Мне снился сон.
      Какая-то полька с порезанным лицом сидела почему-то в моей конторе. Она была темноволосая, коротко стриженная, с неестественно большими черными глазами.
      До ее отъезда у нас оставался час времени, и мы каким-то образом оба уже знали, что любим друг друга. Подсознательно мы были душами-близнецами, которых свели вместе, чтобы потом разъединить. Я не понимал ни единого слова из того, что она говорила.
      – Do you speak English? – спросил я, она улыбалась и качала головой.
      – Parlez-vous francais? – нет, и она смеялась еще больше.
      – Sprechen Sie Deutsch? – нет, нет, нет, она все улыбалась и говорила по-польски с отчетливыми дифтонгами и звуками, клокочущими в ее горле.
      Я проводил ее до автобуса – большого зеленого туристского автобуса, стоявшего у гостиницы «Бристоль». Каким-то образом я уже написал письмо по-норвежски и передал ей. Я понял, что она хочет получить мой адрес, и отыскал мятый клочок бумаги. У нее нашелся карандаш, который почти не писал. Его грифель сточился, но я все-таки нацарапал свое имя и адрес. Мы безнадежно боролись со временем. И вот настала пора ехать, мы поцеловались, кончик ее языка, как шустрый котенок, крутанулся по моим губам и спрятался. Губы ее легко дотронулись до моих и упорхнули, как мокрый осенний листок.
      Когда я проснулся, я стал думать, как буду переводить ее письма с польского. Есть ли у меня знакомые, знающие польский язык, или мне придется переводить самому со словарем.
      Я лежал поверх одеяла. Пиджак и ботинки я снял, а рубашка и брюки оставались на мне. За окном было светло, но я не имел ни малейшего представления о времени. Я не помнил, как пришел домой. Напрягся, чтобы вспомнить свое имя. Если бы меня спросили, сколько мне лет, я бы, наверное, ответил, что семнадцать.
      Я лежал не двигаясь. С верхнего этажа доносились приглушенные голоса. Со двора слышались крики детей, а с улицы – непрекращающийся шум уличного движения. Где-то на фьорде прогудел пароход, реактивный самолет пересек небо и оставил над городом шлейф равномерного гула.
      Я осторожно приподнял голову, чтобы посмотреть на небо и на крыши за окном.
      Небо было серо-белое со светло-коричневыми прожилками, похожее на жатую бумагу. Голова моя была как сгнивший, кем-то выброшенный апельсин.
      Я поднял левую руку и помахал ею перед глазами. Рука была будто налита свинцом. Наручные часы стояли, стекло на них треснуло.
      Я повернул голову, чтобы взглянуть на будильник. Пространство, меня окружавшее, внезапно раскололось, и комната наклонилась. Я снова повалился на кровать, а когда открыл глаза, было уже совсем темно.
      Воздух в комнате был спертым, над головой слышались шаги, кто-то выключил телевизор и пошел дальше по жизни. Был поздний вечер, и маленьким мальчикам полагалось спать. Большие мальчики лежали на кровати в рубашке и брюках, с головой, похожей на треснувший помидор, и с ощущением пустоты под ложечкой. Я осторожно сел. Комната волнами колыхалась вокруг, но я не потерял сознания. Я опустил ноги на пол у кровати и осторожно встал. Мне удалось удержаться в этом положении.
      Я подошел к окну, открыл шпингалеты и распахнул его. Рама ударилась о стену, и я выглянул на улицу. Прозрачный холодный вечерний воздух повеял на меня. Это была смесь дыма, устоявшихся выхлопных газов и запаха застывших автомобилей.
      Я стоял, опершись о подоконник, и дышал, дышал. Я дышу – значит, я существую. Но сколько же сейчас времени? И какой день?
      Оставив окно открытым, я пошел в комнату. Будильник хранил тайну времени в себе. Его никто не заводил, и стрелки застыли на четверти четвертого.
      Я подошел к телефону. Единственный номер, который я сразу вспомнил, – был телефон Беаты и ее нового мужа. Я набрал номер и услыхал гудки – значит, там, в квартире Беаты, звонил телефон. Я ждал, после пятого звонка мне ответил женский голос. Это был другой голос, это не могла быть…
      – Алло? Беата?
      – Алло! К сожалению, госпожи Виик нет дома, говорит няня.
      – А-а, добрый день. Это муж госпожи Виик.
      На том конце провода вопросительно звучала тишина.
