- Болит.
      - Господи! Как распухло! - заговорила она, снова принимаясь осторожно натирать плечо мазью. - Мерзкая тварь! Подлая тварь! - повторяла она с сердцем. - Из-за нее ты мог бы лишиться жизни.
      Наконец в одиннадцатом часу пришел молодой военный доктор. Он осмотрел мое плечо, несколько раз надавливал его и все спрашивал: не больно ли?
      - Больно, доктор.
      - А теперь? - снова спрашивал он, надавливая в другом месте.
      - Очень больно.
      - Гм! Ну, а тут? - опять давил он самым бесцеремонным образом в третьем месте.
      - Ой, очень больно.
      - Так, так. Везде больно! - произнес он и устремил через очки сосредоточенный взгляд на плечо.
      Несмотря на боль, я не мог не улыбнуться, глядя на серьезное лицо доктора. В нем была какая-то комическая черточка, смесь добродушия с большим апломбом, невольно вызывавшая улыбку.
      - Вы как? - заговорил он, оглядывая беглым взглядом мою комнату.
      - То есть как насчет средств? - переспросил я, понимая, что он хочет сказать.
      - Ну, да. Можете лечиться дома?
      - Разумеется, господин доктор, - подсказала Софья Петровна.
      Доктор обратил на нее сосредоточенный взгляд, так что Софья Петровна сконфузилась, но он, по-видимому, не обращал на нее никакого внимания, хотя и смотрел пристально; через минуту он отвел глаза и так же пристально стал смотреть на графин с водой. Наконец он проговорил:
      - Вам надо недели две просидеть дома и надо, чтобы фельдшер ходил вам делать перевязку. У вас, видите ли, маленький вывих.
      - А через две недели можно выходить?
      - Надеюсь. А то, - вдруг прибавил он, - если дома неудобно, хотите в больницу? Я устрою вас. Вы студент?
      - Гимназист.
      - Нет, нет, зачем же в больницу? Лучше здесь, я сама буду ухаживать! быстро проговорила Софья Петровна и сконфузилась.
      - Ладно, я буду навещать. Завтра приеду, а теперь сделаем перевязку, потерпите немножко. Да мази этой не нужно, - сказал он, отодвигая баночку с мазью, - это, верно, вы? - взглянул он на Софью Петровну.
      - Я, доктор.
      - Бросьте ее за окно лучше, а впрочем...
      Он не окончил и снова стал теребить мне плечо. Я терпел, но было очень больно. Доктор дернул сильней. Что-то хрустнуло.
      - Больно, доктор.
      - И отлично! - проговорил он, не обращая внимания. - Бинтов... есть бинты?
      Софья Петровна уже держала бинты наготове. Он сделал перевязку, обещал прислать фельдшера и ушел.
      Софья Петровна сказала мне, что он отказался взять за визит, и расхваливала доктора. Я находил, что он поступил глупо. Отчего не брать, когда предлагают?
      На следующий день я написал письма к генералу и старухе, что заболел и в течение двух недель быть не могу.
      В тот же вечер от Остроумова пришел писарь и принес мне целый портфель бумаг и, между прочим, коротенькую записочку от генерала, в которой он, соболезнуя о моем нездоровье, уведомлял, что посылает мне "для развлечения" несколько работы; на одну из них он просил обратить особенное внимание и писал, что если она будет удачна, то я буду вознагражден особенно; кроме того, для "подъема духа" он прислал несколько брошюр своего сочинения.
      Я поблагодарил Николая Николаевича за брошюры и обещал сделать работу. Работы было-таки порядочно. Видно было, что Остроумов очень заботился о моем здоровье.
      Софья Петровна со свойственной ей горячностью предлагала послать всю эту работу обратно и написать Остроумову, что он свинья.
      - Ты, голубчик, не стесняйся отказаться от работы. Что с ними связываться? У меня есть деньги... - конфузясь, проговорила она. - Нам считаться нечего.
      Я, разумеется, отказался и охладил ее горячность. Генерал был мне нужен.
