У нас опять ненастная погода,

и дождик моросит уже с утра.

Он капает, и каждая дождинка

на сердце остается у меня.

Ах, как хотелось бы на время

мне этот дождик прекратить,

тучки серые развеять,

чтоб стало небо голубым.

А дождик – кап, кап, кап,

кап, кап, кап —

капает свои слезинки.

Кап, кап, кап,

кап, кап, кап —

не прожить нам без грустинки.

Для нас опять размыты все дороги,

разлуки нам с тобой не миновать.

Как плохо, что так долго плачет дождик;

так грустно мне и некому сказать.

А жизнь – такая это штука:

то солнышко, то пасмурно и дождь,

ссоры, встречи, расставания,

грусть, надежда и любовь.

А дождик кап, кап, кап…

Ты нужна мне, как небу звезда,

как растению влага земная.

Мне с тобой никакая беда не страшна —

это твердо я знаю.

Молодая весна – это ты,

голоса ранних птиц на рассвете

и большие земные цветы – это ты

на прекрасной планете.

Твое сердце как солнце горит,

а глаза темной ночи чернее,

и ни с кем мне тебя не сравнить,

в целом мире не сыщешь милее.

Злая ночь, ни метель, ни пурга

не закроют твой образ высокий,

ни вершин голубые снега,

и ни речек прохладных истоки.

Ты возьми мое сердце, возьми!

Положи на ладони, послушай.

Целый день ты стоишь предо мной

и тревожишь туманную душу.

Если ж в сердце твоем другой, а не я —

я пройду через это ненастье.

Даже если не любишь меня,

все равно пожелаю вам счастья.

Двадцать два часа разлуки —

для меня года.

И уносят электрички

нас по разным городам.

Ухожу, чтоб вновь вернуться,

боль потери превозмочь.

Ухожу, но с каждым шагом

я к тебе спешу сквозь ночь.

Вечная дорога, робкая слеза

нас с тобой связали навсегда.

Милая, вы – фея; барыня Судьба,

что-то нынче добрая, не как всегда.

Только б так идти нам рядом,

хлеб, печаль делить на пару,

все, что было и что будет,

подарю я тебе.

Но мне порой бывает странно,

что жизнь проходит безоглядно,

что след оставить так непросто

на земле и в душе.

Год за годом мчусь я в спешке

за своей мечтой.

Все хочу успеть на поезд,

что давным-давно ушел.

Что прошло, то не воротишь,

что придет – не миновать.

Только жизни параллели

мне повторят все опять:

вечную дорогу, робкую слезу,

боль, печаль, разлуку и мечту,

дней моих весенних славный перезвон,

песню колыбельную прибрежных волн.

Только б так идти нам рядом…

Кружатся, кружатся белые чайки

над зеркальной водой.

Мы с тобой танцуем вальс,

прощальный школьный вальс.

Мы с тобой танцуем вальс —

предвоенный вальс.

И те мальчишки и девчонки,

что в бой тогда ушли,

а то, чтоб мы сейчас с тобою

танцевать могли.

Мы помним вас! Прощальный вальс

мы бережно храним.

Мы помним юность и любовь

солдат сороковых.

И слышим эхо той войны

в звуках метронома,

в тихом плаче матерей,

в шуме ветра в поле.

И может, лет так через сто

мы будем вспоминать,

как шли бои, как пал солдат,

и тот прощальный вальс.

Если спросите меня,

кого люблю на свете я,

я отвечу без задержки, не тая,

что на свете для меня

есть одна любовь – мечта,

это – музыка.

Музыка, музыка,

ты вечна, как Млечный Путь,

моя музыка.

Ты в сердце живи,

за собою зови,

любимая музыка!

Сестер и братьев созови

на бой священный, бой любви.

Когда бы враз забыли люди смерть и зло…

Ты только в этом помоги,

вражду и ненависть сотри,

в людских сердцах посей надежду и добро.

Музыка, музыка…

Когда в душе таится мрак

и сердце жмут мне боль и страх,

когда на том же берегу и друг, и враг,

я упаду опять туда,

где море чувств, любви, добра,

и жизнь свою я песне вверю навсегда.

Музыка, музыка…

– А что, на дворе еще весна?

– Да нет, – сказал он, – осень

сонаты пишет из дождя,

все о тебе хлопочет.

Теперь старушке не до сна —

твой каждый миг пророчит,

торопит день, за ним года —

все о тебе хлопочет…

– А что друзья, они верны?

