Художник, вдохнувший поэзию в краски

Сандро Боттичелли (1445–1510), последний мастер итальянского Кватроченто, не принадлежит к когорте титанов Возрождения. Будучи современником многих из них, зная и изучая их творения, он оставался верным самому себе, ни на кого не похожим, стоящим особняком. С юным Леонардо да Винчи Боттичелли познакомился еще в годы ученичества в мастерской Андреа Верроккьо. Если все помыслы его младшего современника были устремлены к будущему, то Боттичелли целиком принадлежит прошлому Флоренции, в искусстве которой предпочтение всегда отдавалось рисунку и линии с ее плавным или стремительным ходом. На линейный ритм картин мастеров флорентийской школы живописи повлияли приемы ювелирного искусства, когда контуры словно обводились резцом гравера. Недаром сам Боттичелли и его собратья по цеху – Верроккьо, Гирландайо, братья Поллайоло – начали свой путь учениками у золотых дел мастеров, освоив все премудрости их ремесла.

Его лучшие творения связаны с так называемым «золотым веком» флорентийского искусства во времена правления Лоренцо Великолепного и творчества сплотившейся вокруг Медичи группы гуманистов, поэтов, художников, скульпторов и архитекторов. Принесшие Боттичелли мировую славу «Весна» и «Рождение Венеры» представляют собой причудливую смесь античности и готики. В них налицо сознательный отказ художника от ренессансных принципов соразмерности и равновесия, от пространственных впечатлений, зависящих от угла зрения зрителя. Сюжет обеих картин был подсказан художнику его друзьями – философом-неоплатоником Фичино и поэтом Полициано. Здесь, как и во многих других его произведениях, Боттичелли интересует не то, что происходит на картине, населенной языческими божествами, а то, что творится в нем самом, в его душе. Например, в «Поклонении волхвов» и на одной из фресок Сикстинской капеллы Боттичелли дает в толпе персонажей собственное изображение. Но в обоих случаях он отрешен от происходящего и целиком погружен в свои думы.

Его меньше всего занимают перспектива и ее основополагающая роль для построения композиции, которую неустанно обосновывал флорентийский живописец Паоло Уччелло, прозванный современниками «магом перспективы». Для Боттичелли пространство и форма – это всего лишь образ, метафора, символ в его декоративно-изысканном обрамлении. Он был чужд каких-либо умозрительных схем и смотрел на мир исключительно через призму своего воображения. На его картинах появляются неестественно удлиненные фигуры, преисполненные возвышенной одухотворенности и несказанного очарования при всей их кажущейся хрупкости, ломкости и невесомости. Легкий бег нежных трепетных линий и их чарующая музыкальность, равно как периодическая смена ритма, лишают изображение статичности, придавая ему едва уловимое глазом движение в воображаемом пространстве и создавая удивительную атмосферу мечтательности и светлой грусти. Он был подлинным лириком, и появление любой новой его картины диктовалось внезапным порывом, всколыхнувшим его поэтическую натуру.

Каждый из флорентийских мастеров живописи XV века обладал ярко выраженной индивидуальностью, но всем им был свойствен единый язык – язык сердца. Боттичелли тоже выражал на нем свои чувства, сомнения, искания смысла жизни. Его сокровенные чувства читаются в загадочных ликах Мадонн и в причудливых изломах нежных линий, очерчивающих контуры. Достаточно вспомнить два его великолепных флорентийских тондо – «Мадонна Маньификат» («Величание Богоматери») и «Мадонна с гранатом», – чтобы убедиться, сколь велика их неизъяснимая колдовская притягательность.

Как никому другому, Боттичелли удалось возвыситься до идеала гармонической красоты, хотя в самой флорентийской действительности в последнее десятилетие века трудно было отыскать гармонию в канун грядущих потрясений. Именно тогда его образы начинают утрачивать жизненность, становясь все более аскетичными, и в нем еще сильнее проявляется тенденция к стилизации и архаике художественного языка. Этот резкий перелом во взглядах и мироощущении Боттичелли находит отражение в созданных им рисунках к «Божественной комедии» Данте, в которых проявилось противоречие между возвышенным полетом мысли поэта и метафизическим ее толкованием живописцем. Тогда же был написан широко известный портрет Данте – суровое лицо аскета, орлиный нос, плотно сжатые губы. Совсем недавно итальянские антропологи сумели восстановить подлинный облик автора «Комедии», черты которого оказались гораздо более мягкими. Так искусство Боттичелли в очередной раз вступило в спор с жизнью, изменяя ее в соответствии с идеальными представлениями художника.

