Моего же жеребёнка объезжать надо не так.
      - Ты должен объездить её так, чтобы она и не заметила этого, - сказал полковник Картер. - Ты сам корми и чисти её, сам, не поручай этого конюху. Води её на водопой и на прогулку. Посади её на длинную верёвку и давай ей играть, призывая её к себе и подтягивая верёвку. Если она не пойдёт, не принуждай. Когда она захочет пить или есть, то прибежит на твой зов, и ты будешь ласкать и кормить её, ухаживать заней. Он рассказывал мне об этом с полчаса, подробно излагая все премудрости. При этом он смеялся. Он позволил мне провести её вокруг конюшни, напоить, поставить её в стойло и накормить.
      И там я увидал своего пони. Отец, сёстры, полковник Картер, все видели, как я остановился и уставился на пони.
      - Что ты будешь с ним делать? - спросила одна из сестёр. А я вдруг растерялся.
      Что мне делать с маленькой гнедой лошадкой? И я тут же решил.
      - Можете взять его, - ответил я сёстрам.
      - Нет, - сказал полковник Картер, - пока ещё нет. Со временем ты отдашь его сёстрам, но он тебе ещё понадобится, пока ты не научишь жеребёнка возить себя и седло, на это уйдут месяцы, и торопиться не надо. Надо воспитать в себе терпеливость, и ты этому научишься, если дашь и жеребёнку время научиться.
      Выдержка и сдержанность. Нельзя управлять молодой лошадью, если не умеешь управлять собой. Стрелять умеешь? -спросил он вдруг.
      Я не умел. Правда, у меня было ружьё, и иногда я им пользовался, но это была винтовка, и с ней нельзя было охотиться на ту дичь, которая водилась в окрестностях Сакраменто: птицу и зайцев. Полковник Картер глянул в сторону отца, и я этозаметил. Отец тоже заметил его. И вскоре у меня появился дробовик. А тогда полковник Картер повернулся ко мне и спросил:
      - Не умеешь стрелять метко, так? А ты знаешь, что это значит? Раз ты не владеешь оружием, то не можешь владеть и собой, глазом, руками, нервами. Ты вот и сейчас дёргаешься. А я тебе скажу, что хороший стрелок - всегда хороший человек. То есть он может быть и "плохим", но это всегда спокойный, сильный, твердый человек, как в речах, так в поступках и рассудке. Ну да ладно. Если ты правильно объездишь жеребёнка, если ты научишь его правильным повадкам, то он научит тебя и стрелять, и не нервничать.
      Он отправился с отцом в город, а я занялся жеребёнком. Я кормил его, выводил, чистил, осторожно, как если бы он был стеклянным. Он же был игрив и покладист, ну просто чудо. Когда полковник Картер вернулся домой с отцом на ужин, он стал расспрашивать меня.
      - Тебе не стоило заниматься с ней сегодня, - заметил он. - Она проделала сегодня такой большой путь от Стоктона и наверняка устала. Да, да, она не подаст и виду, она слишком деликатна и слишком молода, чтобы поступить благоразумно. Тебе следует думать за неё, заботиться о ней так же, как и о сёстрах.
      Сёстры! Думать! Да я никогда вообще и не помышлял о них. Я правда не сказал этого, но полковник Картер засмеялся и кивнул в сторону моих сестёр. Как будто бы он прочёл мои мысли. А затем он вселил мне в воображение образ кентавра:
      жеребёнок - это тело коня, а я, мальчик, - голова и мозги единого создания. Мне это понравилось. Вот этим я и стану. Я и жеребёнок - кентавр.