– Верны. Покуда живы

в делах твоих, в мечтах твоих —

печалям нет причины.

А ты живи, не жди наград —

там всем за все воздастся.

А кто был прав, а кто не прав —

не будем разбираться.

– А все ли здесь разрешено,

и решено ли вовсе?

– Живем, как встарь, чужим умом:

не «до», скорей, а «после».

Нам главное, чтобы рассказ

не вызывал в нас скуки.

Ни черт, ни Бог нам не указ,

и нет для нас науки.

– Опять ты хмур, опять ты зол!

Видать, дождей напасти

играют пагубную роль

в моей судьбе-злосчастии.

– Обиды, ссоры, сплетен рой —

не в том твое спасенье!

Ты был,

ты есть

и будешь мой

без лишних рассуждений!

А дочь моя боится темноты.

Я сам ее боюсь, давно уж взрослый.

Зато люблю я утренние росы

и тихие вечерние часы,

и тихие вечерние часы.

О, солнечные светлые пути…

И все-таки порою темень ближе.

Я свет включу и ничего не вижу,

а выключу – Вселенная, свети!

А выключу – Вселенная, свети!

Как звезды ярко тайною горят,

как сумрак неба грозен и серьезен.

Как сумасшедший по вершинам сосен,

иду туда, куда глаза глядят,

иду туда, куда глаза глядят.

А дочь моя боится темноты.

Я сам ее боюсь, давно уж взрослый.

Зато люблю я утренние росы

и тихие вечерние часы,

и тихие вечерние часы.

А что-то прожито, и что-то понято

и мне доказано рассудку вопреки.

А что забудется, ведь то не сбудется;

и мне пора уже итог свой подвести,

и мне пора уже итог свой подвести.

А все, что прожито, – не запорошено,

и все свежо и ново, будто в первый раз.

Да только годы, годы, годы, годы, годы,

годы вдаль торопятся,

словно кони на дистанции

к заветной финишной черте уносятся.

Да только годы, годы, годы, годы, годы,

годы вдаль торопятся,

словно кони на дистанции

к заветной финишной черте уносятся.

А что же прожито, а что же понято?

Какие истины открыла для себя?

А правил – тысячи, а истин – множество,

и все же исповедь – вот первая звезда.

И все же исповедь – вот первая звезда.

Про все, что прожито, и все, что понято,

хочу от многих я услышать тот рассказ.

Да только люди, люди, люди, люди,

люди недоверчивы,

словно птицу позовешь, та прилетит

и снова вмиг отвертится.

Да только люди, люди, люди, люди,

люди недоверчивы,

словно птицу позовешь, та прилетит

и снова вмиг отвертится.

Ведь что-то прожито, ведь что-то понято.

Теперь смогу вас от ошибок уберечь.

Всех вас, кто в памяти да с незапамятных —

всех вас обнять хочу и сердца не жалеть.

Всех вас обнять хочу и сердца не жалеть.

Про все, что прожито, и все, что понято,

хочу я в песнях и стихах вам рассказать.

Да только рифмы, рифмы, рифмы, рифмы,

рифмы все не клеятся,

как и жизнь – не все поэзия,

и прозе место уступать случается.

Да только рифмы, рифмы, рифмы, рифмы,

рифмы все не клеятся,

как и жизнь – не все поэзия,

и прозе место уступать случается.

Время,

о тебе я вновь пою

песню, что с весны в душе храню.

Нет, нет,

не про осенний дождь и тьму —

про вечную молодость,

верность безмерную,

про светлую радость

друзей бескорыстных,

про землю свою.

Время —

ты ценитель всех миров,

смотришь в нас

с высоты седых веков.

Нет,

не попрошу покоя я.

Придай мне только силы,

чтоб в век вступить счастливый,

не дай угаснуть сердцу без огня.

Семь нот —

уж не так это мало —

мы напишем еще «Кампанеллы».

Сотни строф

ждут великих талантов,

будет падать звезда для поэтов.

Закружись, молодая планета,

в вихре бодрого доброго танца,

подхвати эту песню и с нами п

ой про мирное небо и счастье!

Жизнь,

ты, как вешняя вода,—

мчишься

от истоков в никуда.

В миг, в час,

когда я в мир уйду иной,

хочу оставить землю,

друзьям – цветы и песни,

врагам – все то,

что понял о былом.

Неправ кто мир наш окрестил

бессмертным и надежным.

Да, он велик, но только вширь,

А в сущности, ничтожен.

