Крауч-Энд

[1]

В третьем часу ночи женщина наконец ушла. Вернее, почти в половине третьего. Темная сонная улица Тоттнхэм-лейн за окнами полицейского участка в предместье Крауч-Энд напоминала мелкую пересохшую речку. Лондон спал… но Лондон всегда спит чутко, и снятся ему беспокойные сны.

Констебль Веттер закрыл блокнот, исписанный почти весь вслед за странным, безумным рассказом американки. С тоской взглянул на пишущую машинку и кипу бланков на полочке рядом.

– Здесь работы почти до утра, – сказал он.

Констебль Фарнхэм сосредоточенно пил кока-колу.

Он долго молчал.

– Она ведь американка, правильно? – сказал он наконец, как будто этим все объяснялось.

– Пойдет в нераскрытое. – Веттер огляделся в поисках сигарет. – Но интересно…

Фарнхэм расхохотался.

– Только не говори мне, что ты ей поверил! Это же полный бред!

– А я разве что-то такое сказал? Вовсе нет. Но ты тут еще новичок.

Фарнхэм выпрямился. Ему двадцать семь, и он не просил, чтобы его переводили сюда из Масвелл-Хилл, и уж конечно, он не виноват, что Веттер, который годится ему в папаши, провел всю свою «выслугу лет» – наверняка не богатую на события – в тихом лондонском пригороде под названием Крауч-Энд.

– Может быть, – сказал он. – Но при всем уважении к вашим сединам, прошу заметить, что я все-таки не идиот и могу отличить полный бред, когда я что-то такое вижу… или слышу.

– Ладно, приятель, не заводись. Лучше дай закурить, – попросил Веттер, пряча улыбку. – Вот спасибо! Хороший ты парень. – Он прикурил от спички из большой красной коробки, потом задул спичку и рассеянно бросил ее в пепельницу Фарнхэма. Пристально посмотрел на парня, щурясь сквозь облачко сизого дыма. Сам он давно не молод и явно пообтрепался с годами: все лицо избороздили морщины, а на носу проступили багровые узелки, как у старого пьяницы. За вечер старина Веттер запросто добивает свою упаковочку крепкого пива, такие вот дела. – Ты, может быть, думаешь, Крауч-Энд – это такое спокойное, тихое, скучное место?

Фарнхэм пожал плечами. По правде сказать, он считал Крауч-Энд этакой «задницей мира», как любил выражаться его младший брат.

– Да, – продолжал Веттер. – Именно так ты и думаешь. И ты прав. Спокойное, тихое, скучное место, где в одиннадцать вечера все уже дрыхнут. Только я тут навидался такого… И если ты здесь продержишься хотя бы половину моего срока, и на твою долю тоже достанется странностей. В этом тихом и скучном предместье на шесть – восемь кварталов творится такая петрушка, что все остальные районы просто отдыхают… я понимаю, звучит слишком уж монументально, но это так. И меня это пугает. И почему я накачиваюсь пивком – чтобы было не так страшно. Ты хоть раз задавался вопросом, почему сержант Гордон совсем седой, хотя ему только сорок? Или возьмем вот беднягу Петти… ты вот взгляни на него… то есть это я так выражаюсь: «взгляни на него»… теперь на него уже можно глянуть. Он покончил с собой летом семьдесят шестого. В то горячее лето. Это было… – Веттер умолк на мгновение, подбирая слова. – В общем, поганое было лето. Очень поганое, да. Многие наши боялись, что их затянет туда.

– Чего боялись? Куда затянет? – Фарнхэм презрительно усмехнулся краешком рта. Он понимал, что это невежливо, но просто не мог удержаться. По его скромному мнению, Веттер несет полный бред. Как и та сумасшедшая американка. Он всегда был слегка не в себе. От пьянства, наверное. А потом он заметил, что Веттер глядит на него.

– Думаешь, старый хрыч головой повернулся? – спросил он с улыбкой.

– Да нет, вовсе нет, – горячо возразил Фарнхэм, тяжко вздохнув про себя.

– Ты славный парень, – сказал Веттер. – В моем возрасте ты не будешь сидеть за столом в такой вот дыре на окраине города. Тебя ждет хорошее будущее, если, конечно, ты не уйдешь из полиции. А ты не уйдешь, как мне кажется. Правильно?

– Да.

Фарнхэм действительно не собирался уходить из полиции. Он намеревался остаться, пусть даже Шейла нудит, что ему нужно найти себе что-нибудь побезопаснее, чтобы она не тряслась за него каждый день. Например, устроиться на конвейер к Форду. Вот только Фарнхэма начинало подташнивать при одной только мысли о том, чтобы всю жизнь проторчать на конвейере.

– Так я и думал. – Веттер выпустил дым и затушил сигарету в пепельнице. – Это уже в крови, правильно? Я всегда говорил: полицейским надо родиться. Как мне кажется, ты далеко пойдешь и закончишь свою карьеру уж никак не в таком скучном унылом месте, как наш Крауч-Энд. Но все равно ты еще многого не знаешь. Крауч-Энд – непростое местечко. Как-нибудь будет время – загляни в нераскрытые, Фарнхэм. У нас здесь полно нераскрытых дел. Ну… в основном это, конечно, обычная мутота… мальчики-девочки убегают из дома в хиппи или в панки, или как там они сейчас обзываются, я не знаю… пропадают мужья (а как глянешь на женушек, сразу становится ясно, с чего бы им вдруг пропадать)… поджоги… сумочку вырвали… все такое. Но среди этого хлама попадается и такое, что кровь стынет в жилах. А иной раз и тянет блевать.

– Серьезно?

Веттер кивнул.

– И там есть очень похожие на тот случай, о котором нам только что рассказала эта американочка. Бедная девочка… она больше уже никогда не увидит мужа, помяни мое слово. – Он взглянул на Фарнхэма и пожал плечами. – Хочешь верь, хочешь нет. Я все равно знаю, о чем говорю. Папки с нераскрытыми в том шкафу. Мы их называем «открытыми». Звучит не так эпохально, как «нераскрытые». И мягче, чем «полный абзац, поцелуй меня в задницу». Ты почитай их, Фарнхэм. Почитай.

Фарнхэм промолчал, но про себя решил, что как-нибудь обязательно их почитает. Если там целый сборник историй, подобных той, что сейчас рассказала эта американа… то, наверное, оно того стоит. Хотя бы по приколу.

– Иногда, – сказал Веттер, потихонечку вынимая из пачки Фарнхэма еще одну сигарету, – я начинаю задумываться об измерениях.

– Измерениях?

– Да, сынок, измерениях. Не зря же фантасты как будто взбесились насчет измерений. Ты вообще читаешь фантастику, Фарнхэм?

– Нет, – сказал Фарнхэм.

Ему показалось, что Веттер над ним издевается.

– Лавкрафта, скажем, читал?

– Вообще о таком не слышал, – сказал Фарнхэм. Последняя книжка, которую он читал для развлечения, представляла собой стилизацию под роман викторианской эпохи и называлась «Два джентльмена в шелковых панталонах».

– Так вот, этот самый Лавкрафт очень много писал о других измерениях, – продолжал Веттер, доставая спички. – О других измерениях, которые соприкасаются с нашим. Там живут такие бессмертные чудища, которые одним своим видом могут свести человека с ума. Чушь, конечно. Но знаешь… когда к нам в участок врывается кто-то из этих людей с выпученными глазами, я начинаю задумываться… а уж такая ли это чушь. И вот тогда мне приходят совсем уж странные мысли. И особенно ночью, когда за окнами темно, как сейчас. Например, что наш мир – такой уютный, нормальный, разумный мир, – похож на большой кожаный мяч, надутый воздухом. Но в каких-то местах эта кожа сильно протерлась. И барьеры там тоньше и уязвимее. Понимаешь?

– Ага, – сказал Фарнхэм, но про себя подумал: Поцелуй меня в задницу, старый хрыч… у меня всегда возникает желание поиметь поцелуйчик в то самое место, когда меня держат за дурака.

– И тогда я думаю: «Наш Крауч-Энд – как раз такое тонкое место». Глупо, конечно, я все понимаю. Но иногда я так думаю. Наверное, у меня просто больное воображение. Мама всегда говорила, что я фантазер.

– Правда?

– Ага. И знаешь, что я еще думаю?

– Нет, сэр. Понятия не имею.

– Я думаю: с Хайгейтом все в порядке. В Масвелл-Хилле и Хайгете толщина между нами и измерениями как раз такая, какая надо. Но вот, скажем, Арчвей и Финсбери-Парк… они тоже граничат с Крауч-Эндом. У меня там приятели очень хорошие, и они в курсе, что я малость интересуюсь всякими такими вещами, которые не находят разумного объяснения. Например, сумасшедшими историями, которые нам тут иной раз рассказывают. Причем, заметь, этим людям вроде бы не за чем сочинять всякие ужасы. Они от этого ничего не выигрывают. Тебе не приходило в голову, Фарнхэм, с чего бы вдруг эта женщина рассказала нам такую историю… выдумывать ей без надобности. Значит, все это правда.

– Ну…

Веттер зажег спичку и взглянул на Фарнхэма поверх крошечного язычка пламени.

– Красивая молодая женщина двадцати шести лет, двое детишек в отеле, муж – молодой преуспевающий адвокат в Милуоки или где там еще. Что она выигрывает от того, что врывается посреди ночи в полицейский участок и рассказывает историю, больше похожую на сценарий для какого-нибудь фильма ужасов?

– Я не знаю, – натянуто проговорил Фарнхэм. – Но должно быть какое-то объясне…

– Вот я и подумал, – перебил его Веттер, – что если они существуют, эти «тонкие места», то одно из них точно находится где-то в Арчвее или Финсбери-Парке… то есть там оно только-только начинает себя проявлять… а самая тонкая его часть расположена здесь, в Крауч-Энде. И у меня возникает вопрос: а что, если однажды кожа между нашим миром и тем миром, который прячется изнутри, окончательно изотрется? Может быть, так все и будет… если хотя бы половина из того, что рассказала нам эта американка, правда.

Фарнхэм молчал. Про себя он решил, что констебль Веттер точно малость того. Может быть, он еще верит во френологию, хиромантию и этих… как их… розенкрейцеров.

– Почитай нераскрытые дела, – сказал Веттер, вставая. Он потянулся, схватившись руками за поясницу, и в спине у него явственно хрустнуло. – Пойду немного проветрюсь на улицу.

Он вышел. Фарнхэм проводил его взглядом, в котором насмешка мешалась с легким презрением и искренним возмущением. Нет, Веттер точно немного тронутый. И вечно стреляет у всех сигареты. А сигареты нынче недешевы – в этом дивном новом мире всеобщего благосостояния и умеренного социализма. Он взял со стола блокнот Веттера и принялся перечитывать показания девушки.

Да, он обязательно почитает нераскрытые дела.

Смеха ради.

Девушка – или молодая женщина, как теперь принято говорить (и похоже, все американцы только так теперь и говорят; совсем уже чокнулись на своих общественно приемлемых выражениях) – влетела в участок в четверть одиннадцатого, вечером накануне. Вся такая растрепанная, со спутанными волосами и дико выпученными глазами. Сумку она волочила по полу, держа ее за ремень.

– Лонни, – заголосила она с порога. – Пожалуйста… вы должны найти Лонни.

– Ну, мы будем стараться, – отозвался невозмутимый Веттер. – Только сначала вы нам скажите, кто такой этот Лонни.

– Он умер, – выдохнула молодая женщина. – Я знаю, он умер.

Она расплакалась. Потом рассмеялась таким высоким надрывным смехом. Бросила сумку на пол. У нее началась истерика.

Как обычно под вечер по будним дням в участке было немного народу. Сержант Реймонд выслушивал показания женщины-пакистанки, которая почти с неземным спокойствием излагала, как у нее украли сумку на Хиллфилд-авеню – какой-то сопляк весь в футбольных татуировках и с панковским гребнем синих волос подлетел к ней прямо на улице и вырвал сумку из рук. Веттер увидел, как Фарнхэм вышел из приемной, где он снимал со стены старые плакаты (НАЙДЕТСЯ ЛИ В ВАШЕМ СЕРДЦЕ МЕСТЕЧКО ДЛЯ НЕЖЕЛАННОГО РЕБЕНКА?) и развешивал новые (ШЕСТЬ ПРАВИЛ БЕЗОПАСНОЙ ЕЗДЫ НА МОПЕДЕ ПО НОЧНОМУ ГОРОДУ).

Веттер подозвал к себе Фарнхэма и сделал знак Реймонду – который немедленно встрепенулся, заслышав истерические вопли американки, – чтобы тот занимался своим делом. Сержант Реймонд, известный своим пристрастием ломать пальцы воришкам-карманникам (в оправдание своих незаконных действий, явно попадающих под статью о превышении служебных полномочий, он обычно говаривал: «Да ладно, так им и надо, засранцам. И потом, пятьдесят миллионов китайцев вполне бы одобрили, так что вот»), категорически не годился для общения с женщиной, у которой истерика.

– Лонни! – надрывалась она. – Пожалуйста, сделайте что-нибудь… они забрали Лонни!

Женщина-пакистанка обернулась к молодой американке, смерила ее долгим спокойным взглядом, потом опять повернулась к сержанту Реймонду и продолжила свой безмятежный рассказ о том, как у нее украли сумку.

– Мисс… – начал было констебль Фарнхэм.

– Что здесь происходит? – прошептала она. Она дышала неровно, и сбивчиво, и часто-часто. Фарнхэм заметил у нее на левой щеке небольшую царапину. А вообще она была очень даже хорошенькая. Такая ладненькая, миниатюрная… с симпатичными грудками, пусть и маленькими, но зато крепкими и упругими, и роскошной копной каштановых волос с легкой рыжинкой. Одета не то чтобы очень дорого, но стильно и со вкусом. Правда, у одной из туфель отломился каблук.

– Что здесь происходит? – повторила она. – Чудовища…

Пакистанка опять обернулась к ней… и улыбнулась, показав гнилые зубы. Но улыбка тут же пропала, словно по мановению волшебной палочки, и пакистанка вновь повернулась к сержанту Реймонду, чтобы заполнить бланк заявления об утере и краже собственности.

– Фарнхэм, голубчик, сделай нам с барышней кофе и притащи его в третью комнату, – сказал Веттер. – Вы ведь выпьете кофе, милая?

– Лонни, – прошептала она. – Я знаю, он умер.

– Давайте мы сделаем так: пойдем в другой кабинет, сядем спокойно и во всем разберемся. – Веттер помог ей встать. Пока он провожал ее в другой кабинет, по-отечески приобняв за талию, она продолжала что-то бессвязно бормотать – глухим жалобным голосом. Ее походка была неровной и шаткой из-за отломанного каблука.

Фарнхэм сделал кофе, принес его в третью комнату – небольшой кабинет с белыми стенами и безо всяких излишеств: покорябанный стол, четыре стула и маленький холодильник в углу, – и поставил большую фарфоровую кружку перед молодой женщиной.

– Вот, милая, – сказал он. – Выпейте кофе, вам станет легче. Если вам нужен сахар…

– Я не могу это пить, – сказала она. – Не могу…

Но она все-таки взяла кружку – двумя руками. Как будто у нее озябли руки и она пыталась согреться. Руки у нее дрожали так сильно, что Фарнхэм испугался, что она расплескает кофе и обожжется. Надо бы ей сказать, чтобы она поставила кружку обратно на стол – от греха подальше.