      Когда полковник Картер уехал домой, я занялся своей новой лошадью. Старую же, пони, я использовал только по делу: ездить на пожары, навещать друзей, выполнять поручения и ездить на охоту со своим новым дробовым ружьём. Но игрой, занимавшей всё моё внимание, была объездка жеребёнка, прекрасной буланой кобылки, которая вскоре познакомилась со мной ... и моими карманами. Я носил с собой сахар, чтобы поощрять её, когда она поступает правильно, и она обнаружила, где я ношу его. То же самое и пони, когда я был занят чем-то, они совали нос в мои карманы, которые в результате были довольно часто порванными. И жеребёнок научался. Я научил его бегать по кругу, по сигналу поворачиваться и бежать обратно. Сёстры помогали мне. Я держал длинный повод и плеть (для сигналов), а одна из сестёр вела лошадь. Работа для них была тяжёлая, но они делали это по очереди. Они заворачивали жеребёнка вновь и вновь, а я щёлкал кнутом, затем они поворачивались сами до тех пор, пока лошадка не стала делать это сама. И она очень быстро этому научилась. Она здоровалась за руку всеми своими четырьмя конечностями. Она позволяла нам пробегать под собой взад и вперёд. И только ездить на себе она не давалась долго. Следуя инструкциям полковника Картера, я начал с того, что стал класть руку на подпругу на её спине. Если она начинала дрожать, я потихоньку убирал руку. Если же она терпела, то я пытался подтягивать подпругу всё туже и туже. Затем стал накрывать её попоной, вначале сложенной, затем раскрытой, и наконец, и сам взобрался на неё, посидел там секунду, и как только она задрожала, соскользнул. Сестры держали её для меня, а когда я сумел взобраться нанеё и посидеть там минуту другую, то стал привязывать её к коновязи, а мы с сёстрами по очереди залезали на неё и слезали. Вскоре она привыкла к этому и позволяла нам ползать у себя по крупу, но прошло ещё много времени, прежде чем она начала возить меня.
      Мы проделывали это, ведя её вдоль высокого вала, где можно было вскочить на неё на ходу, проехать несколько шагов, и если она чувствовала меня и взбрыкивала, то соскакивать. Но она так и не научилась возить на себе девочек, и им приходилось вести её, пока я ехал верхом. Это не было нарочно. Не знаю уж, как это случилось, но помню, как она впервые провезла меня верхом вокруг всего двора, а когда мы попыталисьпосадить на неё одну из девочек, то она отказалась повторить.
      Она задрожала, затряслась и перепугала их всех.
      В то время, как мы объезжали жеребёнка, в город приехал цирк. Он расположился через дорогу напротив нашего дома. Чудесно! Целую неделю я прожил в цирке. Само представление я посмотрел только раз, но запомнил дрессировщиков лошадей и по утрам, когда они были не очень заняты, рассказывал им о своём жеребёнке, показывал им его, и расспрашивал их, как научить его цирковым трюкам. Пользуясь их советами, я научил лошадку стоять на задних ногах, становиться на колени, ложиться на землю и балансировать на небольшом ящике. И это оказалось гораздо легче, чем казалось вначале. Я поставил её на невысокий, но широкий ящик и научил её поворачиваться на нём. Затем я достал ящик поменьше, и она проделала то же самое и на нём. Со временем она стала взбираться на высокий, но такой узкий ящик, что все её четыре ноги почти касались друг друга, но она всё же повернулась и на нём.
      Циркач дал мне один совет, который стоил всех остальных трюков вместе взятых. - Ты примечай, что она делает сама, что смотрится хорошо, - сказал он, - а затем развивай это. - И вот таким образом я научил её кланяться людям. В тот день, когда мы впервые проехали с ней по улицам, я был очень горд, и жеребёнок тоже, видимо, гордился. Она не просто шла, а танцевала, возможно она была возбуждена, нервничала, а мне всё равно нравилось, как она вскидывала голову, грызла удила и вытанцовывая, припрыгивая, шла вдоль по улице. Все останавливались посмотреть на нас, и тогда, когда она немного отрезвела, я начал взбадривать её каблуками и уздой, говоря: "Вот же люди, милая", - и к моему восторгу она снова начинала хорохориться. Постоянной тренировкой я добился того, что даже за городом, где она кое-как плелась, понурив голову, когда мы подъезжали к дому или группе людей, я говорил: - Люди, милая, - и она подымала голову, а ноги у неё начинали пританцовывать.