Он хрупок, как осенний лед,

он есть, пока еще живет,

но вот уходит в никуда,

как с листьев падает роса.

Приверженцы теории английского попа

на клочья рвут бездонный мир, как корку апельсина.

Те проповеди Мальтуса затмили им глаза,

а ведь слепцу не знать, куда ведет его насилье.

Будь ты скрипач или статист,

ты прежде врач – и в том долг твой,

чтоб мир наш чудный исцелить

от лихорадки звездных войн!

Ты вспомни только об одном:

что мир прекрасен в дождь и в снег,

что человеку нужен дом,

Вселенной нужен человек.

Вселенной нужен человек!

Тебя я в мыслях не держу.

Живу самим собою.

Куда хочу, опять хожу,

я не иду с другою.

Тебя я в мыслях не держу,

и сердце вновь в покое.

Свободой личной дорожу,

мне не бывать с другою.

Тебя я в мыслях не держу.

Открылся мир мне новый.

Отрады в нем не нахожу

и не найду с другою.

Тебя я в мыслях не держу…

А на щеке твоей вчера была моя слеза.

А ты спала с улыбкой так сладко, беззаботно.

В тот миг, как никогда, поверь, мне было больно,

но разбудить тебя не поднялась рука.

Прости, мой милый человек, за то, что никогда,

как прежде, ты не будешь мне единственной опорой.

Что есть другой, – то поняла, признаться, я не скоро,

кому в нелегкий час нужней твои глаза.

Когда уходят разом все, мне пусто и печально;

в обитель селится тоска. И все-таки сначала

я перед тем, как мне введут интрокардиально адреналин,

вам буду петь – себе искать причала.

Упрекните за обычность, за бесцветность дня.

Каюсь в том, что мне его не сделать лучше.

Но не упрекайте в скупости творца

и в безучастии тут же.

Рвите фото, жгите письма,

хлопайте дверьми!

Пусть вашим станет то,

что свойственно гордыне,

но не превращайте в пепел души тех,

кто верен вам поныне.

Кто любит вас поныне.

Жизнь, как бег по минному полю,

и каждый беглец здесь стратег и герой.

Да не тот чемпион, кто первый внял горю,

а кто в этой гонке остался живой.

Ты получил свой кусочек в поместье,

зажил как хан, бултыхаясь в жиру.

Женщин лобзанья да пьяные сплетни —

вот твой удел и специальность в быту.

Не так бы грустно было б нам,

коль неизбежность рая.

Спасибо, память – правды храм,

всех беспристрастно разбирая,

как есть, грядущим назвала

лжеца, поэта и глупца.

Да только жаль, что, как ни крой,

меняя стиль, бросая строй,

под крышей всех везет одной

автобус с черной полосой.

Век поколений, несущих свободу,

сплав отрешенных, забитых, немых,

ушедших со сцены кому-то в угоду,

но все же добрее и лучше, чем мы.

Я не любитель всеобщих прозрений,

повторов ошибок и праздничных слов.

К миру, в котором все вне подозрений,

где каждый любим, я иду сквозь покров.

Да только жаль, что никогда

не будут стерты грани.

Мне не понять, к чему хула,

культ клеветы и брани.

Но уходящий на покой

нам завещает мир иной.

Наши вялые дни как опавшие листья.

Мы ослепли, как слепнут в асфальте цветы.

Я раскрашивал курицу, вышла жар-птица,

но тебя не раскрасишь, ты – это ты.

Вместо храма построить сарай не сумели.

Заблудились в дождях, страх к воде затая.

Ты пыталась согреть охладевшее тело,

но меня не согреешь, я – это я.

Я устал продираться сквозь заросли буден.

Ты устала дрожать в ожиданье зимы.

Мы с тобой ненормально нормальные люди.

Мы с тобой не изменимся, мы – это мы.

Почему мне иногда так одиноко?

Вроде рядом ты – и снова нет тебя.

Ты уходишь и являешься незримо,

как в дожде и солнце радуги дуга.

Ты уходишь и являешься незримо,

как в дожде и солнце радуги дуга.

Почему мне иногда так одиноко?

В мире споров, недоверия и зла

мне в противники немыслимо жестоко

ставит самых близких скверная судьба.

Мне в противники немыслимо жестоко

ставит самых близких скверная судьба.

Почему мне иногда так одиноко?

Может, просто не расслышали меня

в песне той, где прославляю беспокойство,

в песне той, где жизнь моя – вся для тебя?

В песне той, где прославляю беспокойство,

В песне той, где жизнь моя вся для тебя.

