Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Приз для принцев

ModernLib.Net / Классические детективы / Стаут Рекс / Приз для принцев - Чтение (стр. 7)
Автор: Стаут Рекс
Жанр: Классические детективы

 

 


Но Шаво нетерпеливо повторил:

— Расскажите мне.

Алина снова изобразила нерешительность, потом сказала, не поднимая на него глаз:

— Начнем с того, что меня оскорбил мужчина.

Француз пожал плечами:

— Я поколочу его, а если хотите — убью. Что еще?

— Это все.

— Все? — недоверчиво и скептически произнес он.

— Да.

Шаво засмеялся:

— Но, мадемуазель, я думал, вы собираетесь просить меня рискнуть жизнью. Это же нелепо — никто в Маризи не выстоит против меня и пяти минут.

— Тем лучше; значит, моя месть неотвратима.

— Этот мужчина… Вы хотите, чтобы я убил его?

Алина подпустила еще ненависти во взгляд и ответила:

— Да.

Как ни странно, месье Шаво был поражен. У него не было иллюзий по отношению к женщинам: он знал, что дьявольского в них порой не меньше, чем ангельского, но он все же не ожидал столь холодного и лаконичного смертного приговора. Сомневаться в искренности Алины не приходилось; она желала смерти какого-то мужчины. Шаво смотрел на нее с любопытством.

— Значит, он смертельно вас оскорбил?

— Да. Я не могу рассказать вам всего, месье, но если бы я это сделала, вы разделили бы мой гнев. — Впрочем, удивление Шаво не осталось ею незамеченным, и она добавила: — Но у вас еще есть время передумать…

Я не сообщила вам его имя.

— Скажите мне его.

— Вы уверены?

— Скажите.

— Его имя Ричард Стеттон.

Шаво бросил на нее быстрый взгляд:

— Стеттон! Американец, который был здесь вчера вечером?

— Да. Он был здесь вчера вечером… и остался после…

— Я помню, — прервал ее Шаво. — Я видел его.

И удивился, какого лешего хочет этот парень.

— Когда-нибудь, — сказала Алина, — я расскажу вам, что он сделал. Он не только оскорбил меня; он угрожал мне и… признаюсь, я боюсь его. Вот почему нельзя медлить.

— Я не стану медлить.

— Нужно сделать это сегодня вечером.

— Сделаю.

Алина взяла руку молодого человека и поднесла ее к губам.

— Ах! — пробормотала она. — Если я еще не полюбила вас, месье Шаво, то только потому, что не осмеливалась. Что я могу еще сказать, разве что напомнить свое правило?

— Я ни на чем не настаиваю! — воскликнул молодой человек, в сердце его бушевала радость. — Только… сейчас, когда я вижу вас… каждое мгновение моего ожидания — это год.

Он схватил ее за обе руки и заглянул ей в лицо пылающим взором.

Алина вдруг выдернула руки, глаза ее холодно блеснули.

Что ж, ваша любовь будет вознаграждена, когда вы заслужите это. Приходите ко мне завтра и скажите: «Месье Стеттон мертв» — и тогда… увидите.

Несмотря на всю свою страсть, Шаво после ее слов почувствовал озноб. На какой-то момент он даже испугался ее. Безразличие тона, которым она говорила о смерти человека, огонь ненависти, который, ошибки быть не могло, дважды вспыхивал в ее глазах, — все это заставляло думать, что ее нежность, скорее всего, была фальшивой. На пике своего увлечения Шаво почувствовал мгновенную дрожь отвращения, смешанного с любопытством.

Что-то в ее глазах, в ее позе, напоминавшей тигриную, призывало его к осторожности. Но он посмеялся над своей слабостью, подбодрив себя тем, что он уже не ребенок и сумеет постоять за себя. Подумаешь, ему случалось рисковать и большим, чтобы получить меньшее!

А вслух ответил:

— Вы правы, мадемуазель. Я рассчитываю обрести свое счастье, только когда стану его достойным. Но есть одно обстоятельство, о котором стоит поговорить. Если я убью его, — а я убью, — то мне, может быть, придется немедленно покинуть Маризи.