      Я просидел две недели дома и задыхался от попечений Софьи Петровны. В течение этого времени я сделал все, о чем просил Остроумов, и когда наконец доктор объявил, что я могу "опять попасть под дышло", я радостно вышел на улицу. Болеть бедному человеку не приходится.
      Был прекрасный весенний день. Солнце ярко сияло, оживляя бойкие улицы. Я шел к Николаю Николаевичу с намерением напомнить ему об обещании. Скоро лето, и, вероятно, он куда-нибудь уедет на дачу, и мне придется остаться на бобах и тронуть мои сбережения. Я недавно еще послал кое-что матери (я писал ей аккуратно каждую неделю), и хотя у меня и было рублей четыреста, но я очень боялся трогать мой запасный фонд без особенной нужды.
      Генерал, по обыкновению, был "занят", но весело приветствовал меня и крепко пожал руку. Взгляд его стал необыкновенно ласков, когда я подал большую записку о проведении железной дороги по среднеазиатской степи. Из его набросков я сочинил целую поэму с статистическими данными, с общими взглядами и с приблизительным итогом прибылей...
      Я уже привык к подобным работам, а потому мне не было никакого труда сочинить такую записку и нагромоздить в ней разных сведений, которые я выискивал из материалов, доставленных мне Остроумовым.
      Николай Николаевич стал просматривать записку и пришел в восхищение.
      - Отлично, отлично! Вы, Петр Антонович, стали писать молодцом!.. Вот что значит поучиться у меня!.. Не правда ли?
      И эта скотина так самодовольно посмотрела на меня, что я только и мог сказать:
      - Совершенно верно.
      - Херувим мой... Дружок... Где вы? - крикнул генерал.
      Из других комнат прибежали генеральша и племянница.
      - Посмотрите, милые мои, посмотрите!.. - воскликнул Николай Николаевич, показывая торжественно на меня. - Вот достойный ученик мой! Он написал превосходную записку!
      И он торжественно облобызал меня, а "херувим" и "дружочек" в свою очередь пожимали мне руки. Спектакль вышел очень интересный.
      Когда мы остались опять вдвоем с Николаем Николаевичем ("херувим" и "дружочек" после приветствий ушли поправлять вечные корректуры), я приступил к объяснению и сказал, что рассчитываю на его обещание помочь мне устроиться.
      - Я думал о вас, много думал, Петр Антонович. И только на днях говорил с Рязановым о вас. Подождите недельку-другую, и мы обладим ваше дело. Только, смотрите, не забывайте своего учителя. Я к вам еще буду обращаться за помощью. Мы с вами дел наделаем.
      Я поблагодарил, больше не настаивал и принялся за работу. Через неделю, когда я пришел к Николаю Николаевичу, он поразил меня своим необыкновенно торжественным видом.
      - Ну, батюшка, - встретил он меня, - я вам всегда говорил, что поговорка русская верна: за богом молитва, а за царем служба не пропадет. Вы потрудились, и я считаю долгом вознаградить вас.
      И с этими словами он мне вручил двести рублей.
      Я поблагодарил Николая Николаевича.
      - А насчет службы потерпите. Что вы думаете делать летом?
      - Я совершенно свободен.
      - Мы едем сперва в деревню, а потом в Крым... Это время я отдыхаю... Вас надо на лето пристроить... Я поговорю с Рязановым... Кстати, на лето им нужен учитель... Вы можете заниматься с мальчиком?
      - Могу.
      - И отлично. А с Рязановым вы сойдетесь, и он вас поближе узнает... Рязанов на виду, и быть около него вам не мешает...
      - Я очень бы желал!..
      - И я желаю... Вы человек способный, и вам надо выйти в люди... Нынче порядочные молодые люди так редки!
      Мы расстались большими приятелями... Я, признаться, недоумевал, как это Николай Николаевич выдал мне относительно большой куш, и через год уже узнал, что за мою записку Николай Николаевич получил от лиц, желавших хлопотать о среднеазиатской дороге, пять тысяч рублей... Щедрость его, таким образом, стала мне понятна...
