Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Симфония в миноре

ModernLib.Net / Стратманн Генри / Симфония в миноре - Чтение (стр. 1)
Автор: Стратманн Генри
Жанр:

 

 


Генри Стратманн
 
Симфония в миноре

Симфония в миноре

       Стоило ему выбраться из прохода, как фасад здания справа от него рухнул от взрыва. Роббинс, брошенный на землю ударной волной, с трудом поднялся, не понимая, что происходит.
       Покинутый жителями город лежал в руинах. Почти все дома вокруг были полностью или частично разрушены. Некоторые пожирал огонь, и в холодное небо валил горький черный дым. Широкая улица, на которой он стоял, была изъедена воронками и усеяна обломками досок, битым стеклом, изуродованными трупами животных. Издалека слышались неразборчивые выкрики, визг, частые выстрелы, душераздирающий свист рассекавших воздух снарядов, за которым следовали громовые разрывы.
       Внезапно из-за ближнего угла вылетела лошадь, тащившая за собой коляску, и устремилась прямиком на него. Кучер, нахлестывавший лошадь, и сидевшая рядом с ним женщина с серым лицом были явно не в себе от ужаса. Роббинс отскочил в сторону; коляска зацепила его за рукав.
       Не успел он отдышаться, как из-за того же угла появился тучный краснолицый господин и бросился бежать. Роббинс едва успел схватить его за руку:
       — Что происходит? Толстяк вытаращил глаза.
       — Отстань, болван! — гаркнул он. — Они гонятся за мной! Они всех нас поубивают!
       Прежде чем Роббинс успел спросить, о ком речь, беглец вырвался и пустился наутек. Роббинс кинулся было за ним, но тут воздух вспорол душераздирающий звук. Целый квартал впереди удирающего толстяка разом обрушился. Бедняга взлетел в воздух, безумно размахивая руками, перевернулся на лету и шлепнулся, разбив голову о мостовую…
       И снова раздался топот. Памятуя последние слова убитого, Роббинс стал судорожно оглядываться в поисках убежища. Ближайшим укрытием оказалась только что разверзшаяся посреди улицы воронка. Она напоминала скорее лисью нору, однако он сумел в ней уместиться, растянувшись на животе и спрятав голову. Потом, не обращая внимания на грязь, облепившую его одежду, он выглянул.
       Из-за рокового угла, откуда появились экипаж и несчастный толстяк, вывернули четверо всадников. В одинаковых черных папахах на головах, коричневых рубахах, распахнутых на груди, красных кушаках на поясе, черных шароварах, заправленных в высокие военные сапоги… Вооруженные длинными шашками. Все четверо с одинаково свирепыми бородатыми лицами.
       Не обращая внимания на воронку с беглецом и на отдаленную канонаду, они не спеша затрусили по улице. Расстояние между ними и Роббинсом неуклонно сокращалось. Через каждые несколько метров они останавливались и пристально вглядывались в окружающие здания, как будто кого-то искази.
       Роббинс поспешно спрятал голову. Сердце бешено колотилось. До проулка, из которого он выскочил, — оттуда лежал путь домой — было теперь слишком далеко. Если он попробует до него добежать, всадники обязательно заметят его и изрубят извлеченными из ножен шашками.
       Если же он останется в воронке, то через несколько минут они окажутся буквально над ним.
       В голове у него зазвучала русская танцевальная мелодия из балета Чайковского «Щелкунчик». Неужели перед ним казаки?
       От растерянности и отчаяния Роббинс крепко зажмурился. В голове билась, как басовая тема в дьявольской пассакалье, одна и та же мысль: «Боже, что же здесь творится ?!»

ЭКСПОЗИЦИЯ

      – Мы не вправе брать на себя роль Бога!
      Г. Л. Роббинс, руководитель музыковедческого сектора, внимательно оглядел остальных членов гуманитарного комитета, сидевших вокруг стола, и облегченно перевел дух. Все, кроме Биллингсли, вроде бы одобрительно воспринявшего выпад Брентано, не собирались ее поддерживать.