      Но трюк, о котором заговорили все в городе, состоял в том, что она кланялась тому, с кем я заговаривал. - Лошадь Лэнни Стеффенса кланяется вам", - говорили люди, и это была правда. Я ещё не рассказывал, как это вышло, случайно. К нам часто выбегали собаки, и жеребёнку это нравилось, она лягала их частенько обеими задними ногами. Я тоже ввязался в эту игру, и так как мне было гораздо удобнее наблюдать за ними, ядавал ей сигнал, когда собаки приближались на нужное расстояние. "Давай, девочка", говорил я и трогал ей бока каблуком. Таким образом вокруг нас собиралась свора собак, она брыкалась снова и снова, и те оставались, визжа, на дороге. Так вот, когда однажды я встретил знакомую девушку, приподнял шляпу и возможно пробормотал: "Добрый день", - я должно быть тронул коня каблуком. Во всяком случае, лошадка опустила голову и взбрыкнула, слегка, собак поблизости не было, и вот так она отреагировала на мой нежданный сигнал, что выглядело как поклон. Я ухватился за эту мысль и стал её тренировать. Как только мне хотелось поклониться девушке или кому-либо ещё, вместо того, чтобы говорить: "Добрый день", я бормотал: "Взбрыкни, милочка", слегка пришпоривал её, и ... весь кентавр изгибался в поклоне и покрывался славой и самодовольством.
      Да, самодовольством. Я просто переполнялся им, да и жеребёнок не отставал.
      Однажды мой приятель Хьялмар приехал в город на своей Черной Бесс, которая была накрыта попоной. Ей вырезали большую фистулу на плече, и ей нужно было тепло.
      Яожидал увидеть её слабой и грустной, так вот нет, старая добрая кобыла резвилась и пританцовывала, как и мой жеребёнок.
      - С чего бы это она? - спросил я, а Хьялмар ответил, что не знает, он полагал, что она гордится попоной. Прекрасная мысль. Я обзавёлся шикарной попоной. Мы вместе ехали по главной улице, обе лошади и оба мальчика настолько преисполненные тщеславия, что все останавливались, улыбаясь. Нам казалось, что они просто восхищаются, и может быть, так оно и было. Но кое-кто из ребят с улицы заставил нас посмотреть на это под другим углом зрения. Они тоже останавливались исмотрели, но когда мы проезжали мимо, один из них сказал: "Ну до чего же выбражают".
      Ну всё испортил!
      А в самом деле это было так, мы считали, что просто неотразимы. Осознание этого несколько смутило нас на минуту, хоть и не надолго, а лошадям-то хоть бы что. Мы гарцевали, черная и желтая, вдоль по улице J, затем по улице K, и договорились, что будем и дальше так действовать, частенько. Только, заметил я, дальше будем без попон. Если уж лошадям нравятся попоны, то они будет рады любому необычному украшению. В следующий раз мы попробовали цветок. Я приколол большую розу на уздечку рядом с ухом, и это было прекрасно, она гарцевала по городу и буквально поворачивала голову, чтобы выставить свой цветок. Время от времени нам приходилось менять украшение то на ленточку, то на бубенчик или перо, но для моей лошадки и это было не обязательно. Старой Черной Бесс, чтобы взбодриться, нужен был какой-либо стимул, а мне же достаточно было только подобрать уздечку, тронуть её каблуком и сказать: "Люди", как она начинала танцевать с одной стороны улицы до другой, просто приглашая повосхищаться собой. Так оно было и с нами.
      Я подъезжал к магазину отца, спрыгивал с гарцующей лошади посреди улицы и бежал внутрь. Жеребёнок же, оставшись свободным, резко останавливался, поворачивался и следовал за мной к тротуару, если только я не велел ему ждать. Если во время моего отсутствия кто-нибудь приближался к ней, она начинала фыркать, ржать и брыкаться. Незнакомый человек просто не мог приблизиться к ней. Она становилась испуганным, пугающим животным, и как только я появлялся в поле её зрения, она сразу же бежала ко мне, нагнув голову, и как только я взбирался ей на шею, она вскидывала голову, подбрасывала меня в седло и оглядывалась на меня при этом. Я резко разворачивался вправо, и мы летели прочь. Не было в штате более тщеславного мальчика и более гордой лошади.
