Мне надлежало немедленно удалиться из столицы в место, по возможности пустынное, и там предаваться очищению помыслов с помощью молитвы и поста. А также совершенствованию воинских навыков... Поначалу и тут сыграла роль моя молодость, я хотел обидеться и обратиться к иоаннитам, ибо те предлагали мне свой плащ сразу, но, подумав, решил не спешить. Во-первых, меня ничуть не привлекала роль больничного сидельца. Я рассчитывал наносить раны (врагам), а не врачевать их, а во-вторых, я узнал, что испытательный срок у храмовников вещь обычная, и ничуть не унизительная даже для самых родовитых претендентов, и избавлены от нее разве только особы королевской крови. И вот я здесь.
      Была, кстати, и еще одна причина, по которой мне все равно пришлось бы ждать вступления в орден - денежный взнос. С собою я взял денег не слишком много, мне пришлось посылать за ними за море, домой. С их получением тоже произошла заминка, мои лангедокские родственники соглашались мне выслать нужную сумму только в обмен на мои тамошние владения. Переписка заняла немало времени. Лишь в ближайший месяц я жду поступления необходимых мне денег.
      Отец Марк слушал юношу с самым безучастным видом, но внутри у него все пело от радости. Шесть недель ушло на то, чтобы приручить капризного юношу. Несмотря на пожелание умирающего отца Мельхиседека, он не слишком тянулся к новому духовнику. Визиты его были крайне редки, а исповедь представляла собой набор общих слов. Отец Марк, боясь спугнуть юношу, не торопил его, не старался прямолинейными ударами расколоть щит недоверия, который тот счел нужным поднять между ними. Время уходило, но ключ к рыцарскому сердцу так и не удавалось подобрать, хотя было видно, что на сердце этом лежит камень, и шевалье хотел бы спихнуть его оттуда, то есть поделиться своими тайными сомнениями.
      Зима кончилась, раскисла земля, воздух все более терял хрустальную зимнюю прозрачность и становился как бы одухотвореннее. Оживились воды в ручьях, и в лесах все чаще стало разноситься птичье пение. Вот-вот должны были лопнуть первые почки и поразить мир возобновленной зеленью.
      Стало заметно, что юноша не просто томится под грузом невысказанного, а просто уже изнывает от желания исповедаться. Нужен маленький толчок, чтобы рухнула плотина подозрительности.
      И однажды отец Марк придумал.
      Обычно, он поджидал появление де Труа сидя дома, возясь по хозяйству, или прибирая в церкви. Отказавшись от прислуги, он должен был все это делать сам. Прихожан к этому времени он всех распугал своим звериным видом и, таким образом, никто не тревожил его выжидательного одиночества.
      При появлении духовного своего сына, отец Марк оставлял мирские свои заботы и они приступали к дежурной своей беседе, равно чувствуя ее неполноценность. Отец Марк догадался однажды, отчего шевалье де Труа так скован - он не видит в нем священника. Так женщине трудно раздеться перед незнакомым мужчиною до тех пор, пока ей не скажут, что это врач.
      В тот день он высмотрел конную фигуру загодя, еще с колокольни. Быстро облачился в уже приготовленные одежды - альбу, льняное одеяние до щиколоток с узкими рукавами, прихваченное на боках поясом и гумерал, называемый также амикт, четырехугольный полотняный платок, на двух углах которого имеются специальные шнурки - это первое литургическое покрывало, одеваемое под альбу, - затем последовала очень длинная и узкая епитрахиль, шитая отцом Мельхиседеком под свою фигуру. Затем последовал паллиум - круглая часть ризы, которая закрывает плечи и спину. Спереди и сзади с нее свисали длинные ленты и, наконец, сама риза, облачение, одеваемое поверх альбы. На голову отец Марк одел пилеолус черного цвета.
      Все это отец Марк отыскал в сундуке бывшего настоятеля. Почему грабители пощадили эту часть церковного имущества? Уж больно затрапезным и нищим видимо показалось оно им.