      Директор Института транскосмических исследований, председательствующая на заседании, хмуро посмотрела на Брентано.
      – Благодарю вас за ваши замечания, доктор. Однако прежде чем мы триступим к дискуссии по поводу реализации предложений доктора Роббинса, необходимо решить, осуществимо ли оно в принципе. Именно для этого я пригласила на заседание уважаемых членов научного совета доктора Эверетт и доктора Харрисона.
      Она кивнула, предоставляя слово пожилой особе справа от нее.
      Кэтрин Эверетт кивнула ей в ответ.
      – Я обрисовала свою позицию в докладе, адресованном комитету. — она оглядела присутствующих. — Полагаю, все ознакомились?..
      Смущенный вид коллег свидетельствовал: мало кто из них имеет представление о содержании доклада доктора Эверетт. Сам Роббинс не представлял себе, что стоит за такими понятиями, как «замкнутая петля времени» и «квантовые временные линии». Что касается уравнений…
      Директор института дипломатично предложила:
      – Может быть, вы обобщите свои заключения о возможной опасности путешествий в прошлое?
      – Нет-нет! — воскликнула Эверетт. — То, что мы делаем на Транскосмической Земле, никак не может отразиться на нас. Перенос туда может выглядеть как простое путешествие в прошлое, со всеми сопутствующими такому путешествию парадоксами и нарушениями в причинно-следственных связях, но на самом деле происходят гораздо более сложные процессы. Любое внесенное нами туда изменение просто-напросто заменит текущую историю ТКЗ на один из бесчисленного количества вариантов «теневых историй», превратив его в истинный факт. Наша же история останется незыблемой…
      Далее последовал монолог о «квантово-временной прерывистости» и «ветвлении пространства», но Роббинс не смыслил во всем этом ровным счетом ничего.
      Впрочем, даже мало что понимая в подобных премудростях, он доверял познаниям доктора Эверетт. Она стояла у истоков теории «транскосмологии», открывшей возможность путешествий на Транскосмическую Землю. Судя по всему, Эверетт расходилась с другими физиками института по поводу того, что представляет собой ТКЗ — подлинное прошлое Земли, некий параллельный мир или что-то еще. В любом случае существовала возможность перенестись туда, в любую временную точку в пределах «временного окна» протяженностью примерно в четыреста лет, пробыть в этом «отрезке» сколь угодно долго и возвратиться на «свою» Землю по прошествии срока такой же продолжительности.
      Никто из тех, с кем Роббинс беседовал на эту тему, не понимал, почему нельзя посетить прошлое раньше середины XVII века или позднее 1998 года. Ходили слухи, что запрет на последние шесть десятилетий объясняется нежеланием членов исполнительного комитета, ведающих делами института, допустить встречу сегодняшней молодежи кое с кем на ТКЗ, особенно с самими членами комитета во времена их молодости. Роббинс, в отличие от многих своих коллег, не находил в этих ограничениях препятствий для своей работы. Видимо, из уважения к его познаниям в западной музыке до XXI века, то есть «золотого периода», его и пригласили в Институт транскосмических исследований.
      Институт был международной организацией, призванной использовать и применять транслокацию — перенос во времени. Цель состояла в том, чтобы «возвращаться назад во времени» на ТКЗ и собирать там информацию и «культурные артефакты», в том числе музыкальные, утраченные на настоящей Земле. Обладая монополией на эту технологию, институт нес также ответственность за то, чтобы транслокация не использовалась в неподобающих целях. Существовало правило, называвшееся «Первым законом контактов», которому все сотрудники института должны были следовать неукоснительно. Согласно закону, любой, поевший на ТКЗ, брал обязательство сводить к минимуму любые контакты с людьми и не делать ничего, что могло бы изменить «прошлое».
      Именно это правило Роббинс предлагал сейчас нарушить, причем весьма существенно.