В те годы с церковных амвонов Флоренции звучали страстные призывы монаха Савонаролы к всеобщему покаянию и забвению всего мирского перед неминуемым светопреставлением. Настали мрачные времена разгула религиозного фанатизма, повергнувшие Боттичелли в уныние, о чем говорится в сохранившихся дневниках брата художника Симоне Филипепи. Как свидетельствует Вазари, вняв призывам Савонаролы, Боттичелли сам бросил в костер на площади несколько своих картин. Но еще большее потрясение в нем вызвала расправа над монахом-проповедником. Он впал в глубокую депрессию, и для его последних работ характерны схематизм и холодный колорит. Это особенно хорошо видно в лондонском «Мистическом Рождестве» и миланском «Оплакивании Христа».

После изгнания Медичи и восстановления республиканского правления искусство Флоренции переживает одну из самых блистательных страниц своей истории, когда в начале века там одновременно сошлись в творческом состязании Леонардо, Микеланджело и Рафаэль, а на площади Синьории был воздвигнут микеланджеловский «Давид», ставший героическим символом всей эпохи Возрождения. Боттичелли был очевидцем всего этого, но последние годы его жизни отмечены трагическим разладом с самим собой и окружающим миром, мучительными метаниями между гуманизмом друзей-неоплатоников и религиозной патетикой Савонаролы.

Его творчество не вписалось в эпоху Высокого Возрождения, и о нем вскоре забыли. Имя художника мельком упомянул в конце XVIII века лишь аббат Ланци в своей «Истории итальянской живописи», описывая фрески Сикстинской капеллы. Видимо, «Весну» и «Рождение Венеры» он не понял, а потому вообще умолчал о них, хотя писал свой труд во Флоренции. Вероятно, по этой же причине в петербургский Эрмитаж не попала ни одна картина Боттичелли.

Он был открыт и возвращен к жизни во второй половине XIX века английскими прерафаэлитами, выступавшими против пошлости буржуазной культуры и бед, порожденных индустриальным обществом. Они ратовали за возврат к «искренности» и «наивной религиозности» средневекового и раннеренессансного искусства, найдя в Боттичелли свой идеал. Их идеолог Джон Рескин первым разглядел истинную ценность творений забытого мастера, смело назвав Боттичелли реформатором, подобным Лютеру, перевернувшим представления об истинной красоте и подлинной вере.

Переживаемый художником глубокий духовный кризис читается в его удивительной картине «Покинутая», где изображена одинокая женская фигура, полная печали, словно заключенная в каменный мешок. Пожалуй, до Боттичелли такого выражения отчаяния и трагического одиночества человека в мире мировая живопись не знала. Для состояния духа мастера в последние годы жизни весьма характерны настроения, выраженные Микеланджело в одном из его поздних сонетов:

В России подлинный интерес к Боттичелли пробудился только во второй половине XX века. За прошедшие годы было издано немало работ отечественных и зарубежных авторов, посвященных творчеству этого замечательного мастера. Но до сих пор не появлялась книга, где рядом с Боттичелли-художником вставал бы в полный рост Боттичелли-человек с его духовными исканиями, надеждами и разочарованиями. Такую книгу написал Станислав Васильевич Зарницкий (1931–1999) – давний автор серии «ЖЗЛ», создатель биографий Г. В. Чичерина и Альбрехта Дюрера.[1] Много лет проработав дипломатом в странах Западной Европы, он всерьез увлекся искусством эпохи Возрождения, посвятив ему несколько книг. Биография Боттичелли стала его итоговым трудом, работа над которым продолжалась буквально до последних дней жизни автора.

Получив от наследников СВ. Зарницкого найденную в его архиве рукопись, издательство «Молодая гвардия» взяло за труд подготовить ее к изданию в той же серии «ЖЗЛ». Так книга о Боттичелли повторила судьбу ее героя, картины которого были возвращены человечеству после долгого забвения. Хочется верить, что она найдет своего читателя и вызовет интерес у многочисленных поклонников творчества великого флорентийца.

Александр МАХОВ.