      Когда де Труа приблизился к храму, то увидел необычную картину: горят внутри свечи и в пустой церкви служит одинокий человек в небогатом, но полном облачении.
      Рыцарь вошел внутрь, встал на железные колени и безропотно отстоял всю службу, испытывая и радость, и умиление, и душевный подъем. Доверие, непонятное доверие к этому странному человеку с мозаичным лицом, вдруг возникло в нем. Если он способен на тихий укромный подвиг несуетного служения, то верно по силам ему и открытое противостояние силам зла, о чем, собственно, и свидетельствуют шрамы на его коже. Как же он сразу не разглядел тех алмазов, что цветут в душе этого человека, как мог он так долго лелеять глупое недоверие?!
      Говоря короче, сразу вслед за этой службой и состоялась исповедь.
      - Отчего вы хотя бы не сократили чина, отец Марк, ведь никого из прихожан не было в церкви.
      - Главное наше служение не людям, главное наше служение господу, скромно ответствовал священник, чем окончательно сразил своего одинокого прихожанина.
      Они сели на ствол поваленного дерева. Пригревало солнце, щебетали пичуги. Божий мир был так прекрасен, что готовы были исторгнуться из глаз слезы благодарности. Отец Марк положил свою руку на колено шевалье, юноша с непривычки вздрогнул при виде этой обезьяньей лапы, но это была последняя судорога недоверия. С этого момента уродство его нового духовного отца казалось де Труа лишним доказательством его святости...
      Начало его исповеди в начале главы. Вот что он рассказал далее:
      - Я провел в этом городке четыре месяца, поселился скромно, почти укромно. Мое одинокое послушничество проходило тихо. Душа моя очищалась, очищались мои помыслы, как вдруг... я увидел ее совершенно случайно, когда ветром внезапно откинуло занавесь портшеза, который проносили мимо меня ее слуга. Если я имел хотя бы малейший навык к сочинительству, я составил бы такую канцону, что черная зависть поразила бы всех прочих трубадуров. От Тулузы до Эдессы. Так сильны и непосредственны были мои чувства. Это лицо... эти... короче говоря, я не мог не последовать за ней и выяснил в тот же день, что у видения есть имя, ее зовут Розамунда, что она единственная дочь барона де Лош, весьма состоятельного человека. Он был славен в Депреме тем, что завел в своем доме какие-то совсем уж невыносимые строгости. Розамунда могла покинуть ограду усадьбы только для того, чтобы посетить церковь.
      Надо ли говорить, что для благородного сердца лишние препятствия как дрова для костра. Всю ночь я не мог заснуть, я дожидался следующей встречи с предметом моих воздыханий, а увидев ее молящейся в церкви св. Агриппины, понял, что влюблен. По настоящему, до конца!
      Но такова уж горестная моя судьба, что это открытие, для любого другого человека радостное, повергло меня в адские мучения. Ухаживая за Розамундой, и женившись на ней, я тем самым утрачивал возможность вступить в орден. Но отказаться от вступления в него я не мог, не нанеся урона своей чести. Рыцари Храма Соломонова могут посвятить свои помыслы одной лишь даме, святой Деве Марии. И став одним из них, я принужден буду навсегда, слышите навсегда, вырвать из своего сердца прекрасный образ Розамунды. Ни первое, ни второе мне не по силам. Ни бесчестье, ни расставание с моей возлюбленной.
      До истечения срока моего годового послушания осталось совсем уж мало времени, и я с ужасом думаю о том, что станется, когда это время минет.
      Отец Марк изобразил глубокую задумчивость.
      - Вы уже объяснились с Розамундой?
      Из кольчужной груди исторгся стон.
      - В том то и дело что да, святой отец. Понимаю, что это грех, грех и еще раз грех, но какая-то дикая кровь начинает стучать у меня в голове, когда я вижу ее. Подкупил слуг и переправил ей письмо, потом еще. Она не сразу пошла мне навстречу и не отвечала больше месяца. Но что-то мне подсказывало, что она тронута моим вниманием. Мне легче, намного легче было бы делать свой выбор, когда бы я знал, что отвергнут. Но я не отвергнут.