      – Это и должно послужить ответом на ваш вопрос. — Доктор Эверетт величественно сложила руки на груди.
      Директор выглядела такой же смущенной, как и все остальные.
      – Следовательно, вы утверждаете, насколько я поняла, что мы способны изменить прошлое на ТКЗ, не изменив нашего собственного прошлого?
      Эверетт побагровела.
      – Вот именно! Об этом я и твержу. Или вы меня не слушаете?
      Роббинс трепетал перед ней не меньше, чем все прочие, хотя не переставал удивляться, каким образом эта маленькая старушка с безупречным узлом седых волос на затылке, годящаяся большинству из них в бабки, умудряется превращать их всех, в том числе признанных экспертов в своих областях, а также своих сверстников, в нашкодивших приготовишек, смиренно выслушивающих нагоняи от наставницы.
      – Тогда попробую объяснить проще. Транскосмическая Земля двигалась по вектору линейного времени, так же, как и мы. Собственно, когда мы ничем друг от друга не отличались. Но после квантово-временного сдвига, приведшего к ответвлению существующей Вселенной от ГКЗ, реальная связь между нашим линейным временем и ТКЗ прервалась. ТКЗ перестала быть «прошлым вообще», превратившись в «одно из прошлых», которое мы можем менять, не опасаясь за единственное в своем роде прошлое или настоящее на нашей ветви Вселенной. Позволю себе грубое сравнение: точно так же новорожденный после перерезания пуповины живет отдельно от матери и продолжает существование, что бы с ней ни стряслось. Вот и наша Земля со своим линейным временем существует теперь отдельно от ТКЗ.
      Реализация предложения доктора Роббинса станет доказательством ого, о чем я уже много лет твержу моим невосприимчивым коллегам и сполнительному комитету. Мы не изменим свою собственную исто-ию, которая существует в памяти человечества, и не прекратим сущес-вование, изменив ход истории на ТКЗ.
      Директор учтиво кивнула.
      – Благодарю вас, доктор Эверетт. — Она обернулась к седовласому |ужчине слева. — Прошу, доктор Харрисон.
      Сесил Л. Харрисон был конкретен.
      –Доктор Эртманн, физик из моей группы, обладающая наибольшим опытом практической работы на ТКЗ, предприняла серию ночных посещений квартиры интересующего нас объекта, начав с периода за два года до его смерти, для взятия анализов крови во сне. Через несколько часов после смерти объекта были взяты образцы тканей и жидкостей. Наш анализ подтвердил заключение лечащего врача о смерти пациента от болезни печени. Однако врач ошибочно заключил, что причиной болезни было злоупотребление алкоголем или сифилис. Применив современные медицинские тесты, не существовавшие в XIX веке, мы с доктором Эртманн обнаружили, что больной страдал хроническим гепатитом; заражение вирусом гепатита В произошло не раньше, чем за пятнадцать месяцев до кончины.
      Следовательно, достаточно сделать пациенту инъекцию соответствующего препарата примерно за месяц до заражения. Лекарство препятствует проникновению вирусной ДНК в клетки и дает почти стопроцентный эффект.
      Харрисон кашлянул.
      – Тем не менее не следует забывать, что к моменту смерти объект страдал и другими болезнями, поэтому, даже если мы спасем его от гепатита, он может скончаться по другой причине. По моим расчетам, он проживет дополнительно пять, от силы десять лет.
      – Благодарю вас, доктор Харрисон, — молвила директор. — По словам наших гостей, технических препятствий к реализации предложения доктора Роббинса не существует. Теперь нам надлежит поразмыслить, следует ли это делать. Доктор Роббинс и доктор Брентано уже высказали свою точку зрения. Есть ли иные соображения?
