ДЕНИЦ

Когда Бобби Шафто было восемь, он гостил у бабки с дедом в Теннесси. Как-то вечером мальчик от нечего делать стал читать письмо, которое старушка забыла на столе. Бабка строго его отчитала и пожаловалась деду. Тот понял намек и всыпал Бобби по первое число. Это и ряд подобных детских происшествий плюс несколько лет в Корпусе морской пехоты научили его вежливости.

Шафто не читает чужих писем. Это неприлично.

И вдруг… Обстановка: обитый деревом номер над кабачком в Норрсбруке, Швеция. Заведение моряцкого типа — сюда ходят честные рыбаки. Значит, вполне подходит для друга и собутыльника Шафто — капитан-лейтенанта Гюнтера Бишофа, кригсмарине Третьего Рейха (в отставке).

Бишоф получает кучу писем и разбрасывает их по всему номеру. Часть писем от родных из Германии. Они присылают деньги. Поэтому Бишофу в отличие от Бобби не придется работать, даже если война затянется и он застрянет в Швеции лет на десять.

Часть писем, по словам Бишофа, от команды U-691. После того как Бишоф доставил их всех в Норрсбрук, его заместитель, оберлейтенант-цюр-зее Карл Бек, сторговался с кригсмарине, что экипаж может вернуться в Германию и никому ничего не будет. Вся команда за исключением Бишофа погрузилась на борт U-691 и взяла курс на Киль. Буквально через несколько дней посыпались письма. Все до единого человека описывали торжественную встречу: Дениц лично приехал их встречать, целовал, обнимал, осыпал медалями и прочими памятными знаками. Все только и твердили, как здорово бы дорогому Гюнтеру вернуться домой.

Дорогой Гюнтер словно к месту прирос: сидит в своей комнатенке уже почти два месяца. Мир состоит из ручки, чернил, бумаги, свечей, тминной водки, умиротворяющего прибоя за окном. По его словам, каждый удар волны о берег напоминает: он над уровнем моря, там, где людям и положено жить. Мысленно Бишоф все время в студеной Атлантике, на глубине сто футов, запертый, как крыса в канализационной трубе, дрожащей от взрывов глубинных бомб. Он прожил так сто лет и каждую секунду мечтал о поверхности. Десять тысяч раз он давал себе клятву, что, вернувшись в мир света и воздуха, будет наслаждаться каждым вздохом, радоваться каждому мгновению.

Примерно этим он и занят в Норрсбруке. У него с собой личный дневник, который он и заполняет, страницу за страницей, тем, что не успел записать вовремя. После войны это станет книгой воспоминаний, одной из миллиона других, которые наводнят библиотеки от Новосибирска до Ньюфаундленда и от Вашингтона до Джакарты.

К концу первых недель число писем резко пошло на убыль, хотя несколько членов экипажа продолжали писать. Шафто видел эти письма, разбросанные по комнате, — как правило, на клочках плохой серой бумаги.

Рассеянный серебристый свет из окна падает на письменный стол Бишофа, освещая нечто, похожее на прямоугольную лужицу густых сливок. Это какой-то официальный фрицевский бланк, сверху у него хищная птица со свастикой в когтях. Письмо не напечатано, а написано от руки. Когда Гюнтер ставит на него мокрый стакан, чернила расплываются.

Тут Бишоф выходит по нужде. Шафто не может оторвать взгляд от письма. Он знает, что это неприлично, но Вторая мировая война частенько заставляла его пренебрегать этикетом, да и дедушки с ремнем вроде бы не видать — полнейшая безнаказанность. Все переменится года так через два, если немцы и японцы проиграют войну. Но тогда придется отвечать за куда более серьезные проступки, и одно чужое письмо вполне может проскочить незамеченным.

Оно пришло в конверте. Первая строка адреса очень длинная. Там значится «Гюнтер БИШОФ» после целой цепочки званий и титулов, потом еще несколько букв. Обратный адрес Бишоф порвал, когда разрезал конверт, но видно, что это где-то в Берлине.