      Когда я узнал об этом, то, разумеется, стал писать записки без посредства комиссионеров... Но об этом в свое время...
      X
      Признаюсь, у меня крепко билось сердце, когда я в урочный свой час поднимался по лестнице в квартиру старухи в первый раз после двухнедельного отсутствия.
      Как меня встретит Екатерина Александровна?.. Сердится ли она или поняла, что имеет дело с человеком, который не позволит себе наступить на ногу?.. А быть может, она раскаялась и горячо сожалеет о своем поступке...
      Я прошел в залу, пока старик лакей докладывал о моем прибытии. Через минуту меня позвали в будуар.
      Я вошел и поклонился. Старуха, по обыкновению, кивнула головой. Она показалась мне в тот день совсем больной... Марья Васильевна то и дело подносила ей флакон с солью.
      - Поправился? - тихо проговорила старуха, когда я сел на свое место.
      - Поправился...
      - В больнице лежали?..
      - Дома...
      - Читайте, да только, пожалуйста, потише... Что там у вас есть?..
      - "Русская старина"... "Вестник Европы"... Письма архимандрита Фотия... Проповеди Филарета... "Фрегат "Паллада"...
      - Довольно, довольно... Читайте-ка Филарета...
      Я начал читать проповеди...
      - Ах, как вы сегодня читаете!.. Ничего не слышно...
      Я стал читать громче.
      - Да нельзя так, молодой человек (с некоторых пор она перестала называть меня мосьё Пьером), или вы смеетесь над больной старухой?.. Вы слишком громко читаете...
      Я понизил голос...
      - Оставьте пока Филарета в покое... - опять закапризничала старуха. Давайте что-нибудь полегче...
      Я развернул наудачу "Вестник Европы". Смотрю: рассказ Золя.
      - Угодно вам прослушать новый рассказ Золя?..
      Она мотнула головой, и я начал...
      Рассказ был несколько скабрезен, но старушка внимательно слушала... Я читал так с четверть часа. Тем временем Марья Васильевна, по обыкновению, ушла из комнаты... Прошло еще с полчаса... Я взглянул на старуху... Она моргала глазами... Я стал читать тише... Вижу, она дремлет... В комнате тишина. Свет от свечей чуть-чуть освещал дряхлое, старческое лицо... Я опять взглянул... глаз было не видно, а рот полураскрыт... Нижняя губа совсем отвисла... Безобразное лицо! Я опустил глаза на книгу.
      Я замолчал и взглянул опять на старуху... Она не шевелилась. В комнате было совсем тихо и полутемно... Мне стало вдруг страшно... Я снова начал читать, сперва тихо, потом громче и громче; взглянул опять на старуху, она все-таки не шевелилась...
      "Уж не умерла ли она? - подумал я, продолжая чтение... - Ведь вот лежит теперь, быть может, мертвая, а ты все читай... читай до девяти часов... Хоть бы кто-нибудь пришел сюда..."
      Прошло еще с четверть часа... Никто не приходил, а она все не открывала глаз...
      Мне сделалось жутко... Я опять перестал читать и тихонько вышел в гостиную. Там никого не было. Я прислушался, не раздастся ли где голоса... Везде тишина... Марья Васильевна, очевидно, ушла в дальние комнаты... Я снова вернулся в будуар, взглянул в лицо старухи, и показалось мне, будто она в самом деле мертвая...
      Я струсил. Не мертвой струсил, а в голову мне закралась страшная мысль: я оставался один в комнате, при старухе могли быть деньги.
      От этой мысли у меня пробежали по телу мурашки, и я решился идти в соседнюю комнату, откуда часто выходила внучка. Я сперва постучал - ответа не было. Тогда я осторожно открыл двери и очутился в небольшой проходной комнате, откуда дверь вела в другую.
      Я тихо отворил двери и остановился у порога.