– Я не могу, – повторила она, а потом отпила большой глоток, по-прежнему держа кружку двумя руками, как это делают дети, когда пьют что-то горячее из большой чашки. А когда она подняла глаза и взглянула на полицейских, вид у нее был совсем-совсем детский – усталый, трогательный и бесхитростный… и не испуганный даже, а какой-то затравленный. Как будто то, что случилось, потрясло ее настолько, что она просто забыла о том, что она – взрослая женщина, и превратилась в растерянного ребенка в стильном взрослом костюме. Словно чья-то невидимая десница протянулась с небес и отобрала у нее последние двадцать прожитых лет.

– Лонни, – сказала она. – Чудовища. Вы должны мне помочь. Пожалуйста, помогите мне. Может быть, он не умер. Может быть… Я гражданка Соединенных Штатов! – вдруг закричала она, а потом разрыдалась, как будто сказала какую-то постыдную непристойность.

Веттер погладил ее по плечу.

– Не надо, милая. Успокойтесь. Мы вам, конечно, поможем. И найдем вашего Лонни. Это ваш муж?

Она кивнула, все еще заливаясь слезами.

– Дании и Норма остались в отеле… у них приходящая няня… она их должна уложить… но они не заснут… будут ждать папу… чтобы папа их поцеловал перед сном…

– Пожалуйста, успокойтесь и расскажи по порядку, что произошло…

– И где это произошло, – добавил Фарнхэм.

Веттер быстро взглянул на него и нахмурился.

– Но в этом-то все и дело! – воскликнула американка. – Я не знаю, где это произошло! Я даже не знаю, что именно произошло… Но я знаю одно. Это было уж… ужасно!

Веттер достал блокнот.

– Как ваше имя, милая?

– Дорис Фриман. Мой муж Леонард Фриман. Мы остановились в отеле «Интерконтиненталь». Мы из Америки, американские граждане. – Похоже, на этот раз заявление о гражданском статусе немного ее успокоило. Она отпила еще кофе и поставила кружку на стол. Фарнхэм заметил, что у нее покраснели ладони. Ты это почувствуешь позже, милая, подумал он.

Веттер записывал все в свой блокнот. На мгновение он оторвался от записей, стрельнул глазами в Фарнхэма – этак мельком и ненавязчиво – и снова уткнулся в блокнот.

– Вы здесь в отпуске? – спросил он.

– Да… две недели здесь и одну в Испании. Мы собирались в Барселону… но это же не поможет найти Лонни! Зачем вы мне задаете все эти вопросы, такие дурацкие?!

– Мы просто пытаемся оценить обстановку, миссис Фриман. И набираем исходные данные, – сказал Фарнхэм. И он, и Веттер говорили тихо и с расстановкой. Оба выбрали такой тон, не особенно даже об этом задумываясь. – Мы пока больше не будем задавать никаких вопросов. Расскажите нам сами, что произошло. Только все по порядку.

– Почему у вас в Лондоне невозможно поймать такси? – вдруг спросила она.

Фарнхэм слегка растерялся, но Веттер проговорил как ни в чем не бывало, словно этот вопрос был очень даже уместен в данной ситуации:

– Сложно сказать. Наверное, из-за туристов. А что? Вас никто не хотел везти в Крауч-Энд?

– Да, – сказала она. – Мы с мужем вышли из отеля часа в три дня и сначала поехали в книжный магазин «Хэтчардс». Это где-то на Хеймаркет, правильно?

– Да, там рядом, – кивнул Веттер. – Хороший такой магазин, большой… правда?

– У отеля мы сразу же взяли такси, без проблем… они там на стоянке стояли в очереди. Но когда мы вышли из книжного, мы очень долго ловили машину. Сначала вообще никто не останавливался, а когда один все-таки остановился… он лишь рассмеялся и покачал головой, когда Лонни ему сказал, что нам нужно в Крауч-Энд.

– Да, когда надо ехать куда-нибудь в пригород, эти мерзавцы, прошу прощения, сразу же начинают выделываться, – сказал Фарнхэм.

– Он даже не взял фунт сверху, – проговорила она с искренним недоумением, характерным для всякого американца, когда кто-то в его присутствии отказывается от лишних халявных денег. – Мы там простояли почти полчаса, пока наконец не нашелся таксист, который сказал, что поедет. Было уже полшестого, может быть, даже без четверти шесть. И вот тогда Лонни вдруг обнаружил, что потерял адрес…

Она снова схватилась руками за кружку.

– Вы собирались к кому-то в гости? – спросил Веттер.

– Да, к знакомому мужа. Вернее, к его коллеге. Адвокату по имени Джон Скуэльс. Лично они никогда не встречались, но их фирмы… – Она неопределенно взмахнула рукой.

– Совместно вели дела?

– Да, наверное. Когда мистер Скуэльс узнал, что мы будем в Лондоне, он пригласил нас на ужин. Они с Лонни, конечно же, переписывались, но на адрес конторы. А домашний адрес был у него на бумажке. Уже в такси Лонни вдруг обнаружил, что потерял эту бумажку. На память он ничего не помнил. Помнил только, что это где-то в Крауч-Энде.

Она взглянула на полицейских внимательно и серьезно.

– Крауч-Энд… безобразное совершенно название. Типа «ползучий квартал»… гады бывают ползучие…

– И что было потом? – просил Веттер.

Она начала говорить и говорила долго. К тому времени, когда она завершила рассказ, она прикончила первую кружку кофе и почти допила вторую, а констебль Веттер исписал почти весь блокнот своим крупным размашистым почерком.

Лонни Фриман был крупным мужчиной, и когда он наклонился вперед к водителю, сгорбившись на заднем сиденье такси, он сразу напомнил ей того Лонни, каким она его увидела в первый раз. Дело было на баскетбольном матче в выпускном классе школы. Он сидел на низкой скамеечке, согнув колени чуть ли не до ушей, свесив руки между расставленными ногами и упираясь в пол кулаками. Только тогда он был в длинных спортивных трусах и с полотенцем на шее, а не в костюме при галстуке, как сейчас. Его редко когда приглашали играть в основном составе, с нежностью вспомнила Дорис. Потому что играл он плохо. И вечно терял адреса.

Таксист сочувственно выслушал трогательную историю о потерявшемся адресе. Это был пожилой мужчина в сером летнем костюме – весь подтянутый и аккуратный, не в пример вечно расхристанным нью-йоркским водилам. Только клетчатая шерстяная кепка, лихо сдвинутая на затылок, слегка выпадала из общего стиля, хотя смотрелась довольно мило: она придавала ему этакий щегольской шарм. Машины текли по улице сплошным потоком. В кинотеатре напротив шел «Призрак оперы». «Бессмертный шедевр» продолжал свое, видимо, бесконечное шествие по экранам мира.

– Знаете что, ребята. Давайте мы сделаем так, – сказал таксист. – Я вас отвезу в Крауч-Энд, там мы остановимся у первой же телефонной будки, вы позвоните своему знакомому, уточните адрес, и я вас доставлю к подъезду со всеми удобствами.

– Это так мило, – сказала Дорис. И она вовсе не издевалась. Они здесь в Лондоне уже шесть дней, и все это время она не устает поражаться, какие здесь милые, вежливые и любезные люди.

– Спасибо, – сказал Лонни. Он откинулся на спинку сиденья, приобнял Дорис за плечи и улыбнулся. – Вот видишь? Теперь все в порядке.

– Но не твоими стараниями, – в шутку нахмурилась Дорис и легонько ущипнула мужа за бок.

– Ну ладно, – заключил таксист. – Вперед, в Крауч-Энд.

Был конец августа. Жаркий лондонский ветер шуршал мусором по тротуарам и задирал пиджаки мужчинам и юбки женщинам, спешащим домой с работы. Солнце садилось, и когда оно проглядывало в просветах между высокими зданиями, Дорис видела что оно уже наливается красным вечерним свечением. Таксист что-то тихонечко напевал себе под нос. Дорис расслабленно притихла в объятиях мужа – за последние шесть дней она его видела больше, чем за весь прошлый год, как ей казалось. Она подумала и решила, что ей это нравится. И ей было приятно, что ей это нравится. Тем более что она первый раз в жизни поехала путешествовать в другие страны. Ей даже не верилось, что она выбралась из своей Америки. Она снова и снова напоминала себе, что вот сейчас она в Лондоне, а через неделю будет в Барселоне… как говорится, все бы так жили.

А потом солнце скрылось за глухой стеной зданий, и Дорис сразу утратила всякое ощущение направления. Она уже знала, что так всегда происходит в Лондоне, когда ты едешь в такси. Этот город напоминал ей огромный каменный муравейник, запутанный лабиринт, сотканный из беспорядочного переплетения проспектов, бульваров, улиц и переулков, – у нее в голове не укладывалось, как здесь вообще можно ездить и не теряться. На днях она поделилась своими соображениями с Лонни, и он сказал, что ездить здесь можно, но осторожно… разве она не заметила, что в каждом такси обязательно есть карта города, аккуратно сложенная на полочке под приборной доской?

В Лондоне они часто и много ездили на такси, но эта поездка была самой долгой из всех. Фешенебельные кварталы остались позади (но Дорис не покидало неприятное ощущение, что на самом деле они никуда не едут, а просто кружат на месте). Они проехали по району монументальных, если не сказать монолитных жилых многоэтажек безо всяких признаков жизни – можно было подумать, что здесь давно уже никто не живет (хотя нет, поправилась она, когда излагала свою историю Веттеру и Фарнхэму в маленькой белой комнате в полицейском участке; она заметила одного малыша, он сидел на поребрике и жег спички). Потом они проехали по какой-то улочке с маленькими и явно дешевыми магазинчиками и овощными палатками, а потом – так что вовсе неудивительно, что у иногородних голова идет кругом от лондонской топографии, – они снова выехали в фешенебельную часть города.

– Там был даже «Макдоналдс», – сказала она Веттеру и Фарнхэму благоговейным тоном, который обычно приберегают для описания Сфинкса или Висячих садов Семирамиды.

– Да что вы говорите? – проговорил Веттер, пряча улыбку с таким же восторженным восхищением. Молодая американка, похоже, уже окончательно успокоилась и взяла себя в руки, и ему не хотелось, чтобы что-то перебило ее настрой. Во всяком случае, пока она не закончит рассказ.

Фешенебельный квартал с «Макдоналдсом» остался позади. Дома расступились, и Дорис увидела, что солнце уже превратилось в твердый оранжевый шар, зависший низко над горизонтом. По улицам струился такой странный свет, что казалось, что все пешеходы сейчас сгорят в языках яркого пламени.

– И вот тогда все начало меняться, – сказала она, почему-то понизив голос. И у нее опять задрожали руки.

Веттер весь подался вперед:

– Меняться? Как? Как все менялось, миссис Фриман?

Они проезжали мимо газетного киоска, сказала она, и ей на глаза попался большой заголовок, написанный мелом на черной доске объявлений: ПОДЗЕМНЫЙ УЖАС ПОГЛОТИЛ ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕЛОВЕК.

– Лонни, смотри!

– Что? – Он оглянулся, но они уже проехали киоск.

– Там было написано: «Подземный ужас поглотил шестьдесят человек». Кажется, они так называют метро? Подземка?

– Ага, подземка. Была авария?

– Я-то откуда знаю. – Она наклонилась вперед к водителю: – Послушайте, вы не знаете, что там случилось? Была авария в метро?

– Авария, мадам? Понятия не имею.

– У вас есть радио?

– В машине – нет.

– Лонни?

– Э?

Она увидела, что Лонни это не интересует. Он опять принялся рыться в карманах (а учитывая, что Лонни был в тройке, простор для «рытья» был немалый) в поисках затерявшегося листочка с адресом Джона Скуэльса.

Слова, написанные белым мелом на черной доске, никак не шли у нее из головы. ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕЛОВЕК ПОГИБЛИ В МЕТРО, вот так надо было писать. Но… ПОДЗЕМНЫЙ УЖАС ПОГЛОТИЛ ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕЛОВЕК. Было в этом что-то такое… неприятное и тревожное. Надо же, «поглотил»… Так в старину говорили о моряках, которые утонули в море. «И морская пучина поглотила их безвозвратно».

ПОДЗЕМНЫЙ УЖАС.

Ей это очень не нравилось. В голову лезли мысли о кладбищах, канализационных шахтах и бледных и вялых тварях – мерзких и тошнотворных, – которые обитают в недрах метро, и неожиданно выпрыгивают из тоннелей, и хватают своими цепкими лапами (или, может быть, щупальцами) несчастных пассажиров на освещенной платформе, и уволакивают их в темноту…

Они повернули направо. На углу, рядом с тремя громадными мотоциклами, стояли трое парней в черной коже. Они оглянулись на проезжающее такси, и на мгновение Дорис показалось (сейчас заходящее солнце светило ей прямо в глаза), что у байкеров нечеловеческие лица. В душе шевельнулось неприятное ощущение – и не ощущение даже; уверенность, – что у этих ребят в черной коже не лица, а крысиные морды. Крысиные морды с черными настороженными глазами. Но потом свет немного сместился, и она поняла, что, конечно же, все было совсем не так. Это были обычные парни, которые стояли себе и курили перед кондитерской на углу.

– Ну вот, кажется, мы подъезжаем. – Лонни перестал шарить по карманам и указал пальцем в окно. Дорис взглянула туда и увидела табличку с названием улицы. «Крауч-Энд-роуд». Старые кирпичные дома обступили узенькую улицу, словно поблекшие сонные вдовы. Казалось, они провожают такси глазами – слепыми темными окнами. Движения на улице не было, только несколько ребятишек проехало навстречу и мимо на грохочущих мотоциклах. Двое мальчишек пытались проехаться на скейтборде, но без особых успехов. Их папаши сидели на лавочке, курили и наблюдали за стараниями детей – отдыхали после работы. Все казалось вполне нормальным.

Таксист остановился перед маленьким ресторанчиком унылого вида с заляпанной вывеской, выставленной в окне: ПАТЕНТ НА ПРАВО ТОРГОВЛИ СПИРТНЫМИ НАПИТКАМИ ЕСТЬ, – и плакатом побольше, который сообщал, что здесь можно взять карри навынос. На подоконнике с той стороны стекла спал большой серый кот. У входа стояла красная телефонная будка.

– Ну вот, ребята, – сказал таксист. – Сейчас вы уточните адрес вашего друга, и я вас довезу в лучшем виде.

– Ага, спасибо, – сказал Лонни и вышел из машины.

Дорис пару секунд посидела в машине, а потом тоже решила выйти – пройтись и размяться. На улице по-прежнему дул жаркий ветер. Он тут же взметнул ее юбку и прилепил к ноге обертку из-под мороженого. Дорис брезгливо тряхнула ногой. Потом подняла глаза и обнаружила, что смотрит прямо на серого кота за стеклом. Он тоже смотрел на нее совершенно непроницаемым и загадочным взглядом. У него был один глаз и всего половина морды – вторую половину напрочь выдрали когтями в какой-то давней кошачьей драке. Осталось лишь безобразное розоватое месиво, изрытое шрамами и рубцами, незрячая глазница с молочно-белесым бельмом и несколько пучков шерсти.