Само письмо — неразбериха немецкой скорописи. Имя внизу страницы — крупными буквами, в одно слово. Шафто некоторое время пытается его разобрать. Кто бы это мог быть? Надо думать, какая-то большая шишка вроде генерала.

Когда Шафто соображает, что письмо подписано Деницем, у него мурашки бегут по коже. Дениц — жутко важная птица, Шафто раз видел его в киножурнале — он поздравлял подводников, вернувшихся из похода.

С какой стати он пишет любовные послания Бишофу? Для Шафто немецкий — что японский: черт ногу сломит. Но он видит цифры. Дениц пишет цифрами. Может быть, это тонны потопленных кораблей или потери на Восточном фронте. Или деньги.

— Да! — Бишоф вернулся неслышно. На подводной лодке, когда она движется бесшумно, научаешься ходить тихо. — Я придумал гипотезу насчет золота.

— Какого золота? — Шафто, конечно, знает какого, однако его застукали на месте преступления, и он инстинктивно пытается разыгрывать дурачка.

— Которое ты видел в аккумуляторной U-553, — говорит Бишоф. — Понимаешь, друг мой, многие бы сочли, что ты просто кокнутый.

— Правильно — «чокнутый».

— Они сказали бы, что, во-первых, U-553 затонула много раньше того, как ты ее якобы видел, а во-вторых, такая подлодка не может возить золото. Но я тебе верю.

— И что?

Бишоф смотрит на письмо Деница, слегка зеленея, как от морской болезни.

— Прежде я должен рассказать тебе о вермахте одну вещь, за которую мне стыдно.

— Какую? Что ваши захватили Польшу и Францию?

— Нет.

— Что вторглись в Россию и Норвегию?

— Нет, не то.

— Что бомбили Англию и…

— Нет, нет, нет. — Бишоф — само терпение. — Нечто такое, чего ты не знаешь.

— Ну?

— Похоже, пока я в Атлантике выполнял свой долг, фюрер создал программу дополнительного материального стимулирования.

— Это как?

— Получается, что для некоторых высокопоставленных офицеров мало долга и верности. Они не будут с полным рвением исполнять приказ, если не получат… особое вознаграждение.

— Вроде медалей?

Бишоф нервно улыбается.

— Некоторые генералы на Восточном фронте получили поместья в России. Очень, очень большие поместья.

— Угу.

— Но не каждого можно подкупить землей. Некоторые предпочитают более крепкое поощрение.

— Спирт?

— Не в таком смысле крепкое. Я имею в виду то, что можно носить с собой и что примут в любом борделе планеты.

— Золото, — тихо говорит Шафто.

— Золото сойдет. — Бишоф уже давно не смотрит Шафто в лицо. Взгляд устремлен в окно, зеленые глаза, кажется, немного увлажнились. — После Сталинграда на Восточном фронте все не совсем гладко. Скажем так: документы на право владения украинской землей, составленные в Берлине и по-немецки, заметно утратили привлекательность.

— Генералов уже трудно подкупить поместьем в России, — переводит Шафто. — Гитлеру нужно золото.

— Да. А у японцев золота много — не забудь, что они разграбили Китай. И не только Китай. Но многого другого у них нет. Им нужен вольфрам. Ртуть. Уран.

— Что такое уран?

— Кто его знает? Японцам он нужен, мы его поставляем им. Мы даем им технологии — чертежи новых турбин. Шифровальные машины «Энигма». — Тут Бишоф замолкает долго мрачно смеется. Потом, взяв себя в руки, продолжает: — Все это мы везем им на подводных лодках.

— А японцы платят золотом.

— Да. Это теневая экономика, скрытая в океане, торговля небольшими партиями очень дорого товара. Тебе удалось в нее краем глаза заглянуть.

— Ты знал, что это происходит, но не знал про U-553, — говорит Шафто.

— Ах, Бобби, в Третьем Рейхе происходит много такого, чего не знает простой капитан-подводник. Ты воевал, сам понимаешь.