      - Эй, дай-ка прокатиться, - просил кто-либо из ребят.
      - Пожалуйста, - отвечал я, спрыгивал и наблюдал за тем как тот пытается взять и сесть верхом на жеребёнка. Но тот не давался. Однажды ковбой захотел испытать её, он поймал её, увернулся от передних копыт, ухватился за поводья и в один прыжок оказался у неё на спине. Больше я такого не позволял. Кобылка попятилась, взбрыкнула, и поскольку ковбой удержался в седле, она задрожала, легла на землю и перевернулась. Он соскользнул и готов было вскочить на неё опять, но я встревожился и попросил его не продолжать. Когда я тронул её, она встала на ноги и пошла дальше так тесно прижавшись ко мне, что больно наступила мне на ногу.
      Ковбой всё понял.
      - На твоём месте, паренёк, - сказал он, - я бы никому не давал ездить на ней.
      Слишком уж она хороша.
      Мне думается, это была единственная ошибка, которую я допустил при воспитании подаренной мне полковником Картером лошади. У отца же было своё мнение на этот счёт. Он обнаружил ещё одну ошибку, или даже грех, и отлупил меня за это. Я по обыкновению усердно отрабатывал какой-либо трюк, и когда добивался совершенства, показывал его ему. Я вывел лошадь на пустырь, чтобы сделать это в то время, когда он возвращается на ужин. Я стоял с кнутом в руке и смотрел, как лошадь совершенно свободно, но осторожно переступала через лежащие тела девочек, всех моих сестёр и их подружек. (Среди них была и Грэйс Галлатин, позднее ставшей г-жой Томсон-Сетон). Отец вовсе не выразил восхищения, которого я ожидал, он перепугался и рассвирепел. - Прекрати сейчас же, - закричал он, бегом примчался на пустырь, выхватил у меня кнут и выпорол меня. Я пробовал было объяснить, девочки тоже пытались помочь мне.
      Раньше в цирке я видел, как лошадь переступала через ряд распростёртых на земле клоунов. Казалось, что это опасно, но их тренер рассказал мне, как это делается.
      Начинать надо с брёвен, разложенных на некотором расстоянии друг от друга.Лошадь ступает через них, идя на поводу, и если она только заденет его, её надо упрекнуть. Со временем она научится ступать так осторожно, что никогда не спотыкнётся. Затем вместо брёвен укладываются клоуны. Клоунов у меня не было, абрёвна были, и с помощью девочек мы научили жеребёнка переступать препятствия даже лёгкой пробежкой. Шагая, она ничего не касалась. Отработав таким образом всё с помощью брёвен, я разложил сестёр на траве, и жеребёнок снова и снова переступал через них. Ни одной из них он так и не коснулся. Но отец ничего не хотел слушать, он просто выпорол меня, а когда устал или удовлетворился, то я, весь в слезах, выпалил последнее оправдание: "Так ведь они же всего-навсего девчонки". И он тогда ещё мне добавил.
      Отец вообще-то не злоупотреблял рукоприкладством, он очень редко поступал так, но если уж бил, то очень больно. А матушка - совсем наоборот. Она не порола меня, но частенько шлёпала, и у неё была ужасная привычка стучать меня по голове пальцем в напёрстке. Это злило меня гораздо больше, чем основательные трёпки отца, и теперь я понимаю почему. Я играл в Наполеона и, как раз тогда, когда я делал смотр старойгвардии, она стучала меня напёрстком по черепу. Наверное, я уж путался под ногами, чтобы должным образом изобразить славную армию, требовалось много мебели и сестёр, и можно подумать, как это было с матушкой, что наперсток - просто ничтожное оружие. Но представьте себе Наполеона на вершине могущества, властелина мира на параде, и вдруг тебе резко стучат напёрстком по макушке. Нет уж. Отец же действовал гораздо уместнее. Было больно. "Я займусь тобой поутру", - говаривал он, и я долго не мог уснуть, размышляя о том, какое же из моих преступлений он обнаружил. Я знаю, что значит быть приговорённым к расстрелу на рассвете. А утром, когда он уж больше не сердился, выглядел сильным и свежим, мне было ещё больней. Но, видите ли, он наказывал меня лично и никогда не унижал ни Наполеона, ни моего рыцарства, как это делала матушка. И в результате такой науки я научился кое-чему полезному.
