Март

Ты видишь вдруг кровь. Она темнее, чем ты думал. Повсюду перед забегаловкой «Цыплята Джо». Чума просто.

Джордан:

– Спорим на миллион, что не дотронешься?

Я:

– У тебя нет миллиона.

Джордан:

– Ну, на фунт тогда.

Да если бы я даже захотел тронуть эту лужу, подойти поближе все равно нельзя. Вокруг натянута лента с надписью:

ПРОХОД ЗАКРЫТ.

ПОЛИЦЕЙСКОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ

И если заступить за ленту, тут такой кипеж поднимется.

А отвлекать полицейского разговорами нельзя, он должен быть начеку, вдруг убийца вернется. Наручники вот они, на поясе у него висят, а пушки не видать что-то.

Мама мертвого пацана охраняет кровь. Вроде дождик собирался, смыл бы кровь, но мама пацана не позволила дождю пролиться. Она даже не плачет, стоит деревянная и свирепая, словно работа у нее такая – дождь обратно на небо загонять. А голубь себе поклевывает Прямо по крови шлепает. Правда, вид у него печальный и глаза розовые и мертвые.

На земле уже цветы кто-то положил. И фотки мертвого пацана, он на них в школьной форме. В джемпере зеленом.

У меня джемпер голубой. Моя форма лучше. Только галстук дурацкий, колючий очень. Ненавижу, когда одежда колется.

Вместо свечек стоят пивные бутылки, а друзья мертвого пацана написали всякие слова. Типа, клевый друг он был. Написано с ошибками, но это ведь не главное. Бутсы пацана висят на оградке, за шнурки зацепленные. Почти новые «найки» с металлическими шипами и всеми прибамбасами.

Джордан:

– Стырить, а? Ему они уже не нужны.

Я притворяюсь, будто не слышу На хрена Джордану их тырить, на миллион размеров больше. Висят себе на ограде такие пустые-пустые. Я бы и сам их надел, да не по ноге они мне.

Мертвый пацан был мне почти что другом, наполовину Мы с ним редко пересекались, потому что он старше и из другой школы. Он умел кататься на велосипеде без рук, и я никогда не хотел, чтобы он грохнулся. Я помолился за него про себя. Просто сказал «прости». Это все, что я помню из молитвы. И еще я свирепо посмотрел на кровь, воображая, как под взглядом кровь снова превращается в пацана. Я хотел оживить его. Я знаю, это возможно, там, где я жил раньше, один вождь сумел оживить своего сына. Но давным-давно, я еще не родился. Чесслово, это чудо было. А чудо не всегда срабатывает.

Я отдал мертвому пацану свой мячик-липучку. Мне он все равно не нужен. У меня под кроватью еще пять. А Джордан отдал только красивый камешек, который нашел на тротуаре.

Я:

– Это не считается. Вещь должна быть твоя.

Джордан:

– У меня с собой ничего нет. Я ведь не знал, что нужно подарок приносить.

Я протянул ему клубничную жвачку, чтобы он отдал мертвому пацану, а потом показал, как креститься. Мы оба перекрестились. Мы себя тихо вели. Чувствовалось, что так надо. А потом понеслись домой. Я легко обогнал Джордана. Я могу любого обогнать. Я самый быстрый в седьмом классе. А сейчас мне еще хотелось поскорее смыться, пока смерть не догнала нас.

Дома тут огромные. Моя башня высокая, как маяк в Джеймстауне. Три башни в ряд: Люксембург-хаус, Стокгольм-хаус и Копенгаген-хаус. Я живу в Копенгаген-хаусе. Моя квартира на девятом этаже, а всего четырнадцать. И ни фига не страшно. Когда я гляжу из окна вниз, в животе уже совсем не крутит. А на лифте я люблю ездить, это круто, особенно если один еду. Можно побыть призраком или шпионом. И скорость такая, что даже про запах ссак забываешь.

Внизу дует сильный ветер, прямо ураган. Встанешь у подножия башни, раскинешь руки и представляешь себя птицей. Кажется, еще чуть-чуть – и ветер поднимет тебя в воздух и ты полетишь.