      – Я хотел сказать «бывший муж».
      – Я понимаю, – голос был отчужденным, как у робота.
      – А мой сын, Томас, он дома?
      – Он спит.
      – Ну да. Извините, не могли бы вы сказать мне, который час?
      – Половина одиннадцатого.
      Теперь даже от телефонного провода повеяло холодом.
      – А какой день?
      – Какой день? – Длинная пауза. – Суббота.
      Опять пауза.
      – Суббота? Очень хорошо. Спасибо вам.
      – Не стоит благодарности. Доброй ночи.
      – И вам тоже.
      Я положил трубку.
      – Со счастливой субботой, Варьг! – громко сказал я. – Счастливого тебе воскресенья.
      Я пошел в кухню, от сухого позавчерашнего хлеба отрезал три кусочка, два намазал маслом и сверху полил вареньем. Я полил вареньем хлеб, но оказалось, что и стол и пол тоже. Я выпил молока, пахнущего старым картоном, и проглотил двойную порцию таблеток, выписанных мне накануне. «Хранить в местах, недоступных для детей», – было написано на коробочке.
      Я вернулся в спальню, лег и спал без снов тяжело и долго.
      Воскресенье оказалось длинным. Все тело болело. Лицо походило на реквизит из старых фильмов ужасов. Я не мог ничего делать толком. Старался двигаться. Прошелся вперед и назад по гостиной, даже взял в руку бутылку с акевитом, скорее, просто для компании, но не осмелился ее открыть. Мне предстоял трудный понедельник.
      В час зазвонил телефон. Это была Беата. Она была очень мной недовольна.
      – Варьг, – начала она, – говорит Беата. Я настоятельно прошу тебя не звонить в мой дом, когда ты пьян.
      – Но я… – Я попробовал объяснить.
      – Мне бесконечно стыдно. Достаточно того, как ты вел себя, когда мы были женаты, и того, что мы вообще живем в одном городе. Как ты полагаешь, что может думать Томас об отце, который работает частным сыщиком и позволяет себе звонить и шокировать прислугу пьяными разговорами? Если это повторится еще хоть раз, Варьг, то ты будешь разговаривать не со мной, а с моим адвокатом! – И она швырнула трубку.
      – Алло! Алло! – Но, прежде чем я успел что-либо сказать, я услышал гудки в трубке.
      Я, конечно, мог бы позвонить ей и сам и попытаться объяснить все, но знал, что если Беата завелась, то нужно слишком много терпения и силы, чтобы вывести ее из этого состояния. А я был еще слишком слаб.
      Я отыскал на кухне какие-то консервированные фрикадельки в соусе и уже сморщившийся сладкий зеленый перец. Перемешал все это, приготовив что-то, похожее на гуляш. У меня не хватило сил сварить картошку, и я ел свое блюдо с ломтиками засохшего хлеба. Я налил стакан красного вина, остававшегося в бутылке, но выпил лишь глоток. Его мне хватило, чтобы получить головную боль на весь вечер.
      Время тянулось медленно. Новая ночь накрыла город, новый день был на подходе. Я в одиночестве сидел на стуле перед телевизором, где показывали соревнования конькобежцев на высокогорном катке в России. Я подумал о Джокере. Я думал о Джокере сосредоточенно, как Давно ни о ком не думал. И я поклялся: в следующий раз, Джокер в следующий раз я смешаю твою колоду, и тогда, Джокер, тебе придется нелегко.
      В десять часов я пошел спать и как убитый проспал до одиннадцати утра в понедельник.
      В понедельник трудно просыпаться, в понедельник, наверное, легче умирать. В этот понедельник ощущение смерти носилось в воздухе, будто черный ангел на исходе ночи распластал свои крылья над городом и кружил, выискивая очередную жертву.

      Я попробовал дозвониться до Паулюса Смита, но дальше секретарши не попал. Смит занят на допросе, сказала мне она.
      – Передайте Смиту, что звонил Веум, – попросил я, – скажите, что я не нашел ничего, что могло бы нам помочь. Пока не нашел. Передайте, что мне необходимо еще раз встретиться с Венке Андресен, так как у меня возникло много новых вопросов. Вы записали?
      Она записала. Я поблагодарил, положил трубку и начал свой понедельник.
 
      Был очередной серый день. В воздухе чувствовался дождь. Непогода затаила дыхание, и природа ждала, когда же разверзнутся облака и выльется этот неизбежный дождь: никто не сомневался, что он вот-вот начнется.