— В таком случае я поеду с вами.

— Клянетесь?

Алина пожала ему руку:

— Клянусь!

Через пять минут месье Шаво ушел, чувствуя, что впервые с момента прибытия в Маризи для него здесь действительно началась жизнь.



Тем временем предполагаемая жертва этой милой интрижки готовилась к осуществлению собственных замыслов — нелепое занятие для человека, которому осталось всего несколько часов жизни. Все указывало на близящийся отъезд: был упакован багаж и даже приобретены некоторые необходимые для путешественника мелочи.

Факт остается фактом, мистер Ричард Стеттон совершенно убедил себя в том, что он наконец добился своего в отношениях с мадемуазель Солини. Накануне вечером, покинув ее дом, он, прежде чем заснуть в собственной постели, тщательно обдумал свое положение и нашел его совершенно удовлетворительным. Он был абсолютно уверен, что Алина не допустит ситуации, которая вызвала бы насмешки и оскорбления в ее адрес, а значит, исполнит любое его требование.

На следующее утро он впервые за последний месяц поднялся в наилучшем расположении духа и после холодного душа и плотного завтрака начал приготовления к поездке в Париж. Он решил ехать в Париж по нескольким причинам, главная — чтобы его увидели в ресторанах и на бульварах с красавицей женой.

Алина, несомненно, вызовет сенсацию, и весь Париж будет улыбаться ему, тогда как прежде, — о чем он, впрочем, предпочел бы забыть, — Париж, бывало, над ним смеялся. Он закрыл свой счет в банке, уложил багаж, оставил распоряжения в отеле. Поразительное дело, как легко человек поддается самообману, выдавая маловероятную возможность за несомненный шанс.

Ближе к полудню Стеттон выскочил на поиски своего друга Науманна и нашел его, к большому своему удивлению, в миссии сидящим за столом перед грудой разложенных бумаг.

— Надеюсь, ты не работаешь? — позволил себе съехидничать Стеттон.

— Мой дорогой друг, — ответил, вставая, молодой дипломат, — ты оскорбляешь мою профессию. Ни для чего иного, кроме работы, я сюда не прихожу.

— И потому, я полагаю, заходишь сюда только раз в месяц. Я искал тебя битый час. И зашел в последний раз.

— Однако ты недооцениваешь мою колоссальную трудоспособность. Но по какому поводу?

— Я уезжаю из Маризи.

Науманн удивленно воззрился на визитера:

— Уезжаешь из Маризи? Когда?

— Сегодня вечером.

— Нет!.. А как же мадемуазель Солини?

— Она едет со мной.

— Ну и ну! А другая… мадемуазель Жанвур…

Стеттон нахмурился; он подумал, что опять, как всегда, Виви в его розовых планах является только помехой.

— Не знаю. Полагаю, она поедет тоже, — ответил он.

Было видно, что молодой дипломат ошеломлен этой новостью. Он поднялся, подошел к окну и молча постоял там несколько минут. Потом повернулся, явно желая что-то сказать Стеттону, но не умея подобрать слова.

Наконец он спросил:

— И куда ты собираешься?

— В Париж. — Стеттон взглянул на свои часы и добавил, поднимаясь. — Мне нужно обратно в отель. Я рассчитываю как раз сейчас получить сообщение. Я хотел сказать… ты пообедаешь со мной сегодня?

— Зачем… то есть… да.

— Очень хорошо. — Стеттон мгновение колебался, но все же сказал: — Я не знаю… но вполне вероятно, мы будем не одни. Ты не возражаешь?

— Ты имеешь в виду…

— Алина и Виви, может быть, присоединятся к нам.

После короткой паузы Науманн сказал резко и решительно:

— Я приду.

— Очень хорошо; значит, договорились. Ровно в семь.