      Настал момент истины, подумал Роббинс. Брентано была ярой противницей проекта. Впрочем, сейчас было бы политически недальновидно выступать с ней заодно. Она вместе с возглавляемым ею сектором философии и теологии впала в немилость у исполнительного комитета, когда факты из их доклада, приоткрывшего завесу тайны над истинным содержанием событий в Лурде в 1858 году, просочились в печать. Институт осадили возмущенные толпы, а кто-то даже грозил подложить бомбу. Официальный протест французского правительства, испугавшегося за будущее своей туристической индустрии, тоже не способствовал репутации сектора.
      Литгона и Шимуру надлежало причислять, скорее, к сторонникам. Если предложение Роббинса будет одобрено и эксперимент пройдет удачно, то он станет прецедентом, которым воспользуются ученые, чтобы продвинуть собственные проекты.
      Только Биллингсли оставался, как всегда, человеком-загадкой.
      – Мы с доктором Литтоном всецело за предложение доктора Роббинса, — высказался Шимура.
      Директор кивнул Биллингсли. Самый молодой из участников заседания поправил галстук-бабочку, надел роговые очки и провел рукой по коротким блестящим волосам.
      – У меня двойственное отношение к эксперименту. Если план Говарда сработает, я смогу предложить собственные проекты. Скажем, побывать на Второй Земле и посоветовать кое-кому не садиться в самолет.
      О ком это он, недоуменно подумал Роббинс.
      – Но Тони, — Биллингсли кивнул в сторону Брентано, — сомневается, хватит ли нам ума, чтобы сообразить, что произойдет, если мы изменим прошлое Второй Земли. Вдруг мы все испортим? Опираясь на знакомую мне литературу, я вынужден согласиться с ней: нарушение первой директивы не слишком хорошая идея. Нам не следовало бы так рисковать: того и гляди, превратим тамошних жителей, а то и самих себя в каких-нибудь ящериц.
      В кого? Роббинса раздражало нарочитое, а по сути поверхностное увлечение Биллингсли «поп-культурой» прошлого столетия. Специалисты других гуманитарных секторов выискивали на ТКЗ истинные культурные ценности, тогда как сектор социологии, возглавляемый Биллингсли, тратил время на просмотр замшелых фильмов и запись радио– и телетрансляций, которым лучше было бы кануть в небытие. Биллингсли защищал «научную» ценность своих проектов, твердя: «Наилучший способ понять общество — это разобраться, что доставляет удовольствие живущим в нем людям, как они подходят к развлечениям». Роббинс подозвал, что подлинная причина терпимого отношения власть предержащих к этой деятельности заключается в том, что образчики развлечений», бытовавших до «электронной революции», пользовались огромной популярностью на Сетях; всякий раз, когда транслировалось что-то в этом роде, институт получал неплохие отчисления. Роббинс бесился, когда Биллингсли пользовался непонятными слотами. Он решил, что обязательно справится по Сетям, что такое Первая директива.
      – Доктор Великовски, — сказала директор.
      Роббинс напрягся. Голос Великовски из сектора истории мог стать решающим.
      – Нам предстоит принять непростое решение, — заговорил тот. — Даже небольшая, но серьезная перемена в прошлом ТКЗ может привести к крупным и, возможно, негативным последствиям для ее истории. Однако я не уверен, что спасение конкретного «действующего лица» способно вызвать подобные последствия. Те дополнительные десять лет, о которых говорит доктор Харрисон, были относительно спокойными с политической точки зрения, но только на его родине, а не в остальной Европе. «Персонаж» занимал в политике революционные позиции, и трудно судить, как бы он мог повлиять на течение разнообразных европейских революций в 1830 и 1831 году. Если бы он дожил до 1848-го и даже 1849 года, когда происходили гораздо более серьезные события, ситуация несомненно усугубилась бы. В последнем случае я заявил бы о своем отрицательном отношении к предложению доктора Роббинса.
      Однако раз доктор Харрисон убежден, что «персонаж» уйдет из жизни не позднее 1830-х годов, то я склонен отнестись к предложению положительно.
      – У кого иное мнение? — воззвала директор. Слово снова взяла Брентано.
