Я. Фоминых, с бывшим командиром 11-го мехкорпуса, который принимал участие в первом контрударе под Гродно, генералом Д. К. Мостовенко. Многие часы проведены в беседах с бывшим наркомом иностранных дел и заместителем Председателя Совнаркома СССР В. М. Молотовым, несколько меньше - с бывшим наркомом авиационной промышленности А. И. Шахуриным, с бывшим ответственным работником разведывательного управления Генштаба генералом Н. С. Дроновым, с участником летних боев 1941 года на Западном фронте генералом армии С. П. Ивановым и многими другими людьми - свидетелями и непосредственными участниками исторических событий кануна и первого периода Великой Отечественной войны.
      Еще Аристотель определил, что История преподносит нам то, что было, а Литература - то, что могло быть; так сказать, включает элемент иллюзии. Наблюдением отмечено, что есть довольно большая категория читателей, которая охотней тратит свое время на чтение книг, содержащих в себе "то, что было".
      Кроме того, читатель наш настолько вырос, а современная жизнь настолько прочно и плотно его подпирает со всех сторон новыми открытиями и проникновениями, что нынешней литературе, художественный уровень которой в общем-то достаточно высок, все-таки порой нелегко пробиться к сердцу требовательного, высокообразованного читателя, нелегко удивить его перегруженный всевозможной информацией разум, поразить глубиной новых прозрений.
      Литература же о войне стоит на особом месте. Война во всех своих конкретных проявлениях настолько потрясла воображение очевидцев и современников, предоставила в наше распоряжение столько разительного человеческого материала, что его художественное осмысление подчас не в состоянии должным образом возвыситься над подлинностью факта, то есть не в состоянии потрясти читателя более глубоко, чем иногда потрясает документальное изложение имевшего место события.
      Бывают разные подходы к этой проблеме.
      П. В. Палиевский в своей интересной книге "Пути реализма" пишет, что на заре века Чехов яростно противился документальным "улучшениям" своих пьес, которые пытался делать увлеченный тогда бытовизмом К. Станиславский. И когда писателя спрашивали: "Непонятно, почему вы против? Ведь это реально", - он отвечает: "У Крамского есть одна картина, где чудесно выписаны все лица. Попробуйте вырежьте в одном из них нос и вставьте настоящий. Нос-то "реальный", а картина испорчена".
      Для чеховского художественного мира это в самом деле золотое правило, утверждает П. В. Палиевский. Однако заметим от себя, что Чехов все-таки взял для подкрепления своих позиций пример не из драматургии, а из живописи. А это немаловажно, ибо каждый вид искусства создается по своим законам.
      Например, если скульптор или живописец во всей реалистичности могут изобразить нагое человеческое тело, то прозаик не волен, изображая словесным рисунком это же тело, называть все вещи своими именами. Зато прозаику доступно описание многого другого, что неподвластно законам живописи, скульптуры, драматургии.
      Итак, совершенно очевидно, что в рамках каждого вида искусства при соблюдении законов жанра документальность может находить свое место, не нанося вреда художественности, что подтверждается многими примерами.
      В романе "Война" подлинные события и невымышленные личности занимают достаточно большое место по площади и в компонентах сюжета. Мне бы только хотелось пояснить свои принципы состыковки подлинного факта с вымыслом.
      Вот пример из имевшей место оперативной обстановки в начале июля 1941 года на Западном фронте... Сцена из второй книги в палатке командарма Ташутина, куда вызывают генерала Чумакова и где он встречается с Тимошенко и Мехлисом, на самом деле, если исходить из правды жизни, должна бы произойти на командном пункте 20-й армии, в палатке генерал-лейтенанта Курочкина. Но тогда я был бы скован при введении в повествование генерала Чумакова, отдавая ему столь пространное место, а главное, обязан был изобразить более или менее точную оперативную обстановку в полосе 20-й армии. Но это ослабило бы напряженность драматургии романа. Поэтому я перенес психологическую и портретную характеристику генерала Курочкина на генерала Ташутина - вымышленного героя, хотя фамилия "Курочкин" тоже параллельно упоминается. Такое смещение сделано для того, чтобы ввести в действие войсковую оперативную группу Чумакова, не нарушив подлинного расположения войск 20-й и 21-й армий и не внеся путаницы в замысел маршала Тимошенко о проведении операции, начавшейся 5 июля.