Котяра беззвучно мяукнул через стекло.

Дорис стало противно и страшно. Она поспешно отошла от окна, подошла к телефонной будке и заглянула внутрь сквозь заляпанное грязное стекло. Лонни подмигнул ей и поднял вверх большой и указательный пальцы, сложенные колечком. Мол, все о'кей. Потом он опустил в щель автомата десятипенсовик и заговорил в трубку. Он рассмеялся – не слышно через стекло. Как тот кот. Дорис оглянулась на окно ресторанчика, но котяра уже смылся. Внутри было сумрачно, но она все равно разглядела пустые столы, на которых стояли перевернутые вверх ногами стулья, и старика, уныло подметавшего пол. Потом она повернулась обратно к мужу и увидела, что он что-то записывает на бумажке. Наверное, адрес. Он убрал ручку в карман, крепко зажал бумажку в руке – да, это был адрес, – сказал в трубку еще пару слов, повесил ее на рычаг и вышел из будки.

С торжествующим видом он предъявил бумажку жене.

– Ну вот, все в порядке… – Он глянул вперед поверх плеча Дорис и вдруг нахмурился. – А где наше такси?

Она обернулась. Такси исчезло. На том месте, где стояла машина, осталась лишь пара каких-то бумажек, которые ветер лениво гнал по асфальту. На другой стороне улицы возились двое мелких ребятишек. Совсем малыши, лет пяти-шести. Мальчик и девочка с растрепанными косичками, торчащими в разные стороны. Они хватали друг друга руками и заливисто хохотали. Дорис заметила, что рука у мальчика изуродована и скрючена, как клешня. И куда только смотрит министерство здравоохранения… Ребятишки заметили, что она на них смотрит, тесно прижались друг к другу и опять рассмеялась.

– Я не знаю, – растерянно проговорила Дорис. Она себя чувствовала полной дурой. И еще ей было немного не по себе. Жара, неизменный ветер, который дул так неестественно ровно, без порывов и затуханий, странный, словно нарисованный свет…

– А в котором часу это было, примерно? – вдруг спросил Фарнхэм.

– Я не знаю, – испуганно проговорила Дорис. Неожиданный вопрос констебля перебил ее горестный речитатив, так что она даже не сразу сообразила, о чем ее спрашивают. – Часов в шесть, наверное. Может быть, в двадцать минут седьмого.

– Ясно. Продолжайте, пожалуйста, – сказал Фарнхэм, который прекрасно знал, что в конце августа закаты в Лондоне начинаются как минимум в восьмом часу. Если не позже.

– Так, это что же получается? – проговорил Лонни, оглядываясь по сторонам с таким напряженным видом, как будто хотел силой своего праведного раздражения вернуть на место исчезнувшее такси. – Он что, просто взял и уехал?

– Может быть, он подумал… ну, когда ты поднял руку. – Дорис изобразила тот знак «все о'кей», который Лонни показывал ей из телефонной будки. – Может быть, он подумал, что ты его отпускаешь… вроде махнул рукой.

– Мне пришлось бы долго руками махать, чтобы он уехал с почти трояком на счетчике, – фыркнул Лонни и подошел к краю проезжей части. Двое малышей на той стороне Крауч-Энд-роуд продолжали хихикать.

– Эй, ребята! – окликнул их Лонни.

– Вы американец, сэр? – спросил мальчик с клешней вместо руки.

– Да, – сказал Лонни и улыбнулся. – Вот тут стояло такси, буквально пару минут назад. Вы не видели, куда оно уехало?

Ребятишки как будто задумались. Девочка вышла к краю тротуара, сложила ладошки рупором и, по-прежнему улыбаясь, она прокричала им через улицу – через рупор из грязных ладошек и через свою по-детски невинную улыбку:

– Вот и угребывай в свою Америку!

У Лонни отвисла челюсть.

– Сэр! Сэр! Сэр! – пронзительно завопил мальчик, бешено размахивая своей безобразной клешней. А потом они оба развернулись и бросились бежать. Буквально через пару секунд они завернули за угол и скрылись из виду, и только эхо их звонкого смеха еще задержалось на улице.

Лонни ошалело взглянул на Дорис.

– Похоже, что здесь, в Крауч-Энде, некоторые ребятишки не особенно жалуют американцев, – выдавил он.

Дорис нервно огляделась по сторонам.

Похоже, больше на улице не было никого.

Лонни приобнял ее за талию.

– Ну что, малышка. Похоже, придется нам топать пешком.

– Мне что-то не хочется топать пешком, если честно. А то вдруг эти мелкие побежали за старшими братьями. – Дорис рассмеялась, чтобы показать, что она пошутила, но смех получился каким-то натянутым. Ей очень не нравился этот вечер, навевающий странное ощущение выпадения из реальности. Лучше бы они с Лонни остались в отеле, право слово.

– Но, похоже, у нас нет выбора, – сказал он. – Что-то здесь не наблюдается свободных такси.

– Лонни, почему он нас бросил, таксист? Он казался таким милым.

– Понятия не имею. Но Джон очень подробно мне все объяснил. Он живет на Брасс-Энд. Это такой маленький тупичок на пять-шесть домов. И Джон говорит, его нет на схеме городских улиц. – Продолжая говорить, Лонни повел Дорис по Крауч-Энд-роуд. Прочь от телефонной будки, от ресторанчика, где продавали навынос карри и от того пяточка пустоты, где раньше стояло такси. – Нам надо будет свернуть направо на Хиллфилд-авеню, потом через полквартала свернуть налево, и первый правый поворот… или левый?.. в общем, нам надо на Петри-стрит. И там – второй поворот налево. Это и будет Брасс-Энд.

– И как ты все это запомнил?

– С трудом, – сказал он с таким потешным видом, что она поневоле рассмеялась. Лонни умел поднять ей настроение. Была у него такая замечательная способность.

На стене в коридоре висела подробная карта Крауч-Энда, где было значительно больше деталей, чем в справочнике «Как проехать по улицам Лондона». Фарнхэм встал перед ней, сунув руки в карманы, и принялся очень внимательно ее изучать. Сейчас в здании было тихо. Веттер еще не вернулся со своей прогулки, предпринятой с целью проветривания мозгов – будем надеяться, ему таки выдует из головы всю эту бредовую чертовщину, – а Реймонд, наверное, уже давно разобрался с той пакистанкой, у которой украли сумку.

Фарнхэм ткнул пальцем в то место на карте, где таксист скорее всего высадил эту американку с ее разлюбезным мужем (если, конечно, ей можно верить, в чем Фарнхэм искренне сомневался). Дорога до дома их друга казалась донельзя простой. Свернуть с Крауч-Энд-роуд на Хиллфилд-авеню, потом – налево по Виккерс-лейн, и снова налево на Петри-стрит. На Брасс-Энд, крохотном ответвлении от Петри, было от силы шесть – восемь домов. Короткий такой тупичок. Идти где-то с милю, не больше. Это кем же надо быть, чтобы там заблудиться?! Да будь ты хоть дважды американец…

– Реймонд! – окликнул он. – Ты еще здесь?

Вошел сержант Реймонд. Он собирался на патрулирование и надевал на ходу штормовку.

– Уже убегаю, моя красавица.

– Перестань, может быть, – сказал Фарнхэм, но все равно вымученно улыбнулся. Реймонда он побаивался. Стоило только взглянуть на эту мрачную гориллу со зверской рожей, как сразу же становилось ясно: он стоит слишком близко к черте, что отделяет хороших парней от мерзавцев. На лице у Реймонда красовался толстый белый шрам, вернее даже рубец, похожий на перекрученную веревку – от левого уголка рта и почти до самого кадыка. Сам сержант утверждал, что это один бесноватый карманник пытался перерезать ему горло осколком разбитой бутылки. Поэтому, мол, он и ломает им пальцы. Но Фарнхэм даже не сомневался, что это вранье. Просто Реймонду нравилось, как трещат кости, когда их ломают.

– Не угостишь сигареткой? – спросил Реймонд.

Фарнхэм со вздохом протянул ему пачку. Пока Реймонд прикуривал, он спросил:

– Слушай, а на Крауч-Энд-роуд есть магазин, где продают карри?

– Я такого не знаю, мой птенчик, – сказал Реймонд.

– Так я и думал.

– Какие проблемы, малыш?

– Никаких, – может быть, чуть резковато ответил Фарнхэм, вспомнив растрепанные волосы и остекленевшие глаза Дорис Фриман.

Дорис и Лонни Фриман дошли почти до конца Крауч-Энд-роуд и там свернули на Хиллфилд-авеню, застроенную очень стильными, даже можно сказать, впечатляющими домами, – но Дорис почему-то подумала, что это всего лишь фасады, красивые оболочки, вероятно, разрезанные изнутри на квартиры и комнаты с холодной хирургической точностью.

– Пока все в порядке, – заметил Лонни.

– Да… – начала было Дорис и осеклась, потому что откуда-то сбоку послышался слабый стон.

Они оба встали как вкопанные. Стон доносился справа, из маленького дворика, обнесенного высокой живой изгородью. Лонни направился было в ту сторону, но Дорис схватила его за руку:

– Лонни, не надо!

– Что значит, не надо? – удивился он. – Кому-то плохо.

Она шагнула следом за ним, нервно передернув плечами. Изгородь была высокой, но не слишком густой. Лонни без труда раздвинул кусты. За ними обнаружилась небольшая квадратная лужайка в обрамлении цветочных клумб. Лужайка была очень зеленой, а в центре чернело какое-то дымящееся пятно – во всяком случае, с первого взгляда Дорис решила, что это пятно. Она еще раз глянула через плечо Лонни – ей пришлось встать на цыпочки, потому что она была маленькой, а муж был высоким, – и увидела, что это была дыра, отдаленно напоминающая силуэт распростертого человека. И она действительно дымилась.

«ПОДЗЕМНЫЙ УЖАС ПОГЛОТИЛ ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕЛОВЕК», – вдруг подумала Дорис и вздрогнула.

Стон доносился из этой дыры, и Лонни рванулся туда, продираясь сквозь кусты.

– Лонни, не надо, – сказала она. – Пожалуйста.

– Кому-то плохо, – повторил он и прорвался сквозь изгородь на ту сторону. Раздался жесткий звук рвущейся ткани. Дорис еще успела увидеть, как муж идет к черной дырке в земле, а потом кусты сомкнулись плотной зеленой стеной, и она больше не видела Лонни – лишь различала его силуэт с той стороны. Она попыталась пройти туда следом за ним, но на ней была блузка без рукавов, и она сразу же оцарапалась о короткие твердые ветки подстриженных кустов.

– Лонни! – закричала она. Ей вдруг стало страшно. – Лонни, вернись!

– Сейчас, солнышко!

Дорис казалось, что дом с той стороны колючей зеленой стены бесстрастно глядит на нее пустыми темными окнами.

Стоны по-прежнему доносились из дымящейся дыры, но теперь они стали глуше – такие гортанные хрипы, в которых звучало какое-то жуткое ликование. Неужели Лонни не слышит?!

– Эй, там внизу, – донесся с той стороны голос Лонни. – Тут есть кто-нибудь? Эй… о Боже!

А потом он закричал. Дорис в жизни не слышала, чтобы Лонни кричал, и от этого вопля у нее подкосились ноги. Она судорожно огляделась, ища глазами хотя бы какой-то проход – тропинку или просто просвет в плотных кустах, – но изгородь тянулась сплошной стеной. У нее перед глазами поплыли обрывки кошмарных видений: байкеры с крысиными мордами вместо лиц, огромный кот с розовой развороченной мордой, маленький мальчик с рукой-клешней.

Лонни! – хотела крикнуть она, но не смогла выдавить из себя ни звука.

Теперь с той стороны послышались звуки борьбы. Стоны затихли. Зато появилось какое-то влажное хлюпанье, как будто кто-то тяжелый шлепал по мокрой грязи. А потом Лонни вывалился обратно сквозь плотные кусты, как будто его сильно толкнули в спину. Правый рукав его светло серого пиджака был разодран в клочья, и на нем чернели подтеки какой-то слизи, которая дымилась, как и дыра посреди лужайки.

– Дорис, беги!

– Лонни, что…

– Беги! – Его лицо было бледным, как молодой сыр.

Дорис отчаянно огляделась в поисках полицейского. Хоть кого-нибудь. Но Хиллфилд-авеню как будто вымерла. Пустая и мертвая улица в мертвом городе. А когда Дорис повернулась обратно к изгороди, она увидела, что за зеленой стеной в направлении улицы движется нечто кошмарное… нечто бесформенное и черное. И даже больше, чем просто черное. Сама чернота – полная противоположность света.

И оно влажно чавкало.

А потом кусты зашелестели и зашевелились. Дорис застыла, не в силах оторвать взгляд от этой дрожащей зеленой стены. Ее как будто парализовало. Она бы, наверное, так и стояла (сказала она Веттеру и Фарнхэму), если бы Лонни не схватил ее за руку и не заорал на нее… да, Лонни, который в жизни ни на кого не повысил голос, даже на детей, вдруг заорал… она бы стояла там до сих пор. Или…

Но они побежали.

Фарнхэм спросил куда. Но она не знала. Лонни был вообще никакой, его буквально корежило от отвращения и трясло от страха. Похоже, он был в истерике – вот это она еще понимала, но больше не соображала вообще ничего. Он железной хваткой вцепился в ее запястье и тащил за собой. Они бежали не разбирая дороги – прочь от мрачного дома за зеленой изгородью и от дымящейся дыры на лужайке. Вот это она понимала, а все остальное было лишь вереницей смутных разрозненных впечатлений.

Поначалу бежать было трудно, но потом стало легче, потому что дорога пошла под гору. Они свернули за угол, потом еще раз свернули. Тусклые серые дома с высокими каменными крылечками и закрытыми зелеными ставнями, казалось, смотрят на них слепыми глазами окон. Дорис запомнила, что в какой-то момент Лонни снял на ходу пиджак, весь заляпанный черной слизью, и швырнул его на тротуар. Наконец они выбрались на достаточно широкую улицу.

– Стой, – выдохнула она. – Я больше не могу.

Свободную руку она прижимала к боку, в который как будто вонзили добела раскаленный прут.

Лонни остановился. Они выбрались из квартала частных домов и стояли теперь на углу Крауч-лейн и Норрис-роуд. На той стороне Норрис-роуд был указатель. Одна миля до Бойни-Товен.

Не хватало им только бойни.

Может быть, Бойня-Таун? – уточнил Веттер.

Нет, сказала Дорис Фриман. Именно Товен.

Реймонд затушил в пепельнице сигарету, выпрошенную у Фарнхэма.

– Все, я убегаю, – объявил он, а потом повнимательнее присмотрелся к Фарнхэму. – Моей куколке надо себя беречь, хорошо кушать и больше спать. У нее под глазами большие черные круги. А шерсть на ладонях еще не растет, мой котик? – Он громко заржал.

– Знаешь такую улицу, Крауч-лейн? – спросил Фарнхэм.

– Ты имеешь в виду, Крауч-Энд-роуд.

– Нет. Я имею в виду Крауч-лейн.

– Впервые слышу.

– А Норрис-роуд?

– Есть такая. Пересекается с Хай-стрит в Бейсингстрок…

– Нет. Здесь, у нас.

– Здесь у нас такой нет, мой птенчик.