Я:

– Держи руки пошире!

Джордан:

– И так широко! Так только гомики растопыриваются!

Я:

– Какие гомики! Это же классно!

Чесслово, прямо чувствуешь, что ты живой. Вот только ветру совсем уж поддаваться нельзя, не то поднимет в воздух, а где уронит, неизвестно. Может, в буш сплюнет или в море.

В Англии до фига разных слов обозначают одно и то же. Если какое-нибудь слово забыл, всегда другое найдется. Голубец, петушок и гомик означают одно и то же. Отлить, сбрызнуть и сурлять (а еще поприветствовать вождя) – про то же самое. На шишку тоже найдется миллион разных слов.

Когда я впервые пришел в новую школу знаешь, что меня спросил Коннор Грин?

Коннор Грин:

– У тебя карандаш есть?

Я:

– Да.

Коннор Грин:

– Что, точно есть?

Я:

– Да.

Коннор Грин:

– Уверен?

Я:

– Ну да.

А он все не отстает со своим карандашом. Остановиться не может. Задрал уже. И я начинаю сомневаться. Коннор Грин ржет, а я все никак не пойму ничего. И тогда Маник объяснил мне, в чем дело.

Маник:

– Он спрашивает, есть у тебя пиписька или нет. Ко всем пристает с этим. Это прикол такой.

Коннор Грин:

– Вот лох! Мудила тупорылый.

Коннору Грину только бы поприкалываться. Но со мной у него не вышло. Я ведь правду сказал, у меня есть карандаш. В смысле, пиписька. В чем же тут прикол?

У некоторых на балконе белье сохнет или цветы растут. А я с балкона на вертолеты смотрю. Даже голова чуть кружится. Больше минуты стоять нельзя, а то превратишься в сосульку У меня на глазах З-Омби написал свое имя на стене Стокгольм-хауса. Он не знал, что я за ним наблюдаю, работал просто зашибись, слова так ловко выходили. Я бы тоже хотел написать свое имя большими буквами, только баллончик с краской – штука опасная. Брызнешь на себя – и будешь всю жизнь ходить с пятном, фиг смоешь.

Маленькие деревья стоят в клетках. Клетки нужны, чтобы деревья не украли. Чесслово, дурь та еще. Да кому нужно деревья воровать? Это все равно что сожрать пацана, когда можно просто отобрать жрачку, которую он купил в «Цыплятах Джо».

Когда мама включает у телефона громкую связь, ясно становится, как они далеко. Папин голос как эхо, словно он из подводной лодки со дна моря говорит. Я представляю, что воздуха у папы осталось на один час и если он не всплывет, то все, конец ему Пока папы нет с нами, я – мужчина в доме. Он всегда так говорит. И мой долг – за всем присматривать. Я рассказал папе про моего голубя.

Я:

– Голубь прилетел к нашему окну Лидия как перепугается.

Лидия:

– Эй! Не пугалась я!

Я:

– Пугалась. Сказала, что от его трепыханья ей жутко делается. Я его поймал.

Я набрал в пригоршню чуть-чуть муки, и голубь сам сел мне на руку Голодный он был. Вот и повелся на муку Только надо двигаться медленно, а то голубь испугается и улетит.

Лидия:

– Быстрее! Как цапнет сейчас кого-нибудь!

Я:

– Мозги включи! Он только и думает, как удрать. Заткнись и не пугай его.

Коготки у голубя царапучие, как у цыпленка. Так классно. Он будет только моим голубем. Я внимательно оглядел его, чтобы хорошенько запомнить цвет перьев, выпустил на балкон, и он тут же улетел. Не всегда ведь надо убивать.

Папа:

– Молодчина!

Папин голос улыбался. Я люблю, когда его голос улыбается, значит, все хорошо. После голубя не надо мыть руки, уж у моей птицы точно нет никакой заразы. А то вечно все требуют, чтобы помыл руки. Чесслово, тут повсюду зараза, ты даже не поверишь сколько ее! Все вечно трясутся, как бы не заразиться. А самая опасная зараза – африканская, поэтому Вилис шарахается в сторону, как только я рот открываю, чтобы «привет» ему сказать, думает, будто от микробов в моем дыхании тут же скопытится.