Глава первая

Выбор пути

В году 1445-м, одиннадцатом году правления во Флоренции Козимо деи Медичи, когда Микелоцци приступил к строительству для него палаццо на виа Ларга, кожевник Мариано ди Ванни Филипепи, живший в приходе Оньисанти, что прилегает к берегу зеленого Арно, праздновал крещение сына Алессандро. Мариано не входил в число тех флорентийцев, чьи имена часто мелькают на страницах истории. К тому времени он был уже немолод, поскольку его старший сын Джованни родился около 1422 года. Вероятнее всего, его матерью была не Смеральда или Эсмеральда, родившая Алессандро, а другая женщина, имя которой до нас не дошло. В семье Филипепи был еще младший сын Симоне, родившийся на год или два позже Сандро. Больше о происхождении и родственных связях Мариано ничего не известно. Да и кому бы взбрело в голову заниматься родословной простого ремесленника, ничем особенным не отличившегося? Сколько их кануло в Лету, не оставив следа!

Но крестины были пышными, как и полагалось по традициям и регламенту цеха. Мариано встречал многочисленных гостей, принимал поздравления, щедро поил и кормил всех пришедших. Не сделай он этого, ему пришлось бы лишиться многих друзей. Но и тот из его коллег, кто не посетил бы его дом в столь торжественный день и не принес подарок счастливому отцу, потерял бы его дружбу, поплатившись к тому же солидным штрафом. Таковы были нерушимые обычаи, перенятые от предков. Крестины входили в список событий, присутствие на которых членов цеха считалось обязательным, как и участие в свадьбах и похоронах коллег. Подарки по таким случаям также были обязательны, чтобы облегчить хозяевам бремя расходов. Все это было записано в уставе цеха и соблюдалось неукоснительно. Кожевники чтили традиции и заветы предков – ведь они не какие-нибудь «чомпи», чесальщики шерсти, которым после известного мятежа 1378 года было строго запрещено объединяться в союз. Или, скажем, живописцы, которые хоть и создали гильдию святого Луки, вошедшую в цех врачей и аптекарей, но относились к ней наплевательски, как только получали звание мастера или зарабатывали достаточно средств, чтобы не прибегать к ее помощи.

Мариано устал, встречая и провожая поздравляющих – годы все-таки давали о себе знать. А ведь еще нужно было поговорить с каждым в отдельности и выслушать бесконечные сетования на то, что дела идут из рук вон плохо, ибо Венеция – какой флорентиец не винит во всех своих бедах город лагун? – теснит Флоренцию на всех рынках. Кожи и ткани не находят сбыта, ибо те, что привозят венецианцы с Востока, дешевле, красивее и больше нравятся модницам. У гостей побогаче – другие проблемы и жалобы. Надежд на то, что им удастся сравняться с Медичи, Альбицци, Строцци, Торнабуони, Ручеллаи, ровно никаких. Те строят себе дворцы, а им придется доживать свой век в обветшалых дедовских домах, и виновной оказывается все та же Венеция. Мариано поддакивал, но истинные свои помыслы держал подальше от языка. У него тоже была мысль, что пора закрывать дело, распродать мастерские, купить новый дом подальше от зловония невыделанных кож и всецело предаться безделью. Например, читать книги, которых он собрал предостаточно, заказывая их в скриптории монастыря Сан-Марко – ведь каждый горожанин, имеющий средства, должен владеть парой-другой книг. Желание уйти на покой посещало его нередко, ибо и он понимал, что Флоренции в кожевенном деле вряд ли стоит тягаться с Венецией.

Поэтому он не возражал, когда Джованни, отказавшись продолжать дело, начатое еще его прадедом, избрал профессию маклера, несомненно, более прибыльную, чем ремесло кожевника. Какая судьба ожидала Сандро, думать было рановато, но на всякий случай в крестные отцы ему Мариано к неудовольствию коллег выбрал золотых дел мастера Антонио.[2] В первый день и он принимал поздравления вместе с отцом новорожденного, но в последующие не появлялся, сославшись на неотложные дела. Оно и понятно: кожевники для него не компания, однако предлог уважительный – в их городе дело всегда стоит на первом месте.