      В ярко освещенной большой комнате, по стенам которой висели картины, а по углам стояли бюсты, невдалеке от рояля, за мольбертом сидела Екатерина Александровна и серьезно разглядывала какую-то картину. Свет падал на девушку сбоку. Я видел ее вполоборота. Она до того увлечена была созерцанием картины, что не шелохнулась при легком скрипе дверей и продолжала разглядывать картину, подправляя ее кое-где мазком.
      Она была в черном шерстяном платье, обливавшем ее стройный стан. Черные волосы падали на белый благородный лоб. Глаза были оживлены и блестели одушевлением. Она разглядывала картину и, по-видимому, была ею довольна.
      Я замер на месте. Эта блестящая комната с артистической обстановкой, с изящной мебелью, картинами, цветами, щекотала нервы. И в этом уютном, роскошном гнездышке молодая девушка казалась какою-то чарующей богиней. Я вспомнил свою убогую квартиру, вспомнил, как жили мы с отцом, и чувство зависти закралось невольно в сердце...
      Вот как надо жить! Вот как живут люди!
      И я уж мечтал, что эта красавица моя жена. Я вхожу в комнату не как вор, а как повелитель. Неужели я не могу этого достичь? Стоит только захотеть! И я хотел в эту минуту, хотел всеми нервами моего существа быть богатым во что бы то ни стало.
      Она вдруг поднялась и отошла в сторону, а я все стоял и совсем забыл о старухе. Я жадно глядел на красавицу, боясь пошевелиться, чтобы не нарушить очарования.
      Но вот она повернула голову в мою сторону. Я пошел к ней.
      Она чуть-чуть вскрикнула от неожиданности, задернула мольберт зеленым чехлом, сделала несколько шагов мне навстречу и остановилась. Мне показалось, что она немножко испугалась; губы ее вздрагивали, взгляд был испуганный. Она скоро оправилась и холодно спросила:
      - Что вам угодно? Как вы попали сюда?
      - Извините, я никого не нашел в гостиной. Ваша бабушка задремала и не просыпается. Я испугался, шел сказать кому-нибудь и... и очутился в этой комнате.
      - Благодарю вас!.. Пойдемте.
      С этими словами мы быстро вышли из комнаты. На ходу она тревожно спросила:
      - Давно бабушка спит?
      - С полчаса.
      Мы вошли в комнату. Старуха не просыпалась. Екатерина Александровна подошла к ней и тихо проговорила "Бабушка!"
      Старуха открыла глаза, но не могла прийти в себя.
      - Читайте, читайте! - пролепетала она каким-то шепелявым голосом. - Я слушаю.
      - Бабушка, проснитесь, это я!
      Екатерина Александровна придавила пуговку от электрического звонка и поднесла старухе под нос флакон.
      - Ты что это, Катя? - очнулась наконец старуха.
      - Ничего, бабушка. Как вы себя чувствуете?
      - Хорошо, хорошо, моя родная. Я чуть-чуть вздремнула. Марья Васильевна, где вы? Платок!
      Марья Васильевна подала платок и юлила.
      - А молодой человек здесь? Он сегодня скверно читал. И бог знает что читал. Что вы это читали? Разве так можно читать? Я не люблю, когда так читают.
      Екатерина Александровна взглянула на меня таким добрым взглядом, словно бы прося извинения за слова старухи, что я изумился. Она успокоила старуху и тихо передала Марье Васильевне приказание послать за доктором.
      - Вы, молодой человек... Где же он? Отчего он не читает? Пусть он читает! Ах, что вы со мной делаете? Вы, кажется, уморить меня хотите.
      Она захныкала и заплакала.
      - Послали за доктором? - тихо шепнула Екатерина Александровна.
      - Доктор сейчас будет! - отвечала Марья Васильевна, возвращаясь через несколько минут в комнату.
      А старуха опять впала в какую-то сонливость и только лепетала:
      - Читайте же.
      Екатерина Александровна умоляющим тоном просила меня читать.
      Я раскрыл книгу наудачу и начал читать. Вероятно, под влиянием чтения старуха снова заснула.