      В чем суть этой операции?
      Во-первых, ее задача состояла в том, чтобы ликвидировать угрозу со стороны вражеской группировки, наступавшей на Витебск. К этому времени Тимошенко как раз вступил в командование фронтом, и ему надо было во что бы то ни стало стабилизировать обстановку. С этой целью он предложил Ставке план и отдал командующему 20-й армией директиву на осуществление контрудара силами 7-го и 5-го механизированных корпусов в направлении Сенно и Лепель.
      Сталин, рассматривая этот план, предложил нанести еще вспомогательный удар 2-м и 44-м стрелковыми корпусами из района восточнее Борисова в направлении Лепель, Докшицы, в тыл 57-го мехкорпуса немцев.
      Рядом с этими корпусами я поставил вымышленную оперативную группу генерала Чумакова и постарался создать для нее оперативно-тактическую обстановку, сходную с той, в которой действовали 2-й и 44-й стрелковые корпуса. Это позволило распоряжаться судьбами литературных героев согласно замыслу романа...
      Во многих читательских письмах заметное место отводится судьбе бывшего командующего Западным фронтом генерала армии Д. Г. Павлова и его соратников. Высказываются разные точки зрения о степени их виновности, о соразмерности вины и кары и так далее. К сожалению, к тому, что написано в романе, я ничего не могу прибавить. Могу только прочесть, что написал мне по этому поводу первый член Военного совета Западного фронта, бывший соратник Павлова, генерал-лейтенант Александр Яковлевич Фоминых. Высказывая свое отношение к роману, он замечает:
      "О Д. Г. Павлове. Тысячу раз прав профессор Романов Н. И., говоря, что "не у всех вместе с очередной генеральской звездой начинает сиять новая звезда во лбу...". Это целиком относится к Дмитрию Григорьевичу. Обвинять в этом генерала армии нельзя: виновата природа. Не все могут быть государственными деятелями или маршалами.
      На важнейшие вопросы того времени: "Будет ли война с Германией?", "Когда можно ожидать войны с Германией?" и т. д. - Павлов всегда отвечал односложно: "Об этом знает Сталин".
      Совет профессора Романова Н. И. - обязательно иметь умных и деятельных помощников - воспринимался однобоко. Дмитрий Григорьевич уважал умных, но... со звонкими каблучками".
      Добавлю, что мне пришлось поработать довольно много, по крупицам собирать материал о Д. Г. Павлове. А такой установленный мной факт, что генерал Павлов арестован 4 июля 1941 года в городе Довске (Белоруссия), поставил было меня в тупик, из которого я долго не мог найти выхода. В самом деле, почему смещенный четыре дня назад командующий фронтом оказался в нескольких километрах от района жесточайших боев? Что он там мог делать?.. Вопрос был неразрешим до тех пор, пока не отыскались живые свидетели событий. Подчеркиваю: свидетели... Когда вышла книга, в потоке читательских писем я нашел и такие, в которых рассказывались подробности описываемых мною событий, и убедился, что правда факта и правда художественного обобщения оказались в одном русле, не противореча друг другу даже при том обстоятельстве, что я позволил себе сместить место событий в здание Гостиного двора и ввести в них своего литературного героя - генерала Чумакова.
      Когда проникаешь мыслью в глубь того, что содержится в письмах, когда соизмеряешь свои, легшие в роман, замыслы с теми чувствами, которые они вызвали у читателей, и начинаешь ощущать единство своего видения и оценок прошлого с видением и оценками читателей - это ли не самая большая награда для писателя! Мне особенно дороги те строки, в которых бывшие фронтовики, определяя отношение к роману, вспоминают свои военные дороги и своих фронтовых побратимов. А разве не вздрогнет сердце при мысли, что, может быть, написанное о войне (не только мной, а и моими коллегами) побудит молодых читателей пристальнее всмотреться в героическую сложность и трагичность тех будто бы и далеких, а для нас, фронтовиков, всегда близких лет, заставит глубже задуматься над величием советского человека, который во имя будущих поколений (уже пришедших в сегодняшнюю жизнь) без колебаний решался на полное самоотречение. Ведь стоит только напомнить иному читателю, что в годы войны были, прямо скажем, иные мерки жизни, иные оценки достоинств человека как воина или труженика, что было иное суждение о человеческих радостях, горестях и в целом - о человеческом счастье, стоит начинающим жизнь юноше или девушке задуматься над этим, как воспламеняется великая очистительная сила - их совесть - и начинает быть строгим судьей, взыскательным наставником и надежным врачевателем.