      – Хотела бы напомнить всем присутствующим, что принимаемое нами сегодня решение либо обогатит, как выразился доктор Роббинс, наш мир и ТКЗ, либо уничтожит их. Даже если надеяться на выигрыш, разве допустим подобный риск?
      – Я с пониманием отношусь к тревогам доктора Брентано, о чем уже говорил, — ответил ей Роббинс, — но господа Эверетт и Великовски подчеркивают минимальность риска. В то же время выигрыш ТКЗ и наш будет колоссальным! Гений, в музыке или в любой иной области, — редчайшее явление. Личности, наделенные такими гигантскими творческими способностями и такой оригинальностью, одаривают человечество своим появлением на краткое мгновение, однако их труд остается в памяти человечества. Когда кто-то из них из-за прискорбной случайности преждевременно уходит из жизни — это трагедия: ведь он оставляет незаконченным свой труд — шедевры, которые мог бы завершить; чего-то он даже не успевает начать… В наших силах не дать совершиться одной из подобных трагедий. Убежден, что сделать это — наш долг.
      – Есть еще желающие высказаться? Нет? Кто выступает в поддержку предложения доктора Роббинса?
      – Поддерживаем! — хором крикнули Литтон и Шимура.
      – Кто за предложение доктора Роббинса, поднимите руки.
      Роббинс сам первым вскинул руку; за ним последовали Литтон и Шимура. После некоторого колебания к коллегам присоединился Великовски.
      – Против?
      Брентано и Биллингсли.
      – Запишите в протокол: гуманитарный комитет проголосовал четырьмя голосами против двух в поддержку предложения доктора Роббинса.
      В первый раз с начала заседания Роббинс облегченно перевел дух. Победа! Самая сложная часть эпопеи — одобрение проекта исполнительным, научным, а теперь гуманитарным комитетом — осталась позади. Остальное будет проще: отправиться на ТКЗ и сделать то, что следует. Роббинс с трудом сдерживал свой восторг.
      Скоро он отправится в Вену 1825 года и спасет жизнь Людвигу ван Бетховену.
 
      – Поздравляю!
      Роббинс вздохнул. Он знал, что этого не избежать. Антония напросилась к нему в гости. «Просто поговорить!» — уверяла она. Он-то знал, на какую тему будет разговор…
      – Спасибо, — выдавил он.
      – Когда отправляешься?
      – Завтра утром.
      – Видимо, не стоит пытаться тебя отговорить?
      – Ничего не получится.
      В неярком свете абажура волосы Антонии струились алмазным водопадом. Оба они были людьми уже не первой молодости, однако у нее, в отличие от Роббинса, почти не было седых прядей.
      Он и Антония Брентано были среди первых сотрудников гуманитарного отделения института. Во многом очень разные люди, оба питали страсть к классической музыке. Знакомство переросло в дружбу; чуть позже оказалось, что музыкой их общность не исчерпывается: оба страдали от одиночества. Ни он, ни она никогда не состояли в браке и не имели близких.
      Неудивительно, что они вступили в любовную связь — недолговечную, зато пылкую. Столь же естественным было скорое прекращение близких отношений. Они быстро уяснили, что слишком преданы своему делу, чтобы оставались время и силы друг для друга. В дальнейшем их отношения носили сердечный, дружеский характер. Но сейчас под угрозой находились и они.
      Некоторое время они молча сидели рядом на кушетке, слушая музыку . Со «стенвея», занимавшего больше половины комнаты, на них хмуро взирал большой бюст Бетховена. На стенах висели портреты других любимых композиторов Роббинса. Иоганн Себастьян Бах, казалось, улыбался, приветствуя выбор Роббинса — его Концерт фа-диез минор для трех скрипок и струнного оркестра. Хозяин квартиры так увлекся сложным контрапунктом первой части, что не сразу услышал слова Антонии:
      – Зачем, Говард? Для чего ты это делаешь?