Было время, когда и Мариано отдавал своему предприятию все силы, старался пробиться наверх, попасть в число богачей, может, даже стать «приором» – старшиной цеха. Но все сложилось иначе. Колесо Фортуны не вознесло его вверх, и он охладел к шумным и грязным мастерским, к разъездам по Италии и заальпийским землям в поисках рынков для сбыта товара. Перепоручив все посредникам, он теперь безвыездно сидел во Флоренции и предавался размышлениям о том, почему все так получилось – ведь он старался, не жалея сил. Был в его жизни момент, когда он мог все изменить. Это случилось, когда сам всесильный Козимо Медичи обратил внимание на начитанного и сообразительного кожевника, был готов предоставить ему кредит, приблизить к себе. Мариано не захотел связывать себя, хотя он, как и большинство ремесленников города, уважал банкира, который, несмотря на все свое богатство и родовитость, не чурался водить знакомство с простым людом, зная, что всегда может рассчитывать на его поддержку в час очередного мятежа. Он мог ссудить деньги незнакомому мастеру по первой же просьбе, а то и сам приходил на помощь, узнав, что тот или иной ремесленник попал в беду.

Во Флорентийской республике не было официальной должности правителя и, строго говоря, Козимо считался таким же гражданином, как все. Однако все знали, что фактически городом правит именно он, а не Синьория или Совет семидесяти. Были нобили не менее богатые; то одно, то другое семейство время от времени затевало свары, пытаясь добиться первенства. Но уважение граждан и прежде всего рабочего люда к Козимо было столь велико, что он мог не особенно беспокоиться по этому поводу и свысока взирать на всю эту грызню. Когда он считал нужным, то вмешивался в ход событий и всегда добивался успеха благодаря своему быстрому и проницательному уму. Сейчас ему минуло пятьдесят, но он по-прежнему был бодр. Седой как лунь, с крючковатым носом и смугло-оливковым цветом лица, красноречивый, когда требовалось, и скромный, когда это было нужно, для всех граждан Флоренции он был не только правителем, но и «отцом отечества», как это впоследствии увековечила надпись на его саркофаге.

Его род, корни которого прослеживались до XII столетия, начинал с малого. Само прозвище «Медичи» говорило о том, что его предки были медиками; на это же намекал и герб, в котором на белом фоне красовались красные пилюли – «шары». В семействе давно уже забыли о том, что оно некогда занималось врачеванием, хотя его члены по-прежнему входили в цех врачей и аптекарей. Кто из них и когда впервые стал банкиром, предание умалчивало, но сейчас Медичи были богатейшими людьми не только во Флоренции, но и во всей Италии. Их банковские конторы были разбросаны по всей Европе. Козимо досталось огромное наследство, и он не только умело распорядился им, но и значительно приумножил достояние семьи. Да, он был сказочно богат, но не скареден. Многие ремесленники, как уже говорилось, могли пропеть ему хвалебные гимны. Зажиточность многих флорентийских семейств, таких как Торнабуони или Портинари, основывалась на его деньгах и советах. Козимо был человеком глубоко верующим, что пошло на пользу многим церквям и монастырям Флоренции – он жертвовал им алтари, картины, драгоценную утварь, рукописи и книги. При его покровительстве и на его деньги был построен монастырь Сан-Марко; там у него была келья, где он уединялся, чтобы помолиться, отдохнуть от каждодневных забот или обдумать очередное предприятие. В такие дни его не стоило беспокоить.

Те, кто мало знал старого Козимо, и представить не могли, сколько горестей и бед пришлось ему пережить, прежде чем он стал непререкаемым правителем Флоренции. Именно он сопровождал злополучного папу-пирата Иоанна XXIII на Констанцский собор и числился одним из его доверенных лиц. Когда папа решением собора был низложен, шишки посыпались и на него. Спасая свою жизнь, Козимо бежал, переодевшись в чужое платье. Это, однако, не остановило его: возвратившись в родной город, он активно ввязался в политику, что могло бы кончиться для него плачевно, если бы не большие деньги, родственные связи и сноровка – поварившись в котле европейской политики, он твердо знал, как схватить Фортуну за чуб.