— Да. — Шафто вспоминает странности подразделения 2702. Смотрит на письмо. — Почему Дениц сообщает тебе это сейчас?

— Ничего он мне не сообщает, — обиженно говорит Бишоф. — Я просто додумался. Дениц делает мне предложение.

— Я полагал, что ты в завязке.

Бишоф недолго молчит.

— Я завязал с тем, чтобы убивать людей. Однако позавчера я на маленьком шлюпе обогнул мыс.

— И что?

— Значит, похоже, я не завязал выходить в море на кораблях. — Бишоф вздыхает. — Беда в том, что все по-настоящему интересные корабли принадлежат крупным державам.

Бишоф явно нервничает, и Шафто решает сменить тему.

— Кстати об интересных вещах… — Он рассказывает о Небесном Видении, которое видел по пути сюда.

Бишоф приходит в восторг. Страсть к приключениям, которую он держал заспиртованной и засоленной с самого прибытия в Норрсбрук, проснулась опять.

— Ты уверен, что это был какой-то летательный аппарат?

— Эта штука завывала, и от нее отваливалась всякая дрянь. Но я никогда не видел метеорит, так что точно не знаю.

— Далеко идти?

— Она разбилась в семи километрах от места, где я стоял. Отсюда в десяти.

— Десять километров — пустяки для бойскаута и гитлерюгендовца.

— Ты не был в Гитлерюгенде.

Бишоф секунду размышляет.

— Гитлер… как неприятно. Я думал, если не обращать внимания, он сам уйдет. Может, если бы я вступил в Гитлерюгенд, мне дали бы надводный корабль.

— И тебя бы уже не было в живых.

— Верно! — Бишоф сразу веселеет. — И все равно десять километров — пустяки. Пошли.

— Уже темно.

— Пойдем на огонь.

— Он погаснет.

— Пойдем по обломкам, как Ганс и Гретель.

— У Ганса и Гретель ни хрена не вышло. Ты хоть сказку-то читал?

— Не будь таким пораженцем, Бобби, — говорит Бишоф, влезая в рыбацкий свитер. — Обычно ты не такой. Что тебя угнетает?

Глория.

Сейчас октябрь, дни короткие. Шафто и Бишоф вязнут в еще не открытом сезонном аффективном расстройстве и не спускают друг с друга глаз, как два брата среди зыбучих песков.

— A? Was ist los[4], приятель?

— Наверное, просто некуда себя деть.

— Тебе нужно приключение. Пошли!

— Мне нужно приключение, как Гитлеру — его поганые усики, — ворчит Бобби Шафто, тем не менее встает и вслед за Бишофом идет к двери.

Шафто и Бишоф бредут по темному шведскому лесу, словно две заблудшие души, ищущие вход в Лимб. Керосиновая лампа, которую они несут поочередно, светит примерно на длину вытянутой руки. Иногда они молчат по целому часу, и каждый в одиночку силится побороть суицидальную депрессию. Иногда тот или другой (чаще Бишоф) встряхивается и говорит что-нибудь вроде:

— Что-то я в последнее время не вижу Еноха Роота. Чего он поделывает с тех пор, как вылечил твою тягу к морфию?

— Не знаю. Он так меня за это время достал, что неохота больше его видеть. Вроде бы по-прежнему живет в подвале под церковью. Взял у Отто русскую рацию и возится с ней.

— Да, помню, он все менял частоты. Заработала она?

— Понятия не имею, — говорит Шафто. — Но когда рядом начинают падать куски горящего металла, поневоле задумаешься.

— Ага. И он часто ходит на почту. Мы с ним там как-то столкнулись. Он активно переписывается с другими по всему миру.

— С кем с другими?

— Вот и я бы хотел узнать.

Место падения метеора находят по звуку ножовки, который разносится между соснами, словно брачный зов исключительно дурной птицы. Это дает общее направление. Уточнить координаты помогают резкие вспышки света, оглушительный треск и душистый град посеченной листвы. Шафто и Бишоф распластываются по земле и слышат, как пули смачно рикошетят от стволов. Ножовка пилит, не останавливаясь.