      - Вы точно это знаете?
      - Я получил ответ. Мы договорились о месте встречи. Немного денег и камеристка ее согласилась провести меня ночью в их сад. Слуги всегда охотно выступают на стороне любви против хозяйских строгостей.
      - И вы виделись с Розамундой?
      - О, да! И хотя уже была глубокая осень, увядший сад расцвел для нас, как сад Эдема. Я чуть не сошел с ума от счастья. Но с вершины блаженства мне приходилось падать в самое пекло ада, когда я вспоминал о данном мною обете. Розамунда видела во мне, пусть и незаслуженно, но рыцаря, я разочаровал бы ее, совершив какой-нибудь недостойный поступок. А что может быть более ужасного, чем нарушение обета?
      Отец Марк кивнул:
      - Н-да.
      - Сколько раз я собирался, и уже вполне решался отправиться к ее отцу и попросить руки Розамунды. И уверен, он бы не отказал мне, для него, провинциального барона, было бы честью породниться с отпрыском лангедокских Труа. Но уже облачившись соответствующим образом, я в отчаянии валился на свое ложе и грыз зубами подушку, не зная как мне поступить.
      - Вы не рассказывали о своих терзаниях Розамунде?
      Де Труа отрицательно помотал головой.
      - Я слишком люблю ее, чтобы обрушивать на нее свои мучения, ведь от того, что она их со мною разделит, они не станут меньше.
      Отец Марк медленно перебирал четки, глядя куда-то вдаль. Юноша продолжал свою горячечную исповедь.
      - Я пребывал в полном отчаянии, и считал, что положения хуже моего быть не может. До вчерашнего вечера.
      Священник встрепенулся.
      - Что же случилось вчера?
      Рыцарь тяжело вздохнул и сглотнул слюну.
      - Вчера... отец Марк, посмотрите, что делается в природе - уже распускаются первые цветы, воздух состоит из сплошных дурманящих ароматов, нетрудно сойти с ума человеку более стойкому и трезвому чем я.
      - Вы хотите сказать, что...
      - Да, да, именно это я хочу сказать. Именно в этом желаю признаться. Во время нашего вчерашнего свидания... не знаю как это случилось. Не могу сейчас восстановить по памяти... Я не прилагал никаких усилий. И вместе с тем Розамунда не завлекала меня. Все произошло само собой. Наши одежды повели себя как понятливые слуги, они удалились в нужный момент. Впрочем я помню плохо. Это был дурман, опьянение, это было блаженство. Но и это, но и это, святой отец еще не все!
      Де Труа замолк.
      Отец Марк подтолкнул его.
      - Говорите же, сын мой, говорите. Облегчите свое сердце, я слушаю вас.
      Юноша зажмурился, как будто заново переживал произошедшее с ним.
      - Говорите же.
      - Я вернулся домой. Из сада де Лошей. Я принял решение. Я решил, что Розамунда мне дороже чести. Завтра, я сказал себе - завтра ты отправишься к барону и потребуешь свою возлюбленную себе в жены. Нельзя вечно подвергаться двум опасностям. Наступает момент, когда одну из гибелей надо предпочесть.
      - Возможно и так, сын мой, но судя по всему, что-то помешало осуществлению этого намерения.
      - Вы угадали, святой отец. Дома меня уже ожидал посланец из Иерусалимского капитула. Мне вручен был рескрипт, из которого следовало, что я должен прибыть для формального вступления в полноправные члены ордена в мае сего года.
      Отец Марк пожевал губами.
      - Видите, святой отец, челюсти обстоятельств оказались сжаты сильнее, чем я думал. Где-то, в глубине души, я надеялся, что обо мне забыли, раз я сам не даю о себе знать, и мой позор останется тайной лишь моей, несчастной души, и я избегну позора внешнего, а счастье с Розамундой все окупит. Так вот ведь нет, не вышло!