Стеттон быстрым шагом вернулся в отель, который находился в нескольких кварталах от миссии, и спросил у портье, не поступало ли ему какого-нибудь сообщения. Получив известие, что ничего нет, он был порядочно разочарован. Было уже около двух часов пополудни; он рассчитывал, что Алина даст ему знать о своем решении гораздо раньше. Он поднялся в свою комнату, не заботясь о том, что в вестибюле и коридорах может быть замечено его нетерпение.

Через час он напомнил портье, что сообщение следует доставить ему немедленно, как только оно поступит. Не поступило. Он хотел бы почитать, но книги были уже упакованы. Он долго сидел в ожидании — самое утомительное из всех прочих занятий.

Он мерил шагами комнату и, наконец, не в силах бездействовать более, схватив пальто и шляпу, выскочил на улицу. Через минуту он вышел из такси возле дома номер 341 на Аллее.

Чен открыл дверь. Стеттон, ничего не говоря, оттолкнул его с дороги, но был остановлен голосом дворецкого:

— Мадемуазель Солини нет, месье.

Стеттон резко повернулся и после короткого колебания осведомился о мадемуазель Жанвур. Она тоже отсутствует, был ответ Чена.

— Куда же они направились?

Дворецкий не знал, и Стеттон ушел в еще большем нетерпении, чем явился. Он опять сел в такси, приказав водителю присоединиться к шеренге экипажей и автомобилей, раскатывающих по Аллее. В течение часа они вместе со всем потоком катались взад и вперед, но экипажа мадемуазель Солини так и не увидели.

В конце концов Стеттон вернулся в отель. Он бросился к стойке портье. Сообщений не было.

И только теперь молодой человек вдруг испугался, что Алина предоставила ему ужасную возможность убедиться: ее слово в том, что касается отъезда, тверже, чем его. Потом ему в голову ударила другая мысль: а что, если она решила уехать из Маризи без него?

Он мог бы пойти к дому номер 341 и силой вытрясти правду из грубой глотки Чена; он мог бы пойти во дворец и потребовать удовлетворения от генерала Нирзанна. Голова его раскалывалась от множества самых мрачных, жестоких и неумолимых финалов, но все эти фантазии испарялись так же быстро, как появлялись. И все это свидетельствовало об одном: мадемуазель Солини пленила его безнадежно; он впадал в безумие при одной мысли о том, что потерял ее.

Постепенно он заставил себя успокоиться. В конце концов, до полуночи оставалось еще почти семь часов.

Ведь совершенно непостижимо, чтобы Алина отказалась от человека, который имеет обыкновение делать подарки в сто тысяч франков наличными.

Эти размышления полностью восстановили его душевное равновесие. Он сел к письменному столу и написал письмо отцу и еще одно — в Париж другу, после чего побрился и вымылся. Больше до обеда делать было нечего. Впрочем, время обеда уже приближалось, скоро должен был прийти Науманн. Он вышел из комнаты и спустился в вестибюль, чтобы дожидаться приятеля там.

Дипломат появился через четверть часа, и они направились к столику, заказанному Стеттоном в главном зале ресторана. Столик стоял возле окна, из которого можно было наблюдать за толпой на Уолдерин-Плейс.

В огромном зале было полно элегантно одетых женщин и мужчин в вечерних костюмах — этот ресторан считался самым фешенебельным в Маризи.

Когда молодые люди проходили по залу, Стеттон направо и налево раскланивался со знакомыми, а Науманн, казалось, знал всех; проход до стола занял у них минут десять.

— Мы обедаем одни? — спросил Науманн, когда они заняли свои места.

— Да. Алина занята, она не сможет прийти, — ответил Стеттон, не утруждая себя объяснением истинного положения дел. — Не знаю, какого лешего женщине тратить весь день на упаковку багажа.

— Дорогой мой друг, я не совсем тебя понимаю, — лукаво заметил Науманн. — Если мадемуазель Солини так занята, почему она здесь?

Стеттон поднял глаза от меню:

— Что ты имеешь в виду?