      Я осознал, что такое тирания, как это больно, когда тебя не понимают или обижают, или, если хотите, понимают и исправляют, что в общем и целом одно и то же. Но ни он, ни большинство родителей и учителей не воспитывают так осторожно своих детей, как я поступал со своим жеребёнком. У них просто нет столько времени, сколько было у меня, и у них совсем другие мотивы. Я понял это тогда, когда однажды стёрноги. Ему пришлось объяснять матушке, что же произошло. Когда он закончил, я рассказал это же по-своему, как долго и как осторожно я учил лошадь переступать через брёвна и девочек. И показав, насколько уверен я был в себе и в лошадке, пока мать молча сверлила его взглядом, я произнёс нечто такое, что сильно уязвило отца.
      - Я научил жеребёнка этому трюку, всему, что он теперь умеет, я научил его без всякого битья. Я никогда не бил её, ни разу. Полковник Картер не велел её бить, и я не бил.
      И мать, поддерживая меня, упрекнула его. - Ну вот, - сказала она. - Я же говорила тебе. - И он удалился как Наполеон, которого постучали по макушке напёрстком.
      
      Глава ХII Я СТАНОВЛЮСЬ ПЬЯНИЦЕЙ
      
      В ясный день из долины Сакраменто видны покрытые снегом вершины Сьерры, и когда молодая озимая пшеница счастливо раскинется под палящим солнцем, когда мужчины, животные и мальчики преют и потеют, очень приятно смотреть сквозь дымящееся марево на прохладные голубые горы, где взгляд отдыхает скользя по снегам. Всё детство я мечтал о Сьеррах. Они были местом действия моих дневных грёз и ночных видений. Матушка часто стремилась удовлетворить наши пожелания, а отец всегдауступал её натиску, когда время доказывало, что наши требования действительны и страстны. Однажды летом на каникулах мы поехали в предгорья, но снега там не было, а вершины сверкали и манили нас всё так же издалека. После этого мыподнимались всё выше и выше к Голубому Каньону, к Приюту на вершине, к озеру Тахоэ и до того, как железную дорогу протянули в другую сторону, к северу до горы Шаста. Горы мне нравились. Они оказались не такими, как я их себе представлял.Понадобилось несколько летних сезонов, чтобы я подрос и сумел добраться до границы снегов, и тогда к моему разочарованию слежавшийся снег оказался "гнилым", как об этом и предупреждали нас обитатели гор. По летнему снегу нельзя было кататься на санках, лыжах, им нельзя было играть в снежки. Но, как всегда, в разочаровании была и некоторая компенсация. Там оказалось кое-что получше того, что я искал и не нашёл: охота, рыбалка, купанье, прогулки на лодках, капканы в лесах; озёра, стремнины и горные ущелья.
      Моя верховая жизнь в долине подготовила меня к тому, чтобы получать удовольствие от таких видов спорта, требующих умения, бодрости духа и фантазии. Охота на воображаемых бобров научила меня ловить бурундуков по-настоящему, стрелять зайцев, рябчиков и уток, что было практикой для последующей охоты на перепелов и оленей. А мои приятели в долине подготовили меня к знакомству с горцами.
      Игра в лошадки - хорошее занятие для мальчика, воспитание молодого коня стало хорошей школой и для меня; полковник Картер, даря мне двухлетнего жеребёнка, очевидно, и имел в виду моё воспитание. Как он и предсказывал, я стал неплохимстрелком, не таким уж хорошим, как я выставлял себя сам и каким меня считали другие, но воспитание жеребёнка развило во мне определённую выдержку, твёрдость и некоторое самообладание, которые пригодились мне в жизни вообще и сослужилихорошую службу в горах в частности.