Бишоф начинает говорить по-шведски, однако Шафто на него шикает.

— Это «суоми», — говорит он. — Эй, Джульета! Отбой тревоги! Это мы с Гюнтером.

Никакого ответа. Шафто вспоминает, что недавно переспал с Джульетой, а значит, должен следить за своими манерами.

— Простите, мэм, — говорит он, — по звуку вашего пистолета можно заключить, что вы принадлежите к финской нации, которой я безгранично восхищаюсь. Позвольте сказать, что мы, бывший сержант Роберт Шафто и мой друг, бывший капитан-лейтенант Гюнтер Бишоф, не хотим причинить вам вреда.

Джульета отвечает огнем, целя на звук голоса. Пуля пролетает в футе над головой.

— Разве твое место не в Маниле? — спрашивает Джульета. Шафто со стоном перекатывается на спину, как будто ранен в живот.

— Что это значит? — в изумлении спрашивает Гюнтер Бишоф. Видя, что его друг (эмоционально) выведен из строя, он кричит: — Швеция — мирная нейтральная страна! Почему вы в нас стреляете?

— Уходите! — Видимо, Джульета с Отто, потому что слышно, как она с ним переговаривается. — Нам здесь не нужны представители американской морской пехоты и вермахта. Убирайтесь!

— Похоже, вы пилите что-то сильно тяжелое, — включается наконец Шафто. — Как вы это попрете?

Между Джульетой и Отто происходит оживленный разговор.

— Можете подойти, — дозволяет наконец Джульета.

Кивистики, Джульета и Отто, стоят в кругу света от фонаря. Рядом — покореженное самолетное крыло. Большинство финнов практически не отличаются от шведов, но Джульета и Отто — черноволосые и черноглазые, как турки. На самолетном крыле — черно-белый крест люфтваффе. Еще на нем установлен мотор. Отто, орудуя ножовкой, прилагает усилия к тому, чтобы мотора на крыле не было. Мотор недавно горел, потом сломал несколько больших сосен. Тем не менее Шафто понимает, что это какой-то невиданный прежде мотор. У него нет винта, а есть много маленьких лопастей.

— На турбину похож, — говорит Бишоф, — только воздушную, а не водную.

Отто выпрямляется, театрально трет поясницу и вручает Шафто ножовку. Потом — пузырек с таблетками амфетамина. Шафто принимает несколько таблеток, скидывает рубашку, обнажая мускулистый торс, выполняет разминочные движения, предписанные МПФ США, берет ножовку и приступает к делу. Через пару минут он как бы между прочим смотрит на Джульету. Она держит пистолет. Взгляд разом ледяной и обжигающий, словно раскаленная Аляска. Бишоф стоит в сторонке и явно забавляется зрелищем.

Заря стучит красными обветренными пальцами по обмороженному небу, пытаясь восстановить кровообращение, когда остатки турбины наконец отваливаются от крыла. Бобби Шафто, накачанный амфетамином, пилил шесть часов кряду; Отто несколько раз менял полотно, что с его стороны — крупное капиталовложение. Потом они пол-утра тащат мотор через лес и вдоль ручья к морю, где Отто оставил лодку. Отто и Джульета отчаливают с добычей. Бобби Шафто и Гюнтер Бишоф возвращаются на место крушения. Нет надобности обсуждать это вслух, но они намерены отыскать часть самолета с погибшим летчиком и похоронить его, как следует.

— Что там в Маниле, Бобби? — спрашивает Бишоф.

— Одна вещь, которую морфий заставил меня забыть, — говорит Шафто, — а Енох Роот, язви его в душу, — вспомнить.

Через пятнадцать минут они выходят на просеку, оставленную падающим самолетом, и слышат, как мужской голос рыдает, вне себя от горя:

— Анжело! Анжело! Анжело! Mein liebchen![5]

Они не видят, кто рыдает, но неподалеку в раздумье стоит Енох Роот. При звуке шагов он поднимает голову и вытаскивает из кожаной куртки полуавтоматический пистолет. Потом узнает их и успокаивается.

