А в душе шумели струи, и только пение прекратилось, сменившись неразборчивым бормотанием. С верхнего этажа, тяжело ступая, сошли рука об руку господин Мозес и опозоренный невоспитанной собакой кумир дня Олаф. Сойдя, они расстались. Господин Мозес, прихлебывая на ходу, унес свою кружку к себе за портьеры, а викинг, не говоря лишнего слова, встал в наш строй. Я посмотрел на часы. Мы ждали уже больше десяти минут.
      Хлопнула входная дверь. Мимо нас, не задерживаясь, пронеслось наверх неслышными скачками чадо, оставив за собой запахи бензина, пота и духов. И тут до моего сознания дошло, что из кухни слышатся голоса хозяина и Кайсы, и какое-то странное подозрение впервые осенило меня. Я в нерешительности уставился на дверь душевой.
      – Давно стоите? – осведомился Олаф.
      – Да, довольно давно, – отозвался дю Барнстокр.
      Хинкус вдруг неразборчиво что-то пробормотал и, толкнув Олафа плечом, устремился в холл.
      – Послушайте, – сказал я. – Кто-нибудь еще приехал сегодня утром?
      – Только вот эти господа, – сказал дю Барнстокр. – Господин Андварафорс и господин… э-э… вот этот маленький господин, который только что ушел…
      – Мы приехали вчера вечером, – возразил Олаф.
      Я и сам знал, когда они приехали. На секунду в воображении моем возникло видение скелета, мурлыкающего песенки под горячими струями и моющего у себя под мышками. Я рассердился и толкнул дверь. И конечно же, дверь открылась. И конечно же, в душевой никого не оказалось. Шумела пущенная до отказа горячая вода, пар стоял столбом, на крючке висела знакомая брезентовая куртка Погибшего Альпиниста, а на дубовой скамье под нею бормотал и посвистывал старенький транзисторный приемник.
      – Кэ дьябль! – воскликнул дю Барнстокр. – Хозяин! Подите сюда!
      Поднялся шум. Бухая тяжелыми башмаками, прибежал хозяин. Вынырнул, словно из-под земли, Симонэ. Перегнулось через перила чадо с окурком, прилипшим к нижней губе. Из холла опасливо выглянул Хинкус.
      – Это невероятно! – возбужденно говорил дю Барнстокр. – Мы стоим здесь и ждем никак не менее четверти часа, не правда ли, инспектор?
      – А у меня опять кто-то на постели валялся, – сообщило чадо сверху. – И полотенце все мокрое.
      В глазах Симонэ прыгало дьявольское веселье.
      – Господа, господа… – приговаривал хозяин, делая успокаивающие жесты. Он нырнул в душевую и прежде всего выключил воду. Затем он снял с крючка куртку, взял приемник и повернулся к нам. Лицо у него было торжественное. – Господа! – произнес он глухим голосом. – Я могу только засвидетельствовать факты. Это ЕГО приемник, господа. И это ЕГО куртка.
      – А, собственно, чья… – спокойно начал Олаф.
      – ЕГО. Погибшего.
      – Я хотел спросить, чья, собственно, очередь? – по-прежнему спокойно сказал Олаф.
      Я молча отстранил хозяина, вошел в душевую и запер за собой дверь. Уже содрав с себя одежду, я сообразил, что очередь, собственно, не моя, а Симонэ, но никаких угрызений совести не ощутил. Он же и устроил, наверное, подумал я со злостью. Пусть-ка теперь постоит. Герой национальной науки. Сколько воды зря пропало… Нет, этих шутников надо ловить. И наказывать. Я вам покажу, как со мной шутки шутить…
      Когда я вышел из душевой, публика в холле продолжала обсуждать происшествие. Ничего нового, впрочем, не говорилось, и я не стал задерживаться. На лестнице я миновал чадо, по-прежнему висящее на перилах. «Сумасшедший дом!» – сказало оно мне с вызовом. Я промолчал и пошел прямо к себе в номер.
      Под влиянием душа и приятной усталости злость моя совершенно улеглась. Я придвинул к окну кресло, выбрал самую толстую и самую серьезную книгу и уселся, задрав ноги на край стола. На первой же странице я задремал и пробудился, вероятно, часа через полтора – солнце переместилось изрядно, и тень отеля лежала теперь под моим окном. Судя по тени, на крыше сидел человек, и я спросонок подумал, что это, должно быть, великий физик Симонэ прыгает там с трубы на трубу и гогочет на всю долину. Я снова заснул, потом книга свалилась на пол, я вздрогнул и проснулся окончательно. Теперь на крыше отчетливо виднелись тени двух человек – один, по-видимому, сидел, другой стоял перед ним. Загорают, подумал я и отправился умываться. Пока я умывался, мне пришло в голову, что неплохо бы выпить чашечку кофе для бодрости, да и перекусить не мешало бы слегка. Я закурил и вышел в коридор. Было уже около трех.
      На лестничной площадке я встретился с Хинкусом. Он спускался по чердачной лестнице, и вид у него был какой-то странный. Он был голый до пояса и лоснился от пота, лицо у него при этом было белое до зелени, глаза не мигали, обеими руками он прижимал к груди ком смятой одежды.
      Увидев меня, он сильно вздрогнул и приостановился.