Фарнхэм и сам не знал, почему он упорствовал, ведь эта полоумная американка несла явный бред.

– А Бойня-Товен?

– Товен, ты сказал? Не Таун?

– Ага, Товен.

– Не знаю такого. Но если бы знал, обходил бы за пять кварталов.

– Почему?

– Потому что «бойня» это само по себе неприятно, а «товен» на языке древних друидов означает место ритуального жертвоприношения… они, кстати, людей приносили в жертвы. Вырезали им печень и легкие. Вот такие дела. – Реймонд застегнул штормовку и вышел в ночь.

Фарнхэм проводил его пасмурным взглядом. Ему было не по себе. Он все это выдумал, решил Фарнхэм. Что такой тупой пень, как Сид Реймонд, может знать о друидах?! Все его познания уместятся на кончике иглы, и там еще будет достаточно места для «Отче наш».

Все правильно. Но даже если Реймонд и вправду знает про друидов, это ничего не меняет. Та женщина была…

– Они тут все с ума посходили, – сказал Лонни и рассмеялся нервным дрожащим смехом.

Чуть раньше, пока они еще бежали по улицам, Дорис взглянула на часы и увидела, что было уже почти восемь. Свет опять изменился. Из яркого оранжевого сияния он превратился во мглистое, как будто сгущенное алое свечение, которое отражалось зловещими отблесками от оконных стекол и окрасило фасад церкви на той стороне Норрис-роуд в цвет запекшейся крови. Солнце было как сплющенный шар у самого края горизонта.

– Что там случилось, Лонни? – спросила Дорис. – Что это было?

– И пиджак потерял. Все одно к одному.

– Ты его не потерял. Ты его сам снял и выбросил. Он был весь в…

– Не говори ерунды! – рявкнул он. Но в его глазах не было злобы или раздражения. Только блуждающий ошарашенный взгляд – растерянный и мягкий. – Я его потерял.

– Лонни, что там было, на той лужайке?

– Ничего. Давай не будем об этом. Где мы, вообще?

– Лонни…

– Я ничего не помню, – сказал он уже мягче. – Все как будто в тумане. Мы шли по улице… услышали какой-то звук… а потом мы побежали. Вот и все, что я помню. – Он помолчал и добавил по-детски жалобным голосом, от которого Дорис пробрал озноб: – Зачем бы мне было его выбрасывать, мой пиджак? Он мне нравился. Он подходил к брюкам. – Он запрокинул голову и громко расхохотался совершенно безумным смехом. Дорис опять стало страшно. Потому что она поняла: что бы Лонни там ни увидел, за изгородью, это было настолько ужасно, что он малость съехал с катушек. Она бы, наверное, тоже слегка повернулась… если бы она это видела. Но это уже не имело значения. Сейчас им надо выбираться отсюда. Возвращаться в отель, к детям.

– Давай поймаем такси. Я хочу домой.

– Но Джон… – начал было Лонни.

– Да черт с ним, с твоим Джоном! – закричала она. – Здесь все неправильно, все не так, и я хочу взять такси и поехать домой!

– Ну хорошо, хорошо. – Лонни провел дрожащей рукой по лбу. – Поедем домой. Вот только… где тут такси? Ты видишь?

Дорис огляделась. На самом деле на широкой, мощенной булыжником Норрис-роуд не было вообще никакого движения. По центру улицы тянулись ржавые трамвайные рельсы. На той стороне, напротив цветочного магазина, стояла древняя малолитражка на трех колесах. Чуть дальше, уже на их стороне улицы, виднелся припаркованный у тротуара мотоцикл «ямаха». И все. Шум машин доносился, но откуда-то издалека.

– Может быть, тут закрыли движение. Может быть, улицу ремонтируют, – пробормотал Лонни, а потом сделал одну очень странную вещь… во всяком случае, странную для такого спокойного и уверенного в себе человека, каким он был всегда. Он оглянулся через плечо, словно опасаясь, что за ними кто-то гонится.

– Пойдем пешком, – предложили Дорис.

– Куда?

– Куда угодно. Главное – выбраться из Крауч-Энда. А потом мы поймаем такси. Когда выберемся отсюда. – Она вдруг преисполнилась стопроцентной уверенности, что именно так все и будет. Хорошо быть хоть в чем-то уверенной.

– Ладно, как скажешь. – Похоже, Лонни был очень даже не против, чтобы она «приняла командование».

Они пошли вдоль по Норрис-роуд навстречу заходящему солнцу. Непрерывный гул проезжающих вдалеке машин оставался неизменным: он не отдалялся, но и не приближался. Как и ровный напор ветра. Отсутствие людей и машин начинало действовать Дорис на нервы. Ей очень не нравилось, что на улице так пустынно. У нее было стойкое ощущение, что за ними наблюдают. Она попыталась не зацикливаться на этом, но у нее ничего не вышло. Звуки их с Лонни шагов

(ПОДЗЕМНЫЙ УЖАС ПОГЛОТИЛ ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕЛОВЕК)

отдавались гулким эхом. Происшествие у живой изгороди никак не шло у Дорис из головы, и в конце концов она снова спросила:

– Лонни, что это было?

Он ответил просто:

– Я не помню. И не хочу помнить.

Они прошли мимо продуктового магазина, который уже был закрыт – за стеклом витрины лежала гора кокосовых орехов, похожих на сморщенные отрубленные головы. Мимо прачечной самообслуживания – ряды белых стиральных машин на фоне поблекших розовых стен смотрелись, как большие квадратные зубы в слабых деснах. Мимо витрины в подтеках мыльной воды, за которой висел пожелтевший плакатик: СДАЕТСЯ В АРЕНДУ. Что-то двигалось за белесыми разводами, и присмотревшись, Дорис увидела, что это был серый кот с половиной морды. Все тот же кошмарный кот. Он тоже глядел на нее сквозь стекло.

Дорис прислушалась к своим ощущениям и поняла, что внутри медленно нарастает ужас. Она его ощущала почти физически – как будто у нее в животе все скрутилось в тугой в узел, во рту появился противный привкус, как будто она отхлебнула ядреного зубного эликсира. Отблески заката лежали на булыжниках мостовой, как лужицы свежей крови.

Впереди показался подземный переход. Внизу было темно. Я не смогу, отрешенно и как бы вообще между прочим подумала Дорис. Не смогу я туда спуститься. Там может быть все что угодно. Я туда не пойду, так что даже и не уговаривайте. Потому что я не смогу.

Но другой внутренний голос просил, а ты сможешь вернуться обратно по этой пустынной, как будто заброшенной улицы, мимо закрытого магазинчика со странствующим котом внутри (как он попал сюда из ресторана? Лучше не задаваться этим вопросом. Лучше об этом вообще не думать.), мимо жутковатой «зубастой» прачечной, мимо овощной лавки со сморщенными головами… нет. Не сможет. Скорее всего не сможет.

Они подошли ближе к подземному переходу. Странно раскрашенный трамвай – цвета выбеленной кости – прогрохотал по рельсам прямо над ним. Он вырвался из темноты с пугающей внезапностью, как безумная стальная невеста навстречу своему жениху. Из-под колес сыпались искры. Дорис и Лонни невольно отпрянули, а Лонни еще и вскрикнул. Она взглянула на мужа и увидела, что за последний час он стал совсем другим человеком. Она никогда не видела его таким и даже не подозревала, что когда-то увидит. Ей показалось, что его волосы стали седыми, и хотя она твердо сказала себе – так твердо, как только сумела, – что это все из-за света… свет падает неудачно… но именно эта мнимая седина помогла ей принять решение. Лонни не в том состоянии, чтобы идти назад. Стало быть, в переход.

– Пойдем. – Она взяла его за руку и сжала со всей силы, чтобы он не почувствовал, как дрожит ее собственная рука. – Как говорится, раньше сядешь, раньше выйдешь.

Она шагнула вперед, и он послушно пошел за ней.

Они уже приближались к концу тоннеля – переход оказался коротким, к несказанному облегчению Дорис, – как вдруг кто-то схватил ее за руку, чуть повыше локтя.

Она не закричала. Просто не смогла закричать, потому что легкие разом сморщились, как смятые бумажные пакеты. В голове промелькнула безумная мысль: вот бы сейчас выйти из тела и просто… улететь. Она больше не чувствовала руку Лонни. Но сам он, похоже, и не заметил, что его рука выскользнула из ее руки. Он прошел вперед и поднялся по лестнице. На миг его силуэт – высокий и как бы вытянутый в длину – застыл на фоне кровавого алого света, а потом он скрылся из виду.

Рука, схватившая Дорис, была волосатой, как у обезьяны. Ее бесцеремонно развернули кругом – лицом к какой-то массивной тяжелой туше, прислонившейся к грязной бетонной стене в сумраке между двумя колоннами. Дорис различала лишь общие очертания… черный силуэт и два сверкающих зеленых глаза.

– Закурить не найдется, красавица? – раздался из темноты хриплый надтреснутый голос с тяжелым акцентом кокни. Дорис обдало запахом сырого мяса, жаренной в масле картошки и еще чего-то сладковатого и противного типа мокрого осадка на дне мусорного бака.

Зеленые сверкающие глаза. Кошачьи глаза…

Дорис вдруг преисполнилась кошмарной уверенности, что если эта массивная туша сейчас выйдет из мрака, она увидит мутное бельмо на глазу, месиво розовых шрамов и пучки серой шерсти.

Она вырвалась, отступила назад и почувствовала, как что-то скользнуло в воздухе перед самым ее лицом. Рука? Лапа с когтями? Непонятный какой-то звук: не то шелест, не то шипение…

Над головой прогремел трамвай. С ревом и дребезжанием, от которых тряслись мозги. С потолка посыпалась сажа, как черный снег. Дорис рванулась вперед в слепой панике – уже второй раз за этот безумный вечер она бежала вперед не разбирая дороги, не зная куда… и сколько времени она бежит.

Она пришла в себя только тогда, когда сообразила, что Лонни нет рядом. Она тяжело привалилась к грязной кирпичной стене и согнулась чуть ли не пополам, пытаясь отдышаться. Кажется, это все еще была Норрис-роуд (по крайней мере она так решила тогда, сказала Дорис двоим полицейским; широкая улица, вымощенная булыжником, с трамвайными рельсами посередине), но заброшенные обветшавшие магазинчики уступили место заброшенным обветшавшим складам. На одном из них Дорис увидела выцветшую табличку, всю в саже и копоти: ДАГЛИШ И СЫНОВЬЯ. На кирпичной стене соседнего красовалась роскошная узорчатая надпись когда-то ярко-зеленой, а теперь поблекшей краской: АЛЬХАЗРЕД. Явно какое-то арабское имя, тем более что под ним шли замысловатые закорючки арабской вязи.

– Лонни! – закричала она.

Несмотря на полную тишину, эха почему-то не было (нет, поправилась Дорис с разговоре с двумя полицейскими, было тихо, но где-то вдали слышался шум машин – чуть-чуть поближе на этот раз, но все-таки далеко). Имя мужа сорвалось с ее губ, но крик не разнесся в пространстве, а упал камнем к ее ногам. Полыхающая кровь заката сменилась золой серых сумерек. Только теперь, в первый раз за весь вечер, ей вдруг пришло в голову, что ночь может застать ее здесь, в Крауч-Энде – если это вообще был Крауч-Энд. Дорис опять стало страшно.

Она сказала Веттеру и Фарнхэму, что все это время – с того момента, как они с Лонни вышли из такси у телефонной будки, и до этого страшного откровения у стены заброшенного склада – она не очень соображала, что делает. Она не просчитывала свои действия, а действовала инстинктивно, как испуганное животное, которое спасается от опасности. Но тогда с ней был Лонни, а теперь она осталась одна. И ей хотелось, чтобы он снова был рядом. Вот это она еще осознавала, но все остальное было в каком-то тумане. Ей даже не пришло в голову удивиться, почему здесь совсем нет людей – в этом квартале, который располагался не далее, чем в пяти милях от Кембридж-Секес.

Дорис Фриман пошла вдоль по улице, выкрикивая на ходу имя мужа. Голос не отдавался эхом, а вот шаги, кажется, отдавались. На Норрис-роуд постепенно сгущались тени. Небо над головой было уже не алым, а мутно-бордовым. Может быть, из-за искажений, которые давал тусклый свет сумерек, или из-за усталости и нервного напряжения, но Дорис казалось, что мрачные здания складов нависают над тротуаром, словно голодные чудища. Окна, покрытые коркой грязи, скопившейся за несколько десятилетий – если вообще не веков, – как будто разглядывали ее с высоты этажей. Имена на табличках становились все чуднее и превращались в совсем уже непроизносимый бред. Гласные стояли явно не на тех местах, а согласные громоздились друг на друга, образуя конструкции, от которых не то что язык завяжется… а даже глаз спотыкается. КТХУЛХУ КРИЙОН – было написано на одной из них, а снизу опять шла арабская вязь. ЙОГСОГГОТ. РЬЙЕЛЕХ. Особенно Дорис запомнилось: НРТЕСН НЬЯРЛАХЛТЕП.

– И как вы такое запомнили? – удивился Фарнхэм.

Дорис Фриман покачала головой, медленно и устало:

– Я не знаю. Правда, не знаю. Это как кошмар, который, когда просыпаешься, хочется сразу забыть. Только он не забывается, как большинство снов. Он остается с тобой, навсегда.

Норрис-роуд – вымощенная булыжником, расщепленная трамвайными рельсами, – тянулась, кажется, в бесконечность. Дорис медленно шла по тротуару… она понимала, что надо бы поторопиться, но бежать не могла; и не верила, что сможет, даже если бежать придется, хотя потом очень даже смогла. Она больше не звала Лонни. Она была вся во власти леденящего страха, пробирающего до костей – страха такого громадного, что ей до сих пор было странно, как она выдержала этот ужас и не сошла с ума или не упала замертво. Она сказала, что это почти невозможно описать словами, потому что никакие слова не смогут передать ощущение той бездонной пропасти, которая открылась в ее душе и сознании. У нее было стойкое ощущение, что она уже не на Земле, а на какой-то другой планете – в месте настолько чужом, что человеческий разум просто не может его охватить. Все формы были какими-то не такими, сказала она. И цвета тоже были какими-то не такими. Они были… нет, в языке нет таких слов.

Она уже вообще ничего не соображала. Она тупо шла по пустынной улице под тусклым темно-фиолетовым небом, между жуткими сумрачными домами и только надеялась, что когда-нибудь это закончится.

И оно закончилось.

Дорис увидела впереди две человеческие фигуры, только какие-то маленькие. Когда она подошла поближе, она разглядела, что это те самые мальчик с девочкой, которых они с Лонни уже видели раньше. Мальчик гладил девочку по волосам – по ее тонким крысиным косичкам – своей изуродованной клешней.

– Это та американка, – сказал мальчик.

– Она заблудилась, – сказала девочка.

– Потеряла мужа.

– Сбилась в дороги.

– Нашла другую дорогу, темную.

– Дорогу, ведущую прямо в воронку.

– Потеряла надежду.