Я раньше и не знал, что во мне живут микробы. Их ведь не видно, не слышно. Затаились, микробы такие хитрые! И мне плевать, что Вилис ненавидит меня, грязный жаденыш, сроду пас не отдаст.

Агнес любит выдувать пузыри. Ей можно, она ведь еще совсем младенец. По мне, так пусть пузырится себе. Сколько хочет, столько и пузырится.

Я:

– Привет, Агнес!

Агнес:

– Вет!

Чесслово, это ее «Вет!» так и звенит стеклянным колокольчиком в ушах! Сразу в нее влюбляешься. Когда Агнес кричит «Вет!», мама тут же плакать и смеяться начинает, – никого больше не знаю, кто бы плакал и смеялся разом. Агнес не смогла поехать, мама ведь на работе все время. За ней бабушка Ама смотрит. Когда папа продаст все товары из лавки, тогда денег хватит на билеты и мы снова будем все вместе. Пока только два месяца прошло, как мы уехали, а забывать начинаешь через год, не меньше. Я не хочу, чтобы так долго было.

Я:

– Скажи «Гарри».

Папа:

– Ну нет. Дай ей время.

Я:

– А что она делает?

Папа:

– Пускает пузыри. Ну все, пора закругляться.

Я:

– О'кей. Приезжай скорее. Привези мне ахомки[1], здесь их нигде нет. Я люблю тебя.

Папа:

– Я лю…

И тут телефонная карта резко сдыхает. Ненавижу когда такое происходит. Для меня это всегда шок. Типа когда в небе вечером бесшумно летит вертолет, мне всегда кажется, что он сломался и сейчас свалится прямо на меня! Уловить рокот мотора – это такое облегчение!

Я видал настоящего мертвеца. На рынке в Канеши, где я когда-то жил. Одну леди с апельсинами сбил фургон, никто и не заметил, как он подъехал. Я представил, что раскатившиеся апельсины – это ее счастливые воспоминания, которые теперь ищут нового хозяина. Чистильщик ботинок попробовал стырить апельсины, что не укатились далеко, но папа и еще один человек заставили его сложить все в корзину Это долг праведника – наставить безбожника на истинный путь, даже если сам грешник не хочет наставляться. Это ведь ему только кажется, что не хочет, а на самом деле хочет. А настоящий праведник споет любой церковный гимн, не подглядывая в слова. Только пастор Тейлор да мистер Фримпонг знают все гимны наизусть, а они уже старые. Мистер Фримпонг такой старый, что у него в ушах живут пауки. Я сам видел.

В церкви мы вознесли особую молитву по мертвому пацану Мы попросили Господа принять его душу с миром и смягчить сердца его убийц, чтобы они пошли и признались. Пастор Тейлор обратился ко всем детям: мол, если увидим у кого нож, сказать ему.

Лидия чистила ямс для фуфу[2].

Я:

– У тебя нож! Пойду скажу про тебя!

Лидия:

– Отвали! Чем мне чистить, ложкой?

Я:

– А ты просто дыхни, все само почистится. У тебя дыхание, как у дракона.

Лидия:

– А у тебя, как у собаки. Опять вылизывал собачью дырку?

Это у нас любимая игра – кто кого круче обзовет. Обычно я выигрываю. Я набрал уже тысячу очков, а Лидия всего двести. Мы играем, только когда мама нас не слышит. Я ткнул себя в руку вилкой, хотел узнать, как больно будет и надолго ли останутся отметины. Решил: если ямки не исчезнут, можно всем говорить, что это волшебная печать, с которой я родился, – знак того, что я умею читать чужие мысли. Только отметины уже через минуту исчезли. Болело зато дико.

Я:

– Интересно, что будет, если тебя пырнут по-настоящему? Звезды увидишь?

Лидия:

– Хочешь проверить?