      - Отец Мельхиседек знал о вашем увлечении?
      - Это не увлечение, это...
      - Да, да, сын мой, прошу прощения за неловкое слово. Но тем не менее, вы посвятили его в обстоятельства этой трагической истории?
      - Конечно, я полностью доверился ему. Сочувствие такого человека, как отец Мельхиседек, единственное, что удерживало меня на некотором расстоянии от полного безумия.
      Отец Марк пощелкал своими четками.
      - Какие же средства он применял для укрепления вашего страждущего духа?
      Де Труа затруднился ответить на этот вопрос.
      - Я не очень понимаю вас.
      - Я говорю, что он конкретно делал, чтобы облегчить ваши душевные страдания?
      Юноша задумался, перебирая в памяти воспоминания, связанные с почившим другом.
      - Сама беседа с ними была облегчением, - неуверенно сказал он. - А потом, он говорил, что молится ежедневно за спасение моей души.
      - Молиться за спасение души вашей я тоже, конечно, буду, - задумчиво сказал отец Марк. Взгляд его по-прежнему был устремлен куда-то очень далеко, даже не в физическое, а в мыслительное пространство.
      Лицо юного рыцаря засветилось благодарностью.
      - Я буду так признателен вам, святой отец.
      - Но вряд ли мои молитвы принесут столько пользы, сколько приносили обращения к Богу такого человека, как мой благодетельный предшественник.
      Меж бровями де Труа образовалась складка.
      - Опять должен признаться, что ход мыслей ваш для меня туманен.
      Отец Марк повернул лицо к своему молодому собеседнику и обнадеживающе улыбнулся. Понятно, что впечатление улыбка эта произвела жуткое. Но теперь вряд ли что-то могло отвратить де Труа от этого человека. Ему казалось, что от отца Марка исходит дыхание надежды, ему чудился источник спасительного света за отвратительной кожаной маской.
      - Просто я произношу вслух некоторые из своих мыслей.
      - Что же сулят мне ваши размышления? Ответьте! Клянусь райскими вратами, у меня такое ощущение, что мне рано переставать надеяться!
      - Не спешите, друг мой, - снова улыбнулся священник, - я не хочу без нужды ни обнадеживать, ни разочаровывать вас. Скажу одно - мне хочется придумать способ, который мог бы вас вызволить из тисков создавшегося положения. Нечто помимо молитв, как они ни необходимы.
      Юноша поправил пряжку на своем плаще.
      - Право, вы говорите совсем не так, как говаривал бывало отец Мельхиседек. Я имею в виду в смысле благочиния. Но, наверное, не мне рассуждать об этих предметах. Да к тому же мне очень хочется вам верить.
      - Да, не стану спорить, в смысле святости и благочиния я не могу равняться с этим великодушнейшим из людей. Жизнь выковала меня другим, заставила им сделаться. Жизнь ожесточила, в какой-то степени, мое сердце, насколько может ожесточиться сердце священника. Но вместе с тем, она научила меня не чураться практической стороны себя, то есть жизни же. Может быть правы древние, есть сферы до которых Бог не снисходит и там люди должны устраивать жизнь свою всего лишь на основах здравого смысла.
      Де Труа выглядел весьма удивленным.
      - Бог везде и во всем, и отец Мельхиседек...
      Отец Марк успокаивающе положил ему руку на колено.
      - Вы правы, сын мой, вы правы. Чтение старых книг иногда создает почву для возникновения соблазнов, но они истребляются молитвою. Не будем сейчас устраивать богословский диспут. Для осуществления планов, которые сейчас роятся в моей голове, мне придется навестить вас в вашем жилище.
      - Я буду рад.
      - Причем навестить вас мне придется тайно. Вы, надеюсь, понимаете почему?
      - Нет.
      - Сын мой! - укоризненно произнес отец Марк, разводя руками.
      - Хорошо, хорошо, святой отец. Я не знаю зачем вам это нужно, но делайте так, как сочтете правильным. Вверяю себя вашей воле всецело.