Его роль и влияние в городе постепенно росли, и пошла молва, что он хочет единовластвовать. Завистников у него было достаточно – те же Альбицци, Перуцци и Строцци отчаянно завидовали счастливцу. Их страстным желанием было изгнать Медичи из Флоренции, но для этого нужны были веские обвинения, а не сказки о претензиях Козимо на королевскую корону. Как известно еще из Библии, кто ищет, тот обрящет, и скоро предлог был изобретен. Флоренция вела затяжную войну с ничтожным княжеством Лукка и уже потратила на нее массу денег, нанимая кондотьеров с их отрядами, так как собственных войск не имела – а успеха все не предвиделось. И вот нашелся здравый человек, который заявил, что нечего выбрасывать деньги на ветер – бесполезную войну следует прекратить, а цели добиваться иными средствами. Если же это невозможно, нужно, по крайней мере, значительно сократить расходы. Когда Козимо хотел, то своим красноречием он мог убедить даже дубы во фьезоланских рощах. Синьория избрала второй, предложенный им путь: выплаты кондотьерам были сокращены.

На беду Козимо, очередной поход против Лукки закончился поражением, в котором обвинили его. Заодно припомнили и то, что папа Евгений IV как-то в беседе обмолвился в порыве благодарности: Козимо по всем статьям уже король, которому не хватает только короны. Связав все воедино, кое-где притянув доводы за уши, кое-где сгладив нестыковки, враги обвинили Козимо в предательстве интересов родного города и в возбуждении смуты для того, чтобы добиться своих заветных целей. И хотя обвинение было дутым – меньше всего Козимо можно было заподозрить в измене – его пригласили в Синьорию для объяснения своего поведения. Для вызываемого такое приглашение часто кончалось плохо; тем не менее Медичи отправился на разбирательство, был схвачен и отправлен в городскую тюрьму.

За свою полувековую жизнь Мариано Филипепи пережил много свар в родном городе, так что вместе со своим великим земляком Данте мог бы сказать:

Но те тревожные четыре дня он сохранил в своей памяти и не любил говорить об этом, ибо повел себя тогда не самым лучшим образом. Брошенный в узилище «по требованию народа», Козимо все это время голодал, ибо боялся отравы. А у стен тюрьмы бушевали толпы горожан, среди которых был и Мариано. В принципе, им было все равно, будет захвачена Лукка или нет, но они, охочие до зрелищ, как любая толпа, требовали казни «предателя». И все же на пятый день заключенный бежал – ведь деньги открывают самые прочные двери и в целости и сохранности проводят через любую толпу. Козимо уговорил одного из своих стражей передать гонфалоньеру – главе Синьории – тысячу флоринов, после чего вышел на волю. Так он уже во второй раз избежал смерти – было от чего рано поседеть!

Бежав в Венецию, Козимо не стал, подобно другим, сколачивать армии и союзы для похода на Флоренцию, нанимать кондотьеров, хотя денег на это у него хватило бы. Он поступил иначе: начал переводить активы своего банка в Венецию, как говорили, с намерением обосноваться здесь навсегда. Из Флоренции потянулись к нему те, кто дружил с ним или был к нему близок – живописцы, ваятели, философы, купцы. В частности, к нему переехал Микелоццо Микелоцци, тот самый, который построил базилику Сан-Марко и теперь возводил дворец для Медичи.

Если бы до Флоренции дошла весть о предстоящем нашествии сарацинов, она наделала бы меньше переполоха, чем слух о намерении Козимо забрать из города свои деньги. Даже самому глупому флорентийцу было ясно: случись это, торговую республику ожидает полный крах. Венеция не упустит такой возможности, чтобы разорить конкурента. Первыми это поняли ремесленники – без поддержки Козимо они долго не удержатся на плаву. Цехи подняли народ, и «тощий люд» снова, в который уже раз, взбунтовался; те, кто недавно требовал для Козимо смерти, теперь снова вышли на площадь, но уже с требованием вернуть его в город. В адрес Синьории сыпались недвусмысленные угрозы. Мариано снова был вместе с народом и с неменьшим усердием требовал исправить ошибку правосудия. И опять Синьория подчинилась «воле народа»; в Венецию были отправлены гонцы с просьбой к Козимо простить проявленную в его отношении несправедливость и возвратиться в родной город. Медичи простил.