      Но это лишь один из многих аспектов, которые, может, даже подсознательно тревожат писателей военной темы, когда они садятся за свою очередную книгу. Главное же, смею заметить по собственному опыту, гнетет забота, как выстроить и наполнить повествование большой правдой жизни, судеб и характеров, чтобы книга привнесла что-то новое, важное, хоть в какой-то мере обогащающее уже существующую литературу о Великой Отечественной войне. И, разумеется, всегда тревожит мысль, чтобы написанное тобой вплелось, пусть маленькой веточкой, в вечно живой венок народной памяти на надгробии погибших героев, коих миллионы...
      Сейчас, конечно, легко из звучных слов слагать цветистые фразы. А вот тем людям, которые первыми испытали страшную сумятицу чувств, вызванных внезапным нападением врага, было очень нелегко. Я могу говорить об этом с пониманием всей трагичности сложившейся в приграничных районах ситуации, потому что в ту пору сам находился там. Как развертывались приграничные сражения, сейчас хорошо известно по документам, учебникам, мемуарным и художественным произведениям. Но тогда, в июне 1941 года, даже для тех, кто руководил первыми сражениями, многое было неясно, не говоря уже о нас, рядовых и командирах начальных звеньев. Каждому из нас тогда казалось, что ты находишься на самом трудном участке, в центре событий, и всех нас не покидала мысль: остановить врага, выстоять, а если погибнуть, то успеть бы прежде узнать, что происходит...
      Погибли многие тысячи, так ничего и не узнав. Многие, умирая, полагали, что началась не война, а вооруженная пограничная провокация. И вышестоящим штабам, вплоть до Генерального штаба, в первые дни войны очень трудно было оценивать обстановку, ибо заброшенные в наши прифронтовые тылы переодетые в форму командиров Красной Армии, милицейских работников и в иные одеяния немецкие диверсанты разрушали линии связи, применяя изуверскую хитрость, истребляли на дорогах наших так называемых в то время делегатов связи.
      Казалось бы, гитлеровские дивизии добились возможности с ходу сломить сопротивление наших войск и торжественным маршем устремиться в глубь советской территории.
      Адольф Гитлер на это, между прочим, и рассчитывал.
      За три дня до нападения Германии на СССР, 19 июня 1941 года, германское верховное главнокомандование поторопилось издать директиву No 32, в которой излагались задачи гитлеровских войск после победы над Советским Союзом. Вот их суть: завоевание Средиземного моря, Северной Африки, Ближнего и Среднего Востока при одновременном возобновлении "осады Англии". Вслед за этим нацистскому руководству казалось возможным порабощение Индии и перенесение боевых действий на территорию США.
      Первые успехи немецко-фашистских войск, их выход в южные районы Эстонии, к Пскову, на рубеж среднего течения Северной Двины и Днепра, были расценены гитлеровским руководством как полный выигрыш войны против Советского Союза.
      Вот что заявил 4 июля 1941 года Гитлер на совещании в ставке: "Я все время стараюсь поставить себя в положение противника. Практически он войну уже проиграл. Хорошо, что мы разгромили танковые и военно-воздушные силы русских в самом начале. Русские не смогут их больше восстановить".
      Это, повторяю, было сказано Гитлером 4 июля 1941 года.
      Так что же случилось в наших приграничных областях? Кто сдержал гитлеровские армии, дав возможность нашему командованию подтянуть силы из глубины страны? Ведь действительно наши войска прикрытия оказались в отчаянном положении из-за нарушения снабжения боеприпасами, горючим, при полном господстве немцев в воздухе.
      Если ответить на эти вопросы краткой общей формулой, то надо повторить известную истину, что на вооружении войск прикрытия Красной Армии оказалось в полной боевой готовности такое оружие, как ВЕРА в наши идеалы, как ВЕРНОСТЬ своей Родине и Коммунистической партии. И это не просто красивые слова, это реальные понятия, ибо со словами любви к Родине, партии наши полки шли в штыковые атаки и эти слова у многих тысяч бойцов были последними в их жизни...