Я:

– Или пламя. Спорим, пламя увидишь. Мой «мустанг» в огне. У меня четыре машины: «мустанг», «жук», «лексус» и «сузуки-джип». Самый клевый – «мустанг». Он весь синий, а на капоте – огненные крылья. А царапин нет совсем, он у меня ни разу в аварию не попадал, я только любуюсь им. Даже если закрою глаза, вижу пламя. Наверное, смерть на огонь похожа, любая красота в огне сгорает.

Папа Маника показал мне, как завязывать галстук. В мой первый день в новой школе. Сначала я спрятал галстук в портфель, хотел сказать, что у меня его украли. Только все были в галстуках – я прямо испугался. А вместе с Маником пришел его папа. Он и научил меня завязывать галстук.

Папа провожает Маника в школу каждый день. Защищает сына от грабителей. А то у Маника однажды отобрали кроссовки. Один чел из Сонной Лощины, это банда такая. И закинул на дерево – видно, не подошли. А Маник не мог их снять, потому что толстый и на дерево залезть не может.

Папа Маника:

– Пусть только попробуют еще. В следующий раз будет другая история, ублюдки мелкие.

Папа у Маника крутой. Глаза вечно красные. Он умеет драться на мечах. В общем, хорошо, что мы с Маником не враждуем! Папа Маника надел на меня галстук и узел завязал. Потом показал, как снимать галстук, не развязывая. Надо ослабить узел, чтобы голова пролезла, и готово дело. И не надо каждый день завязывать узел. Можно сказать, узел на всю жизнь. Да, я победил этот проклятый галстук!

В новой школе гимнов не поют. А в старой самая ржака была, когда Кофи Аллоти слова перевирал:

Чесслово, все перлись от него. Так и звали: Кофи Приколист.

Поначалу мы с Лидией на переменах держались вместе, а теперь у каждого завелись свои друзья. И если мы с ней случайно пересечемся, то притворяемся, что не знакомы. Кто первый скажет «привет», тот полный лох. На переменах я играю в бомбового смертника или в зомби. Бомбовый смертник – это когда с разбегу врезаешься в кого-то со всей дури. И если он падает, то тебе сто очков. А если просто зашатается – десять. Кто-нибудь один всегда стоит на стреме, потому что играть в бомбового смертника запрещено. Если учитель застукает, то оставит после уроков.

Зомби – это просто зомби. Чем лучше изобразишь, тем больше тебе очков.

А если играть неохота, можно разными штуками меняться. Чаще всего меняются футбольными наклейками и конфетами, но вообще-то махнуться можно кто чем захочет. Чевон Браун и Салим Хан раз поменялись часами. У Салима Хана тикалки показывают время на Луне, но у Чевона Брауна даже круче – из настоящего титана. Но у обоих хитовые часы. Все были довольны сделкой, но потом Салим Хан захотел поменяться обратно.

Салим Хан:

– Я передумал, вот и все.

Чевон Браун:

– Чел, мы ударили по рукам.

Салим Хан:

– Я скрестил пальцы, не счетово!

Чевон Браун:

– Отсоси! Две плюхи.

Салим Хан:

– Щас. Одну.

Чевон Браун:

– Тогда в лобешник.

Салим Хан:

– В плечо.

Чевон Браун:

– Ну и жопа ты!

Ну Чевон Браун и вломил Салиму Хану, как дал в плечо, чуть руку ему не оторвал. А сам виноват, нечего идти на попятный. Но он просто испугался, что его мама взбесится.

У меня часов пока нет, да и не нужны они мне. В школе есть звонок, а в классе – стенные часы. А после школы я и так знаю, сколько времени, живот у меня получше всяких часов. Как есть захочется, значит, пора домой, не запутаешься.

Я был мертвым пацаном. З-Омби показывал на мне, как втыкать нож. Только вместо чикалки использовал пальцы. Ну и острые они у него. З-Омби говорит, когда решил кого порезать, надо делать все быстро, потому что нож – вроде как часть тебя самого.

З-Омби:

– Когда режешь, надо чувствовать, куда бьешь. Если попал в кость, то самому внапряг будет. Лучше в мягкое втыкать, проще всего в брюхо, тогда все ништяк и сам ты ничего не почувствуешь. Когда я в первый раз пластал, козел мне подлянку кинул. Все кишки вывалились. Я чуть харч не метнул. Потом узнал, что надо с лаской резать. Тихонько и к болту поближе. Больше так не попадаю.