      - Благодарю вас... очень благодарю вас, - горячо сказала Екатерина Александровна, пожимая мне руку. - Вы устали... теперь не надо читать... Довольно... А на бабушку вы не сердитесь. Она ведь совсем больная... Вы не сердитесь... Вы придете завтра?.. Она привыкла к вашему чтению и сожалела, что вас не было... Вы, кажется, были больны?
      - Я простудился...
      - А плечо не болело... нет?..
      Я покраснел.
      - Нет, не болело!.. - ответил я.
      Она чуть заметно улыбнулась, но улыбка была добрая, хорошая улыбка.
      - Не сердитесь и вы на меня! - прошептал я, кланяясь.
      - Я?.. за что?.. Я была виновата, а не вы... Вы были вправе сказать мне то, что сказали... Но только вы не так поняли... Впрочем, об этом когда-нибудь после...
      Она ласково кивнула мне головой, и я ушел торжествующий, что наконец эта гордая девушка заговорила со мною по-человечески и даже созналась, что была виновата.
      Начало было сделано. А там - кто знает, что будет дальше.
      Я возвращался весело домой и всю дорогу припоминал роскошь комнаты и красоту этой загадочной девушки.
      Вот как люди живут!..
      И вспомнилась мне Лена... Смешная! Она все ищет, верно, какой-то "правды" в нашем захолустье... И она мне в это время показалась такой смешной, а наше захолустье таким мизерным!
      Я шел теперь твердым шагом по бойким улицам и смотрел кругом с уверенностью. Что-то говорило мне, что я не пропаду здесь, не погибну, а пробью себе дорогу и буду пользоваться жизнью полно, широко... Когда я пробьюсь, тогда и о правде можно будет подумать... Тогда и Леночка будет меня уважать... А теперь?.. Теперь и она, пожалуй, презирает меня... Несчастных все презирают... Лучше же быть молотом, чем наковальней. Наковальней?.. Избави бог!
      XI
      Наступил май месяц.
      Однажды, когда я пришел к Николаю Николаевичу, он объявил, что рекомендовал меня Рязанову и что тот просил на днях у него побывать. Генерал снова выразил уверенность, что господину Рязанову я понравлюсь.
      - Вот Рязановой понравиться трудней... Она... взбалмошная бабенка, и муж ее чересчур балует... Сумейте и ей понравиться... Ну, тогда вы выйдете победителем...
      Сам генерал уезжал на днях в деревню.
      Я поблагодарил Николая Николаевича, и мы простились друзьями. Он облобызал меня, благословил, советовал ходить в церковь и просил осенью непременно побывать у него...
      - Опять вместе будем работать... Ну, до свидания, мой молодой друг! торжественно проговорил Николай Николаевич, осеняя меня крестом. - Да напишите мне, как вы покончите с Рязановым... Я просил за вас, и он обещал вас принять под свое покровительство. Сумейте только понравиться им. Особенно жене...
      "Херувим" тоже благословил меня, за что я поцеловал ее руку, пальцы которой, по обыкновению, были замараны в чернилах. С племянницей обменялись рукопожатиями.
      - Не забывайте же нас!.. - крикнул вдогонку Остроумов. - Осенью еще, быть может, придется вам заработать хорошие деньги... Сами знаете, я труд ценить умею.
      Я про себя улыбнулся и еще раз простился с генералом. Не думал я тогда, что впоследствии нам придется встречаться при совершенно других обстоятельствах.
      Вечером я, по обыкновению, шел к старухе. Приходилось дочитывать последние три дня. Неделю тому назад она мне объявила, что скоро уезжает. Эти дни я не видал внучки или видал ее мельком. Она снова сторонилась от меня и не удостоивала вниманием. Пройдет, кивнет, и хоть бы слово!
      "А когда нужно было успокоить бабушку, тогда откуда ласковость бралась!.. Эгоисты они... все эгоисты!" - мысленно бранил я ее.
      Подхожу. Швейцар останавливает меня.
      - Напрасно подниметесь...
      - А что?
      - Княгиня в ночь приказала долго жить...
      - Ну?
      - Верно... Теперь наверху родственников... родственников...