Устроенность, укомплектованность

в доме прописаны.

А где-то за окнами неуспокоенность

с грустными лицами

фонарным столбом обнажает свою ненайденность,

затихшим шагом выражает свою обойденность.

Земля, не сбивая свой ритм,

продолжает вертеться[2]…

А люди спешат, упрощая потребность общаться.

Повысились цены на теплое слово и даже улыбку,

как будто это нас приводит к большому убытку.

Постой, человек,

не ропщи на свою утомленность,

в глубинах своей же души

отыщи ненайденность.

Когда равнодушие село на место возницы,

повсюду, куда ни пойдешь, посторонние лица.

Была мечта увидеть горы,

взойти по ним на небеса,

туда, где ветер синеперый

рвет облака на паруса.

Мечта сбылась! Я там, где светел

снегов не тающий узор…

Но я бы мог прожить на свете,

прожить без этих вечных гор!

Была мечта увидеть море,

где солнце зной дарует нам.

Где золотая на просторе

скользит русалка по волнам.

Мечта сбылась! Я там, где ветер

уносит в даль рыбацкий челн.

Но я бы мог прожить на свете,

прожить без этих шумных волн!

Была мечта увидеть радость —

твое лицо, твои глаза,

в которых солнце возгоралось

и отражались небеса.

Мечта сбылась! Рассветной ранью

твои глаза нашли меня.

Мне не привыкнуть к их сиянью,

мне не прожить без их огня!

Здание красят в желтый цвет.

Здание красят в серый.

Лестниц знакомых каменный блеск,

как снег несошедший, белый.

Иду по сонным этажам

на свой четвертый полюс.

Иду туда, где никогда

твой не услышу голос.

Иду туда, где никогда

твой не услышу голос.

Здание красят в розовый цвет.

Былое под краску канет.

А четкий на снегу твой след,

он до сих пор не тает.

Окно распахнуто в февраль,

цветы среди зимы…

Ушла без нас. Не дождалась

ты собственной весны.

Ушла без нас. Не дождалась

ты собственной весны.

Ставлю свечи в изголовье

мной непонятой любви.

Случай сгущает палитру сезона,

а мы, как и прежде, в стихах говорим.

А что слова? Теперь ты – тень.

Себя виню я в том,

что ты тогда не через дверь

покинула свой дом,

что ты тогда не через дверь

покинула свой дом.

В доме плачут свечи.

Лунный свет глядит в твое лицо.

Как прекрасен наш вечер,

мир полон песен, мир полон света,

здесь все твое и мое.

Снова, как прежде, мы в ливень теплый

бежим босиком не спеша.

Снова, как прежде, мир стал беспечным

и звезд полночных музыка слышна.

Хочу, чтоб людям радость

несли цветы и дети,

был счастлив тот, кто хлеб растит,

хранит нас от войны.

Хочу, чтобы не в тягость

была печаль разлуки,

чтоб не было на свете лжи,

болезней и беды.

Душа как открытая рана,

клокочет, да все невпопад.

Возьми с собой меня, стая,

закружи шальной листопад.

Только все почему-то не греет.

Веселья разорвана нить.

Вот и ты разлуку мне сеешь,

нет уж сил ее выносить.

Снова рамы. За рамками стены.

Люди в арки, из арок спешат.

Что я жду: обиды? Беды?

Застывший на окнах твой взгляд?

Ты любима и горя не чаешь —

Детворы полон дом, мать жива.

Только это, увы, замечаешь,

когда вновь остаешься одна.

Назло фортуне самовластной

Я стану золото копить,

Чтобы к ногам моей прекрасной,

Моей Жаннетты, положить.

Тогда я все земные блага

Своей возлюбленной куплю;

Свидетель бог, что я не скряга,—

Но я люблю, люблю, люблю!

Сойди ко мне, восторг поэта,—

И отдаленнейшим векам

Я имя милое: Жаннетта

С своей любовью передам.

И в звуках, слаще поцелуя,

Все тайны страсти уловлю:

Вог видит, славы не ищу я,—

Но я люблю, люблю, люблю!

Укрась чело мое корона —

Не возгоржусь нисколько я,

И будет украшеньем трона

Жаннетта резвая моя.

Под обаяньем жгучей страсти

Я все права ей уступлю…

Ведь я не домогаюсь власти,—

Но я люблю, люблю, люблю!

Зачем пустые обольщенья?

К чему я призраки ловлю?

Она в минуту увлеченья

Сама сказала мне: люблю.