      - Вы остановились у северных ворот?
      Шевалье де Труа подробно объяснил, где именно он живет и как удобнее к нему добраться, чтобы не попасться на глаза любопытствующим.
      - Когда вы ждете поступления денег из Франции?
      - Совсем забыл вам сказать. Их как раз позавчера мне привезли. За день до письма из Иерусалимского капитула.
      - Письмо вы, надеюсь, не сожгли?
      - Нет, разумеется, оно ведь является и пропуском, без которого не попасть на территорию капитула.
      На лице священника вновь изобразилась глубокая задумчивость.
      - Поня-ятно, - протянул он.
      Шевалье терпеливо ждал, устремив честный взор на своего наставника.
      - Каждый новый день для вас это новая гекатомба страданий, правильно?
      - Воистину так, святой отец!
      - Поэтому, чтобы не заставлять вас мучиться сверх меры, не растягивать эти ужасные часы, я постараюсь придумать что-нибудь к завтрашнему дню. Если я завтра не появлюсь у вас в полдень, значит ничего полезного и ценного мне изобрести так и не удалось.
      Отец Марк верно рассчитал с этим "если". К концу дня когда он в самом деле наметил появиться в жилище де Труа, тот, истомленный ожиданием и страхом, то избавитель не явится вовсе, дойдет до такого градуса нетерпения и отчаяния, что у него не останется ни крупицы трезвости и здравомыслия, чтобы верно оценивать совершаемое с ним.
      Сообразив, что разговор окончен, шевалье встал. Глаза его сияли, в них снова появилась жизнь. Так радуется больной, которому авторитетный врач только что объявил, что его болезнь не смертельна. Человеку, выбиравшему из двух веревок одну, объявили, что вешаться совсем не обязательно.
      Они душевно и бодро попрощались.
      Вскочив на коня де Труа ускакал.
      На следующий день, незадолго до вечерней молитвы, из дома настоятеля церкви св. Никодима вышел человек, облаченный в одежду латинского горожанина и быстрым шагом направился по дороге, ведущей к Депрему.
      Отец Марк решил не устраивать маскарада с платьем сирийским или иудейским, хотя знал, что в Депреме имеются кварталы и тех и других. Сверх обычного костюма он надел барашковый башлык. Надо думать, не только для защиты от возможной непогоды.
      Идти было недалеко, спустившись с холма, миновав захватившую взгорочек рощу веселых дубков, путник мог увидеть стены городка. Он заранее решил, что не будет входить в него ни через главные ворота, ни через северные, ни через южные, всегда есть опасность вызвать неудовольствие или подозрение стражи. Придется совать им подкупное серебро, а это память. Отец Марк меньше всего хотел запомниться стражникам.
      Шагов за триста от крепостных ворот он свернул налево, к той части стены, что выходила к большому Медленному ручью. Ручей протекал вплотную к тому Месту, куда выходили знаменитые Депремские бойни. Здесь забивали скот, доставляемый из всех окрестных городков и даже из самой Тивериады. Депремские Мясники не знали себе равных.
      Отец Марк рассудил, что в таком месте, как тылы громадных боен, не может не быть пары-тройки укромных лазов внутрь города, ибо должны же внутрь него проникать как-то местные нищие и бродяги. Стражники, в обычное время, сюда избегают заглядывать из-за нестерпимой вонищи и, опасаясь кровососущих трупных мух.
      Устройство палестинского, равно как и всякого азиатского города было знакомо отцу Марку еще от тех времен, когда он будучи ассасином, часто оказывался перед необходимостью незаметно проникать за городские стены в хорошо охраняемую крепость. Он знал десятки способов такого проникновения, в Депреме разумнее всего было использовать бойни.
