолжал Маринин, - не дает мне права командовать вами. Она дает мне другое право: быть впереди в бою, быть там, где трудно и опасно. И это не только право, но и обязанность коммуниста. Я ее буду выполнять...
      Петр помедлил, повел взглядом по лицам затихших в строю людей.
      - Но у меня есть и другая обязанность... Повторяю - обязанность! Маринин, подтянутый, с посуровевшим лицом, повернулся к Стогову: - Сколько вы, сержант, служите в армии?