      – Я объяснил мотивы на заседании: хочу предоставить возможность гению, чья жизнь прервалась недопустимо рано, создать на благо человечества новые шедевры.
      – Избавь меня от патетики! Если ты говоришь серьезно, то это — наихудшее проявление высокомерия, с каким мне только доводилось сталкиваться. Ведь ты печешься первым делом о себе: ты мечтаешь сам искупаться в славе Бетховена, послужив инструментом для его воскрешения.
      – Но я говорю искренне! Здесь нет ни капли эгоизма. Выражение лица Антонии лучше всяких слов свидетельствовало о ее отношении к его уверениям.
      – Послушай, — начал он. — За последние четыре года мы с сотрудниками много раз посещали ТКЗ и обнаружили тысячи сочинений великих композиторов, утраченных по разным причинам в прошлые века. О некоторых мы знали по сохранившимся фрагментам или первым тактам главной темы в каталогах произведений, составленных самими композиторами или их современниками.
      – Вроде каталога моцартовских сочинений Кёхеля?
      – Вот именно. Зная, когда были написаны эти утраченные произведения, мы смогли точно определить время и получить их. Однако в ходе этих визитов нам попадались также многочисленные «новые» работы, о которых никто никогда не знал.
      Звучала лирическая медленная часть концерта, лярго ля мажор.
      – Сочинение Баха, которое мы сейчас слушаем, — одна из таких работ. На протяжении более трех веков она была забыта, но я побывал в Кётене 1722 года и снял копию с партитуры. Благодаря визитам на ТКЗ нам удалось удвоить количество сочинений Баха, которое имелось у института в момент его основания.
      – Не понимаю, каким образом потерялось такое количество нот.
      – Причин несколько. Крупные композиторы после Бетховена оставили потомству почти все ими написанное, если только сами не уничтожали, подобно Шопену, вещи, которые считали недостойными. Но иногда они неаккуратно обращались с рукописями…
      Роббинс улыбнулся собственным мыслям. Несколько раз порывшись в шкафу у Шуберта в начале 1820-х годов, он нашел законченные третью и четвертую части его симфонии си минор, вошедшей в анналы как «Неоконченная».
      – Однако до Бетховена публиковалась лишь незначительная часть сочинений любого композитора. Ноты чаще всего существовали в ограниченном количестве рукописных копий, которые легко могли утрачиваться из-за различных происшествий или небрежности. К тому же крупные композиторы добетховеновской поры отличались плодовитостью. У Баха, к примеру, около двух тысяч произведений. Они сочиняли так много музыки, что даже им самим было трудно сохранять и учитывать написанное.
      Мои сотрудники и я стали жертвами собственных успехов. Нам удалось заполучить почти все, что создали эти композиторы. Если работать прежнем темпе, то необходимость визитов на ТКЗ скоро отпадет.
      – Вот, значит, в чем дело! — опять рассердилась Антония. — Ты предложил этот эксперимент только для того, чтобы оправдать свое пребывание в институте.
      Началась третья часть концерта, снова в минорной тональности.
      – Нет, не только! До последнего времени мы действовали как сборщики утиля. Мы добывали утраченные произведения — для себя. Ведь «Первый закон контактов» запрещает возвращать утраченные работы жителям ТКЗ. Теперь наша деятельность пойдет на пользу не только нам, но и ТКЗ.