      Расчет бывшего ассасина оказался верен во всем, кроме одной детали. Он не учел, что на дворе весна, время, когда здешние, одичавшие за зиму собаки собираются к бойням на зазывный запах тухлятины. Свою ошибку он понял как только увидел перед собою четыре или пять пар рыжих, возбужденных глаз. Задворки боен собаки, видимо, считали своей территорией. Для этих полудиких тварей человек уже не был авторитетом.
      Отец Марк замер, рассматривая этих разномастных, но одинаково враждебных ему псов. Опыт общения с собаками, полученный за месяцы, проведенные в шайке весельчака Анри был в этой ситуации бесполезен. Он знал, что нужно бродячей собаке смотреть в глаза, но что делать, когда глаз этих не одна пара. Он старался поймать взгляд каждого из этих опасных молчаливых животных и потому его собственный взгляд получился бегающим. Он знал, то, что они не лают, это очень плохо. Намерения этих бесшумно раздувающих свои ноздри людоедов были более, чем очевидны. Рядом ни дерева, ни валуна. Кинжал, спрятанный под одеждой, он просто не успеет достать, да и что тут сможет сделать один кинжал. Если он бросится бежать, то от него останутся еще более мелкие кусочки, из которых его некогда склеили. Но и стояние на месте перестало быть спасительным. Собаки начали неторопливо, осторожно-осторожно его окружать, морща носы и обнажая кривые желтые клыки.
      Вдруг откуда-то прилетел огромный булыжник и попал в переднюю лапу псу, стоявшему посередине, вожаку, вслед за этим в распадочек, где и разворачивалась эта драматическая сцена, с угрожающим воплем сверзился какой-то человек. В руках у него был обнаженный меч. Это вторжение в корне изменило расстановку сил. Собаки видимо имели представление о том, что такое обнаженный меч и предпочли, ворча, удалиться. Спаситель схватил священника за рукав и потащил за собою в другую сторону.
      - Пойдемте скорей, пойдемте, эти твари могут еще вернуться, их здесь множество.
      Отец Марк дал себя спасти окончательно.
      - Я ловил рыбу, вон там на камнях возле ручья, вдруг вижу... раньше они больше жались к бойне, теперь разгуливают по всей округе.
      - Как тебя зовут?
      - Анжет.
      - Ты спас мне жизнь.
      Юноша смущенно опустил голову. Он был одет как оруженосец латинского рыцаря и вел себя соответственно. Когда, в знак признательности, отец Марк предложил ему золотую монету, он отказался, разве только не с негодованием и сказал, что его господин очень бы не одобрил, когда бы его оруженосец взял деньги за совершение доброго дела.
      - Спасибо тебе, - улыбнулся спасенный, - когда-нибудь я тебе отплачу.
      Дом, где остановился шевалье де Труа, отец Марк отыскал легко, но войти не поспешил, наоборот, вернулся на рыночную площадь и начал обходить лавки, окаймлявшие ее. Долго не было понятно, действительно ли он что-то ищет, или просто убивает время. Наконец он добрался до лавки оружейника. Обменявшись приличествующими случаю приветствиями с хозяином, он особое внимание уделил стене, увешанной кинжалами. Хозяин лавки, седой толстяк, эльзасец, сразу почувствовал, что имеет дело со знатоком. Он завел с гостем учтивую беседу. Он очень хотел угодить этому покупателю, но оказалось, что это не так просто.
      - Вот, - с воодушевлением говорил хозяин, взвешивая в руках очередной кинжал, - настоящая толедская работа. Говорят, что их закаляют там не в уксусе, а прямо в бычьей крови.
      Чтобы не обидеть хозяина, отец Марк тоже подержал в руках толедское произведение.
      - Да, возможно и в крови, но от этого металл быстрее ржавеет. И потом, это не столько кинжал, сколько небольшой меч, согласитесь, любезный.
      - Что верно, то верно, - принужден был согласиться эльзасец, но тогда вам, уважаемый, вряд ли что-нибудь подойдет из работ европейских мастеров. В изготовлении оружия такого рода всегда непревзойденными специалистами были восточные народы. Недаром говорится, что меч, это продолжение чести, а кинжал продолжение хитрости.