      Стоял полдень, был настоящий март, немного посветлело, солнце висело высоко за облаками. И хотя было пасмурно, небо светилось иначе, чем это обычно бывает в феврале.
      Февраль – это коренастый мужчина где-то в лесу, с инеем в бороде, в вязаной шапочке, надвинутой на лоб, с по-зимнему блеклыми, глубоко посаженными на широком лице глазами.
      Март – это только что проснувшаяся женщина. Она нежится в постели, прячет свое лицо от лучей солнца, падающих на нее, и еще сонным голосом спрашивает у тебя: «Уже утро?»
      Да, уже утро. Не только свет стал иным, изменилась и температура, блики на крышах, холодный ветер, подувший с севера, но уже несущий в себе потепление, и женщина, встретившаяся тебе на улице, чуть-чуть освободила шарф на шее.
      Это было утро, это был март.
      На этот раз меня не провели в камеру к Венке. Мы встретились в небольшой комнате для посетителей, где стоял деревянный стол, несколько стульев и сидела надзирательница. Она сидела прямо у двери и делала вид, что ничего не видит и не слышит.
      Венке двигалась мелкими шажками, и казалось, что она уже приспособилась пересекать ограниченное тюремное пространство. В ее походке появилось что-то пассивное и тупое.
      Она слегка улыбнулась мне и села на ближайший к двери стул. Она изменилась. Я не видел ее трое суток – три дня и три ночи, которые провела она в четырех стенах за тяжелой запертой дверью, в камере, которая освещается небольшим квадратным окошком с матовым стеклом.
      Дни и ночи в камере гораздо длиннее дней на свободе. Они кажутся годами и запоминаются как годы. Венке Андресен выглядела как если бы она провела здесь шесть лет, а не трое суток. Кожа ее побледнела, стала влажной и болезненной. Серые тени под глазами были следствием не только недосыпа, но и внутренней лихорадки. Та же лихорадка придала ее матовым глазам блеск серой глазури.
      Она уже проиграла свое дело. Шесть лет назад.
      Руки ее безвольно лежали на столе. Я наклонился вперед, взял и сжал их, пытаясь пробудить в них жизнь. Но она не реагировала. Она не пожала в ответ мою руку и не попыталась удержать ее. Ее ладони лежали в моих, как недоеденные булочки.
      – Как дела, Венке? – спросил я.
      Она не ответила. Она смотрела на меня, а в глубине ее глаз что-то светилось.
      – Что-нибудь случилось? – спросила она.
      Я выпустил ее руку и показал на свое лицо.
      – Ты об этом? – спросил я.
      Она кивнула.
      – Короткая встреча с Джокером и его компанией. Я с ним сегодня еще встречусь, нравится ему это или нет.
      – Будь осторожен, – произнесла она и огляделась, будто хотела сказать, что если я не буду осторожен, то окажусь там же, где она – не по ту сторону стола, не по ту сторону стены.
      – Я хочу тебя кое о чем спросить, Венке.
      Она смотрела на меня и ждала, но взгляд ее был безразличен. Ей было вовсе не интересно, о чем я хочу ее спросить.
      И я подумал, какие ночи ей пришлось здесь провести, какие сны она видела – тяжелые сны – и как они ее изменили.
      – Рикард Люсне, – начал я. – Я говорил с ним. Мы, между прочим, вспоминали прошлый вторник, тот вечер, о котором ты мне рассказывала…
      Я смотрел на нее, не отрываясь, но не замечал никакой реакции – абсолютно никакой.
      – Он описал все не так. Его рассказ сильно отличается от твоего.
      Глаза ее остекленели, как у куклы с закрывающимися глазами. Она впала в сон Спящей красавицы – глубокий, беспробудный сон. Может, ее надо было поцеловать, чтобы разбудить…
      – Что же все-таки произошло, Венке, когда вы вернулись из ресторана?
      – Что произошло? – после паузы бесстрастно произнесла она. – А разве произошло что-нибудь? Я тебе все рассказала.
      – Да? Но он говорит совсем другое. Он утверждает, что остался у тебя ночевать. Это правда?
      Ее руки не встрепенулись, она просто вытащила их из моих ладоней и отодвинулась к краю стола.
      – Значит, он лжет, Варьг. И если ты ему веришь, значит, ты мне не друг.