— Чего тут за хрень? — без обиняков спрашивает Шафто. — Это с тобой немец?

— Да, со мной немец, — говорит Роот. — Как и с тобой.

— А чего твой немец устроил такой спектакль?

— Руди оплакивает свою любовь, — говорит Роот, — погибшую при попытке с ним воссоединиться.

— Самолет вела женщина? — спрашивает вконец обалдевший Шафто.

Роот закатывает глаза и тяжело вздыхает.

— Ты не учел, что Руди может быть гомосексуалистом.

Шафто нужно время, чтобы охватить эту чудовищно непривычную концепцию. Бишоф, как истый европеец, абсолютно невозмутим. Однако и у него есть вопрос:

— Енох, зачем вы… здесь?

— Зачем мой дух воплотился на Земле вообще? Или, конкретно, почему я в шведском лесу, гляжу на обломки загадочного немецкого самолета, в то время как немецкий гомосексуалист рыдает над сгоревшими останками своего итальянского любовника?

— Последнее помазание, — отвечает Роот на свой же вопрос. — Анжело был католиком.

Бишоф по-прежнему смотрит на него, явно недовольный ответом.

— Что ж. В более широком смысле я здесь потому, что миссис Тенни, жена викария, дала себе послабление и перестала закрывать глаза, прежде чем вынуть шарик из лототрона.

ХРУСТ

Приговоренный моется в душе, бреется, надевает костюм (кроме пиджака) и обнаруживает, что поторопился. Он включает телевизор, берет из холодильника пиво для унятия мандража и открывает стенной шкаф, чтобы достать все для последней трапезы. В квартире только один стенной шкаф; когда дверца открыта, кажется, что он, а-ля «Бочонок амонтильядо», заложен очень большими красными кирпичами. На каждом изображен убеленный сединами, но еще бодрый, хоть и с налетом легкой грусти, военный моряк. Несколько недель назад Ави в попытке поднять Рэнди настроение прислал их целый контейнер. Надо полагать, остальные коробки дожидаются в Манильском доке, в окружении автоматчиков и крысоловок размером с хороший словарь; в каждую для приманки положен один золотистый хрустик.

Рэнди вынимает кирпич. В штабеле образуется дыра, но за ней — еще одна коробка с точно таким же военным моряком. Они словно маршируют из шкафа бравой шеренгой. «Полностью сбалансированный завтрак», — говорит Рэнди. Потом хлопает дверцей и размеренной, нарочито спокойной походкой идет в комнату. Здесь он обычно ест, как правило — лицом к тридцатишестидюймовому телевизору. Ставит на стол пиво, пустую тарелку, кладет рядом столовую ложку — такую большую, что в большинстве европейских культур ее сочли бы половником, а в большинстве азиатских — сельскохозяйственным инструментом. Извлекает стопку бумажных салфеток — не бурых, из вторсырья, которые не намокают, даже если их окунуть в воду, но антиэкологичных, ослепительно белых, мягких и жутко гигроскопичных. Идет на кухню, открывает холодильник, лезет в самую глубь и находит нераспечатанную упаковку стерилизованного молока. Вообще-то стерилизованное молоко не обязательно хранить в холодильнике, однако технология требует, чтобы температура молока приближалась к точке замерзания. У дальней стенки холодильника — вентиляционная решетка, куда дует холодный воздух непосредственно от фреонового змеевика. Рэнди всегда ставит молоко прямо перед решеткой. Не слишком близко — иначе пакеты перекроют ток воздуха, — но и не слишком далеко. Холодный воздух видно по облачкам сгустившегося пара, надо просто посидеть перед открытым холодильником и внимательно изучить характеристики потока, как делают инженеры, когда испытывают автомобиль в аэродинамической трубе. В идеале пакеты со всех сторон обтекает равномерный поток — так достигается наилучший теплообмен через многослойную упаковку. Молоко должно быть таким холодным, чтобы пакет при нажатии твердел от кристалликов льда, вызванных из небытия движением жидкости.