      Литтон хорошо понимает это. Вспомни, сколько поэтов и прозаиков ерли слишком рано! Взять хотя бы Перси Шелли: он утонул двадцати пяти лет от роду. Или Джон Ките: умереть в двадцать шесть лет от туберкулеза! Харрисон играючи предотвратил бы это. Эдвард говорит, что первым делом подарил бы Чарлзу Диккенсу еще несколько лет жизни, чтобы он закончил свою «Тайну Эдвина Друда». Ведь проживи любой из них дольше — и все, что бы они еще создали, стало бы частью нашего культурного наследия — и их тоже. А Шимура? У него в списке и Ван Гог, и…
      – Согласна, согласна! Я не спорю, когда ты говоришь о блестящих перспективах, но подумай о риске! — Она покосилась на насупленный гипсовый бюст на рояле. — Почему именно Бетховен? Почему не кто-нибудь, умерший совсем молодым, — скажем, Моцарт? Вот кто прожил гораздо дольше и написал куда больше, чем твой Людвиг. Прикинь: проживи Бетховен подольше, он стал бы современником Шопена, Шумана, других композиторов, творивших в конце 1830-х и в 40-х годах. Если бы он жил и продолжал сочинять свои шедевры, один совершеннее другого, то у них пропал бы энтузиазм, так как они не чаяли бы дотянуться до такой вершины и забросили бы ноты. Мы бы их сохранили, а ТК3 лишилась их крупнейших произведений. То же самое случилось бы, спаси мы Моцарта, только в худшем варианте: в числе сраженных рисковал оказаться бы сам Бетховен.
      – Ты забыла выводы Харрисона: Бетховен не проживет слишком долго, даже если я его временно «спасу». Так пускай и ТКЗ, и мы получим лучшее, на что он способен, — еще несколько произведений одного из величайших композиторов всех времен — и никаких дурных последствий для его современников. К тому же мы докажем свою полезность жителям ТКЗ.
      – Тут-то и коренится главный вопрос: откуда мы знаем, что приносим им пользу? — Антония вытащила из сумочки листок бумаги. — Биллингсли попросил меня передать тебе вот это. Он говорит, что ты не отвечаешь на его запросы, а он слишком занят на ТКЗ, чтобы настаивать на встрече. — Она невесело усмехнулась. — Он сказал, что желал бы спасти как можно больше образцов так называемой «поп-культуры» XX века, прежде чем ты все там перечеркнешь.
      Вполне в духе Биллингсли, подумал Роббинс, беря записку и опуская ее в карман.
      Отзвучал финальный каданс концерта. В наступившей тишине вздох Антонии показался очень громким.
      – Уже поздно. Мне пора.
      Роббинс проводил ее до двери. Напоследок она сказала:
      – Меня совершенно не заботит, что ты задумал. — Она помолчала. — Но мне не безразличен ты. Что бы ни случилось, береги себя.
      Она порывисто обняла его, скользнула губами по щеке и пропала.
      В комнате остался запах ее духов. Сев к роялю, Роббинс сыграл «К Элизе», мысленно изменив название — «К Антонии».
      – Ты ведь не возражаешь? — осведомился он у бюста Бетховена. Тот нахмурился еще сильнее.
      Потом он вспомнил о записке Биллингсли. В ней говорилось: «Дорогой Говард, будь добр, прочти эти рассказы. Надеюсь, они заставят тебя отказаться от намерения изменить ход истории на Второй Земле». Далее шел список из десяти наименований и авторов. Почему бы и нет?
      – Компьютер.
      – Слушаю, — отозвалось из стены теплое контральто. Роббинс взглянул на первое название в списке.
      – Доступ к рассказу «Удар грома».
      – Категория? Научная фантастика?
      – Видимо, — ответил Роббинс, насупившись.
      – Автор — Брэдбери, Рэй?
      Он заглянул в список.
      – Он самый.
      – Желаете прослушать или прочесть распечатку?
      – Распечатку.
      Он наблюдал, как из щели в стене соскальзывают листки. Когда распечатка завершилась, он прочел первые несколько страниц и с отвращением отбросил всю стопку. Охота на динозавров — вот ахинея!
      Ему следовало это предвидеть. Однажды он спросил Биллингсли, почему тот всегда применяет термин «Вторая Земля» вместо стандартного обозначения «Транскосмическая Земля». Ответ прозвучал серьезно: такой вариант напоминал ему о серии «графических романов», написанных во второй половине двадцатого века. Вскоре Роббинс получил от него список авторов и произведений.