Шиззи:

– А у меня, когда в первый раз чувака пырнул, перо застряло. Ну, за ребро зацепилось. Я дерг, дерг. Отдай ножик, тварь!

Резак:

– По-быстрому надо. Воткнул – и ноги. Не хер сопли жевать.

Убейца молчит. Как немой. Наверное, никого еще не резал. А, может, стольких прирезал, что ему уже и неинтересно. Поэтому его и прозвали Убейца.

Попался З-Омби на глаза – теперь стой и не шевелись, изображай мертвеца. З-Омби не любит, когда трепыхаются. Схватил меня и держит. Хочешь не хочешь, а слушай. Хотя мне было даже любопытно. Как в детстве, когда я в первый раз попробовал пюре из бобов. Гадость, а бросить нельзя. Едой не швыряются. Грех.

Ребра у меня еще долго ныли, хотя З-Омби давно уже от меня отстал и пошел своей дорогой. Просто жуть. У З-Омби изо рта пахло табаком и шоколадным молоком. Совсем не страшно.

По субботам мы ходим на рынок. Он весь под открытым небом, так что, пока мама покупает, здорово намерзнешься. Приходится покрепче сжимать зубы, чтобы не стучали. Да я бы сколько угодно терпел, если бы мама покупала все эти классные вещи вроде авто с дистанционным управлением или самурайского меча. Меч, правда, из деревяшки, но выглядит супер. Если бы у меня были финансы, я бы точно такой меч купил, чтобы отгонять непрошеных гостей.

Мой любимый лоток – со сладостями. Тут продают конфеты «Харибо» всех видов. У меня есть цель – перепробовать их все. Пока я и половины не попробовал. А их, наверное, миллион. Мармеладки «Харибо» выпускают в форме всего чего угодно, чес-слово. Тут тебе и кока-кольные бутылки, и гусеницы, и молочные коктейли, и плюшевые мишки, и крокодилы, и яичница, и куколки, и клыки, и вишенки, и лягушки, и целая куча всего. Кока-кольные бутылочки – самые крутые.

Не люблю только желейных младенцев. Жохан. Самые настоящие покойники. Мама каждый день видит мертвых детей на работе. Поэтому я никогда не покупаю мармеладных младенцев, не хочу напоминать ей.

Мама все глаза просмотрела – искала голубиное гнездо. Я помолился про себя, чтобы не нашла.

Я:

– Это несправедливо. Все потому, что Лидия их боится.

Лидия:

– Не ври! Стану я бояться!

Мама:

– Нельзя, чтобы голуби летали у нас по дому, грязь одну разводят, пакостят везде.

Я:

– Голубь залетел всего раз. Голодный был, вот и все.

Мама:

– Не изображай невинность, Харрисон. Я с тобой даже спорить не хочу.

Некоторые затягивают свои балконы сеткой от голубей. А я против – птицы не делают ничего плохого. Хочу, чтобы мой голубь вернулся. Я даже спрятал в свой ящик стола немного муки для фуфу – специально для него. Хорошо бы его приручить, чтобы сидел на плече. А мою молитву Господь услышал, голубиных сеток на рынке не продают. Классно!

Я:

– Не расстраивайся. Если он опять прилетит, я скажу ему, чтобы поискал другой дом.

Мама:

– Лучше не рассыпай больше корм. Весь балкон в муке, не думай, будто я не заметила. Я тебе не дурочка!

Я:

– Не рассыпал я ничего!

Терпеть не могу, когда мама читает мои мысли! Теперь придется быть поосторожнее, дожидаться, когда она заснет.