      К примеру, однажды, когда я был в верховьях реки Мак-Клауд с группой рыбаков, то подружился с одним индейским мальчиком моего возраста. Когда я встретился с ним, он охотился на рыбу с ружьём. Стоя на невысоком утёсе у глубокого тихого омута, он высматривал стаю лососей-тайменей в темной прохладной глубине, и как только большая рыбина поднималась к поверхности, он стрелял, а затем бежал вниз по течению и вброд подбирал убитую или раненую рыбу. Он был молчаливыммальчиком, как и все индейцы, он ничего не сказал, даже не поздоровался со мной. Я же заговорил с ним. Я сообщил ему, что тоже умею стрелять, ну, конечно, не в рыбу, а оленя, медведя... ну и всё такое прочее. Он долго слушал моё хвастовство, но никак не отвечал до тех пор, пока мы не пошли вместе назад к лагерю. Затем он заметил сокола, который сел на вершину высокой сосны за каньоном на расстоянии около двухсот метров. Я подумал, что он будет стрелять сам. Он же поправил прицел на своей винтовке сообразно расстоянию и затем, не сказав и слова, подал ружьё мне.
      "Ну вот, теперь покажи". Он как бы произнёс это вслух, и я попался. Теперь меня выведут на чистую воду и унизят, но выхода не было. Я взял ружьё, небрежно прицелился (а что толку?) и быстро выстрелил. И птица упала! Я изумился сам, но, уверен, не показал и виду. Я вернул ему ружьё и продолжил разговор, как будто бы ничего необыкновенного и не произошло, никогда впоследствии не упоминал об этом и никогда больше не стрелял из ружья в тех краях. Никогда. Вот это было самообладание. Это было заученное самообладание. Тот выстрел, о котором рассказал остальным тот мальчик-индеец, заслужил мне среди индейцев и горцев такую репутацию, которую улучшить было нельзя, но которую можно было легко утратить. Я стал стрелком-ассом, только, как это ни странно, стрельба меня вовсе не увлекала. Уверен, что если бы жеребёнок не вымуштровал у меня выдержку как в себе, так и в отношениях с другими животными, то я стал бы стрелять другую дичь или так или иначе обмолвился бы об этом несчастном соколе.
      Но такое воспитание характера, однако, в какой-то степени мешало учёбе в школе.
      Я всегда плёлся в конце класса и, наконец, не сумел перейти в следующий класс.
      Отец винил в этом жеребёнка. Но в этом он был не совсем прав. Ведь и колледж, где у меня не было лошади, я закончил одним из последних в группе. Дело было в чём-то другом, чём-то гораздо более познавательном, как мне теперь думается, но для родителей достаточно было лошадей, чтобы объяснить моё отставание, и поэтому им трудно было справляться со мной. Они винили и себя в этом.
      Мы превратились в семейство всадников. Когда объездка пони была закончена, я отдал пони сёстрам. Их было трое, и одного пони им не хватало. Отец купил и третью верховую лошадь. Тем временем он приобрёл для себя и семьи в целом коляску и пару черных коней в упряжку, которых мне пришлось приучать к седлу, так как матушка тоже увлеклась верховой ездой. Итак, у нас в семье на шесть человек было три верховых лошади и две в упряжке. Им, естественно, хотелось въехать в мою жизнь, встретиться с моими друзьями и посетить те места, о которых я так много рассказывал. С неохотой, постепенно я ввёл их в круг моих знакомых, начиная с обходчика моста.
      Однажды мы все вместе выехали верхом и в упряжке к эстакаде, где мостовой обходчик и старатель, предупреждённый должным образом, встретился с ними и рассказал им всё обо мне. - Всё, что можно рассказывать, сообщил он мне впоследствии. - Я не стал распространяться о ходьбе по эстакаде. Ничего не говорил о купании в стремнине реки. Я рассказал им о сарацинах, но опустил китайцев, арахис и дыни. - Обходчик им понравился, достойный меня человек, и семья стала уважатьменя ещё больше из-за такого знакомства.
      - Хороший человек, - сказал отец.
      - И хороший друг тебе, - добавила мать.
      А-Хук, которого мы навестили примерно неделю спустя, оказался не совсем на высоте. Отцу он понравился, тот купил у него много арахису и заказал у него целый мешок "для мальчиков". А матери хотелось услышать похвалы А-Хука в адрес своего сына, ей нравилось, когда мной восхищаются, а китаёза только ухмыльнулся и честно высказал ей своё мнение.