Сегодня молоко почти, но не совсем такое холодное. Рэнди несет его в комнату, держа полотенцем, чтобы холод не обжигал руки. Ставит кассету, садится. Все готово.

Это одна из серии видеокассет, отснятых в пустом баскетбольном зале с кленовым паркетом и неумолимо ревущей вентиляцией. На кассете юноша и девушка — оба гибкие, привлекательные, одетые как в рекламе ледового шоу — выполняют простейшие танцевальные па под аккомпанемент хрипящего репродуктора на линии штрафного броска. До боли понятно, что снимает третий сообщник, обремененный любительской видеокамерой и расстройством вестибулярного аппарата, которым хотел бы поделиться со зрителями. Танцоры с упорством аутистов повторяют элементарные движения. Оператор каждый раз начинает с общего плана, потом целит им под ноги и, как бандит, куражась над жертвой, требует плясать, плясать, плясать. В какой-то момент у юноши на поясе звонит пейджер, и сцену приходится сократить. Ничего удивительного: это один из самых популярных танцевальных инструкторов в Маниле. У его партнерши тоже не было бы отбоя от учеников, если бы больше мужчин в городе желали обучаться бальным танцам. А так она еле-еле зарабатывает десятую часть тех денег, которые получает партнер давая уроки нескольким придуркам и неуклюжим подкаблучника вроде Рэнди Уотерхауза.

Рэнди зажимает коробку коленями заклеенной стороной о себя и, работая двумя руками одновременно, ведет пальцами по клапаном, стараясь не совершать резких движений и сильнее давить там, где упаковочная машина оставила больше клея. Несколько долгих, напряженных мгновений ничего не происходит; невежественный или невнимательный наблюдатель решил бы, что Рэнди не продвинулся ни на йоту. Наконец клапан отходит по всей длине. Рэнди не выносит мятые или, что еще хуже, рваные крышки. Нижний клапан держится всего на нескольких каплях клея. Рэнди отлепляет его и видит пухлый, лучезарный пакет. Утопленная в потолке галогенная лампа сквозь дымчатую пленку озаряет золото — везде отблески золота. Рэнди поворачивает коробку на девяносто градусов, чтобы длинная ось указывала на телевизор, зажимает между коленями, берется за пакет и аккуратно раздвигает края. Термошов поддается с тихим урчанием. Теперь, когда матовый барьер устранен, отдельные подушечки «Капитанских кранчей» вырисовываются в галогенном свете с неестественной четкостью. Нёбо у Рэнди пульсирует от предвкушения.

Инструкторы в телевизоре закончили показывать основные па. Мучительно видеть, как они выполняют обязательную программу: они должны сознательно забыть все, что знают о профессиональных фигурах, и танцевать, как после инсульта или тяжелой черепно-мозговой травмы, при которой утрачены не только мелкая моторика, но и все панели в модуле эстетического распознавания. Другими словами, они должны танцевать, как Рэнди Уотерхауз.

Золотистые подушечки «Капитанских кранчей» сыплются в тарелку со звоном, будто переламываются пополам тонкие стеклянные палочки. Крошечные осколки разлетаются по белой фарфоровой поверхности. Есть готовые завтраки — танец, требующий компромиссов. Большая миска размокших в молоке хлопьев — признак новичка. В идеале абсолютно сухие подушечки и криогенное молоко должны находиться в контакте как можно меньше, а реакция между ними — происходить только во рту. Рэнди составил мысленные чертежи специальной ложки, у которой вдоль ручки проходила бы трубка с маленьким насосом для молока: набираешь сухих подушечек, жмешь большим пальцем на кнопку, и молоко поступает в ложку, как раз когда ты заносишь ее в рот. Другой хороший, хоть и не идеальный способ — класть в тарелку совсем немного хрустиков и съедать их быстро, пока они расползлись в склизкое месиво, на что, в случае «Капитанских кранчей», уходит примерно тридцать секунд.