      Отец Марк улыбнулся.
      - Не могу с вами не согласиться.
      - Тогда взгляните на этот эламский нож, работы очень старинной, но лезвие до сих пор - зеркало.
      - Если бы я был прекрасною дамой, я не преминул бы приобрести такое необычное зеркало.
      Хозяин потупился, откровенный намек гостя на свою внешность его смутил.
      - А потом такие ножи любят ночные разбойники, один вид такого лезвия заставляет путника вынимать кошелек из кармана. А я, надеюсь, не похож на рыцаря неблагородной наживы.
      Седовласый торговец учтивым полупоклоном ответил на это замечание. В те времена привередливость была прежде всего признаком хорошего тона.
      - Рискну предложить столь искушенному покупателю обыкновенный сельджукский рисант, он не отличается богатством убранства...
      - И поделом, ибо как правило, выполняет грязную, неблагородную работу вспарывает брюхо барана, или перерезает горло христианина, верно?
      - Воистину так! - кивнул хозяин, - но тогда... вкус господина столь изыскан, что я затрудняюсь что либо предложить.
      - Не расстраивайтесь, - сказал отец Марк, - я ничего не куплю у вас не потому, что у вас нечего выбрать, лавка ваша одна из лучших, что мне приходилось видеть, а потому, что мне нужно нечто такое, чего может быть и нет в подлунном мире.
      Глаза хозяина округлились.
      - Может быть, - заговорил он неуверенно, - вам посетить лавки других оружейников? Правда, клянусь крестными муками Спасителя, они утешат вас не больше моего. И если у вас действительно есть нужда в оружии такого рода, вы все равно вернетесь ко мне.
      - Нужда в оружии у меня есть, - сказал отец Марк. Кинжал, скрывавшийся у него под одеждой, никак не годился для задуманного им дела.
      Оружейник оказался прав, отец Марк побывал еще в нескольких заведениях, торгующих оружием, зашел также и к старьевщику, но в конце концов вернулся к седому эльзасцу, где, после некоторых раздумий, купил небольшой хорасанский кривой кинжал, долго прилаживал его, вздыхая, к ладони.
      - Придется остановиться на нем.
      Когда отец Марк вошел в жилище шевалье де Труа, тот пребывал в состоянии полнейшего отчаяния, он уже почти смирился с горестной мыслью, что "спаситель" его не явится. Юноша кинулся к нему обниматься, так был обрадован.
      - Ну?! - спросил он с надеждой, когда отец Марк снял свой башлык.
      - Вы хотите спросить меня, не придумал ли я, как помочь, сын мой?
      - Конечно! Именно! А вы так говорите, как будто... Вы совершенно спокойны?!
      - Хотя бы один из нас должен сохранять равновесие духа, во имя достижения цели.
      - Хорошо, хорошо. Я согласился вам ввериться и готов слушаться впредь.
      Отец Марк огляделся.
      - Где тут у вас можно писать?
      - Вот стол, вот, - юноша кинулся в угол большой комнаты со сводчатым потолком и плетеными решетками на окнах. Там в углу действительно стоял небольшой стол изящной византийской работы. На нем высилась большая, толщиной в руку свеча в дорогом, заплывшем воском, подсвечнике. Шевалье присоединил к первой свече другую, с подоконника.
      - Теперь будет посветлее. Садитесь, святой отец, садитесь, пишите.
      Отец Марк покачал головой.
      - Писать придется вам.
      - Мне? Писать?!
      - Да.
      Руки юноши тряслись, в глазах было удивление и ужас. Совсем уж он не думал, что ему придется сегодня вечером этим заниматься, совсем.
      - Ну, писать, так писать. Только у меня нет, кажется, чернил, - де Труа кинулся к сундуку, стоявшему у двери. Откинул выпуклую крышку, достал квадратную бронзовую чернильницу.
      - Нет, представьте, есть.
      - Захватите и перья.
      Юноша достал из сундука целую связку больших, великолепно очиненных перьев.