      А если эту общую формулу развернуть картинно, то надо обстоятельно рассказывать, как все было. И многие писатели уже рассказывали - одни с большей мерой достоверности, другие с меньшей.
      1975
      КУЗНЕЦЫ ВЫСОКОГО ДУХА
      Когда с высоты возраста обращаешь взор на давнюю пору своей молодости, на те годы, в которые будущее с какими-то свершениями грезилось за далекой розовой дымкой, то с горечью отмечаешь, что где-то прошел не по той дороге, сделал кое-что не так, как надо было сделать, а кое-где подруга неопытности - самонадеянность тоже сыграла с тобой злую шутку... Сетовать на все это особенно не приходится, и не потому, что молодость имеет право на ошибки и заблуждения, а главным образом потому, что не они, эти ошибки и заблуждения, были сущностью постижения моим поколением истин человеческого бытия и столбовой дорогой в будущее. Вся атмосфера жизни в годы нашей молодости была пропитана романтикой подвигов, навеянной "Чапаевым" и Павкой Корчагиным, многими другими книгами и фильмами, а также песнями того времени и еще благоговейным отношением простых людей к красноармейской, особенно командирской, форме. И все мы страстно мечтали стать если не летчиками, то в крайнем случае моряками, а на худой конец танкистами или артиллеристами. Слово "лейтенант" или "капитан" звучало для нас сладчайшей музыкой, а непостижимо высокое слово "комиссар" вообще повергало в священный трепет. В этом слове звучала для нас вся история гражданской войны, все самое героическое и благородное, светлое и бессмертное. Не у всех хватало храбрости даже в дерзновенных мечтах увидеть себя комиссаром, тем более что комиссарскому званию предшествовали тоже звучащие гордо и призывно "младший политрук", "политрук"...
      И когда во время финской войны я оказался курсантом Смоленского военно-политического училища, не было конца моей радости. Училище как раз и готовило политработников ротного и батарейного звена. В мечтах я не только проводил политинформации и политзанятия, занимался другими видами воспитательной работы, но уже и ходил впереди атакующих цепей на врага... А чтобы мечты обретали хоть какую-нибудь реальность, я писал рассказы о воинских подвигах. Рассказы читал на занятиях училищного литературного кружка, которым руководил ныне широко известный поэт, публицист и прозаик Николай Грибачев; несколько из них даже напечатал в областной газете "Рабочий путь", а в мае 1941 года был приглашен в Минск на совещание молодых красноармейских писателей, что потом сыграло важную роль в моей жизни.
      И вот 30 мая 1941 года нам присвоили воинское звание "младший политрук" и разослали по разным военным округам. Я попал в Особый Западный. Приехал за назначением в Минск, где в отделе кадров политуправления округа меня уже ждал пакет с предписанием. Взглянув на название должности, на которую назначен, я не поверил своим глазам: "политрук противотанковой батареи". Счастью моему не было предела. Я боялся, что это сон. Уходил из отдела кадров, не чуя под собой ног... И вдруг, когда буквально летел по коридору, из кабинета вышел батальонный комиссар в кавалерийской форме. Я узнал в нем инструктора по печати политуправления округа Матвея Крючкина, с которым совсем недавно познакомился на писательском совещании. Осведомившись о причине моей радости, батальонный комиссар Крючкин почти силой отнял у меня предписание и безапелляционно изрек:
      - В округе голод на журналистов! Поедешь секретарем дивизионной газеты...
      Трудно было мне расставаться со своей заветной мечтой. В снах я продолжал водить бойцов в атаки, не подозревая, что снам этим надлежало сбыться очень скоро. Грянула война. Наступили дни тяжелейших испытаний. Реальность оказалась весьма далекой от картин, которые недавно рисовало восторженное воображение. Но в этой жуткой реальности образ комиссара и политрука нисколько не лишился того привычного и восхищающего ореола. Более того, юношеская фантазия оказалась беднее всего происходящего.