На этом месте кассеты Рэнди всегда гадает, не поставил ли пиво на кнопку ускоренной перемотки или что-нибудь вроде того, потому что танцоры переходят от пародии на Рэнди прямиком к профессиональному исполнению. Конечно, они выполняют номинально те же движения, что и раньше, но убей его бог, если он может узнать их в творческом варианте. Нет никакого внятного перехода. Это всегда бесило и бесит его в обучении бальным танцам. Любой дебил способен разучить основные движения. На это требуется примерно полчаса. Инструкторы ждут, что по истечении этих тридцати минут с тобой произойдет чудесное превращение, какое случается только в бродвейских мюзиклах, и ты начнешь порхать, как на крыльях. Наверное, примерно так чувствуют себя люди, которым не дается математика: учитель пишет на доске несколько простых уравнений и через десять минут выводит из них скорость света в вакууме.

Рэнди одной рукой наливает молоко, а другой сжимает ложку, чтобы не пропустить ни одно золотое мгновение, когда молоко и «Капитанские кранчи» уже вместе, но еще сохранили в чистоте свою стихийную сущность: два платоновских идеала, разделенных границей в молекулу толщиной. Там, где струйка молока касается ложки, нержавейка запотевает. Рэнди, разумеется, берет цельное молоко, иначе зачем было бы огород городить. Обезжиренное неотличимо от воды, кроме того, он считает, что жир в цельном молоке как своего рода буфер замедляет процесс размокания. Огромная ложка отправляется в рот раньше, чем молоко успевает ровно растечься по тарелке. Несколько капель попадают на эспаньолку (Рэнди отпустил ее в попытке найти компромисс между бородатостью и ранимостью). Он ставит пакет с молоком, хватает салфетку и, не втирая капельки в бороду, аккуратно снимает их с волосков. Тем временем все его внимание сосредоточено на ротовой полости, которую он, разумеется, не видит, но может вообразить в трех измерениях, как на компьютерной 3-D модели. Здесь новичок утратил бы терпение и принялся жевать. Несколько подушечек раздавились бы между зубами, однако затем челюсти, смыкаясь, прижали бы неразмолотые хрустики к нёбу. Броня из острых как бритва кристаллов декстрозы причинила бы значительный сопутствующий ущерб, превратив остаток трапезы в мучительный марш смерти и вызвав oнемение ротовой полости по меньшей мере на три дня.

По счастью, Рэнди выработал совершенно умопомрачительную стратегию поедания «Капитанских крайней», основанную взаимонейтрализации их самых опасных свойств. Подушечки формой смутно напоминают пиратские сундучки. С хлопьями эта стратегия не сработала бы. С другой стороны, выпускать «Капитанские кранчи» в виде хлопьев — самоубийственная глупость: они бы таяли в молоке, как снежинки в кипящем масле. Нет проектировщики готовых завтраков из «Дженерал Миллз» стремились найти форму, которая минимизировала бы площадь поверхности. В качестве компромисса между сферой, которую диктует Евклидова геометрия, и формой пиратского сундучка, за которую, вероятно, ратовал отдел эстетики готовых завтраков, они пришли к поперечно-полосатым подушечкам. Для целей Рэнди важно, что отдельные составляющие «Капитанских крайней», в очень грубом приближении, имеют форму коренных зубов. Стратегия заключается в том, чтобы «Капитанские кранчи» сами себя жевали, размалывая подушечки друг о друга внутри ротовой полости, словно камни в галтовочном барабане. Здесь, как в профессиональных бальных танцах, словесное описание (или видеокассета) может дать лишь общее представление — дальше тело должно учиться само.

К тому времени как съедено удовлетворительное количество «Капитанских кранчей» (примерно треть семисотпятидесятиграммовой коробки), а пиво допито, Рэнди приходит к выводу, что вся история с танцами — просто розыгрыш. Ами и Дуг Шафто встретят его в вестибюле ехидными улыбками и поведут убалтывать в бар.

Рэнди надевает пиджак и галстук. Годятся любые предлоги, чтобы оттянуть время, поэтому он проверяет почту.

Еще одно письмо — от адвокатши, которая занимается разделом имущества с Чарлин.