— Обернись и убедишься сам. Четвертый столик справа, прямо возле фонтана. Я думал, ты видел их, когда мы вошли.

Стеттон обернулся. То, что он увидел, заставило его с удивленным возгласом привстать.

За столиком и вправду сидели мадемуазель Солини и Виви, а также месье и мадам Шеб и еще двое или трое.

За соседним столом Стеттон заметил Жюля Шаво с группой молодых людей, включая месье Фраминара из французской дипломатической миссии и генерала Нирзанна.

— Не смотрите так пристально, — сказал Науманн, — они на вас смотрят.

— Но что… — начал было Стеттон и остановился, слишком изумленный, чтобы говорить.

Его изумление тут же обратилось в гнев.

Итак, Алина бросила ему вызов! Она пришла сюда обедать, зная, что он ее увидит! Он не ошибся; именно это означал ее направленный на него враждебный и презрительный взор. Какого бы черта это значило? И каким образом она надеялась избежать разоблачения? Зачем? Ведь он мог бы уничтожить ее парой слов, и — видит Бог! — он это сделает! Все эти мысли явственно отражались на его лице, когда он повернулся к другу.

— Науманн, ты был прав насчет этой женщины. Но я собираюсь увезти ее из Маризи завтра утром.

Естественно, обед был испорчен. Разговор прервался; Стеттон посчитал недостойным дальше развивать эту тему, а Науманн, очевидно, был занят собственными мыслями, поскольку со своего места отлично видел юное, оживленное личико Виви. Правда, он все же задал Стеттону вопрос, верно ли его предположение, что задуманное путешествие в Париж откладывается? Но в ответ получил только маловразумительное фырканье.

Шум вокруг становился все громче, веселье обедающих нарастало по мере поглощения еды и вин. Вдруг Стеттон по выражению лица Науманна понял, что кто-то подошел к нему сзади. Он обернулся. Это был Жюль Шаво.

— Вы, кажется, затолкали всех птичек в одну клетку, — приветствовал его Науманн, кивая на столик, который Шаво только что покинул.

Подошедший поклонился:

— Да. Всех, кроме вас и вашего друга Стеттона. Впрочем, так и должно быть.

Стеттон, коротко кивнув вместо приветствия, отвернулся, не склонный шутить со столь заурядной птицей.

— А почему мы столь деспотично исключаемся? — с Добродушной улыбкой спросил Науманн.

Шаво пожал плечами.

— Возможно, мне следовало подойти избирательно, — согласился он. — Против вас не может быть никаких возражений, сомнения возникают по поводу богатых молодых дураков, лишенных мозгов и происхождения.

Произнося это, он с презрительной усмешкой на губах глядел на Стеттона.

Тот делал вид, что не слышит. Науманн, однако, попытался прервать разворачивающееся действо. Он поднес бокал вина к губам и, удивленно глядя на француза, спросил:

— Шаво! Какого черта?..

Шаво прервал его:

— Оставьте, Науманн, какой смысл притворяться? Мне не нравится ваша дружба с этим парнем, вот и все. Признайтесь, вы же испытываете те же чувства к этим проклятым американцам. Просто тошнит от них. Все они хамы и трусы, и в свое время мы им так и скажем.

Во все время этой речи Науманн, сразу догадавшись о намерениях Шаво, пару раз попытался остановить француза, но без всякого успеха. Понимая, что его вмешательство уже не поможет, он взглянул на Стеттона и обнаружил, что до того явно не дошли слова Шаво.

— Глупо затевать здесь такое, — вполголоса сказал Науманн французу. Действительно, обедающие за соседними столами уже оглядывались на них. — Вы могли бы…

В этот момент Стеттон обрел голос:

— Оставьте его, Науманн. Он просто завистник. Пусть говорит.

Шаво резко повернулся к нему:

— Если этим вы хотите сказать, что я желал бы владеть тем, чем владеете вы…

— Именно это я и хотел сказать, — грубо перебил его Стеттон.

— Тогда, месье, вы — лжец.