Я притворяюсь, будто не вижу, как Джордан стащил у одной тетки телефон. Пусть мама не думает, что я с ним заодно, она и так Джордана терпеть не может, потому что он плюет на лестнице. Я стою у лотка с одеждой, за которым торгует Нодди, и все вижу, пока мама расплачивается за мою футболку «Челси». Телефон пойдет З-Омби и Шиззи. Они все обставили хитро: подождали, пока тетка закончит говорить, и как бы ненароком толкнули. Телефон летит на землю, откуда ни возьмись выныривает Джордан, цапает телефон и исчезает в толпе. Точно призрак. Тетка озирается, а телефона и след простыл. Чисто сработано. А Джордану и пенни не перепадет. Ну сунут пару сигарет или пообещают неделю не трогать. Нечестно. На месте Джордана я бы с них хоть десятку содрал.

Новая футболка «Челси» жесткая, прямо колом стоит. Пришлось наклеить на соски пластырь, чтобы не терло. Правда, она все равно крутая. Мертвый пацан тоже болел за «Челси». Футболка у него была как настоящая, с надписью «Самсунг». Надеюсь, на небесах сетка на воротах натянута как положено и не приходится бегать за мячом за несколько миль всякий раз, когда забьешь гол.

Тут миллион собак. Чесслово. Не меньше, чем людей. Полно питбулей, они самые крутые, только скажи, запросто загрызут до смерти, если у тебя в пистолете вдруг пули закончились. У самого страшного пса, Харви его звать, хозяин – З-Омби. Этот Харви как вцепится в качели на детской площадке – З-Омби специально научил его, чтобы страшнее всем было, – как повиснет и давай бултыхаться в воздухе, будто чиканутый вертолет. Если Харви неподалеку, я стараюсь не дышать, чтобы пес не унюхал мой страх.

Моя любимая собака – Эшафотка, смешная и ласковая. Мы с ней в первый раз увидели друг друга, когда я играл в футбол с Дином Гриффином. Эшафотка цапнула мячик и деру Мы за ней погнались, только попробуй поймай ее. А ей просто поиграть хотелось, и мяч она порвала нечаянно. Теперь у нас только пластиковый мячик, он слишком легкий и вечно улетает ошизеть куда. Облом просто. Ну ничего, скоро у меня будет реально кожаный мяч, уж он-то полетит куда надо.

А ты знаешь, что собаки чихают? Чесслово. Сам видел. Эшафотка расчихалась однажды. Раз сто чихнула, прямо как пулемет, никак не могла остановиться. Все в шоке были. Да и сама Эшафотка удивилась. Ну что это такое, чихает и чихает, и конца-края не видно.

Терри Шушера:

– У нее аллергия на пиво.

Этот Терри Шушера хотел напоить ее пивом из банки, но Эшафотка пить не захотела, все отворачивалась, и вид у нее был печальный-печальный. Тут-то на нее чих и напал. Даже пузыри из носа пошли.

Терри прозвали Шушерой, потому что он вечно шушерит, то есть тянет все, что плохо лежит. Вечно он при легкой добыче – дивидишник там, или мобильник, или еще какая ерунда, – и всем предлагает купить, даже малышне, у которых в кармане точно ни шиша.

Терри Шушера:

– Бери, да? Чистая медь, крутая вещь.

Дин:

– На что нам медные трубки?

Терри Шушера:

– А я знаю? Толкнешь кому-нибудь.

Дин:

– Сам и толкай.

Терри Шушера:

– Вот я и толкаю.

Дин:

– Найди настоящего покупателя, кому это взаправду нужно.

Терри Шушера:

– Все о'кей, сынуля, не монстри. Я только спросил.

Никто и не монстрил. Разве что сам Терри Шушера. Пристанет, не отвяжешься. Завтракает пивом, вот почему он такой.

Мне нравится, когда мама поливает унитаз чистящим средством, оно так прикольно пенится. Будто на облако пописал. Я нарочно терплю подольше, чтоб побольше пузырьков вышло. Пока я не схожу в туалет, никому нельзя смывать химию. Я воображаю, будто я сам Господь Бог и передо мной любимое облако. Я видел облака сверху, когда мы летели в самолете. Мы поднялись выше них. И знаешь, что там? Небо, одно бесконечное небо, и ничего больше. Чесслово. А рай где-то дальше.

Мама:

– Ты не увидишь рай, пока не пришел твой срок. Бог прячет его за небом до поры.

Я:

– Но он все равно где-то здесь, да?

Мама:

– Ну конечно!