– Нашла Трубача со звезд…

– Пожирателя измерений…

– Слепого дудочника…

Они говорили все быстрее и быстрее, на едином дыхании… надрывная литания, мерцающая россыпь слов, от которых голова идет кругом. Дома как будто придвинулись ближе. На небе уже показались звезды, но это были не ее звезды – не те звезды, на которых она загадывала желания в детстве и под которыми гуляла с парнями в юности. Это были иные, безумные звезды безумных миров. Дорис зажала руками уши, но не смогла заглушить этот страшный головокружительный речитатив. В конце концов она не выдержала и закричала:

– Где мой муж? Где Лонни? Что вы с ним сделали?

Они разом умолкли. А потом девочка сказала:

– Он ушел вниз.

– Ушел к козлищу с тысячью молодых, – добавил мальчик.

Девочка улыбнулась злобной улыбкой жестокой невинности.

– Он не мог не уйти, правильно? На нем была метка, и ты тоже уйдешь.

– Лонни! Что вы сделали с моим…

Мальчик вскинул руку и заговорил нараспев на каком-то непонятном языке, похожем на пронзительные трели флейты. Дорис не понимала ни слова, но даже звучание этих фраз наводило на нее панический страх.

– А потом улица зашевелилась, – сказала она Веттеру и Фарнхэму. – Мостовая пошла волнами, словно какой-то ковер. Вздымалась и опадала, вздымалась и опадала. Трамвайные рельсы выскочили из канавок… или как там их закрепляют, не знаю… и взвились в воздух. Я это помню, помню, как на них отражался свет звезд… а потом и булыжники тоже стали отваливаться, сначала – по одному, потом – целыми порциями. Они отрывались от мостовой и просто улетали в темноту. Отрывались с таким странным треском… как будто что-то раскалывается или рвется. Наверное, при землетрясении такое бывает. А потом что-то полезло из-под земли…

– Что? – Веттер резко подался вперед, впившись глазами в американку. – Что вы там видели? Что это было?

– Щупальца, – медленно заговорила она, запинаясь на каждой фразе. – По-моему, щупальца. Но очень толстые, стволы старых смоковниц… и такие все… скрученные. Как будто каждое толстое сплетено из тысячи тонких… и на них были такие розовые присоски… но иногда они были похожи на лица… и мне показалось, что в одном я узнала Лонни… и все они были искажены, как будто им очень больно. А под этими щупальцами, в темноте под землей – в темноте внизу — было что-то еще. Что-то похожее на глаза…

Здесь она замолчала, не в силах продолжать. И замолчала надолго. Впрочем, добавить ей было особенно нечего. Дальше она ничего не помнила. А когда, наконец, вырвалась из беспамятства, оказалось, что она стоит у дверей какого-то маленького магазинчика, где продавали газеты-журналы. Она сначала не поняла, где находится – в том или в этом мире. Но чуть дальше по улице было светлее: там горели фонари и проезжали машины. И это вселяло надежду. Мимо нее прошли двое прохожих, и Дорис отступила поглубже в тень, опасаясь двух злобных – даже зловещих – детей. Но это были не дети. Двое подростков, парень и девушка, которые шли взявшись за руки. Парень что-то говорил о новом фильме Мартина Скорсезе.

Она настороженно ступила на тротуар, готовая в любой момент юркнуть обратно в спасительный сумрак у входа в закрытый темный магазинчик, но в этом не было необходимости. Ярдах в пятидесяти впереди виднелся достаточно оживленный перекресток, где на светофоре стояли машины. На той стороне улицы, прямо через дорогу, был ювелирный магазин с большими часами, с подсветкой в витрине. Стекло было закрыто стальной решеткой, но Дорис видела время. Без пяти десять.

Она дошла до перекрестка, и хотя там горели фонари и шум машин действовал успокаивающе, она все равно то и дело испуганно оглядывалась через плечо. У нее все болело. Она неуклюже прихрамывала из-за сломанного каблука. Но не только из-за каблука. Ноги болели страшно – и особенно правая, как будто она растянула там связку.

Добравшись до перекрестка, Дорис обнаружила, что это было пересечение Хиллфилд-авеню и Тоттенхэм-роуд. Она понятия не имела, как она сюда вышла. Под одним из фонарей стояли двое пожилых людей: крепкий старик лет шестидесяти и женщина примерно того же возраста в старом потертом платке, из-под которого выбивались длинные седые пряди. Они о чем-то тихонько беседовали, но увидев Дорис, сразу замолчали и посмотрели на нее как-то странно – как будто она была призраком из какого-нибудь фильма ужасов.

– Полиция, – прохрипела Дорис Фриман. – Где полицейский участок? Я гражданка Соединенных Штатов… у меня пропал муж… мне нужно в полицию.

– Что случилась, моя хорошая? – спросила женщина с искренней тревогой в голосе. – У вас такой вид, словно вас через пресс пропустили, правда.

– Вы попали в аварию? – спросил старик. – Где ваша машина?

– Нет. Нет… не в аварию… Пожалуйста… здесь есть поблизости полицейский участок?

– Вон там, чуть подальше по Тоттенхэм-роуд, – сказал мужчина и достал из кармана пачку сигарет. – Закурить не хотите? По-моему, вам сейчас не помешает.

– Спасибо. – Дорис взяла сигарету, хотя бросила курить почти четыре года назад. Старик поднес ей зажженную спичку, но у нее так дрожали руки, что она никак не могла прикурить.

Он взглянул на женщину в платке.

– Пожалуй, я ее провожу до участка, Эвви, чтобы уже убедиться, что с ней все в порядке.

– Я тоже с вами пройдусь, – сказала Эвви и приобняла Дорис за плечи. – Так что с вами случилось, моя хорошая? Вас пытались ограбить?

– Нет. Просто… я… я… улица… там был серый кот, одноглазый… улица распахнулась… я это видела… они что-то такое сказали про Слепого Дудочника… надо найти Лонни!

Дорис понимала, что несет полную чушь – какой-то бессвязный бред, – но ничего не могла с собой поделать. И потом, сказала она Веттеру и Фарнхэму, наверное, это был не совсем бред, потому что мужчина и женщина вдруг напряглись и попятились прочь, как будто в ответ на вопрос «что случилось?» Дорис доверительно сообщила, что у нее бубонная чума.

Мужчина что-то буркнул себе под нос. Дорис показалось, что это было: «Опять, стало быть, грянуло».

– Участок вон там. – Женщина указала рукой вдоль по Тоттенхэм-роуд. – Там над входом такие круглые фонари. Вы увидите.

Они поспешно пошли прочь. Один раз женщина нервозно оглянулась через плечо, и Дорис Фриман увидела, как блестят ее широко распахнутые глаза. Сама не зная зачем, Дорис шагнула следом за ними.

– Не подходите! – пронзительно закричала Эвви и выставила перед собой руку с пальцами, сложенными «рожками». Знак-оберег от сглаза и вообще всякого зла. При этом она прижалась к мужчине, который обнял ее за плечи. – Не подходите, раз вы оттуда… из Товена Крауч-Энд.

С тем они и растворились во тьме.

Констебль Фарнхэм застыл в дверях между комнатой отдыха и канцелярией – хотя нераскрытые дела, о которых говорил Веттер, хранились вовсе не там. Он заварил себе свежего чаю и теперь докуривал последнюю сигарету из пачки. Пачка вылетела за вечер. Та женщина, американка, тоже неслабо у него попаслась.

Она вернулась в отель в компании медсестры-сиделки, которую вызвал Веттер, – сиделка должна была остаться с ней на ночь, а утром решить, надо ли везти «пациентку» в больницу. Наличие двоих детей осложняло дело, подумал Фарнхэм. Тем более Дорис Фриман была американкой, и таким образом, первоклассный скандал был почти гарантирован. Интересно, а что она скажет детишкам, когда они завтра утром проснутся… то есть если она будет вообще в состоянии говорить. Она что, усадит их на диванчик и скажет, что большое и злое чудище из Крауч-Энд Тауна

(Товена)

скушало папу, как великан-людоед из сказки?

Фарнхэм поморщился и поставил недопитую чашку на стол. Как говорится, это не его проблемы. К добру ли, к худу, но миссис Фриман оказалась зажатой между двумя неслабыми силами, если так можно сказать – Британской полицией и посольством США. Ему до этого дела нет. Он простой полицейский констебль, которому хочется лишь одного: поскорее забыть об этом странном деле. Рапорт пусть пишет Веттер. Веттер может себе позволить подписаться под этим собранием бредятины; он уже старый, ему скоро на пенсию. И когда ему придет время получить свои золотые часы, грамоту от начальства и муниципальную квартиру, он так и будет констеблем на должности ночного дежурного. Сам же Фарнхэм лелеял честолюбивые замыслы вскорости получить сержанта, так что ему не нужны никакие проколы.

Кстати, о Веттере. Куда он запропастился? Что-то долго он дышит воздухом.

Фарнхэм прошел через комнату отдыха и вышел на крыльцо. Постоял пару минут под двумя круглыми фонарями, глядя по сторонам. Веттера не было видно. Был уже четвертый час утра, и тишина покрывала всю улицу, точно толстое ватное одеяло. Как там было у Вордсворта? «Душа великая объята тишиной…» – что-то типа того.

Он спустился с крыльца и встал на подъездной дорожке. Ему было немного не по себе. Он, разумеется, понимал, что тревожиться глупо. И злился на себя за то, что его настолько проняли бредовые речи этой сумасшедшей американки. Может быть, крутой коп Сид Реймонд не зря обзывает его птичкой и котиком. Может быть, он того заслуживает.

Фарнхэм решил пройтись до угла – может быть, Веттер выйдет ему навстречу. Дальше он не пойдет; если начальство узнает, что он бросил участок пустым хотя бы на пару минут, ему потом долго придется оправдываться. Он дошел до ближайшего перекрестка и заглянул за угол. Непонятно, но факт: там не горел ни один фонарь, и от этого улица выглядела совершенно иной. Не такой. Интересно, подумал Фарнхэм, об этом следует подавать рапорт? И где, вообще, Веттер?

Он решил пройти чуть вперед и посмотреть, что к чему. Но не далеко. Участок нельзя оставлять без присмотра надолго.

Только чуть-чуть вперед.

Веттер вернулся минут через пять после того, как ушел Фарнхэм. Он пришел с другой стороны, и если бы он появился минутой раньше, он бы увидел, как молодой констебль на секунду застыл в нерешительности на углу, прежде чем завернуть в темноту и исчезнуть там навсегда.

– Фарнхэм?

Тишина, только тихое гудение электронных часов на стене.

– Фарнхэм? – позвал он опять и вытер рот ладонью.

Лонни Фримана так и не нашли. Вскоре его жена (с сединой на висках) улетела обратно в Америку вместе с детьми. Они летели на «конкорде». Примерно месяц спустя она пыталась покончить с собой. Потом три месяца пролежала в психушке, пошла на поправку и выписалась домой. Иногда по ночам, когда ее мучит бессонница – чаще всего это случается в те дни, когда закатное солнце похоже на плотный оранжевый шар, – она забирается в платяной шкаф, забивается в самый угол и пишет мягким карандашом на задней стенке одну и ту же странную фразу: «Бойтесь Козлища с тысячью молодых», – много-много раз подряд. Ее это вроде бы успокаивает.

У пропавшего без вести констебля Фарнхэма остались жена и две дочки-близняшки, которым было всего по два годика. Шейла Фарнхэм отправила несколько гневных писем в парламент, в которых настаивала на том, что он нее что-то скрывают, что ее Боб погиб на каком-то опасном секретном задании. Он был готов на все, лишь бы скорее получить сержанта, вновь и вновь повторяла она. В конце концов государственные мужи перестали отвечать на ее послания, и примерно в то же самое время, когда миссис Фриман – которая уже почти полностью поседела, – выписали из психушки, миссис Фарнхэм вернулась в Эссекс к родителям. Вскоре она вышла замуж за человека более мирной и безопасной профессии – Фрэнк Хоббс был контролером по бамперам на конвейере у Форда. Ей пришлось развестись с Бобом, но с этим проблем не возникло. Поскольку муж не явился оспорить ее запрос, ей спокойненько дали развод.

Веттер вышел на пенсию раньше срока, месяца через четыре после той знаменательной ночи, когда Дорис Фриман ворвалась к ним в участок на Тоттенхэм-лейн. Ему действительно дали квартиру – двухкомнатную, на втором этаже над небольшим магазинчиком, во Фримли. Через полгода он умер от обширного инфаркта. Его нашли с банкой пива в руке.

А в Крауч-Энде – действительно тихом лондонском предместье – и по сей день время от времени случаются странные вещи. Говорят, там пропадают люди. Без следа. Навсегда.

Дом на кленовой улице

[2]

Пятилетняя Мелисса была самой младшей в семье Брэдбери. Однако, несмотря на это, отличалась необыкновенной наблюдательностью; а потому неудивительно, что именно она первой обнаружила нечто странное в доме на Кленовой улице, появившееся после возвращения семьи Брэдбери из Англии, где они провели лето.

Она побежала и отыскала своего старшего братишку, Брайана, и сказала, что наверху, на третьем этаже, творится что-то непонятное. И обещала показать ему, но только если он поклянется, что не расскажет об этом никому. Брайан поклялся, зная, что Лисса боится только одного человека – их отчима. Папе Лью не нравилось, когда кто-то из ребятишек Брэдбери «занимается глупостями» – именно так он всегда выражался. И считал Мелиссу главным нарушителем спокойствия в доме и всей округе. Лисса, будучи совсем не глупой девочкой, знала об этих предрассудках Лью и относилась к отчиму с осторожностью. Вообще все дети Брэдбери немного побаивались второго мужа матери.

Возможно, это так называемое открытие Лиссы не стоило и выеденного яйца, однако Брайан был рад возможности немного поразвлечься, а заодно и потешить свою младшую сестренку, хотя был старше ее всего на два года. И он не медля и без возражений последовал за ней на третий этаж. И всего лишь один раз дернул при этом за косички. Этот жест он называл «экстренной остановкой».

Они на цыпочках прошли мимо кабинета Лью, единственной полностью обставленной комнаты наверху. Потому как сам Лью в это время находился там, распаковывал свои бумаги и книги и что-то тихо и недовольно ворчал при этом под нос. Брайан размышлял о том, что будут показывать сегодня по ТВ – он с нетерпением ожидал встречи с таким родным и любимым американским кабельным телевидением, по которому успел соскучиться за три месяца, смотря лишь занудные программы Би-би-си и Ай-ти-ви. И вот, наконец, они дошли до конца коридора.

Сестренка указала пальчиком, и то, что увидел Брайан Брэдбери, начисто вымело из его головы все мысли о телевизоре.

– А теперь поклянись еще раз! – прошептала Лисса. – Никому ни слова, понял? Ни папе Лью, никому! Чтоб мне под землю провалиться!

– Чтоб мне под землю провалиться, – покорно повторил Брайан, продолжая смотреть. И всего полчаса спустя потребовал того же от своей старшей сестренки, Лори, которая распаковывала вещи в своей комнате. Одиннадцатилетняя Лори очень трепетно относилась к собственной комнате, что свойственно девочкам ее возраста, и устроила Брайану настоящий разнос за то, что тот посмел войти к ней, не постучавшись. И это при том, что она была полностью одета.

– Извини, – сказал Брайан, – но я должен тебе что-то показать. Очень странное.

– Где? – Она продолжала раскладывать вещи по ящикам комода, делая вид, точно ей совершенно все равно. И этот сонный семилетний сопляк просто не может сообщить ей ничего, представляющего хоть какой-то интерес. Однако от внимания Брайана не укрылся блеснувший в ее глазах огонек. Он знал, чем можно заинтересовать Лори, и понял, что ему это удалось.