      Я глубоко убежден, что еще не оценена по достоинству та грандиозная роль, которую сыграли политработники в начальный период Великой Отечественной войны, особенно политработники старшего звена - комиссары. Являясь участником трагических событий, которые разыгрались в июне 1941 года западнее Минска, я вынес оттуда такое ощущение, что, не будь с нами комиссаров, все обернулось бы во сто крат трагичнее. При этом нисколько не хочу умалять роль командиров, которым в казавшейся неразберихе и кровавой сумятице хватало работы по выяснению непрерывно меняющейся обстановки и организации отпора врагу. Однако, поскольку уже в первые дни немалая часть наших войск оказалась разобщенной, очень важно было, как выяснилось, видеть впереди контратакующих цепей не только политруков рот, а и комиссаров батальонов и полков. Понимая, что главная задача - задержать врага, замедлить темпы его наступления на восток, они останавливали людей и спокойно, но с определенной категоричностью приказывали (даже командирам) развертываться в боевые порядки вправо и влево от магистралей и окапываться. При этом сами оставались тут до конца, продолжали наращивать силы, помогали командирам приводить людей в боевое состояние.
      Кажется, не было оживленного перекрестка, переправы через речку, не было заслона, который выбрасывался навстречу врагу, где бы не слышался голос человека с красной звездой на рукаве. Ко всему они были причастны, везде находили себе неотложное дело.
      Помню даже такой необычный случай. Штаб нашей 209-й мотострелковой дивизии закопался в землю на лесных высотах близ городишка Кресты в Западной Белоруссии. Командир дивизии полковник Муравьев, начальник отдела политпропаганды полковой комиссар Маслов и начальник особого отдела (фамилию не помню) сидели возле штабной палатки и выслушивали доклады командиров подразделений из разбитых частей, отступавших на восток и задержанных развернувшимися впереди нашими штабными подразделениями. Я, в то время желторотый секретарь дивизионной газеты, вертелся поблизости, снедаемый труднообъяснимым любопытством: хотелось взглянуть на сидевшего в окопе под охраной военфельдшера штабной санчасти, с которым до войны (три дня назад) в местечке Ивье жил по соседству; военфельдшер был приговорен военным трибуналом к расстрелу "за членовредительство" (прострелил себе ногу) и ждал утверждения приговора в вышестоящем штабе. В это время на высоту к палатке приконвоировали задержанного на дороге майора. Майор предъявил начальству документы и объяснил, что следует с двумя грузовиками, в которых сидят его саперы, на восток для выполнения задания по охране мостов. А я, оказавшись свидетелем этого объяснения, был потрясен: в майоре узнал недавнего курсанта Смоленского училища; два года подряд наши роты ежедневно в одном коридоре, а затем по соседству в лагерях выстраивались на утренние осмотры и вечерние позерки. Всего лишь три недели назад мы вместе закончили училище, и вдруг вижу в петлицах своего однокашника не два кубика младшего политрука, а две шпалы, да еще на рукавах золотые шевроны строевого командира. А "майор" между тем, получив разрешение следовать дальше, отдал начальству честь, четко повернулся кругом и... увидел меня. Побледнел, отвел в сторону глаза и зашагал к дороге. Я окликнул его по фамилии, но он будто не расслышал. Я еще раз окликнул. На мой взволнованный голос обратил внимание полковой комиссар Маслов и тоже крикнул:
      - Товарищ майор!..
      "Майор" остановился, устремив притворно-недоумевающий взгляд на полкового комиссара.
      - Вы что, знакомы? - спросил у меня Маслов.
      - Да. - И в двух фразах все объяснил.
      - Ошибаетесь, товарищ младший политрук, - растянул губы в подобие улыбки "майор".
      - Ну как же? - Я сбивчиво начал что-то говорить, а "майор" тут же с дьявольской усмешкой на бледном лице все опровергал.
      Полковой комиссар Маслов смотрел то на меня, то на "майора". К нам уже подходили комдив и начальник особого отдела.
      - А не являетесь ли вы, младший политрук, засланным провокатором? сурово спросил, не спуская с меня глаз, полковой комиссар. - Ведь вы у нас новичок?
      Я остолбенел от неожиданного поворота событий, видя при этом, как рука Маслова скользнула к кобуре и выхватила пистолет.
      - Руки вверх! - скомандовал полковой комиссар, но приказ был обращен не ко мне, а к "майору", и вовремя, потому что "майор" тоже схватился за оружие. Его успели скрутить, затем не без трудностей и не без потерь обезоружили солдат в двух грузовиках, которые оказались переодетыми фашистами.