Прошло немного времени, и Флоренция встречала изгнанного ею «предателя» с таким ликованием, которое не снилось даже римским триумфаторам: разноцветные знамена цехов, ковры и бархатные ткани, свисающие с балконов нобилей, арки, перевитые лентами, зеленью и цветами, пышные праздничные одежды, сладкозвучная музыка и угодливо склоненные головы сенаторов, а в заключение – праздничный обед в палаццо Веккьо и накрытые столы для народа на соседней площади. Если бы в эти дни Козимо пожелал бы стать тираном, он бы им стал под приветственные крики толпы. Иностранцы говорили, что нет ничего более непостоянного в мире, чем характер флорентийцев, и они были правы. Однако Козимо остался и здесь верен своему принципу: ничего сверх меры. Своих противников – а он их знал наперечет – он мог бы стереть в порошок, но не тронул их и пальцем. Если же несколько человек и были изгнаны из Флоренции, то это случилось по инициативе властей, не знавших, как только угодить Козимо. С этих самых пор, с 1434 года, начался отсчет владычества Козимо деи Медичи, которое никто, по крайней мере явно, не осмеливался оспаривать.

Обо всех этих событиях, предшествовавших его рождению, Сандро узнал, когда повзрослел. Детство его прошло на улицах и площадях Флоренции – там же, где и у многих его сверстников. Именно здесь бурлила и била ключом та жизнь, которая всегда привлекает мальчишек. Здесь можно было увидеть и услышать немало интересного и занимательного, узнать новости, прислушиваясь к разговорам и перебранкам взрослых, собиравшихся для того, чтобы обсудить свежие слухи. Здесь же можно было пристроиться к процессиям и шествиям, в которых во Флоренции никогда не было недостатка, можно было проникнуть в многочисленные церкви и посмотреть какое-нибудь представление на тему из Библии. Да и мало ли занятий можно было найти на шумных флорентийских улицах! Центр города оставался запружен толпой до того времени, когда колокол на башне Джотто оповещал о наступлении ночи и городская стража с факелами в руках начинала обход Флоренции, возвещая гражданам, что пора гасить огни и отправляться спать.

В Италии недаром говорили: стоит сойтись двум флорентийцам, и любая беседа между ними обязательно сведется к политике. А как же иначе? Ведь каждый из них имеет право прибежать по зову колокола на площадь Синьории на так называемый «парламенто» и подать свой голос за что-то или против чего-то. А потом отправиться домой в полной уверенности, что он что-то решил в судьбе своего города. Семейства нобилей, постоянно враждуя между собой, то и дело взывают к народу и просят о поддержке. Кому помогать – вопрос сложный, как уже показал пример с Козимо. Нужно все время держать ухо востро. Если спросить Мариано, помнит ли он хотя бы один год, когда во Флоренции жили бы в мире и согласии, ему бы пришлось надолго задуматься, но в итоге лишь отрицательно покачать головой. То, что при Козимо было сравнительно тихо, означало лишь, что в городе не случалось больших междоусобиц, кончавшихся побоищами. Один многомудрый человек объяснил это так: все раздоры происходят оттого, что, до того как городу стал покровительствовать святой Иоанн, его патроном был языческий бог войны Марс. Он так и не простил флорентийцам измены и поэтому натравливает их друг на друга. В результате в Италии о флорентийцах сложилось мнение как о народе не только богатом, но и вздорном, непредсказуемом в своих мыслях и действиях, готовом по любому пустячному поводу схватиться за меч или дубину – что подвернется под руку. Если в других городах для волнений есть одна причина, говорил современник, то во Флоренции их всегда отыщется десяток. В междоусобных стычках здесь погибло больше людей, чем во всех войнах, которые вела республика.

Сандро постепенно открывал и познавал этот крикливый, взбудораженный, шумный мир – мир площадей и церквей, хитросплетенных улочек, переулков, тупиков, где прохожему трудно было разминуться со всадником, не начистив ему, как говорил один из новеллистов, сапоги своим платьем, где запросто можно было угодить в сточную канаву или же быть облитым нечистотами, выплеснутыми из окна или с балкона; мир массивных, походящих на крепости, палаццо «жирных», как называли нобилей, и шатающихся под ветром развалюх «тощего народа». Этот мир медленно, но неуклонно отживал свой век. Когда была построена третья стена вокруг города, включившая и предместье Борго, где проживал Мариано, для Синьории открылась долгожданная возможность перепланировать сердцевину Флоренции. Площади там, где это было возможно, замостили каменными плитами; улицы выпрямляли и расширяли, снося старые дома или убирая пристройки к ним. Было запрещено без разрешения городских властей строить балконы и лоджии, заслоняющие солнце. Нобили стали переселяться ближе к холмам, в так называемый Верхний город, или же на незастроенный южный берег Арно. Но бывшее предместье Борго пока еще было заселено не густо – летние испарения Арно не без оснований считались нездоровыми. Поэтому здесь еще можно было найти луга и небольшие рощицы – излюбленные места прогулок горожан, где они играли в мяч, танцевали, занимались флиртом. Здесь же разбивали свои палатки бродячие артисты. Луг перед церковью Оньисанти (Всех святых) особенно привлекал горожан, и Мариано со своим семейством охотно прогуливался здесь, благо отсюда было рукой подать от его дома.