      - А очень она была богата?
      - Страсть... Сказывают, миллион у нее... Да только родственники напрасно. Она все внучке отказала... барышне... Барышня славная!
      - Екатерине Александровне?
      - Ей самой... Хорошая барышня!..
      Грустно отошел я от подъезда и тихо поплелся домой. Вот тебе и раз!.. Теперь я никогда не увижу Екатерины Александровны... никогда!.. А я еще, дурак, мечтал черт знает о чем!..
      Новость эта меня поразила... Хотя я и должен был скоро прекратить чтение, но оставалось еще три дня, и я рассчитывал в эти дни как-нибудь вызвать на разговор молодую девушку и высказать все... все, что накипело у меня на душе... Быть может, она поняла бы меня, оценила!..
      "Берегись!" - раздалось около меня. Пролетела пролетка, и меня забрызгали грязью... Я только сжал кулаки и послал вслед ругательства...
      А дома Софья Петровна встретила меня какая-то грустная... Она последнее время заметно изменилась... Куда девалась ее веселость?.. Точно что-то мучило ее... Она несколько раз заговаривала о лете, но я избегал разговоров об этом, говоря, что еще время впереди есть... Надо было покончить сперва с Рязановыми, а там видно будет... Не киснуть же мне в самом деле с ней вдвоем на Екатерининском канале!.. Она все соблазняла меня по воскресеньям на острова, но я более отмалчивался...
      - Послушай, Петя (она все-таки меня звала "Петей"). Послушай, Петя, начала она за обедом. - Так как же летом?
      - Надо, Соня, работы искать... Сама знаешь, я без занятий...
      - Лето-то отдохни... Право, отдохни... Мы будем вместе на острова ездить...
      - Работать надо...
      - Ах ты какой... Ну, слушай... впрочем, нет... (Она вдруг вся зарделась.) Я тебе после скажу... радость скажу... Нас обоих касается...
      Она с каким-то особенным выражением посмотрела на меня.
      - Говори теперь...
      - Нет... нет... не скажу... после...
      Я не настаивал.
      После обеда посыльный подал мне письмо. Я вскрыл его. В нем было тридцать рублей и письмо следующего содержания:
      "Милостивый государь,
      Петр Антонович!
      Вы, вероятно, уже слышали, что бабушка моя вчера скончалась. Позвольте мне еще раз поблагодарить вас за ту доброту, с которой вы прощали капризы больной старушки, и еще раз напомнить вам, что покойница всегда выражала признательность за ваш труд.
      Благодарю вас и смею уверить, что я всегда к вашим услугам, если только мои услуги могут быть вам полезны.
      Уважающая вас Екатерина Нирская.
      При сем прилагаю следуемые вам за месяц тридцать рублей".
      Я несколько раз прочел эти строки, написанные изящным английским почерком. Меня задел за живое тон письма, особенно последние его строки: "Я всегда к вашим услугам, если услуги мои могут быть вам полезны"! Ясно, она смотрит на меня с высоты своего величия, эта гордая барышня, и допускает знакомство только в качестве благодетельницы бедного чтеца, лишившегося занятий.
      - Тебя огорчило письмо... От кого это? - спросила Софья Петровна.
      - От богатой наследницы.
      - Можно прочесть? - как-то робко продолжала молодая женщина.
      Я бросил ей письмо.
      Она прочитала его и с сердцем заметила:
      - Чего она лезет с письмами!
      - Как же, нельзя! Надо порисоваться! Я, мол, не прочь порекомендовать вас, молодой человек. Вы хорошо читали сумасшедшей старухе, и, если хотите, я вам еще такую старуху подыщу.
      - Да ты не сердись так! Ты ужасно обидчив, Петя. Стоит ли так сердиться? Плюнь ты на нее, разорви письмо, и дело с концом!
      - Нет. Их за это надо обрывать. Я отвечу ей.
      - К чему? Ну, разве тебе не все равно, что она пишет?
      - Ты этого не понимаешь, - резко ответил я.