В ресторане как раз в этот момент стало довольно тихо, и громкие эти слова были услышаны половиной зала. Приглушенный женский возглас донесся от соседнего стола.

Науманн привстал в кресле, чтобы успеть перехватить руку, которая, как ожидалось, могла бы нанести удар, лицо его внезапно побледнело.

Шаво все с той же издевательской ухмылкой смотрел прямо в глаза Стеттону, который, кажется, единственный остался недвижим после прозвучавших слов.

— Сядьте. Пусть говорит. Оставьте дурака. Он сам лгун, — громко произнес Стеттон.

Но оказалось, что француз не намерен был проявлять подобное великодушие.

Со всех сторон зала раздались крики, дюжина официантов ринулась к ним. Науманн вскочил на ноги и подался вперед. Но не успел. Стеттон откинулся на спинку кресла от пощечины, которую запечатлела на его лице ладонь месье Шаво…

Все сразу смешалось. Большинство присутствующих, бросив свои столы, столпились вокруг очага возмущения. Шесть или семь официантов держали за руки месье Шаво, еще больше народу оттаскивало Стеттона, который отбивался изо всех сил и шипел от ярости, не в силах освободиться.

По всему залу звучали возбужденные голоса: Маризи наслаждался.

Науманн, державший Стеттона за руки так крепко, что тот перестал кидаться на француза, сказал американцу не допускающим возражения тоном:

— Пойдем, дружище, ты делаешь из себя посмешище.

Ради бога, успокойся. Успокойся. — Потом молодой дипломат повернулся к Шаво и холодно сказал: — Месье, совершенно очевидно, чего вы добиваетесь. Я явлюсь к вам от имени моего друга, месье Стеттона, которого вы оскорбили.

После этих слов официанты отпустили месье Шаво, который поклонился и, ни на кого не глядя, пошел обратно к своему столу, в то время как взгляды всех присутствующих были прикованы к нему. Толпа откатилась и начала отыскивать свои столики. Официанты, деликатно ухмыляясь, обрадованные редким в их монотонной жизни развлечением, подбирали разбросанные салфетки и спешили по своим местам.

— Давай уйдем отсюда, быстрее, — приговаривал Науманн, прокладывая путь к дверям в лабиринте столов и кресел.

Стеттон, ошарашенный происшедшим, следовал за ним.

Глава 10

Сады Маризи

Спустя тридцать минут Ричард Стеттон в полном смятении сидел на краешке кровати в своей комнате, тщетно пытаясь разобраться в том, что же, собственно, произошло в ресторане отеля «Уолдерин».

Друг его, Науманн. только что покинул комнату, а перед тем они минут двадцать говорили, вернее, Науманн задавал ему странные вопросы и давал инструкции.

Так что же произошло?

Стеттон стиснул лоб руками и постарался привести мысли в порядок. У месье Шаво не было очевидной причины называть его лжецом. К тому же он тотчас вернул французу его же эпитет, так что счет сравнялся. Но потом Шаво дал ему пощечину… У него до сих пор лицо горело…

А потом…

Так. Потом Науманн привел Стеттона в его комнату и начал задавать самые дурацкие вопросы.

Во-первых, он предложил другу «действовать». Стеттон согласился, но при том абсолютно не понял, что это может означать. Потом молодой дипломат осведомился, хорошо ли он стреляет из пистолета. Он ответил, что плохо.

А как насчет рапир? Тут уж Стеттон совсем перестал что-либо понимать и решил, что друг просто рехнулся.

В конце концов до него с трудом начало доходить, что ему предстоит с кем-то драться не то на шпагах, не то еще на чем-то; он открыл было рот, чтобы решительно отказаться от любых подобных предложений, однако Науманн уже ушел, пообещав напоследок вернуться утром, как только завершит «переговоры».

И все же цепочка всех этих невероятных событий не слишком потрясла Стеттона. Ему и так было о чем подумать. Он что-то произнес вслух и только потом осознал, что это было слово «дуэль». Оно стало отправной точкой, с которой в его голове стало проясняться.