      Она должна была закричать от возмущения, а фраза прозвучала так, будто мы были женаты лет двадцать и она говорила мне, что сегодня на обед собирается приготовить рыбные котлеты.
      – Я твой друг, Венке, ты это знаешь. И я не верю ему, если ты говоришь, что он лжет. Но почему, почему он лжет?
      Она пожала плечами.
      – Таковы мужчины.
      Большего и не скажешь. Кратко, обобщенно и обжалованию не подлежит. Это был приговор, вынесенный всему мужскому населению, приговор к расстрелу на рассвете с завязанными глазами – всем нам, несущим в себе и смерть, и предательство, и ложь как наследство, передаваемое из поколения в поколение, от отца к сыну, – всем нам, мужчинам.
      Нечего было спрашивать снова. У нее не было причин говорить мне неправду. И я двинулся дальше.
      – Гюннар Воге? – спросил я.
      Что-то в ней изменилось. Она закрыла глаза и резко тряхнула головой. Когда она их снова открыла, взгляд ее прояснился. Я почувствовал, что она опять здесь, она присутствовала.
      – Да, а что с ним?
      – Почему ты не сказала, что вы знакомы?
      – Я не понимаю, – помедлила она. – Я не вижу никакой связи. Какое это имеет значение. Я вообще о нем не думала, пока ты не спросил…
      – Вы когда-то встречались?
      – Да, но, боже мой, Варьг, с тех пор прошла вечность. Ведь не могу же я годами помнить, с кем я встречалась много лет назад.
      – Но он тебя любит?
      – Этого я не знаю, – жестко сказала она.
      – Хорошо, возможно, не знаешь. Но тебе не показалось странным, что он внезапно оказался здесь, в том же районе, где и ты, в доме напротив?
      – Нет, а почему? Многих людей встречаешь так же неожиданно. Идешь в гости и вдруг встречаешь человека, которого не видела лет десять. Покупаешь билет в кино, а перед тобой сидит девочка, с которой ты училась в школе двадцать лет назад.
      – Но ты встречала Гюннара Воге и разговаривала с ним.
      – Встречала его? Я столкнулась с ним раза два на улице, и мы перекинулись парой слов. У нас теперь нет ничего общего.
      – А раньше?
      – Да, когда-то нам было неплохо вдвоем. В течение двух месяцев много-много лет назад. До того, как я встретила Юнаса. Собственно, это было той осенью, когда я познакомилась с Юнасом. А если бы этого не случилось, кто знает? Но я встретила Юнаса, и для меня больше никого не существовало – только он. Я уже не могла смотреть на других мужчин. Для меня был только Юнас. Ведь такова любовь, правда?
      – Да, говорят… – отозвался я. – Значит, Юнас был причиной того, что ты рассталась с Воге.
      – Может быть… Но это не означает…
      – Чего?
      – Не можешь же ты поверить… ведь не думаешь же ты…
      – Во что я не могу поверить? Что мне не следует предполагать, Венке?
      – Но это же смешно, Варьг. Это было сто лет назад и не имеет никакой связи с настоящим.
      – Совсем необязательно. – Я вдруг почувствовал, что говорю резковато. Мой голос стал строгим, и я остановился. – Тебе не надо защищать других, Венке, – мягко сказал я. – Пусть Гюннар Воге защищает себя сам, если это будет необходимо. У него к этому и талант есть. Мы должны доказать, что тыневиновна.
      – Да, но… – И снова непроницаемая пелена затянула ее глаза, голос стал бесцветным и безразличным. – Это безнадежно, Варьг. Они засудят меня, я знаю. Они посадят меня за решетку до конца жизни, и я никогда не увижу Роара. Может, это и к лучшему. Мне все равно: Юнас умер, он покинул меня. Что мне осталось? Что мне теперь делать на свободе?
      Я снова наклонился к ней.
      – Ты можешь делать что угодно, Венке! В конце концов, ты молода, ты можешь начать все сначала. Ты можешь встретить новых мужчин, найти мужа. Людям не свойственно любить всю жизнь одного человека. Мы любим многих – матерей и дочерей, отцов и сыновей, мужей и жен, любовников и любовниц. Ты встретишь кого-нибудь – если не в этом, то в следующем году, если не сегодня, то завтра, ты не должна сдаваться, понимаешь?
      Она молчала.
      – Когда Юнас ушел от тебя и ты знала, что Гюннар Воге рядом, ты не подумала возобновить с ним знакомство? Могла бы ты завязать с ним отношения? Ведь это человек, которого ты когда-то знала, с которым тебе когда-то было хорошо.