      И Софья Петровна, по обыкновению, тотчас же покорно замолчала.
      Я написал Екатерине Александровне ответ (досадно только, что не было у меня бумаги с вензелем), в котором благодарил за желание быть мне полезной и надеялся, что мне не придется возобновлять с ней наше "случайное" знакомство именно с этой целью. Письмо было короткое и сухое.
      Я перечитал свой ответ и отправил письмо.
      - Пусть прочтет!.. Пусть знает, с кем она имела дело!..
      Я спрятал записку Екатерины Александровны, и, признаться, грустно мне было, что наше знакомство прервалось так быстро.
      Задумчивый, сидел я у себя в комнате и не слышал, как вошла Софья Петровна.
      - Петя! - тихо произнесла она.
      Я поднял голову. Софья Петровна стояла передо мной печальная.
      - Ты, кажется, и не интересуешься тем, что я обещала сказать тебе?
      - Ах, да... Что это за новость?
      - Это новость очень серьезная.
      - Ну?..
      Она обвила руками мою шею и, наклонившись надо мною, произнесла шепотом:
      - Я беременна, Петя...
      В первый момент известие это не произвело на меня впечатления, но затем мне сделалось очень досадно и скверно.
      - Ты молчишь. Ты не рад?
      Я пожал руку Софьи Петровны. Бедная женщина была совсем смущена.
      - Чему же радоваться, Соня? - нежно проговорил я. - Только одни заботы!
      - Только?
      Она совсем печально глядела на меня.
      - Нам, бедным людям, дорога такая роскошь.
      - Как ты говоришь - роскошь? - повторила она.
      - Еще бы!.. Нам надо самим пробиваться, а тут еще...
      - Замолчи, замолчи, пожалуйста, - перебила она и вышла из комнаты.
      Я пошел к ней. Она сидела на диване и тихо плакала.
      - Послушай, Соня... Надо быть благоразумной, а ты все плачешь... Разве я обидел тебя?..
      Она молчала.
      - Ну, рассуди сама... Можно ли радоваться твоему сюрпризу?
      И я стал ей доказывать, что радоваться нечему.
      Она слушала очень внимательно. Когда я кончил, она поднялась с места, подошла ко мне и пытливо заглянула мне в глаза... В это время лицо ее было серьезно, очень серьезно.
      - Ты недоволен?.. - тихо проговорила она.
      - Большой радости нет.
      - И пожалуй, посоветуешь мне отдать ребенка в воспитательный дом?
      Наконец она сама произнесла слово, которое давно вертелось у нее на языке. Должно быть, на лице моем она прочла одобрение, потому что вдруг побледнела, зашаталась и как сноп повалилась ко мне на руки.
      "Скорей, скорей надо покончить с этим! - думалось мне, пока я приводил ее в чувство. - Не связать же себя навеки ради того, что глупый случай вдруг сделал меня отцом!" Из-за такой случайности я не намерен был откапываться от своих планов и смолоду закабалить себя.
      Софья Петровна открыла глаза. Я стоял подле и утешал ее.
      - Ты меня не любишь, - были первые ее слова.
      Я успокоивал ее, говоря, что напрасно она так думает, что я люблю, но что есть положения, при которых человеку нельзя приносить все в жертву любви.
      Она выслушала и вдруг бросилась мне на шею. Покрывая меня поцелуями, Соня проговорила:
      - Да разве я прошу жертв? Ничего, ничего не прошу... Только люби меня... люби! Ведь я тебя люблю, как никого и никогда не любила!
      Она рыдала и в то же время улыбалась.
      - Ведь ты... ты честный человек? Ты не стал бы обманывать меня?.. Это было бы... Прости... Я бог знает что говорю...
      И она снова обнимала меня. А я молча стоял и думал, как бы лучше выйти из глупого положения, в которое поставила меня связь, и в то же время не слишком огорчить эту добрую женщину.
      XII
      На другой день, в десятом часу утра, я занялся туалетом с особенною тщательностью, потом зашел к парикмахеру постричься и, скромно причесанный, как следовало молодому человеку в моем положении, отправился к господину Рязанову на Васильевский остров.