– Наверху. На третьем этаже. В самом конце коридора, после двери в кабинет папы Лью.

Лори сморщила носик – она делала это всегда, когда Брайан или Лисса называли так отчима. Она и Трент помнили своего настоящего отца. И были вовсе не в восторге от такой замены. Между собой они называли отчима Просто Лью. И Льюису Эвансу совсем это не нравилось – он даже считал это наглостью с их стороны. Но такая реакция лишь укрепляла Лори с Трентом в молчаливом, но твердом убеждении, что именно так и следует называть мужчину, с которым их мать (тьфу, даже подумать противно!) спала последнее время.

– Что-то мне неохота туда идти, – сказала Лори. – Со дня приезда он пребывает в скверном настроении. И Трент говорит, что так оно и будет, пока не начнутся занятия в школе. Только тогда он снова почувствует себя в своей тарелке.

– Дверь у него закрыта. Мы потихоньку. Я и Лисса уже поднялись туда, а он ничего и не заметил.

– Лисса и я.

– Ладно. Мы. Как бы там ни было, но все тихо. Дверь закрыта, а он разговаривает сам с собой. Что бывает, когда он занят каким-то делом.

– Терпеть не могу этой его манеры! – мрачно заметила Лори. – Наш настоящий отец никогда сам с собой не разговаривал. И никогда не запирался в комнате один.

– Ну, я же не сказал, что он там заперся, – заметил Брайан. – Если уж ты так боишься, что он вдруг выскочит оттуда, прихвати пустой чемодан. Притворимся, будто тащим его в чулан. Туда, где они все стоят.

– И что же это за удивительная вещь такая? – спросила Лори, подбоченившись.

– Сама увидишь, – сказал Брайан. – Но только ты сперва должна поклясться, жизнью мамы, или сказать «провалиться мне сквозь землю», что никому ничего не расскажешь. – Он умолк на секунду, задумался и добавил: – Особенно Лиссе, потому что я уже ей поклялся.

Лори навострила ушки. Возможно, все это шум ни из-за чего, но ей просто надоело раскладывать вещи по ящикам комода. Просто удивительно, какое количество хлама может накопиться у человека всего за три месяца!

– Ну, ладно. Клянусь.

Они прихватили с собой целых два пустых чемодана, по одному на каждого, но предосторожность эта оказалась излишней – отчим так и не вышел из своего кабинета. Что было только к лучшему: судя по издаваемым им звукам, он дошел до точки кипения. Дети слышали, как он громко топал по комнате, что-то бормотал, выдвигал ящики, с грохотом задвигал их обратно. Из-под двери сочился знакомый запах. Лори говорила, что так вонять могут только давно не стиранные и отсыревшие от пота носки. Это Лью дымил своей трубкой.

Проходя на цыпочках мимо его двери, Лори высунула язык, скосила глаза и выразительно покрутила пальцем у виска.

Но секунду спустя, взглянув туда, куда указывал Брайан, она полностью позабыла о Лью, как сам Брайан совсем позабыл о всех тех чудесных вещах, которые мог бы увидеть сегодня по телевизору.

– Что это? – шепотом спросила она у Брайана. – Господи, что все это означает?

– Не знаю, – ответил Брайан. – Но помни, Лори, ты поклялась именем мамы.

– Да, да, но…

– Поклянись еще раз! – Брайану не понравилось выражение, промелькнувшее в глазах сестры. По нему сразу становилось ясно, что она проболтается, и надо было дать ей острастку.

– Да, да, клянусь именем мамы, – небрежно протараторила она. – Но Брайан, Бог ты мой…

– И еще ты забыла сказать: чтоб мне сквозь землю провалиться!

– О, Брайан, какой же ты зануда!

– Пусть зануда. Только скажи: чтоб мне сквозь землю провалиться!

– Чтоб мне сквозь землю провалиться, теперь доволен? – огрызнулась Лори. – Ну скажи, в кого ты такой зануда, а, Брай?

– Не знаю, – буркнул он и криво ухмыльнулся. – Она терпеть не могла этой его ухмылочки. – Такой уж получился, что теперь поделаешь.

Прямо удушить его хотелось, на месте, голыми руками. Но обещание есть обещание, особенно когда ты клянешься именем своей одной и единственной мамочки. А потому Лори продержалась, наверное, больше часа, пока не пришел Трент, и она показала ему. Она и Трента заставила поклясться, и ее уверенность в том, что Трент сдержит это свое обещание, была вполне оправдана. Ведь Тренту уже исполнилось четырнадцать, он был старшим из детей, а потому рассказывать ему было просто некому… кроме как взрослым. А поскольку мама лежала в постели с мигренью, из взрослых оставался только Лью. А это все равно что никто.

На сей раз двум старшим детям Брэдбери не пришлось нести наверх пустые чемоданы в качестве камуфляжа, поскольку их отчим находился внизу, смотрел по телевизору английский научно-популярный фильм о норманнах и саксонцах (норманны и саксонцы были его специальностью, он преподавал историю в колледже). Итак, он смотрел фильм и наслаждался своим любимым ленчем – стаканом молока и сандвичем с кетчупом.

Трент стоял в конце коридора и разглядывал то, чем уже успели полюбоваться его младшие сестры и брат. Он простоял там довольно долго.

– Что это, Трент? – спросила, наконец, Лори. Ей и в голову не приходило, что брат может не знать. Трент всегда знал все. Но тут она с изумлением увидела, как он медленно покачал головой.

– Не знаю, – ответил Трент, продолжая всматриваться в щелочку. – Вроде бы какой-то металл, так мне кажется. Жаль, что не захватил с собой фонарика. – Он сунул пальцы в щелку и тихонько постучал. Лори почему-то испугалась – не то чтобы очень, но все-таки. И испытала настоящее облегчение, увидев, что брат втянул руку обратно. – Да, это металл.

– А он что, должен там быть, да? – спросила Лори. – Я хочу сказать, он всегда там был? Раньше?

– Нет, – ответил Трент. – Помню, как они там штукатурили. Ну, сразу после того, как мама за него вышла. И ничего, кроме дранки, там не было.

– А что это такое, дранка?

– Такие тоненькие дощечки, – ответил он. – Их прокладывают между штукатуркой, отделывая внешнюю часть дома. – Трент снова сунул руку в щель и пощупал металл, отливавший мутно-белым. Щель была примерно четыре с половиной дюйма в ширину. – Они и изоляцию тогда проложили, – задумчиво добавил он и сунул руки в задние карманы побелевших от стирки джинсов. – Я помню. Такая розовая штуковина, похожая на сахарную вату.

– И где же она тогда? Что-то я не вижу никакой розовой штуковины.

– Я тоже, – кивнул Трент. – Но я точно помню, что они ее клали. Точно помню. – Он снова, сощурясь, заглянул в щель. – Этот металл в стене – нечто новое. Интересно, сколько его тут и как далеко он заходит. Только здесь, на третьем этаже, или же…

– Или что? – Лори смотрела на него большими круглыми глазами. Ей стало почему-то страшно.

– Или он распространился по всему дому, – все так же задумчиво протянул Трент.

На следующий день, после школы, Трент созвал на собрание всех четверых детишек Брэдбери. Правда, начало получилось немного скандальное. Лисса обвинила Брайана в том, что тот проболтался – и «это несмотря на страшную клятву». Страшно смутившийся при этом Брайан, в свою очередь, обвинил Лори в том, что она, проболтавшись Тренту, приговорила тем самым душу матери к страшным мукам. Правда, он не слишком отчетливо представлял, что такое душа (все Брэдбери были унитариями[3]). Однако не сомневался, что Лори приговорила их маму к аду.

– Что ж, – ответила на это Лори, – в таком случае, Брайан, ты должен взять на себя часть вины. Потому как именно ты втянул маму в эту историю. Заставил всех нас клясться ее именем. Уж лучше б ты заставил меня поклясться именем Лью. Тогда бы он точно отправился в ад.

Лисса, которая была еще слишком мала и слишком добросердечна, чтоб желать хоть кому-то оказаться в аду, не выдержала и расплакалась.

– Да тихо вы все! – прикрикнул на них Трент. А потом обнял Лиссу и начал утешать и баюкать, пока она окончательно не успокоилась. – Что сделано, то сделано. А все, что ни делается, как мне кажется, только к лучшему.

– Ты и правда так считаешь? – спросил Брайан. Если Трент говорил «к лучшему», он, Брайан, был готов умереть, защищая это мнение. Оно не подлежало сомнению, но ведь Лори действительно поклялась именем мамы.

– Нам надо расследовать это странное явление, а мы тут сидим и только напрасно тратим время на пустые споры, кто первым нарушил клятву. Так мы ничего не успеем сделать.

Трент многозначительно покосился на настенные часы, висевшие в его комнате, где они собрались. Уже двадцать минут четвертого. Ничего больше говорить ему не пришлось, и так было ясно. Мать их встала утром, чтобы подать Лью завтрак – два яйца «в мешочек» с тостами из зерна грубого помола и мармелад, без которого он никак не мог обойтись. Но после этого сразу же легла обратно в постель, где и оставалась по сию пору. Она страдала от ужасной головной боли, приступов мигрени, которые порой длились по два-три дня и безжалостно терзали ее беззащитный (и зачастую затуманенный) мозг. А потом вдруг отпускали, и месяц или два все было нормально.

Так что она просто не сможет подняться на третий этаж и посмотреть, чем это заняты там ее дети. Но что касается Папы Лью – то была совсем иная история. Учитывая, что кабинет его располагался почти в самом конце коридора, рядом с заветной щелочкой, они могли избежать его внимания – и любопытства, – проводя исследования лишь в его отсутствие. Именно об этом и напоминал многозначительный взгляд Трента, брошенный на настенные часы.

Семья возвратилась в Штаты за добрых две недели до начала занятий у Лью, но стоило ему оказаться в десяти милях от своего колледжа, как он почувствовал, что просто не может обойтись без него ни минуты, как рыба не может обходиться без воды. И вот каждый день он отправлялся туда примерно около полудня, с портфелем, битком набитым бумагами, которые он насобирал в различных исторических местах Англии. Он говорил, что идет разбирать и рассортировывать эти бумаги. Но Трент утверждал, что Папа Лью просто засунет их в один из ящиков письменного стола, затем запрет кабинет на ключ и прямиком отправится в университетский кафетерий на историческом факультете, где будет пить кофе и сплетничать со своими дружками. Хотя относительно недавно Трент обнаружил, что если ты являешься преподавателем колледжа и у тебя есть друзья, люди могут счесть тебя просто тупицей. Потому как никаких друзей у преподавателей колледжа быть не должно, есть только коллеги. Короче, в данный момент дома его не было, что как нельзя более кстати, однако он мог вернуться в любой момент, от четырех до пяти, и тогда все осложнится. Тем не менее некоторым временем они пока располагают. Но его совсем немного, а потому он, Трент, просто не намерен тратить его попусту на выяснение того, кто поклялся и чем.

– Слушайте сюда, ребята, – сказал он и тут же с радостью заметил, что все они действительно слушают его, забыв о разногласиях и спорах, с трепетом предвкушая расследование. Особенно возбуждала их мысль о том, что ему, Тренту, не удалось пока объяснить значение обнаруженного Лиссой явления. Ведь все трое до определенной степени разделяли веру Брайана в Трента. И раз Трент озадачен, раз он действительно считает, что они наткнулись на нечто странное и необычное, значит, так оно и есть.

Лори заговорила первой. От имени всех. «Ты только скажи, что нам делать, Трент. И мы сделаем».

– Ладно, – сказал Трент. – Прежде всего нам понадобятся кое-какие вещи. – И он набрал в грудь воздуха и начал перечислять.

И вот они снова собрались у щели в стене, в конце коридора на третьем этаже, и Трент, приподняв Лиссу, попросил ее посветить в щель маленьким карманным фонариком – его использовала мама, обследуя глаза, уши и носы ребятишек, когда те неважно себя чувствовали. Все они снова увидели металл; он был не слишком блестящий, а потому лучи фонарика отражались от его поверхности не очень ярко. Но все равно тусклый шелковистый отлив был заметен. По мнению Трента, то была сталь. Сталь или какой-то сплав.

– А что такое сплав, Трент? – спросил Брайан.

Трент молча покачал головой. Он точно не знал. Потом обернулся к Лори и попросил дать ему дрель.

Брайан с Лиссой обменялись встревоженными взглядами, Лори протянула дрель. Взяли они ее в мастерской, в подвале – то было единственное оставшееся в доме помещение, до сих пор целиком и полностью принадлежавшее их настоящему отцу. За все время женитьбы на Кэтрин Брэдбери Папа Лью спускался туда раза два, не больше. Даже младшие дети знали это, не говоря уже о Тренте и Лори. И ничуть не боялись, что Папа Лью заметит отсутствие дрели; их беспокоило другое – дыры в стене его кабинета. Правда, ни один не высказал этой мысли вслух, но Трент прочел все по их встревоженным физиономиям.

– Вот, поглядите, – сказал он и протянул дрель так, чтобы все могли ее хорошенько рассмотреть. – Вот эта штука называется сверлом. Видите, какое оно тонюсенькое? Как кончик иголки. И поскольку дырки мы будем сверлить под картинами, никто ничего не заметит. И беспокоиться, думаю, не о чем.

На стене в коридоре висели гравюры в рамках, половина из них находилась между дверью кабинета и входом в чулан, где хранились чемоданы. По большей части то были очень старые (и малоинтересные) виды Титусвилля, где проживали Брэдбери.

– Да он и на них-то никогда не глядит, и уж тем более не будет заглядывать под них, – согласилась с ним Лори.

Брайан потрогал пальцем кончик сверла и кивнул. Лисса смотрела, потом, копируя брата, тоже потрогала пальцем кончик сверла и тоже кивнула. Раз Лори говорит, что все нормально, значит, так, наверное, и есть. Раз Трент утверждает, что все о'кей, значит, точно так оно и есть. А уж если они оба говорят одно и то же – так тем более, какие тут могут быть вопросы.

Лори сняла со стены картину, висевшую ближе других к маленькой щели в штукатурке, и протянула ее Брайану. Трент начал сверлить. Они наблюдали за ним, сбившись в тесную дружную кучку – точно игроки внутреннего поля, ободряющие своего питчера в один из самых напряженных моментов игры.

Кончик дрели входил в стену легко, как по маслу, и дырочка действительно получилась совсем крохотная. Темный прямоугольник, обнаружившийся на обоях после того, как Лори сняла гравюру с крючка, тоже служил утешительным знаком. Он свидетельствовал о том, что никто давным-давно не снимал черно-белого изображения публичной библиотеки Титусвилля со стены.

Повернув рукоятку дрели с дюжину раз, Трент остановился и вытащил сверло из образовавшейся дырочки.

– Почему перестал? – спросил его Брайан.

– Наткнулся на что-то очень твердое.

– Тоже металл? – спросила Лисса.

– Думаю, да. Но то, что не дерево, это точно. Так, давайте-ка посмотрим, – и он посветил фонариком и, склонив голову набок, какое-то время всматривался. А потом отрицательно помотал головой. – Слишком уж у меня башка большая. Давай. Лисса, попробуй ты.