      - Садитесь, садитесь сюда, к столу, - отец Марк придвинул к освещенному столу грубый табурет.
      Де Труа уселся, распрямил перед собой лист пергамента, повернул голову к стоящему за спиной духовнику.
      - Я не писал Розамунде уже два дня.
      Отец Марк положил ему руку на плечо.
      - Вы и сейчас будете писать не ей.
      - Святой отец...
      - Покажите мне сначала извещение орденского капитула, где оно у вас?
      - Ах, да, - юноша вскочил с места и снова кинулся к своему сундуку.
      От его решительных передвижений пламя свечи дергалось как сумасшедшее, по стенам плясали тени.
      - Вот оно.
      Отец Марк быстро пробежал текст. Внизу красовалась киноварного цвета печать с отчетливо видимым рисунком - два всадника на одном коне.
      - Прекрасно, пока отложите этот документ. Он не понадобится вам.
      - Уже отложил.
      - Вы еще говорили о деньгах. Могу поклясться священными мощами св. Никодима, вы так и не удосужились проверить, сколько именно вам прислано. Таковы все истинно влюбленные.
      У шевалье де Труа был обалдевший вид. Рот исказился в неуверенной улыбке.
      - Вы правы, святой отец. Так вы думаете нужно э-э, пересчитать?
      - Это займет, думаю, немного времени. Нам же надо знать, какие средства у нас в запасе. Деньги могут сыграть немаловажную роль в задуманной мною комбинации.
      - А-а, - в глазах юноши блеснуло понимание. Он подбежал к своему ложу и, сорвав голову с одной из прикроватных статуй, заглянул внутрь.
      - Они здесь.
      - Прекрасно.
      - Пересчитать легко, здесь четыре кошеля, в каждом по две тысячи флоринов. С печатью марсельского банковского дома.
      - Слава богу. Тогда мы не будем отвлекаться от основного дела. Садитесь к столу.
      Юноша передвигался по комнате, повинуясь любой команде говорившего, он был даже рад тому, что над ним воцарилась чужая воля и он избавлен от необходимости принимать какие бы то ни было решения. Он был счастлив, ибо был убежден, что находится на пути к спасению.
      Усевшись снова на табурет, он заново расправил лист, придавил один его край тяжелой чернильницей, вытащил одно перо из связки.
      Отец Марк осторожно отогнул полу кафтана и достал из-за пояса только что купленный кинжал. Де Труа резко обернулся к нему и увидел блеснувшее лезвие. Отец Марк опередил его вопрос.
      - Дайте мне ваше перо, сын мой, его надо как следует очинить.
      Через несколько мгновений перо снова было в руках рыцаря.
      - Что же мне писать.
      - Там знают вашу руку?
      - Вероятно. Я несколько раз отправлял им разные послания, раза три-четыре.
      - Понятно, - отец Марк острием кинжала почесал переносицу.
      - Первый пункт моего плана состоит в том, чтобы отложить ваш отъезд в Иерусалим. Согласитесь, трудно воссоединиться с возлюбленной покидая ее.
      - Каким образом мне это сделать? Не уехать?
      - Для этого вы и сели за этот стол. Пишите, что поражены тяжелой лихорадкой, покрывшей нарывами все ваше тело, в силу этого вы не можете двинуться с места без риска, смертельного риска для вашей жизни. Чувствуя же свою вину за нарушение планов капитула, высокого капитула столь достославного ордена, вы считаете своим долгом увеличить вступительный взнос - сколько они с вас требовали?
      - Две с половиной тысячи флоринов.
      - Увеличить взнос с двух с половиной тысяч флоринов, до четырех. Напишите еще, что присовокупляете к сказанному просьбу дать вам возможность долечиться и привести себя в состояние, достойное того, в коем, по уставу достославного ордена, и должен пребывать рыцарь, ищущий приема в число полноправных членов. Написали?
      - Да. Сколько просить мне времени для отсрочки, святой отец? повернулся снова к отцу Марку рыцарь.