      – Нет, Варьг! Нет, никогда! – Она тяжело проглотила комок, застрявший в горле, глаза ее наполнились слезами, и в голосе тоже звучали слезы. – Для меня существовал только… – ее губы беззвучно произнесли имя Юнаса.
      Я дал ей выплакаться. Сидя очень прямо, она беззвучно рыдала, не закрывая лицо руками. Слезы текли и текли из ее глаз, оставляя мокрые блестящие дорожки на щеках, а скатываясь, собирались над верхней губой и текли дальше в уголки рта и на подбородок. Я следил за ними, и они казались мне первыми весенними ручейками, самыми первыми признаками весны в марте, когда замерзшие ручейки оттаивают под лучами молодого солнца, а ночью готовятся к предстоящему празднику.
      Слезы кончились. Она больше не плакала. Я вынул из кармана чистый носовой платок и наклонился к ней. Я вытер слезы с ее лица, и под глазами остались лишь припухшие красные дуги.
      – Я еще приду, Венке. Ты успокойся. Все будет хорошо. Вот увидишь.
      Она утвердительно кивнула и сжала припухшие губы.
      У меня засосало под ложечкой. Я отвел взгляд от ее губ и посмотрел ей в глаза. Мне хотелось проникнуть взглядом за поволоку, окутавшую ее глаза, чтобы разбить ее отчужденность и пробудить ее от сна Спящей красавицы.
      Я не удержался, перегнулся через стол и увидел ее лицо вблизи. А если бы она хоть чуть-чуть наклонилась ко мне, я мог бы поцеловать ее.
      Но она не наклонилась. Она сидела прямая и застывшая по ту сторону – за тысячу миль от меня, своей большой любовью отделенная от настоящего. Так что я выпрямился и проговорил:
      – Ну что ж. Вот и все.
      Мы поднялись почти одновременно. Нам больше не о чем было говорить.
      – Будь осторожен, Варьг, – сказала она.
      – Хорошо, – ответил я.
      Надзирательница тоже встала. Я смотрел, как она повела Венке обратно в камеру. Венке двигалась как больная, которой после долгой, тяжелой болезни только что разрешили ходить. Надзирательница казалась строгой медсестрой, ведущей больную обратно в постель.
      А я? Я как ветер. Я пронесся мимо, и вряд ли кто заметил, что я был тут. Я задавал свои вопросы, а мне в ответ задавали новые. «Такова любовь, правда?» – спросила она.
      Конечно, я был согласен. Любовь – вещь одинокая, как красивый камешек, который ты нечаянно найдешь на пляже и потом носишь в кармане брюк, тех, что редко надеваешь. Но он лежит там в шкафу, и ты знаешь об этом. Он может быть с тобой всю жизнь – от рождения до смерти, – ты и об этом знаешь. Любовь слепа, как камень, и одинока, как пустынный пляж, и ты знаешь об этом тоже.
      Я покинул полицейский участок, легкий, как локомотив, и радостный, как осквернитель могил.

      Будто серая цементная крыша опустилась над городом, и стало неестественно темно. Должен был пойти дождь.
      Я быстро шел по набережной к зданию, где всегда находится моя контора, даже если меня в ней нет. Когда я проходил мимо кафе на втором этаже, в нос ударил запах кофе. Но я не позволил себе соблазниться. Я пошел к себе и заперся в конторе. Здесь пахло старой пылью и пересохшим от батарей воздухом. Пахло затхлостью, как в могиле.
      – Могила! Пришел труп! – громко сказал я.
      Но никто не ответил. Я даже не услыхал эха своего собственного голоса. Я снял куртку и сел за письменный стол. На стене посредине висел календарь с февральским листком. Но у меня не было сил подняться, пойти и сорвать эту февральскую страницу, освободив дорогу марту. К тому же февральская картинка мне больше нравилась. Там была фотография фьорда с запорошенными снегом вершинами гор на другой стороне залива и с голубым-голубым ясным небом, каким его обычно рисуют шестилетние дети.
      Я повернулся и посмотрел в окно. Рука всевышнего плеснула пригоршню воды на оконное стекло. На улице было полутемно. Машины двигались по набережной с зажженными фарами, будто их позабыли выключить после тоннеля Эйдсвог. Я видел, как торговцы на площади накрывали свой товар на столах и люди с раскрытыми зонтами спешили под крыши домов.