Нет! Лучший жребий невозможен!

Я полон счастием моим;

Пускай я беден, слаб, ничтожен,

Но я любим, любим, любим!

Я вновь ухожу,

но теперь навсегда.

Мне мысли былые

заменят года.

Пусть время поможет

мне к цели прийти.

Пусть время залечит

все раны тоски.

От родного порога

ведет нас дорога —

путь вечных разлук,

беспечных подруг,

мимолетных огней,

путь нам близких людей.

К родному порогу

ведут нас дороги

нам памятных дней,

судьбы виражей,

дороги любви.

Бывает, иду

я по иглам судьбы.

Порой устаю,

не хватает мне сил.

Как слепая в ночи,

страх пути затая,

за кого-то держусь,

а кто-то держит меня.

От родного порога

ведет нас дорога —

путь вечных разлук,

беспечных подруг,

мимолетных огней,

путь нам близких людей.

К родному порогу

ведут нас дороги

нам памятных дней,

судьбы виражей,

дороги любви.

Мы столько лет говорим о том,

что крылья нужны для того, чтоб взлететь.

В черном небе, в небе пустом

мы распяты на звездном кресте.

Мы столько лет камням счет ведем,

но разбрасывать их не хватает сил.

Мы радуги ждем под пурпурным дождем.

Мы землю копаем для наших могил.

Мы столько лет на виду у всех,

что нас освистать не составит труда.

Берите, жрите наш плач и смех,

нас всех уравняет большая беда.

В подземном бункере в смертный час,

когда бесполезный снят противогаз,

когда последний огонь погас,

теряя сознанье, вы вспомните нас.

Ты – пламя живое сгоревшей свечи,

смотри на меня через ночь и молчи.

Ты знаешь всю правду, ты видишь всю ложь,

ты чувствуешь боль, ты простишь и поймешь.

Ты – пламя живое сгоревшей свечи.

В закатной стране, там, где всходит звезда,

живешь ты навеки, но смотришь сюда.

И взгляд, помогающий падшему встать,

ни время не гасит, ни темнота.

Ты – пламя живое сгоревшей свечи.

Мы встретимся, все исполняется в срок,

и слезы мои в свой вернутся исток.

Ты скажешь «привет!» на каком языке?

Ты скажешь «привет!» на каком языке?

И вместе – в закат, вместе – вниз по реке.

Моя душа – пылающий погост,

где корчатся обугленные тени

всех тех, кто шел ко мне,

но каждый нес свой щит, свой крест

и вслух считал ступени.

Моя звезда для смертных горяча.

Для тех, кто слаб, покой всегда дороже.

По каждому из них горит свеча,

и червь слепой больное сердце гложет.

Все тихо в догорающем дому.

Взойдет трава прикрыть мои ожоги.

Взойдет луна, и больше никому

не укажу к моей душе дороги.

Ваша смерть – в моих словах!

Я говорю о тех, кто скуп.

Стеклянный взгляд —

ничего, что он здесь…

Сквозь ваше стекло

свечу не задуть!

Уходите все! Уходите прочь!

До дверей, до ворот

вас проводит ночь!

Засморкали тут все. Мечты на «нет».

Ваш трамвай – на восток,

мой автобус – в кювет!

По улицам темным,

где все, кроме зданий

и желтой луны, бросает в дрожь,

иду по безликим, тупеющим лицам,

иду без права кому-то помочь.

Купите цветы! Доллар, рубль, лев.

Ну что вам стоит стать добрей?

Город полон глаз, но город слеп:

город не видит больше огней.

Кто из живых еще топчет асфальт,

эй, прекращайте свой марафон…

В базальтовом небе слышите альт —

кто-то на небе завел патефон!

Дети в соседских скучают квартирах,

их родичи тут же тихо сходят с ума.

Сегодня приемный день в домах престарелых,

сегодня опять где-то с кем-то война.

Кто-то в карете, кто-то пешком,

кто с миллионом, а кто – с мечтой.

Но тянутся руки навстречу чужой,

руки того, кому дорог свой Дом.

Выключи свет! Здесь и так светло

от тех, кто с нами, от тех, кто не спит.

За всех, кто Жив, мы выпьем вино!

Кто с нами, кто здесь не устанут петь!

Нас единицы, нас миллионы.

Чужие мужья, чужие жены.

Мы неприкаянны, мы непричастны.

Вместе не счастливы, врозь – несчастны.

Вместе не связаны, врозь – неразлучны.