Лори с Трентом приподняли Лиссу на руках, Брайан протянул ей фонарик. Лисса, сощурив глазки, всмотрелась, потом сказала:

– В точности, как там, в щели.

– Хорошо, – кивнул Трент. – Теперь давайте следующую картину.

И под второй гравюрой сверло наткнулось на металл, и под третьей тоже. А под четвертой – висевшей совсем рядом с дверью в кабинет Лью – прошило всю стену насквозь прежде, чем Трент успел выдернуть дрель. Лиссу в очередной раз подняли на руки, она посмотрела и заявила, что там «что-то розовое».

– Изоляция, о которой я тебе говорил, – заметил Трент Лори. – Теперь давайте попробуем по ту сторону двери.

Им пришлось просверлить дырочки под четырьмя гравюрами в восточной части коридора, прежде чем удалось наткнуться сначала на деревянную дранку, потом – на изоляционный материал под слоем штукатурки… И они как раз вешали последнюю картинку на место, когда послышалась немелодичная воркотня мотора. Это Лью въезжал во двор на своем стареньком «порше».

Брайан, которому поручили повесить последнюю гравюру на крючок – он мог сделать это, только привстав на цыпочки, – выронил ее из рук. Лори протянула руку и успела перехватить ее за рамку прямо на лету. Спустя секунду она вдруг обнаружила, что вся дрожит – так сильно дрожит, что пришлось передать картину Тренту, иначе бы она тоже ее выронила.

– Повесь лучше ты, – сказала она, подняв испуганное личико на брата. – А то я точно ее уроню. Нет, честно.

Трент повесил на крючок гравюру – на ней изображалась карета, запряженная лошадьми, ехавшая по городскому парку. И увидел, что повесил ее криво. Протянул руку, чтобы поправить, и тут же отдернул ее, не успели пальцы коснуться рамы. Сестры и брат считали его едва ли не богом; сам Трент был достаточно умен, чтобы понимать, что он всего лишь мальчик. Но даже мальчик, наделенный хотя бы половиной присущего Тренту разума, прекрасно знал, что когда в подобных делах все вдруг начинает идти наперекосяк, лучше оставить все как есть. И если он будет возиться с этой картиной и дальше, она наверняка упадет на пол, усыплет его осколками стекла. Неким непостижимым образом Трент предвидел это.

– Бежим! – шепнул он. – Быстро, вниз! К телевизору!

Внизу хлопнула дверь, Лью вошел в дом.

– Но она висит криво! – возразила Лисса. – Трент, так не…

– Не важно! – сказала Лори. – Делай, что тебе говорят, ясно?

Трент и Лори испуганно переглянулись. Если Лью пошел сейчас на кухню, перекусить чего-нибудь, чтоб продержаться до ужина, тогда все в порядке. Если нет, он непременно столкнется с Лиссой и Брайаном на лестнице. Достаточно только взглянуть на них, и сразу станет ясно, что они занимались чем-то запретным. Двое младших ребятишек Брэдбери были достаточно умны, чтобы держать язык за зубами, но еще не научились контролировать выражение своих лиц.

Брайан и Лисса понеслись вниз, как ветер.

Трент и Лори последовали за ними, более медленно, осторожно и прислушиваясь. Настал момент почти невыносимого напряжения, когда единственным звуком в доме был топот маленьких ног по ступеням, затем из кухни послышался резкий окрик Лью: «НЕЛЬЗЯ ЛИ ПОТИШЕ, ЭЙ, ВЫ! ВАША МАМА ЛЕГЛА ОТДОХНУТЬ. ОНА СПИТ!»

Вот дурак-то, подумала Лори. Да он сам ее разбудит, если станет так орать!

Позже, тем же вечером, когда Трент уже засыпал, Лори отворила дверь в его комнату, вошла и присела на краешек кровати.

– Тебе он не нравится, но дело не только в этом, – сказала она.

– Чего-чего? – сонно спросил Трент и приоткрыл один любопытный глаз.

– Лью, – тихо сказала она. – Ну, ты понимаешь, о чем я, Трент.

– А-а, – протянул он и открыл уже оба глаза. – Знаешь, ты права. Мне он действительно очень не нравится.

– И еще ты его боишься, верно?

Последовала долгая пауза. Затем Трент сознался:

– Да, пожалуй. Так, самую малость.

– Самую малость?

– Ну, может, чуть больше, чем самую малость, – ответил Трент. И подмигнул сестренке, надеясь, что она ответит улыбкой. Но Лори лишь серьезно и строго смотрела на него, и Трент сдался. Ее нельзя обманывать, по крайней мере сегодня.

– Почему? Считаешь, он может причинить нам зло?

Лью часто орал на них, но никогда не бил. Впрочем, нет, вдруг вспомнила Лори, не совсем так. Как-то раз, когда Брайан вошел к нему в кабинет не постучав, Лью его отшлепал. Причем довольно сильно. Брайан изо всех сил сдерживался, чтоб не заплакать, но в конце концов не выдержал. И мама тоже заплакала, хотя и не пыталась остановить Лью, когда тот наказывал мальчика. Но, очевидно, она все же поговорила с ним позже, и Лори не слышала, чтоб Лью при этом на нее орал. Он вообще довольно редко повышал голос на мать.

И однако то была лишь пара шлепков, и Лью вряд ли можно было обвинить в жестоком обращении с ребенком, тем более что этот самый ребенок, Брайан, бывал иногда таким стервецом и негодяем, что прямо руки чесались врезать ему по полной программе.

Интересно, как бы он поступил сегодня, подумала Лори. Или же Лью мог отшлепать младшего брата и заставить его плакать лишь из-за какой-то мелкой детской провинности? Она не знала, и внезапно ее посетила тревожная мысль, что Питер Пэн[4] был совершенно прав, не желая становиться взрослым. И еще она вдруг подумала, что вовсе не уверена, что хочет знать. Одно она знала твердо: кто в этом доме был настоящим негодяем.

Тут она очнулась и поняла, что Трент так и не ответил на ее вопрос. И шутливо ткнула его кулачком в ребра.

– Что, язык проглотил?

– Нет, просто задумался, – ответил брат. – Все как-то жутко запутано, тебе не кажется?

– Да, – с горечью ответила она. – Кажется.

Впрочем, пусть думает сам.

– И все-таки, – начал Трент и закинул руки за голову, – все же я так не думаю, Килька. – Она терпеть не могла, когда ее так называли, но сегодня решила проигнорировать это. Она не помнила, когда в последний раз Трент говорил с ней так доверительно и серьезно. – Не думаю, что причинит… но считаю, что вполне может. – Он приподнялся на локте и взглянул на нее еще более серьезно и даже мрачно. – Но мне кажется, он обижает маму, и ей от этого с каждым днем все хуже и хуже.

– Она уже жалеет о том, что вышла за него, да? – спросила Лори. И ей вдруг захотелось плакать. Почему взрослые так глупы в самых очевидных вещах, которые ясны даже детям? Прямо так и тянет всыпать им как следует! – Во-первых, ей совсем не хотелось ехать в эту Англию… и потом он иногда так на нее кричит…

– И еще не забывай, эти головные боли, – заметил Трент. – Она говорит, что сама себя до них доводит. Да, она сожалеет, это ясно.

– А как ты думаешь… она когда-нибудь с ним…

– Разведется, да?

– Да, – ответила Лори и почувствовала облегчение. Она вовсе не была уверена, что сможет произнести это слово вслух. И только теперь поняла, насколько похожа на мать в этом смысле. Она просто не решалась вымолвить это слово, хотя вывод напрашивался сам собой.

– Нет, – сказал Трент. – Кто угодно, только не мама.

– Тогда мы не в силах ей помочь, – вздохнула Лори.

В ответ на это Трент еле слышно шепнул:

– Как знать, Килька, как знать…

В течение следующей недели они, пользуясь каждым удобным моментом, просверлили множество маленьких дырочек по всему дому: под афишами в своих комнатах, за холодильником в буфетной (причем Брайану удалось заползти за него и поработать дрелью самостоятельно), в чуланах под лестницей. Трент даже просверлил одно отверстие в столовой, прямо в обоях, но высоко и в самом темном уголке, где никогда не было достаточно света. Делал он это забравшись на стремянку, а Лори страховала его.

И ни в одном из этих мест металла обнаружено не было. Одна дранка.

А потом дети на какое-то время позабыли обо всем этом.

Однажды, примерно месяц спустя, когда Лью все дни напролет был занят в колледже, Брайан зашел к Тренту в комнату и сообщил, что видел еще одну щель в штукатурке на третьем этаже и что в ней тоже поблескивал металл. Трент с Лиссой тут же помчались наверх. Лори была в школе, репетировала в оркестре.

Как и тогда, в первом случае, у мамы был приступ мигрени, и она лежала в постели. Нрав Лью значительно улучшился с момента возобновления занятий (что, собственно, и предсказывали Трент с Лори), однако не далее, как накануне вечером у них с матерью разгорелся жаркий спор. Лью хотел устроить вечеринку для членов исторического факультета, а для миссис Брэдбери не было ненавистнее и страшнее занятия, чем играть роль хозяйки на подобного рода вечеринках. Но Лью очень настаивал, и в результате она была вынуждена сдаться. И вот теперь лежала у себя в спальне с зашторенными окнами, с мокрым полотенцем на лбу и пузырьком фиоринала на тумбочке возле кровати. А Лью, по всей видимости, раздавал приглашения на вечеринку в университетском кафетерии и звучно шлепал при этом коллег по спине.

Новая щель находилась в западной части коридора, между дверью в кабинет отчима и лестничной площадкой.

– Ты уверен, что видел там металл? – спросил Трент. – Мы ведь эту сторону тогда проверяли, Брай.

– Сам посмотри, – ответил Брайан. И Трент последовал его совету. Тут даже фонарика не понадобилось: щель была широкая, и в глубине ее поблескивал металл.

Трент долго обследовал щель, затем заявил, что должен пойти в скобяную лавку, прямо сейчас.

– Зачем это? – спросила Лисса.

– Купить штукатурки, – ответил он. – Не хочу, чтоб он увидел эту дыру. – После некоторого колебания он добавил: – И уж тем более не хочу, чтоб он заметил там металл.

Лисса, недоуменно хмурясь, вскинула на брата глаза:

– Но почему, Трент?

Тот не ответил. Он и сам толком не знал. По крайней мере пока.

И они снова принялись сверлить, и на этот раз нашли металл за всеми стенами на третьем этаже, в том числе и в кабинете Лью. Трент пробрался туда днем, когда Лью был в колледже, а мама вышла в магазин за покупками к предстоящей вечеринке.

Все последние дни бывшая миссис Брэдбери выглядела бледной и удрученной – даже Лисса это заметила, – но когда кто-то из детей спросил, все ли в порядке, она лишь сверкнула встревоженной и фальшиво-веселой улыбкой. И сказала, что все прекрасно, лучше не бывает, просто замечательно. Тогда Лори, отличавшаяся излишней прямолинейностью, заметила, что, как ей кажется, мама сильно похудела. О нет, нет, поспешно ответила мама, Лью говорит, что в Англии я превратилась в настоящую толстушку. Наверное, виной всему эти бесконечные чаепития. Она просто пытается вернуть себе прежнюю форму, вот и все.

Лори было виднее, но даже несмотря на всю свою прямолинейность, она не осмелилась сказать матери в лицо, что та лжет. Вот если бы все они четверо, фигурально выражаясь, «навалились» на нее, тогда результат мог бы получиться другим. Но даже Тренту как-то не пришло это в голову.

В кабинете Лью висел в рамочке на стене один из его дипломов. Все остальные ребятишки столпились у двери, их едва ли не тошнило от волнения, а Трент спокойно снял рамочку с крючка, положил диплом на стол и просверлил в центре квадрата на обоях маленькую аккуратную дырочку. На глубине примерно двух дюймов сверло уперлось в металл.

Трент аккуратно повесил диплом на место – убедился, что висит он ровно, – и спокойно вышел из кабинета.

Лисса даже расплакалась от радости, что все обошлось. И к ней присоединился Брайан – он явно стыдился своей слабости, но ничего не мог с собой поделать.

Они просверлили отверстия по всей стене вдоль лестницы, до самого второго этажа и через равные интервалы, и повсюду за обоями и штукатуркой был металл. Металл обнаружился и ниже, при переходе со второго этажа к первому, но до входной двери так и не дошел. Металл находился и за всеми четырьмя стенами в комнате Брайана, а в комнате Лори – лишь за одной стеной.

– Тут он еще не закончил расти, – сделала мрачный вывод Лори.

Трент удивленно глянул на сестру.

– В смысле?

Но не успела она ответить, как Брайана что называется осенило.

– Попробуй пол, Трент! – воскликнул он. – Посмотрим, может, он и там тоже.

Трент на секунду задумался, потом пожал плечами и вонзил дрель в половицу в комнате Лори. Дрель прошла насквозь, не встретив сопротивления, но когда он, откинув ковер от ножки своей кровати, попробовал сверлить там, то вскоре наткнулся на твердую сталь… или твердое непонятно что.

Тогда, по настоянию Лиссы, он встал на стул и, щуря глаза от сыпавшейся сверху белой пыли, начал сверлить потолок.

– Все, приехали, – заметил он несколько секунд спустя. – Там тоже металл. Ладно, на сегодня хватит.

Лори единственная из всех заметила, как обеспокоен брат.

В ту ночь, когда в доме погасли все огни, уже Трент зашел в комнату Лори, и та не стала притворяться, что спит. По правде сказать, все дети спали крайне плохо последние две недели.

– Что ты хотела этим сказать? – шепотом спросил Трент, присаживаясь на край кровати.

– В смысле? – спросила Лори и облокотилась о локоть.

– Ну, когда говорила, что он еще не закончил расти в твоей комнате. Что ты имела в виду?

– Перестань, Трент! Ты же не тупица какой-нибудь.

– Нет, не тупица, – согласился он. – И я догадываюсь, о чем ты. Просто хотелось услышать из уст самой Кильки.

– Если хоть еще раз обзовешь меня так, никогда не услышишь!

– Ладно. Лори, Лори, Лори!.. Ну, теперь довольна?

– Да. Просто эта штука разрастается по всему дому. – Она на секунду умолкла. – Нет, не совсем так. Она разрастается из-под дома.

– Тоже нет.

Лори задумалась на секунду, потом вздохнула.

– О'кей, – сказала она. – Она растет в самом доме. Она его пожирает. Вас такой вариант устраивает, мистер Умник?

– Пожирает дом… – тихо повторил Трент, сидя рядом с Лори на кровати, разглядывая афишу на стене с портретом Крисси Хинд и словно смакую произнесенную сестрой фразу. Потом кивнул и сверкнул улыбкой, которую она так любила. – Да, неплохо сказано.

– Как ни называй, но ведет себя эта штука так, точно она живая.

Трент снова кивнул. Ему уже приходила в голову эта мысль. Правда, он понятия не имел, как это возможно, чтобы металл вдруг оказался живым, но, черт побери, другого объяснения этому явлению просто не подобрать.

– И это еще не самое худшее.

– А что самое худшее?

– Он все время подглядывает и словно мотает на ус. – Глаза сестры, мрачно устремленные на него, казались огромными и испуганными. – И вот это мне особенно не нравится. Не знаю, с чего это все началось и что означает. Но эта штука точно подсматривает за нами.