В этот момент его пристальный взгляд остановился на чемоданах, составленных в центре комнаты, и рассудок занялся решением другого вопроса. Для чего это?

Куда я собирался?

Это вернуло его мысли к Алине., к сцене накануне вечером в ее доме, его угрозе бросить ее и к сообщению, которое так и не пришло. Потом он увидел ее в зале, и там был месье Шаво, который кое-что сделал, и завтра утром он должен отомстить Алине за себя, так что можно распаковывать чемоданы.

Выругавшись, он поднялся на ноги, механически разделся, лег спать и уснул.

Утром все изменилось. Он проснулся рано, с гнетущим ощущением грядущего несчастья и чувством, что лицо мира полностью изменилось за последние двадцать четыре часа. Холодный душ оживил его тело и прояснил мысли.

Если то, что случилось накануне, казалось хаосом и неразберихой, то теперь распадалось на два или три отдельных факта, каждый из которых неотвратимо предстал перед ним.

Во-первых — поездка в Париж; ее придется отложить — сейчас по крайней мере. Он распаковал чемоданы, развесил одежду, расставил по своим местам некоторые мелочи. На это ушел целый час; тут он почувствовал, что проголодался, и позвонил, чтобы ему в номер принесли завтрак.

За кофе и фруктами он размышлял над второй проблемой — как исполнить свою угрозу в адрес мадемуазель Солини. Теперь, продумывая детали, он понял, что сделать это весьма затруднительно. Во-первых, он не настолько был вхож в гостиные Маризи, чтобы донести до них информацию о том, что мадемуазель Солини — мошенница и лгунья. А во-вторых, он все еще не совсем верил рассказу Науманна о ней.

В конце концов он остановился на решении обо всем оповестить принца Маризи, чтобы одним махом расправиться и с Алиной, и с генералом Нирзанном.

Оставалась еще небольшая неприятность с месье Шаво. От нее он просто отмахнулся, как от дичайшей нелепости.

В самом деле, даже если допустить, что дуэли считаются хорошим тоном в Маризи, но не в Нью-Йорке же, и у него, как американца, достанет здравого смысла и смелости придерживаться обычаев своей родины. Предположим, рассуждал он дальше, что, находясь в Риме, мы обязаны вести себя как римляне, стало быть, находясь среди каннибалов, мы что, должны жрать друг друга? Очевидная чушь. Quod erat demonstrandum.[4]

Впрочем, он все же чувствовал, что ступает на опасную почву, хотя сумел подавить в себе желание броситься на поиски Науманна и по-быстрому уладить это дело. Нет, решил он, лучше оставаться в своей комнате и дожидаться Науманна, он же обещал прийти.

Ожидание было долгим, с девяти утра до одиннадцати. Ровно в одиннадцать портье отеля по телефону сообщил, что месье Фредерик Науманн спрашивает мистера Ричарда Стеттона. Стеттон распорядился проводить гостя к нему наверх.

Молодой дипломат ворвался как ветер. Вид у него был серьезный, что, как он считал, приличествует серьезности происшествия. На немного смущенное приветствие Стеттона он ответил глубоким поклоном и теплым рукопожатием.

Он справился о самочувствии Стеттона и поздравил его с тем, что тот выглядит хорошо выспавшимся. Потом уселся в кресло, явно готовясь приступить к важному и очень долгому разговору, и сказал отрывисто:

— Ну, все улажено.

Стеттон быстро взглянул на него. Лицо его выражало облегчение.

— Ага, — воскликнул он, — значит, месье Шаво…

— Месье Шаво немногое для этого сделал, — прервал его Науманн. — Месье Фраминар, лучший друг атташе французской миссии, подействовал на него.

Стеттон поднялся с кресла и схватил руку Науманна.

— Я должен тебя поблагодарить, — с большим чувством сказал он.

— Не стоит, — сказал молодой дипломат. — Я, конечно, сделал все возможное и провел переговоры с самой большой выгодой для нас, какая только была возможна.