      Поневоле заинтригованный (почему «графические»? И откуда такое странное название — «Вспышка двух миров»?), он запросил у Сети распечатки. Сначала страницы с картинками и буквами вызвали у него удивление, которое переросло в гнев, когда компьютер сообщил в ответ на его запрос, что так называемые «графические романы» в старину именовались «комиксами». Весьма типично для Биллингсли — цитировать дурацкие детские книжки!
      Роббинс изучил другие названия из записки: «Стержень времени», «Одним махом», «Убийцы Мохаммеда», «Встреча в Берлине»… Он смял листок. Видимо, все остальное — в том же духе. На подобную белиберду жалко тратить время.
      Он потянулся к клавишам, но заколебался. Сейчас он был не в бетховеновском настроении, не чувствовал готовности штурмовать небеса. Лучше что-нибудь полегче — Шопен, например. Проиграв несколько этюдов из опуса 25, он почувствовал, что напряжение спало. Когда в комнате затихли последние трепещущие аккорды тончайшего Этюда №9 соль-бемоль мажор, прозванного «Бабочкой», он опять поднял глаза на бюст композитора.
      – Как ты считаешь, я правильно поступаю? Во взгляде Бетховена читалось осуждение.

РАЗРАБОТКА

      – С этой стороны выглядит отлично, доктор Роббинс.
      Роббинс смотрел на свое отражение в высоком зеркале примерочной комнаты и довольно кивал. Черный камуфляжный костюм для ночных операций, в который он облачился с помощью специалиста по Переходу Майлса, напоминал снаряжение аквалангиста: он закрывал все тело от плеч до лодыжек; голову приходилось продевать в дыру. На поясе висел цифровой сканер, похожий на дирижерскую палочку.
      – Я только что откалибровал и сфокусировал Переход. Вы сможете совершить транслокацию, как только облачитесь в костюм.
      Роббинс присел на скамейку, чтобы натянуть черные башмаки.
      – Придется подождать Харрисона. Он принесет вакцину, которой я хочу воспользоваться. Майлс нахмурился.
      – Ее принесет доктор Харрисон?
      – Так он мне сказал. А что?
      – Прежде чем выйти из переходной камеры, я увидел доктора Эртманн и решил, что вакцина у нее.
      – Мне неважно, кто принесет, главное — получить вакцину.
      Он встал и принял у Майлса черный капюшон с прорезями для глаз, рта и ноздрей, Роббинс пристегнул его к костюму с помощью герметичных магнитных застежек.
      Майлс подал ему черные очки. В верхней половинке левого окуляра загорелся разноцветный дисплей.
      «Зарядка проведена, диагностика закончена, — прочел Роббинс. — Отключение света».
      В темноте очки переключились на ночной режим. Все вокруг выглядело нормально, только со слабым зеленым оттенком.
      Роббинс опять посмотрел на свое отражение и улыбнулся. Биллингсли называл костюм для ночных операций «гардеробом взломщика» — метко, учитывая характер миссии.
      Из-за необходимости максимально избегать контакта с людьми на ТКЗ работа там состояла, главным образом, в ночном обыске помещений с целью обнаружения рукописей и прочих документов. При неожиданном появлении в помещении «местного» полуночника костюм позволял облаченному в него исследователю оставаться незамеченным достаточно долго, чтобы успеть спрятаться или унести ноги.
      – Не забудьте вот это.
      Роббинс взял у Майлса браслет и застегнул его на левом запястье. Забывать этот предмет нельзя: без него он не смог бы задействовать со стороны ТКЗ переходный шлюз и вернуться на свою Землю.
      Они прошли по короткому коридору и оказались в переходной камере. Там они застали Харрисона: он склонился над молодой женщиной в белом лабораторном халате, которая сидела за главным пультом управления. Роббинс не узнал ее. На вид лет тридцать с небольшим, с длинными рыжими волосами и бледной кожей. Она плакала навзрыд, закрыв лицо ладонями.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4