      В моем сознании никак не укладывалось, что в нашем училище пребывал среди нас враг - с чужим именем и чужой биографией. Но - речь о полковом комиссаре Маслове. В несколько секунд он осмыслил ситуацию и принял единственно правильное решение: обрати он первые слова не ко мне, а к "майору", кто знает, кому бы раньше удалось выхватить оружие!
      Попутно вспоминается мне, что именно заместитель Маслова батальонный комиссар Дробиленко - раскрыл секрет подделки немцами документов. Он обратил внимание, что все наши документы были прошиты обыкновенной, ржавеющей от пота и времени проволочкой, оставляющей на бумаге рыжие следы, а тут вдруг стали встречаться партбилеты и удостоверения, сверкающие хромированной проволочкой... Просчитались немцы на мелочи, и этот просчет обнаружили политработники.
      О какой стороне деятельности войскового организма ни подумай, ко всему причастны политработники. В то же время они причастны к самому главному: к высокому воинскому духу людей, как кузнецы этого духа.
      ...Попробуем представить себе накал чувствований человека, решившегося во время боя закрыть своим телом амбразуру вражеского дота или броситься с гранатами под гусеницы вражеского танка. Человек этот, даже если он находится в состоянии крайнего аффекта, все-таки отдает себе отчет в том, что у него нет ни малейшего шанса остаться в живых. А ведь свой поступок он совершает не по чьему-то принуждению или приказу - решается на него сам, по своей воле, исходя только из целесообразности, вытекающей из обстановки, сложившейся на поле боя. Сразу же оговоримся, что такие поступки ничего общего не имеют с фанатизмом, который, как известно, не возвышает, а ослабляет нравственные чувства; фанатизм, по утверждению Наполеона, приходит только от гонения... Так что же испытывает человек, героически отважившийся на трагический, последний для него шаг?
      Можно, конечно, вообразить весь сложный комплекс чувств воина, идущего на самопожертвование. Это особенно легко сделать людям, побывавшим на войне и не раз подвергавшим себя смертельным опасностям. Можно даже эти чувства тщательно проанализировать, назвать поименно, определить эмоциональную окраску каждого, найти их истоки, побудительные причины и так далее. Но при этом мы обязательно будем пристально всматриваться в душу самого человека, совершившего подвиг, человека как личности, как индивидуума, и перед нами с естественной закономерностью, помимо нашей воли, вырисуется образ благороднейшего рыцаря, в первую очередь беспредельно и сознательно преданного тому делу, ради которого он взял в руки оружие, до конца верного своему народу и Отечеству. А уж потом мы будем размышлять над такими сопутствующими категориями, как храбрость, мужество, решительность и тому подобное.
      Но ведь все названные выше духовные качества, начиная с сознательности и преданности, нужны воину и когда он поднимается в атаку или идет в разведку, когда терпит в окопе холод и голод, когда обороняет свой рубеж, отражая штурм противника, или подвергается массированному артиллерийскому обстрелу. Верно, нужны, хотя проявить их коллективно, как говорят, "на виду", куда легче. Не зря твердят в народе, что "на миру и смерть красна". Когда, например, идет в атаку ротная цепь, да еще если атакует весь полк, солдата греет надежда - авось меня пуля обминет и на сей раз, авось осколок не заденет... Но даже и при наличии этой естественной надежды солдат выполняет поставленную задачу не только потому, что согласно приказу, как учил Суворов, знает свой маневр и делает в бою то, что ему надлежит делать во имя выполнения поставленной задачи и достижения общей цели, а и потому, что, помимо воинского мастерства, он еще вооружен любовью, преданностью, верой и ясным пониманием идеалов, за которые готов отдать жизнь. Это элементарные истины, но истины прекрасные, возвеличивающие наше социалистическое общество. О них никогда нелишне размышлять с охватом не только следствий, но и причин. Ведь даже если такие яркие случаи, как самопожертвование, оставить в особом ряду, а рассматривать лишь будничность минувшей войны, то и без этого ясно, из каких родников черпало наше общество духовные силы, особенно там, на фронтах вооруженной борьбы с фашизмом, где психологическое напряжение чувств было беспредельным. И главная сущность этих высоких нравственных сил, не боюсь повторить азбучную истину, - любовь, преданность, вера и верность. Не затрагивая их истоков, хочется в то же время напомнить, что в сложных фронтовых условиях в многотысячных массах армии надо было еще суметь аккумулировать накал этих человеческих чувств, устремить их в нужном направлении, с учетом обстановки и предстоящих задач, да и в ходе выполнения самих задач, на каждом очередном этапе подготовки и проведения боя... Это не такое уж простое дело - воспламенять чувства великого множества людей, стоящих на пороге между жизнью и смертью, когда война смотрит им в глаза всеми своими устрашающе-кровавыми проявлениями, когда каждый воин должен превозмочь естественное чувство самосохранения, как бы перечеркнуть личную судьбу и всецело подчинить свои помыслы и действия достижению общей цели.