      - Пацан такой же как все они дурачки, - заявил он. - Ничуть не поумнел, счастливый. Целый день о чём-то фантазирует. Врёт мне, врёт другим, даже себе самому врёт. Очень большой лгун, этот мальчишка. Да уж.
      Матушка не захотела оставаться дольше у А-Хука, она не понимала, что же такого я увидел в нём. Мы вскоре уехали оттуда, и никто из наших больше туда не ездил.
      А-Хук из-за своей бестактности утратил шанс стать добрым знакомым нашейсемьи.
      Были и другие неудачи. Глупый Луи, когда я знакомил его с отцом и матерью, показался дурачком даже мне. Он только что видел, как убивают говяд, и скорбя о своих телятах, представлял собой плачевное зрелище, что отражалось у него в глазах. Некоторые из родителей моих приятелей не так уж понравились моим, как мне. Я считаю, что, как правило, (для мальчиков), лучше, чтобы родители оставались в стороне от наших дел и сидели дома.
      Однако, в моём случае, семья Нили вознаградила меня как за г-на Хука, так и за Луи и за всё прочее. Эта встреча семьями была тщательно спланирована, и её надолго запомнили все. Мы отправились туда все вместе, трое верхом и трое в экипаже, а все Нили оделись в воскресные одежды, только у г-жи Нили поверх чёрного шёлкового платья был изящный фартук. После взаимных приветствий она убежала назад на кухню, а Джим, г-н Нили и я занялись лошадьми. Когда закончились эти хлопоты, прозвучал гудок, и мы все целой процессией, смущённо прошествовали в столовую на обед, великолепный обед. Г-жа Нили потчевала нас всем тем, что я едал раньше, и кроме того было ещё очень много всякого. Джим был просто восхищён и подмигнул мне. Но и всем остальным угощенье понравилось.
      Разговоры же меня не интересовали. Они все вращались вокруг меня и приняли форму соревнования между матушкой и г-жой Нили, которые пытались переговорить друг друга. Все рассказы матушки мне были известны, так же как и сёстрам, поэтому они лишь фыркали и толкали меня ногами под столом. Мне были также известны воспоминания г-жи Нили, но не в такой форме, как я услышал их в тот день. Она, казалось, помнит всё, что я когда-либо говорил и делал здесь, и некоторые из моих поступков и в особенности высказываний представлялись мне совсем не такими, как казались раньше. Вполне изящные поступки выглядели смехотворными. Матушка иногда восклицала от удивления, а сёстры перешёптывались, утверждая, что ничего удивительного нет. Не хочу сказать, что г-жа Нили выдавала меня, а если и так, то в каком-то скрытом виде. Те поступки, которые раздражали её раньше, теперь выглядели вполне приличными. Как в тот раз, когда я упал в загон для свиней, к примеру, и мне пришлось мыться и нужно было выстирать мне всю одежду, "до последнего стежка", - г-жа Нили тогда, несомненно, была очень сердита.
      - Всё это ненужная лишняя работа ради тебя, а ты лежишь себе в чистоте и уюте в моей мягкой постели, пока я тут уродуюсь для тебя, - вот что сказала она мне тогда, а теперь, рассказывая матушке об этом, она просто усмехнулась подобно Джиму, как будто бы ей это даже нравилось.
      А самой тревожной темой для меня и отца, самой весёлой для Джима, и наиболее счастливой для матушки и г-жи Нили была тема того, что они называли "действенностью молитвы". Как только они затронули её, отец вовлёк г-на Нили в обсуждение погоды, положения на рынке и будущего сельского хозяйства. Джим слушал дам, и мне пришлось тоже, и мы услышали, как они сравнивают часы, в которые я молился. Мать сообщила ей, что видела меня на коленях около девяти часов вечера, так как в это время я ложился спать, а г-жа Нили точно знала час, так как в записях сестры было сказано, что кризис прошёл вскоре после девяти.