Месье Фраминар, обсуждавший вопросы как представитель противной стороны, любезно дал согласие на мои требования.

Речь Науманна показалась Стеттону несколько странной. Он не мог понять, при чем тут месье Фраминар и какие это он «обсуждал вопросы». Можно подумать, что это Фраминар стал жертвой пощечины. В тоне Стеттона, когда он заговорил, прозвучало явное намерение самому отстаивать свои права.

— Месье Шаво, конечно, извинится?

Науманна, казалось, изумило такое высказывание.

— Извинится? — воскликнул он.

— Конечно, — твердо сказал Стеттон. — Я знаю, ты сказал, что все улажено, но я настаиваю на извинении.

Если только, — добавил он, — он не прислал их через тебя.

— Я не знаю, что ты имеешь в виду, — ответил Науманн, явно озадаченный. — Месье Шаво не прислал извинений. И почему бы он должен это делать? Он желает дать тебе удовлетворение.

— Но ты же сказал, что все улажено!

— Ну да, и самым лучшим образом. Вы будете драться с месье Шаво на шпагах завтра, в шесть утра, позади старых садов Маризи на Зевор-роуд.

Стеттон откинулся на спинку кресла, вдруг обнаружив, что ему не хватает воздуха.

Он был совершенно ошеломлен.

Так вот что имел в виду Науманн, когда говорил, что все улажено! Силы небесные! Все было как раз обратным тому, что он, Стеттон, считал бы «улаженным»! Он хотел что-то сказать, он хотел закричать «Невозможно!», он хотел дать знать Науманну, который оказался еще большим варваром, чем сам Шаво, что он, Стеттон, обладает достаточным здравым смыслом и смелостью, чтобы следовать обычаям своей родины.

Он и в самом деле открыл рот, чтобы это сказать, но почему-то не нашел слов.

Науманн тем временем принялся описывать подробности. Он сообщил, что месье Фраминар настаивал на пистолетах, но он убедил его, что лучше драться на шпагах. Выбор оружия, объяснил он, можно считать маленькой победой. Впрочем, они, конечно, должны использовать только уколы. Стеттон содрогнулся. Напоследок дипломат задал вопрос, который беспокоил его больше всего: насколько он, Стеттон, опытен в фехтовании?

Стеттон обрел язык:

— Послушай, это совершенно необходимо?

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду… что все это… все это глупо. Верх нелепости. Я не буду в этом участвовать.

Науманн, начиная понимать, уставился на него. Потом медленно сказал:

— Это смешно, Стеттон. Ты вызвал месье Шаво. Ты должен встретиться с ним. Это не просто необходимо; это неизбежно.

— Я сказал тебе, что не буду в этом участвовать! — воскликнул Стеттон. — Это верх нелепости!

Молодой дипломат резко поднялся, и, когда заговорил, в его голосе чувствовалась сталь:

— Месье Стеттон, с вашего одобрения я передал ваш вызов месье Шаво. Задета моя собственная честь. Если вы не будете драться с ним на тех условиях, о которых я договорился, то я буду вынужден сию же секунду пойти и извиниться, что действовал от имени труса.

Повисла тишина. Науманн стоял неподвижно, напряженно, пристально глядя прямо в лицо Стеттона, который опять почувствовал такое же смущение и беспомощность, что и накануне вечером. Слово «трус» прозвучало в его ушах как пожарный набат и спутало все его мысли.

Наступившую заминку Науманн воспринял по-своему. Он спросил все тем же стальным голосом:

— Значит, ты будешь драться?

— Да, — против своей воли произнес Стеттон.

Науманн на глазах переменился. Он сел на свое место и в сердечном, дружеском тоне стал подробно повторять инструкции. Стеттон ни слова из них не понял; его мозг вел маленькую гражданскую войну с самим собой.

Потом ухо Стеттона выхватило какую-то фразу. Науманн говорил о каком-то человеке по имени Доници, профессиональном фехтовальщике.