      – Загораете? – спросил я из вежливости. – Не сгорите там. Вид у вас нездоровый.
      Проявив таким образом заботу о ближнем, я, не дожидаясь ответа, пошел вниз. Хинкус топал по ступенькам следом.
      – Захотелось вот выпить, – проговорил он хрипловато.
      – Жарко? – спросил я, не оборачиваясь.
      – Д-да… Жарковато.
      – Смотрите, – сказал я. – Мартовское солнце в горах – злое.
      – Да ничего… Выпью вот, и ничего.
      Мы спустились в холл.
      – Вы бы все-таки оделись, – посоветовал я. – Вдруг там госпожа Мозес…
      – Да, – сказал он. – Натурально. Совсем забыл.
      Он остановился и принялся торопливо напяливать рубашку и куртку, а я прошел в буфетную, где получил от Кайсы тарелку с холодным ростбифом, хлеб и кофе. Хинкус, уже одетый и уже не такой зеленый, присоединился ко мне и потребовал что-нибудь покрепче.
      – Симонэ тоже там? – спросил я. Мне пришло в голову скоротать время за бильярдом.
      – Где? – отрывисто спросил Хинкус, осторожно поднося ко рту полную рюмку.
      – На крыше.
      Рука у Хинкуса дрогнула, бренди потекло по пальцам. Он торопливо выпил, потянул носом воздух и, вытирая рот ладонью, сказал:
      – Нет. Никого там нет.
      Я с удивлением посмотрел на него. Губы у него были поджаты, он наливал себе вторую рюмку.
      – Странно, – сказал я. – Мне почему-то показалось, что Симонэ тоже там, на крыше.
      – А вы перекреститесь, чтобы вам не казалось, – грубо ответил ходатай по делам и выпил. И тут же налил снова.
      – Что это с вами? – спросил я.
      Некоторое время он молча смотрел на полную рюмку и вдруг сказал:
      – Послушайте, а вы не хотите позагорать на крыше?
      – Да нет, спасибо, – ответил я. – Боюсь сгореть. Кожа чувствительная.
      – И никогда не загораете?
      – Нет.
      Он подумал, взял бутылку, навинтил колпачок.
      – Воздух там хорош, – произнес он. – И вид прекрасный. Вся долина как на ладони. Горы…
      – Пойдемте сыграем на бильярде, – предложил я. – Вы играете?
      Он впервые посмотрел мне прямо в лицо маленькими больными глазками.
      – Нет, – сказал он. – Я уж лучше воздухом подышу.
      Затем он снова отвинтил колпачок и налил себе четвертую рюмку. Я доел ростбиф, выпил кофе и собрался уходить. Хинкус тупо разглядывал свое бренди.
      – Смотрите, не свалитесь с крыши, – сказал я ему.
      Он криво ухмыльнулся и ничего не ответил. Я снова поднялся на второй этаж. Стука шаров не было слышно, и я толкнулся в номер Симонэ. Никто не отозвался. Из-за дверей соседнего номера слышались неразборчивые голоса, и я постучался туда. Симонэ там тоже не было. Дю Барнстокр и Олаф, сидя за столом, играли в карты. Посредине стола высилась кучка смятых банкнот. Увидев меня, дю Барнстокр сделал широкий жест и воскликнул:
      – Заходите, заходите, инспектор! Дорогой Олаф, вы, конечно, приглашаете господина инспектора?
      – Да, – сказал Олаф, не отрываясь от карт. – С радостью. – И объявил пики.
      Я извинился и закрыл дверь. Куда же запропастился этот хохотун? И не видно его и, что самое удивительное, не слышно. А впрочем, что мне он? Погоняю шары в одиночку. В сущности, никакой разницы нет. Даже еще приятнее. Я направился к бильярдной и по дороге испытал небольшой шок. По чердачной лестнице, придерживая двумя пальцами подол длинного роскошного платья, спускалась госпожа Мозес.
      – И вы тоже загорали? – ляпнул я, потерявшись.
      – Загорала? Я? Что за странная мысль. – она пересекла площадку и приблизилась ко мне. – Какие странные предположения вы высказываете, инспектор!
      – Не называйте меня, пожалуйста, инспектором, – попросил я. – Мне до такой степени надоело это слышать на службе… а теперь еще от вас…
      – Я о-бо-жаю полицию, – произнесла госпожа Мозес, закатывая прекрасные глаза. – Эти герои, эти смельчаки… Вы ведь смельчак, не правда ли?
      Как-то само собой получилось, что я предложил ей руку и повел ее в бильярдную. Рука у нее была белая, твердая и удивительно холодная.
      – Сударыня, – сказал я. – Да вы совсем замерзли…
      – Нисколько, инспектор, – ответила она и тут же спохватилась. – Простите, но как же мне вас называть теперь?
      – Может быть, Петер? – предложил я.
      – Это было бы прелестно. У меня был друг Петер, барон фон Готтескнехт. Вы не знакомы?.. Однако тогда вам придется звать меня Ольгой. А если услышит Мозес?
      – Переживет, – пробормотал я. Я искоса глядел на ее чудные плечи, на царственную шею, на гордый профиль, и меня бросало то в жар, то в холод. Ну, глупа, лихорадочно неслось у меня в голове, ну и что же? И пусть. Мало ли кто глуп!
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.