      Главным же доказательством было то, что г-жа Нили ощутила облегчение, как будто бы чья-то рука сняла с неё большой груз, и с этого времени она стала чувствовать себя лучше. Джим стиснул мне под столом колено и улыбнулся, не знаю уж для чего, то ли выразить своё одобрение ... или по другому поводу.
      Когда уже к вечеру мы запрягли лошадей и поехали домой с коляской набитой свежими яйцами, овощами, фруктами, пирогами и прочими дарами, все посчитали, "что прекрасно провели время".
      К тому же была договорённость, что в будущем в наш дом будут регулярно доставляться все те продукты, которые г-н Нили вывозил на рынок. Они также заключили большой контракт на сено и зерно. И с тех пор семья Нили, кто-нибудь из нихпримерно раз в неделю появлялся у нас в доме, и иногда оставался у нас или же приходил снова к обеду.
      Обе семьи подружились на всю жизнь и продолжали связи даже после того, как я уехал учиться в колледж. Г-жа Нили заболела и умерла, когда я был в Германии.
      Мне телеграфировали и просили спасти её, я попытался, но не сумел. В это время я уж больше не молился, но ради г-жи Нили сделал это, и она об этом знала. Но всё было напрасно. Г-н Нили совсем извёлся по поводу её здоровья. Он сильно постарел, продал ферму и переехал в город, а что стало с Джимом, я не знаю. Отец взял на себя управление его незначительными сбережениями, устроил его в пансионат, где нужно было платить такую часть из его капитала, которого должно было хватить на столько-то лет,месяцев и дней. Но конечный срок беспокоил его, и отец написал мне, попросил оформить письменное обязательство о том, что после того, как его средства кончатся, я буду содержать его до конца жизни. Я так и сделал, и кажется г-н Нили перестал тревожиться. Но умер он как раз в то время, как деньги кончились, хоть и заверял отца, который перед смертью навещал его почти каждый день, что он согласен принятьсодержание от меня, но я ведь должен-то ему всего лишь несколько недель... за всё то хорошее, что он сделал для меня, он и г-жа Нили.
      Г-жа Нили так и не узнала, что я стал выпивать и с широкой дороги к храму свернул на узенькую тропинку в ад. В Сакраменто переехала одна семья с мальчиками с восточного побережья, Саутуорты, и они увлекли меня и мою команду хотя бы только потому, что мы презирали их и старались навредить им. Они хорошо одевались. "Мы же, простые парни", вообще игнорировали одежду, а поскольку носить всё-таки что-то надо было, то предпочитали простецкую одежду, которую носили фермеры, вакеро и ковбои. Ребята Саутуорты мозолили нам глаза, они носили восточную одежду, такую, как мы видели в иллюстрированных газетах с востока, к тому же они не стеснялись и не стыдились её. Мальчики могут одновременно презирать и любить, пренебрегать и тайно ненавидеть кого-либо и в то же время любить, они не так последовательны как взрослые. Мы собрались и задумались, что можно сделать, и порешили, раз они так свободно носят хорошую одежду, то, наверное, не могут ездить верхом. Мы посадим их на коня и собьём с них немного спеси.
      Лошадь матушки была очень своенравной, она была спокойна с ней, но просто зверела под мальчиком. Мы называли её Желтая Молния. Я однажды спросил Эрни Саутуорта, не хочет ли он покататься с нами как-нибудь верхом. Он вежливо ответил, чтоблагодарит за приглашение. И вот мы уселись на лошадей после школы и поехали к дому Саутуортов, я на своём жеребёнке, ведя в поводу Жёлтую Молнию.
      Подсадили Эрни на коня, который, как мы и предполагали, взвился и ускакал прочь.
      Нам пришлосьскакать следом за во весь опор несущимся мальчиком, шляпа у него слетела, курточка надулась ветром, лицо побледнело. Молния поскакала на нашу улицу, завернула так быстро, что он чуть ли не свалился и прямиком понеслась к конюшне. Конь скакал так бешено, что не сумел завернуть в проулок. Он попытался сделать это, но проскочил и попал на столб у дороги. Он остановился как дикая лошадь, пара-тройка ужасных рывков, и сбросил Эрни Саутуорта у столба, тот упал на руки и колени.