— Его комната прямо под моей, — говорил молодой дипломат. — Лучше всего тебе провести с ним час-другой сегодня после полудня, потренироваться, освежить в памяти приемы фехтования. Я сейчас пойду поговорю с ним. Потом мне нужно будет на час или два сходить в офис, после чего я зайду за тобой. Выходить тебе пока что не советую, если не хочешь, чтобы все на тебя указывали пальцем. Приляг и займись чем-нибудь легким… почитай книгу или что-нибудь такое. Au revoir.

И с этими словами Науманн удалился.

Как только за ним закрылась дверь, Стеттон поднялся. Он был рад остаться один… Хотя в следующее же мгновение ощутил потребность с кем-то поговорить. Он пересек комнату и сел на край кровати.

Потом вскочил на ноги и принялся быстро бегать по комнате, подавленный мыслью, которую очень слабо можно выразить словами: «Я собираюсь драться на дуэли»; мысль эта непрестанно, сильно и отвратительно билась в его висках.

Он остановился, внезапно охваченный накатившим, сумасшедшим гневом — на Шаво, на Алину, на себя, на всех! «Глупец!» — вскричал он, и непонятно было, кому он это адресует. Стеттон подошел к зеркалу на двери гардероба и всмотрелся в свое отражение. Он разглядывал лицо, руки, одежду, как будто никогда прежде не встречал этого субъекта.

На него накатила угрюмая апатия, неодолимое оцепенение ума и тела; боясь, что вот-вот свалится в обморок, он протащился через комнату, лег на кровать и два часа провалялся без движения.

Поднялся он по звонку от портье; через несколько минут вошел Науманн. Он внимательно посмотрел на слегка осунувшееся лицо и мятую одежду приятеля и объявил, что договорился с синьором Доници, который прямо сейчас ждет их.

Стеттону никогда не забыть этот вечер у итальянца-фехтовальщика, в комнате с двумя огромными окнами, выходившими на Уолдерин-Плейс, и стенами, сплошь украшенными рапирами, масками и кинжалами. Кровожадный вид комнаты был в прямом контрасте с самим синьором Доници — невысоким, круглым человечком, обладавшим удивительной грацией и проворством, с лицом, которое напоминало бы лицо херувима, если бы не маленькие, лихо закрученные усы.

Пока продолжалось обучение, Науманн сидел в кресле возле стены, курил сигареты и время от времени что-нибудь советовал, хотя сам не был даже средним фехтовальщиком. Науманна удивили и значительно ободрили способности Стеттона к фехтованию; тот, хотя и был простым любителем, с принципами состязания явно был знаком.

К сожалению, все известные Стеттону хитрости — всякие там мелкие обводы с четырьмя основными позициями при перемещении — теперь уже считались совершенной архаикой, и синьор Доници сделал упор на обучение его новым приемам.

Два часа, с перерывами на отдых, Стеттон делал выпады и отражал их, прыгал, нападал и ускользал до тех пор, пока, в конце концов абсолютно выбившись из сил, не бросил свое оружие. Пот заливал его лицо и шею, он сильно запыхался.

— Достаточно, — заявил он. — Ну и ну, никогда в жизни мне не было так жарко!

Науманн вместе с ним вернулся обратно в отель и оставил Стеттона в его комнате, пообещав вернуться к обеду, а Стеттон обнаружил, что снова остался один.

Выяснилось, что усталость тела передалась мозгу; он был слишком утомлен, даже чтобы думать. Тогда он принял холодный душ, закутался в халат и сел в мягкое кресло отдыхать.

В тот вечер столик в главном зале «Уолдерина», занятый мистером Ричардом Стеттоном и месье Фредериком Науманном, был в центре всеобщего внимания. Болтовня вилась вокруг того, что произошло здесь вчера вечером, и того, что должно было последовать за этим. Воображение общественности воспаряло весьма высоко.

Много историй рассказывалось шепотом, они не столь уж интересны, достаточно сказать только, что имя мадемуазель Солини ни в одной из них не упоминалось.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17