      Кто желает более предметно убедиться в справедливости сказанного выше, пусть прочтет хотя бы книгу генерал-полковника М. Х. Калашника "Испытание огнем", изданную военным издательством в серии "Военные мемуары". Она относится к числу тех документальных книг, которые заставляют как бы заново пережить войну и смотреть на нее с более высокой вышки, в иных, несравнимо более широких и новых ракурсах, а воинский подвиг, вообще его нравственную сущность, осмысливать в неразрывном единстве с деятельностью Коммунистической партии на фронтах Отечественной войны. Книга эта, пожалуй, одно из тех мемуарных произведений, в котором с глубоким знанием дела, непосредственно и просто повествуется о деятельности на войне политработников Советской Армии. Ведь именно политработники, полномочные представители Коммунистической партии в армии, и явились в грозных условиях войны той силой, которая сумела все лучшие и светлые чувства, рожденные в человеке не только его природой, но и социалистическим строем, советским образом жизни и воспитанием, всколыхнуть по-особому, собрать воедино, ярко осветить мыслью советского патриотизма, идеями ленинизма и обратить, с одной стороны, словно в броню от страха и безволия, а с другой стороны - в могучие крылья, которые смело и решительно несли воинов вперед на врага.
      Все участники войны прекрасно помнят об этом, а книга "Испытание огнем" не только будоражит наши воспоминания, но и возвышается над ними как достоверный человеческий документ, который воскрешает конкретные деяния на фронте политработников и партийных организаций 47-й армии, прошедшей с боями от Северного Кавказа до Берлина. Автор был в этой армии начальником политотдела, и все, о чем он пишет, - лично виденное и пережитое.
      Я не ставлю перед собой задачу делать полный анализ и давать всестороннюю оценку книге (это удел критиков). Вместе с тем мне хотелось бы отметить ее появление как важное событие в военно-исторической литературе, за которой внимательно слежу, с проблемами которой, как писатель, связал себя не на один год. Книга примечательна и своеобычна во многих отношениях. Она по значимости содержания далеко выходит за рамки одной армии и дает широкое представление о деятельности политотделов армий на фронте вообще - в самые различные периоды предбоевого и боевого состояния войск. Перед нами встает подлинный политический штаб времен войны, откуда направляется партийно-политическая работа в соединениях и частях, входящих в состав армии, штаб, в котором на основе обобщения передового опыта, подсказанного самой жизнью в боевых условиях, разрабатываются новые формы и методы пропагандистско-воспитательной работы во всех звеньях сложнейшего войскового организма. Эти методы и формы, как мы видим в книге, в постоянном совершенствовании и обновлении, в зависимости от того, какую задачу, какими силами, каким национальным составом, в какое время года, на какой местности и даже на чьей территории решает армия. А она, как упоминалось выше, воевала в предгорьях Кавказа, форсировала Днепр и удерживала знаменитый Букринский плацдарм, освобождала Ковель, штурмовала Берлин - это только некоторые этапы ее боевого пути. Автор "Испытания огнем" последовательно и всесторонне раскрывает содержание партийно-политической работы на каждом этапе, с учетом всех условий и обстоятельств. И эта работа предстает перед нами как подлинное высокое искусство - плод неутомимых усилий коллектива политработников и их верных помощников - коммунистов и комсомольцев из подразделений.
      Ближайшие помощники командиров, политработники армии не знают на фронте отдыха. Они в ответе не только за политико-воспитательную деятельность, формам которой нет числа, за работу партийных и комсомольских организаций, за содержание армейской и дивизионных газет - с них спрос и за работу тыла, который обеспечивает людей переднего края питанием, обмундированием, оружием, боеприпасами, и за работу военно-медицинских учреждений, транспортных, дорожных и других служб, без которых немыслимы боевые действия армии.