Летом во Флоренции становилось невозможно жить. «Четвертая стена» – цепь пологих холмов, окружавших город со всех сторон – не давала рассеиваться испарениям Арно, которые, смешиваясь со смрадом мастерских и сточных канав, накрывали город душным пологом. Тогда нобили оставляли город и переселялись в загородные виллы, расположенные на склонах холмов. Оттуда они правили городом, там читали или писали в деревенской тиши, подражая древним, там же принимали гостей. Ремесленникам туда путь был заказан, если они не располагали достаточными средствами. Мариано был ими обделен, а после рождения Сандро и его младшего брата Симоне подобные мечтания вообще пришлось оставить – нужно было копить на покупку нового, более просторного дома в городе. С сильными мира сего не стоит состязаться – истину эту с годами Мариано усвоил хорошо.

Очень рано Сандро узнал, что его родная Флоренция – это «город цветов», краше и богаче которого нет во всем мире. Однако в самом городе цветов было мало – они если и росли, то во внутренних двориках, скрытых от посторонних глаз; их было много разве что в садах, окружающих богатые виллы, или на пригородных лугах. Поэтому название города долго удивляло его, пока ему не разъяснили, что дано оно было давным-давно – во времена Цезаря, когда здесь в море цветов был разбит римский военный лагерь. Это объяснение было скучным, и Сандро предпочитал ему другое, которое дал его знаменитый земляк Боккаччо. В стародавние времена, рассказывал он, когда еще не было христиан, языческие боги запросто спускались с небес на землю. Вот тогда в Италию вместе с троянским беглецом Энеем прибыл уроженец Фив Ахеменид, который, утомившись от походов и путешествий, решил основать для себя город на берегах Арно и поселиться в нем. Боги, к которым он обратился за советом, где ему обосноваться, сказали: там, где его боевой конь остановится перед жертвенником Марса и ударит копытом. Это и случилось в небольшом поселении на берегу Арно. Здесь был основан город, названный Новыми Фивами. После смерти Ахеменида в городке вспыхнули раздоры, и боги, чтобы прекратить их, посоветовали сменить название.

Люди долго судили и рядили, но ничего путного придумать не могли. Тогда они вновь позвали на помощь богов, но и те долго не могли прийти к согласию. Наконец Юпитер приказал им: назовет город тот, кто принесет ему в подарок «самый похвальный предмет». Марс принес огонь, Юнона – золото, Минерва – богатые одежды, Венера – цветы, Вертумн – осла. Юпитер счел, что наиболее ценным является огонь, и предложил Марсу дать имя городу. Но тот, глядя на Венеру, ставшую еще прекраснее в окружении цветов, назвал город Фьоренцей и объявил себя его покровителем. Но сведущие люди говорили, что все это вранье и языческие бредни. Дело было иначе: город основала и дала ему название сама Пресвятая Дева, и она же взяла его под свое покровительство. А цветы в его названии – белые лилии, извечный символ чистоты и непорочности.

Каждый флорентиец с молоком матери впитывал любовь к родному городу, а потом на площадях – этих «ярмарках новостей» – от людей, объездивших свет, узнавал, что краше их города нет на белом свете. Недаром для истинного флорентийца не было худшего наказания, чем изгнание. Все знали, как тосковал великий Данте, до самой смерти лишенный возможности вернуться домой. Говорят, Рим великий город, но куда ему соревноваться с Флоренцией! Да, он был когда-то главой мира и повелевал им, но теперь он всего-навсего его хвост. Он только тем и хорош, что предоставляет флорентийским скульпторам и архитекторам возможность лазать по развалинам и учиться у древних тайнам высокого мастерства. Может быть, Венеция? Но какой флорентиец по собственной воле променяет зеленые леса и холмы Тосканы на заплесневелые лагуны? Милан? Здесь остается лишь махнуть рукой. О заальпийских городах и говорить не стоит: что путного могут создать варвары?