А классно было бы увидеть рай, посмотреть, что поделывает дедушка Соломон.

Я:

– Спорим, он играет в камень и ножницы с самим Иисусом.

Лидия:

– Ага. И мухлюет.

Я:

– Еще чего! На что ему мухлевать?

Лидия:

– Мозг включи!

Дедушка Соломон уверял, что ножницы всегда возьмут верх над камнем, только надо запастись терпением, кромсать и кромсать. В один прекрасный миг камень не выдержит и развалится. А у тех, кто говорит, что камень сильнее, просто терпения не хватает. Вот и все, что я помню из его слов, дедушка умер, когда я еще был маленький. И в этих словах правда. Мухлюет он! А Лидия – дура.

Когда мы в Каире пересели на рейс в Англию, Лидия всю дорогу боялась, что наш самолет вот-вот упадет. Места у нас были прямо у крыла. Чуть привстанешь – и видно, как крыло все трясется. И совсем не страшно. Если самолет разобьется, возле крыла безопаснее всего, здесь он самый прочный. Так папа сказал. А тряска – явление нормальное.

Я:

– Гляди, гляди, как дрожит! Сейчас отвалится!

Лидия:

– Хватит!

Мама:

– Харрисон! Немедля перестань молоть языком и пристегнись!

Крушения так и не случилось. Даже ерундовского. А здорово было бы.

Возвращаюсь из школы, а у дома полно полицейских. На двух машинах приехали, рыщут по кустам, перетряхивают урны, будто потеряли что. И тетка среди них. Только одета, как дядька. Трехнуться можно. В форме полицейской, штанах, все как полагается. Детей расспрашивает и, пока не ответишь, домой не пропустит. Круто. А вообще женщина-полицейский – это клево. Хоть поговорит с тобой вежливо, а не сразу по башке.

Гопник:

– А можно наручники посмотреть? Я себя плохо вел, наденьте мне колечки…

Женщина-полицейский:

– Гляди!

Она все приставала к нам насчет мертвого пацана. Где он был в тот день, и не цеплялся ли кто к нему, и не бросилось ли нам в глаза что-нибудь странное. Нет, говорим. Ничего не видели, ничего не знаем. И рады бы помочь, да нечем.

Дин:

– А зацепки у вас есть?

Я:

– На свитере, что ли?

Дин:

– На преступников, чучело.

Женщина-полицейский:

– Мы над этим работаем.

Дин:

– Узнаем что-нибудь, сразу эсэмэску кинем. Давайте номер.

Женщина-полицейский:

– Ну ты, парень, нахал.

Полицейские потолклись-потолклись и свалили. Харви кидался на боковое зеркало на полицейской машине, откусить хотел. З-Омби его нарочно науськал. А Убейца с Шиззи помогали, дразнили пса. Пока кто-то из копов не брызнул ядом из баллончика в морду собаке. Людей-то он только ослепляет, зато собак убивает в пять секунд.

Я:

– А я знаю, где убили пацана, там все в крови.

Дин:

– Вот бы посмотреть.

Лидия:

– Да ни за что!

Я:

– Не придуривайся. Тебе тоже хочется. Представляешь, целая река крови, хоть ныряй.

Лидия:

– Вот только не гони. Мозг включи.

А я бы нырнул. Достал бы до дна, а потом вынырнул. Я умею долго не дышать, не захлебнусь. А если я жив, значит, и мертвый пацан как бы с нами. Открою глаза, вдохну глубоко-глубоко, а в воздухе – он. Нарочно стараюсь не дышать, чтобы почувствовать, как кровь бежит, – но ничего не чувствую. Если бы я знал, что через пять минут истеку кровью, точно придумал бы, чем заняться. Наелся бы до отвала китайского риса, пописал на облако, рассмешил Агнес. Состроил бы ей рожу: глаза в кучку и языком кончика носа касаюсь. Когда знаешь, сколько осталось, можно подготовиться. А так несправедливо получается.

Барабанная дробь – мои любимые два слова на сегодняшний день. На уроке музыки мы играли на барабане. Чтобы получилась дробь, надо быстро и громко колотить двумя палочками. Звук получается похожий на эти самые слова: «барабанная дробь». Прикольно.