      Петербургская жизнь научила меня, как надо ладить со швейцарами домов, в которых живут более или менее важные люди, и я без затруднений подымался по широкой, устланной красным ковром лестнице во второй этаж, получивши предварительно от швейцара сведения, что "генерал принимает, и у них никого нет". Я отдал свою карточку презентабельному на вид лакею и через минуту был введен в большой кабинет, уставленный шкафами с книгами и изящной мебелью, обитой зеленым сафьяном. За письменным столом, стоявшим среди комнаты, сидел господин Рязанов, небольшого роста, некрасивый, коротко остриженный брюнет лет сорока, в утреннем сером костюме. При моем появлении он отложил в сторону перо, отодвинул лист исписанной бумаги и поднял на меня небольшие черные глаза, зорко и умно глядевшие из-под очков. Проницательный взгляд этих глаз скрадывал некрасивость лица, придавая ему умное выражение.
      - Очень рад видеть вас, господин Брызгунов! - проговорил он, чуть-чуть привставая и протягивая руку. - Садитесь, пожалуйста!
      Я сел в кресло у стола и приготовился слушать.
      - Вас очень рекомендует Николай Николаевич Остроумов. Он в восторге от ваших занятий и трудолюбия, а в особенности от ваших трезвых взглядов, столь редких, к сожалению, среди нашей бедной молодежи, - прибавил господин Рязанов тоном соболезнования.
      Мне оставалось только поклониться.
      - Вы, кажется, деятельно помогали Николаю Николаевичу в составлении записок? - спросил Рязанов, и, показалось мне, в его глазах мелькнула усмешка.
      - Помогал.
      - В составлении записки о среднеазиатской дороге вы, если не ошибаюсь, тоже принимали участие?
      - Да, под наблюдением Николая Николаевича.
      - Так... так... Она недурно написана, очень недурно, хотя, впрочем, сведения неверные...
      Рязанов помолчал, оглядывая меня своим зорким взглядом, и наконец продолжал:
      - Остроумов, между прочим, говорил мне, что вы были бы не прочь ехать на лето в деревню в качестве репетитора?
      - Да, я ищу занятий.
      - Вы занимались прежде репетиторством?
      - Как же! И в гимназии, и по окончании курса я давал уроки.
      - Вы прежде служили у мирового судьи письмоводителем?
      - Да.
      - И приехали сюда искать работы более подходящей?
      - У меня на руках мать и сестра, а жалованье письмоводителя ничтожно.
      - Так, так... Это я к слову... Мне все эти подробности сообщил Николай Николаевич, рассказывая, как вы помогаете вашему семейству. Это такая редкость нынче...
      Я потупил скромно глаза, недоумевая, к чему он делает мне такой допрос.
      - Сын мой, мальчик двенадцати лет, - продолжал Рязанов, - к сожалению моему, несколько ленив и в пансионе не очень бойко учился, так что ему надо хорошенько призаняться летом для поступления в гимназию.
      - В классическую? - спросил я.
      - Ну, разумеется! - заметил Рязанов, словно бы удивляясь вопросу. - Так не угодно ли будет вам, господин Брызгунов, взять на себя труд призаняться с мальчиком в течение лета?
      Я, разумеется, согласился.
      - Я слишком много слышал о вас хорошего, господин Брызгунов, и считаю излишним пояснять, что только отличные рекомендации относительно вашего направления заставляют меня поручить вам занятия с сыном. Надеюсь, им не обижаетесь и понимаете меня, господин Брызгунов?
      Он говорил отчетливо, словно бы произносил спич, глядя на меня своим пронизывающим взором, и так отчеканивал "господин Брызгунов", что каждый раз этот "господин Брызгунов" производил на меня отвратительное впечатление. Уж слишком противной казалась моя фамилия в его отчетливом произношении.
      Рязанов остановился в ожидании моего ответа и снова повторил:
      - Надеюсь, вы не обижаетесь и понимаете меня, господин Брызгунов?