Провокатора убить — ваше право, товарищ Холованов, а врать народу не к лицу.

Даже полярному герою.

— Ладно, — Холованов говорит. — Москва слезам не верит и словам не верит.

Знал, не поверите. Потому Настю Стрелецкую с собой привез. Настюха, а ну иди в цех родной. Покажись народу.

И вышла Настя.

Ахнул цех единым ахом.

Заорал народ, затопал, руками заплескал.

— Настюха! Ты ли это? Н-Настенька! Настась Андревна, гордость ты наша парашютная! Краса ненаглядная! Загордилась, в цех родной не показывается! Вот она! Глядите на нее! А ведь что гады болтали! Хохотали и хлопали. Хлопали и хохотали. А тетки дородные, так те и заплакали:

дурочка она и есть дурочка, сейчас спаслась, так в следующий раз разобьется.

Дурочка поднебесная, а все одно жалко.

А Холованов руку вскинул:

— Товарищи! Вот вам пример коварства вражьего: «Вся Москва говорит». А вы уши развешивайте! А вы верьте больше! Где ж наша бдительность революционно-пролетарская? Когда враг открыто говорит, возмущаетесь все. А если тот же враг по трамваям в уши шепчет, так слушаете. Правду говорю? — Правду, — дружно согласились.

— Этот мерзавец вам тут шептал, а его никто не остановил, никто ему язык не вырвал! — Да мы его, товарищ Холованов, впервой видим! Не наш он.

— Значит заслан! Держите там? — Держим! — ответили сознательные рабочие в тридцать глоток.

— Наш революционный долг — не допустить, чтобы такие молодчики, как он, наши головы дурили. Наш долг — провокаторов и шептунов — к стенке! Ведите сей же час его в мою машину. Да стерегите. Вместе куда следует доставим.

— Доставим! — тридцать глоток ответили.

— А вам всем, дорогие товарищи рабочие завода «Серп и молот», советские парашютисты просили передать пламенный привет прямо из-под самого из поднебесья!!! В машину водитель дверку открывает. Холованов с Настей на заднее сиденье садятся. У Холованова в руках «Лахти Л-35» — на провокатора наставлен. Повязан провокатор ремнями брючными, веревками, цепями — всем что под руку попалось, в ноги Насте и Холованову брошен. Подножки автомобиля — сознательными рабочими, облеплены. И вторая сзади машина ими же перегружена. Для охраны.

Выехали с завода без труда — в честь приезда Холованова милиции было много — толпу оттеснили, машины пропустили.

Отъехали.

Холованов свой «Лахти» в кобуру прячет. Кобуру застегивает. Сознательные рабочие провокатора развязывают. Трет он руки отекшие. На среднее сиденье полез, — обтирая платочком грим с лица. Ему с подножки некто в сером:

— Товарищ Ширманов, я вам харю не сильно покорябал? — Ладно уж. — И к Холованову: — Ну как я вам вопрос, товарищ Холованов? — Хорошо, Ширманов. Хорошо. И ребята твои хорошо работали. Всем им от моего имени — один дополнительный выходной.

Слухи по Москве: заслал Троцкий из-за кордона банды шептунов-брехунов. На один только «Серп и молот» — сто. Врали шептуны такое — уши вянут. Говорили, будто власть советская девку живую без парашюта бросала из-под самых небес. А девка жива-здорова. Стрелкова. Или Стрелина. Шептунов вчерась ночью брали. На «Серпе и молоте» всех, у кого язычок больше стандарта, выловили. Двести их было.

Точнее — двести пять. Пятерых парашютист Холованов прямо на заводе поймал.

Летел на полюс. Дай, думает, прыгну на завод да одного брехуна поймаю. И что же вы думаете? Прыгнул с парашютом и — хвать одного. Хвать другого. За полчаса — пятерых. Связал всех одним парашютом… А других ночью брали. Но тех уже обычным порядком. С кроваток. Тепленькими. И по другим заводам брали. Три тыщи. Или четыре. Поделом.

Летний день отшумел. Закат. Сосны. Дача. Длинный стол. Скатерти и салфетки накрахмалены до хруста. Серебро. Хрусталь. Букеты гладиолусов как салютные разрывы. Большой толстый товар оглядывает стол в последний раз. Придирчив.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.