У большого барабана, его еще зовут бас-барабан, есть педаль, на которую ногой надо давить. Просто чума. Обычно все стучат в барабан слишком сильно, будто хотят расфигачить. А я стараюсь бить потише, так, чтобы он сам звучал. Я показал Поппи Морган, как двигать ногой, чтобы не выбиваться из ритма. Это легко, надо просто считать про себя до четырех и на счет «раз» жать на педаль. Вот так:

1 2 3 4

1 2 3 4

Повторяй, пока не выйдет как надо. А если хочешь ускорить ритм, дави на педаль на счет «раз» и «три».

1 2 3 4

1 2 3 4

Правда, тогда получается очень уж быстро, словно из штанов выпрыгиваешь. Когда я показывал Поппи Морган, как играть на большом барабане, то нечаянно понюхал ее волосы. Они медом пахли. Волосы у Поппи Морган желтые, как солнце. А когда она улыбнулась мне, внутри все так и скрутило, непонятно почему.

С моего балкона видно только парковку и мусорные баки. Реку не видать, деревья заслоняют. И дома, дома… Длинные, точно змеи. А в домиках поменьше живут старики и малахольные. Так мама Джордана называет тех, у кого с головой не в порядке. Кое-кто таким и родился, а кое-кто слишком много пива пил. Некоторые с виду вроде и нормальные, только не могут сложить два и два и говорить нормально не могут.

Мама и Лидия храпели, как две свинюшки. Я накинул куртку и зачерпнул в горсть муки. Ночь, поздно совсем. В небе вертолеты, гоняются за грабителями, слышно, как ревут их вертушки. Деревья за многоэтажками колыхались от ветра, но реки не слышно, спит. Папа, Агнес и бабушка Ама, наверное, видят меня сейчас во сне, как будто телевизор смотрят. Голубь чувствовал, что я жду его, вот-вот должен был прилететь, я точно знал.

Я подождал, пока стихнет ветер, и насыпал муку на перила. Длинной полоской, чтобы голубь издалека заметил. Но тут ветер как снова наскочит. И всю муку сдул. Только бы птичка поняла, что я надумал, и спустилась ко мне. Мне нравятся у голубей оранжевые лапки, и как головами вертят, нравится, словно слушают невидимых музыкантов.

Все-таки прикольно жить на девятом этаже, ты видишь всех, кто внизу, а тебя – никто. Я уже хотел плюнуть вниз, но у баков мелькнула чья-то тень, и я сглотнул слюни. Там, у бака для бутылок, кто-то на четвереньках стоял и шарил рукой под днищем, словно туда чего закатилось. Лица под капюшоном не разглядеть.

Я:

– Тут грабитель! Вертолет, давай сюда, тут твой клиент! Врубай прожектор!

Ну я, конечно, не вслух сказал это.

А человек достал какую-то штуку из-под бака, головой по сторонам покрутил и развернул. Сверкнуло что-то. Вроде как ножик. Длинное, блестит. Хотя я видел всего секунду, но сразу про ножик подумал. Чел опять завернул его, сунул в штаны и быстро двинул к реке. Прикольно. Вертолеты ничего не заметили, не погнались за ним. Очень уж высоко. А бежал этот чел как-то по-девчоночьи, локти нарастопырку. Уж я точно бегаю быстрее.

Я бы и еще постоял и посмотрел, но уж очень сильно захотелось поприветствовать вождя. Совсем невтерпеж. Не знаю, почему голубь не прилетел. Мы его не собираемся убивать, ничего подобного. Просто очень хочется кормить птичку и учить разным штукам.

Я видел, как встает солнце и как мальчик идет в школу, каждый мой день начинается с того, что ко мне приходит вкус его мечтаний. Вкус всех твоих мечтаний. Сверху ты кажешься таким невинным, таким увлеченным, таким занятым. Когда ты со стайкой других детей разглядываешь что-то любопытное или когда вы бросаетесь врассыпную от чужака, я нахожу между вами и нами больше сходства, чем принято считать. Однако и различия велики.