Она запустила пальчики в его густые светлые волосы и убрала их с висков и лба. Этот неосознанный жест живо напомнил Тренту об отце, волосы у которого были в точности такого же цвета.

– У меня такое ощущение, что скоро что-то должно случиться, Трент. Вот только я не знаю, что именно. Похоже на кошмарный сон, из которого нельзя найти выхода. Ты ведь тоже так иногда чувствуешь, верно?

– Ну, пожалуй. Но я точно знаю, что что-то должно случиться. И даже догадываюсь что.

Сестра резко села в постели и схватила его за руки.

– Ты знаешь? Но что? Что?

– Еще не уверен, – ответил Трент и поднялся. – Думаю, что знаю, но не готов пока поделиться с тобой своими соображениями. Придется еще немного понаблюдать.

– Если мы просверлим еще несколько дырок, весь дом может рухнуть!

– Я же не сказал, что собираюсь опять сверлить. Я сказал, понаблюдать.

– За чем?

– За тем, что еще не пришло, еще недостаточно разрослось. Но когда придет, это мы заметим сразу.

– Расскажи мне, Трент!

– Еще не время, – ответил он и легонько чмокнул сестру в щеку. – И потом помни: любопытство погубило Кильку.

– Я тебя ненавижу! – воскликнула Лори и откинулась на подушки, натянув простыню на голову. Но после разговора с Трентом почувствовала себя лучше и спала гораздо крепче, чем все предшествующие дни.

До назначенной Лью вечеринки оставалось два дня. Будь Трент повзрослев, он наверняка бы заметил, что мама с каждым днем выглядит все хуже – туго натянутая на скулах кожа блестела, лицо было страшно бледное и с каким-то нехорошим желтоватым оттенком. Он также заметил бы, что она часто потирает виски. Хотя и отрицает, что у нее разыгрался новый приступ мигрени – причем в голосе ее при этом звучал неподдельный испуг – и что недомогание мучает ее всю последнюю неделю.

Однако он не замечал всего этого. Он был слишком занят поисками ответа на вопрос.

Примерно за пять дней до того, как у них с Лори состоялся тот памятный ночной разговор, он уже примерно понимал, что ищет. Заглянул в каждую кладовую, каждый чулан большого дома раза по три; чердак над кабинетом Лью осматривал пять или шесть раз; облазил весь большой захламленный старыми вещами подвал дюжину раз, не меньше.

И в конце концов нашел именно в подвале.

Нет, нельзя сказать, чтобы в других обследованных им местах он не находил самых странных и занятных предметов. Уж чего-чего, а всякого добра там было предостаточно. Так, в чулане на втором этаже, торчала в потолке шарообразная ручка из нержавеющей стали. В чулане для чемоданов на третьем этаже обнаружилась выступающая из стены изогнутая металлическая арматура. Тусклая, сероватая, отполированная на вид… но так казалось до тех пор, пока он не коснулся ее рукой. Стоило ему только дотронуться до нее, как железяка приобрела мутно-розовый оттенок, и еще он услышал, как в стене что-то тихо, но вполне внятно загудело. Он тут же отдернул руку, точно арматура была горячая (и на ощупь она показалась горячей, словно он дотронулся до электроплиты, вот только никаких следов ожогов на ладони не осталось). Но затем, стоило ему убрать руку, металлическая штуковина снова стала серой. И гудение тут же прекратилось.

За день до этого на чердаке он заметил паутину из тонких переплетенных проводов, слабо поблескивающую в темном углу под карнизом. Сам Трент полз в это время на четвереньках, весь вспотев и собирая с полу грязь и пыль, и вдруг увидел это поразительное явление. Он так и застыл на месте, уставившись через свалившиеся на лоб пряди волос на провода, взявшиеся неизвестно откуда (так, во всяком случае, ему тогда показалось), спутанные и переплетенные друг с другом так плотно, что казалось, будто они были слиты в единое целое. Но по мере приближения к полу эта «лавина» становилась все более разреженной, в разные стороны торчали отдельные «щупальца» и пытались укорениться в небольших кучках опилок на полу. Казалось, они создавали нечто вроде гибкой опоры, и на вид это сооружение выглядело очень крепким, способным удержать весь дом, не дать ему разрушиться от самых сильных толчков или ударов.

Но каких ударов?

Каких именно толчков?..

И снова Тренту показалось, что он знает. В это было трудно поверить, но он был почти уверен, что знает.

В северной части подвала находился маленький чуланчик. Вдалеке от того места, где стояли станки и находилась печь. Их настоящий отец называл этот чуланчик «винным погребком», и хотя держал там лишь дюжины две бутылок дешевой бурды (мама почему-то всегда начинала смеяться, услышав это слово), все эти бутылки аккуратно хранились на сделанных им собственноручно стеллажах.

Лью заходил сюда еще реже, чем в мастерскую, где стояли станки, вина он не пил. И хотя с отцом мать с удовольствием выпивала иногда стаканчик-другой, пить вино она теперь тоже перестала. Трент вспомнил, какое грустное стало у нее лицо, когда Брай однажды спросил, почему она не пьет больше «бурду», сидя у камина.

«Лью не одобряет, когда люди пьют, – ответила она тогда. – Говорит, это скверная привычка».

Дверь в «погребок» запиралась на висячий замок, но висел он там скорее для проформы – просто чтобы дверца вдруг не распахнулась и вино не попортилось от жара, исходившего от печи. Ключ висел рядом на гвоздике, но Тренту он был не нужен. Во время одного из первых посещений, он осмотрел замок и убедился, что в «погребок» никто давным-давно не заглядывал. Да и вообще, насколько ему было известно, в эту часть подвала никто больше не заходил.

Теперь же он приблизился к двери и не слишком удивился, уловив исходящий из «погребка» кисловатый запах пролившегося вина. Еще одно доказательство в пользу того, что уже знали они с Лори – в доме постоянно происходят странные перемены. Он отворил дверь, и увиденное хоть и напугало его, но нельзя сказать, чтоб сильно удивило.

Металлические конструкции прорвались сквозь две стенки «погребка» и снесли стеллажи. Бутылки «Боллинджера», «Мондави» и «Баттиглиа» попадали на пол и разбились.

И здесь тоже начала образовываться паутина из тонких проводов – «разрасталась», если использовать термин Лори, – но еще не закончила свой рост. И словно ожила, когда на нее упали лучи света, и так засверкала, что у Трента заболели глаза, а к горлу подступил комок тошноты.

Впрочем, при ближайшем рассмотрении оказалось, что никаких проводов здесь нет и изогнутых распорок тоже нет. То, что разрослось в заброшенном «винном погребке» отца, напоминало скорее корпуса каких-то приборов, кронштейны и панели управления. По мере того как он вглядывался в это смутное сплетение металлических конструкций, из него, точно головки змей, начали подниматься попавшие в фокус зрения диски, циферблаты, рычаги и счетчики. Заблестели мигающие огоньки. Нет, он был готов поклясться, некоторые из огоньков тут же начинали мигать, стоило только ему посмотреть на них.

И все это действо сопровождалось странными звуками, напоминавшими тихие вздохи.

Трент осторожно сделал еще один шаг вперед, и тут на глаза ему попалась особенно яркая красная лампочка. Или целое скопище этих лампочек. Он чихнул – все эти механизмы и кронштейны покрывал густой слой пыли.

Лампочки, привлекшие его внимание, оказались цифрами. Цифры эти были высвечены на табло. А табло это находилось под стеклом и было вмонтировано в металлическую конструкцию, закрепленную на кронштейне. Тут же на глаза попался новый предмет, некая штука, напоминающая стул, хотя сидеть на таком стуле вряд ли было удобно. Ну по крайней мере существу, наделенному человеческими формами, с легким содроганием подумал Трент.

И в один из подлокотников этого перекрученного стула – если то, конечно, был стул – была вмонтирована стеклянная полоска. А в ней виднелись цифры – очевидно, он заметил их только потому, что они двигались.

72:34:18

превратились в

72:34:17,

а затем в

72:34:16.

Трент взглянул на наручные часы с секундной стрелкой, и они только подтвердили его догадку. Этот самый стул, он, может, и не стул вовсе, но то, что в него вмонтированы электронные часы, не вызывает ни малейших сомнений. И идут они задом наперед. То есть, говоря точнее, отсчитывают время назад. И рано или поздно на табло появятся следующие цифры:

00:00:01,

а ровно через секунду —

00:00:00.

И от этого момента их отделяет трое суток.

Теперь он уже был уверен, что знает. Да каждый американский мальчишка знал, что происходит, когда на электронных часах возникают нули, то есть кончается отсчет времени. Взрыв – вот что. Или старт космического корабля.

Следующей мыслью Трента было: уж слишком много тут всякого оборудования, разных датчиков и конструкций, чтобы это было взрывом.

Он подумал, что нечто пробралось в их дом, когда все они были на отдыхе в Англии. Возможно, какая-то спора или микроб, проникший на Землю, пролетевший за миллиард лет непостижимое разуму пространство, прежде чем опуститься здесь, на Земле, попав под ее притяжение. Порхнуть вниз по спирали, как падает пушинка от одуванчика, подхваченная легким бризом, чтобы затем прямиком угодить в каминную трубу дома, что находится в Титусвилле, штат Индиана.

В доме Брэдбери, в Титусвилле, штат Индиана.

Нет, безусловно, это могло быть что угодно, иметь какую угодно форму, но почему-то Трента грела идея о том, что это была именно спора. И хотя он был старшим из детей Брэдбери, но при этом достаточно молод, чтоб заснуть как убитый ровно в девять вечеpa, после съеденной на ужин огромной порции пиццы, или чтоб полностью доверять своему восприятию и интуиции. Да и какая разница в конечном-то счете? Главное — это случилось!..

И будет иметь свое продолжение.

На сей раз, покидая подвальное помещение, Трент не только убедился, что навесной замок как следует заперт, но и прихватил с собой ключ от него.

На вечеринке, устроенной Лью, произошло нечто ужасное. Произошло без четверти девять, то есть всего через сорок пять минут после того, как начали прибывать первые гости. И Трент с Лори позже слышали, как отчим кричал на мать и говорил, что единственный положительный момент во всем сводился к тому, что она сваляла эту глупость достаточно рано. Что было бы гораздо хуже, если б она дождалась до десяти – к этому времени по дому расхаживало бы человек пятьдесят гостей, если не больше.

– Что, черт возьми, с тобой происходит? – орал он на нее. И Трент почувствовал, как в руку ему скользнула, точно маленькая холодная мышка, ладошка Лори, и он крепко сжал ее. – Неужели не понимаешь, что теперь скажут люди? Неужели не знаешь, какие сплетни разводят люди, особенно на факультете? Нет, Кэтрин, это просто выходит за рамки моего понимания! Вздумала комедию ломать, нашла время и место! – Мать не отвечала, лишь тихо и беспомощно плакала, и на секунду Трента против воли охватил приступ неукротимой ярости. Да к чему вообще ей понадобилось выходить за него замуж?.. Сама во всем виновата, вот и наказание за глупость.

Но он тут же устыдился этой своей мысли. Отбросил ее и обернулся в Лори. И с ужасом увидел, что по щекам сестренки градом катятся слезы, а тихая печаль в ее глазах резанула по сердцу, как ножом.

– Ничего себе вечеринка, да? – прошептала она и принялась вытирать слезы тыльной стороной ладони.

– Твоя правда, Килька, – сказал он и крепко прижал сестренку к плечу, чтоб плача ее никто не услышал. – Ладно, не переживай, все скоро образуется. Очень скоро.

Похоже, что Кэтрин Эванс (которая уже горько жалела о том, что сменила фамилию) все это время лгала своим близким. Приступ чудовищной невыносимой мигрени продолжался у нее не два дня, как она уверяла, но целых две последние недели. И все это время она почти ничего не ела и потеряла в весе пятнадцать фунтов. Она как раз подавала канапе Стивену Крачмеру, декану исторического факультета, и его супруге, когда вдруг вся кровь отхлынула у нее от лица, а перед глазами все помутилось и поплыло. Она качнулась вперед, задела и опрокинула полный поднос с китайским рулетом из свинины на новое дорогое платье миссис Крачмер, которая та приобрела у «Нормы Камали» специально к этому торжественному случаю.

Брайан и Лисса, услышав шум в гостиной, потихонечку прокрались на лестницу в пижамах – посмотреть, что там внизу происходит. Хотя всем им, всем четверым, папа Лью категорически запретил покидать свои комнаты как только начнется вечеринка. «Университетским людям ни к чему видеть детей на своих приемах, – коротко объяснил им Лью еще днем. – Они могут превратно это понять».

Но, увидев, что мать их лежит на полу и что вокруг столпились встревоженные члены факультета (миссис Крачмер среди них не было, та помчалась на кухню отмывать с платья пятна жира и соуса, пока они не въелись еще слишком глубоко), дети забыли о строгом запрете отчима и устремились вниз. Лисса рыдала, Брайан тихонько подвывал от страха. Лисса умудрилась оттеснить преподавателя с факультета Азии, бесцеремонно пнув его острым локотком в левую почку, и протиснулась вперед. Брайан, будучи двумя годами старше и весивший фунтов на тридцать больше, превзошел сестру: так сильно оттолкнул приглашенную читать лекции на осенний семестр дамочку профессора, походившую на пухлого младенца в розовом платьице и вечерних туфельках с острыми загнутыми вверх носами, что та отлетела и плюхнулась прямо в камин. Где и осталась сидеть в куче серого пепла, растерянно моргая глазами.

– Мама! Мамочка! – закричал Брайан. И затряс бывшую миссис Брэдбери. – Мамочка! Вставай!

Тут миссис Эванс шевельнулась и тихонько застонала.

– Ступайте наверх! – строго сказал Лью. – Вы, оба, живо!

Однако дети и не думали подчиняться. И тогда Лью положил руку Лиссе на плечо и начал сжимать пальцы, пока она не взвизгнула от боли. И смотрел при этом на нее страшными глазами, и на бледных его щеках проступили, точно нанесенные помадой, два круглых красных пятнышка.

– Я сам всем займусь, – прошипел он сквозь плотно стиснутые зубы. – А ты со своим братцем ступай немедленно наверх и…

– А ну убери лапы от моей сестры, сукин ты сын! – громко заявил Трент.

Лью – а вместе с ним и все гости, прибывшие как раз во время, чтобы стать свидетелями столь занимательного зрелища, – обернулись к арке, отделявшей гостиную от холла. Там стояли Трент и Лори – бок о бок. Трент был бледен, как и отчим, но лицо его поражало каким-то каменным спокойствием и собранностью. На вечеринке присутствовали гости – правда, их было немного, – которые знали первого мужа Кэтрин Эванс, и позже все они сошлись во мнении, что сходство между отцом и сыном просто поразительное. Казалось, что Билл Брэдбери восстал из мертвых – дать отпор этому разнуздавшемуся типу.

1

Cpouch End. © Перевод. Покидаева Т.Ю., 2000.

2

The House on Maple Street. © Перевод. Рейн Н.В., 2000.

3

Приверженцы одной из сект в христианстве, не принимавшие одного из основных догматов – догмата Троицы. Отвергали также учения о грехопадении и таинстве. – Примеч. пер.

4

Герой одноименной книги английского писателя Дж. Барри, мальчик, который не захотел стать взрослым. – Примеч. пер.