Ничем не обязаны благополучию.

Чем голос слабее, тем громче зовы.

Хрупкие пальцы ломают оковы.

Носим в себе несгоревшее сердце,

но на снегу нам не согреться.

Боже, не дай нам забыть и забыться.

Нас стерегут наши прежние лица.

Ждут, чтоб приклеиться мертвою маскою,

чтобы стереть и звуки, и краски.

Мы недоступны, нас не достойны.

Жизнь превращаем в тихие войны.

Нас миллиарды; мы пчелы и соты.

Время диктует с кем ты и кто ты.

В прорубь зрачка застывшие фото.

Мозг закипает от порванной ноты!

Боже, не дай нам забыть и забыться,

нас стерегут наши прежние лица!

Ждут, чтоб приклеиться мертвою маскою,

чтобы стереть и звуки, и краски.

Отчего мне нынче ночью спится лучше, чем в раю,

отчего я, просыпаясь, улыбаюсь и пою.

На мозги не давит серость – скука завтрашнего дня.

Мне легко все, потому что я увидела тебя!

Ангел, ангел!

Белый ангел во плоти!

Голос твой —

звучанье грусти и любви!

Озера глаз,

в которых сладостно тонуть,

глоток в жару,

огонь, смотрящий в темноту.

У тебя есть брат с сестрою, у меня есть крепкий чай.

Я мечтаю стать собою, ты мечтаешь не скучать.

Ты разбужен лестью лживых, я уж с ночи не спала…

Ты кричишь всем тем, кто слышит, я пою лишь для тебя…

Ангел, ангел!

Дай мне силы стать мудрей.

Ты верни

моих утерянных друзей.

Подними с колен

упавшего в пути

и лети,

от дел житейских отдохни.

Черный день стал белым-белым. Мы не виделись с весны.

Закружили вихрем нежным незабытые мечты.

Но и этого веселья сполна выпито вина…

Снова голос телефонный прерван криками гудка.

Ангел, ангел!

Дай мне веру, чтобы ждать.

Дай мне день,

чтоб тебе его отдать.

Жизнь моя —

одна лишь горсточка зерна.

Что сеешь ты,

то прорастает на века!

Враз украденные лица

вдруг под вечер оживут.

Ей всю ночь одной не спится;

новый день как новый кнут.

На подмостки вносит соло,

предвкушая вновь аншлаг,

он войдет легко и тихо,

замедляя твердый шаг.

Отпечаток одиночки

на протертой простыне

все над «и» расставит точки.

Пахнут слезы в темноте.

Он разбудит все, что спало.

Он разгладит складки стен.

Отряхнув с себя усталость,

он отправится к ней в плен.

Враз украденные лица

вдруг под вечер оживут.

Им всю ночь вдвоем не спится…

Когда на землю спустился обещанный снег

и последний аккорд догорел,

в индикаторе красных страстей

любой человек вне наших стен

стал чужим настолько,

чтоб не впустить его в дом!

И мы отключили

ни в чем не повинный,

но способный убить тишину телефон!

И лезвие выпало в снег из рук,

чтоб его потом никогда не найти!

Давай

переплавим огарки прожитых дней

в большую свечу,

чтоб холод не смог

нас застать врасплох!

Если б во мне были б слезы,

из глаз моих шел бы снег.

А крылья, да что они могут,

когда им не с кем лететь.

Мне стать бы твоею луною,

но небо окутал дождь.

Вспахано поле ранней весною,

а ты от него что-то ждешь.

Мне стать бы горящей свечою

в твоих чуть озябших руках.

Но в них уже радость и горе,

ключи от дверей в никуда.

Испить хоть глоток бы печали

из глаз уставших твоих.

Мне листья напротив что-то шептали,

но мне не понять их язык.

Осень. Растоплены печи,

только от них не теплей.

В лютую стужу укроет тебя

какой-то чужой чародей.

Ветер срывает ветки,

сказок прошла пора.

Судьба расставит новые сети,

начнется другая игра…

Кричал мне охрипший ворон

сквозь рамы оконных дыр:

«Останься! Мечту не догонишь!» —

он тоже, видать, был один.

Тону ли в житейской ли тине,

брожу ль в белоснежных горах —

ты во мне, как на картине,

в вечнозеленых цветах!

Среди огней ночного Петербурга,

по бесконечной скатерти дорог,

вперегонки играя с собственною тенью,

к тебе спешу, когда я одинок.

Еще не распахнул свои объятья

над мрачною Невой Дворцовый мост,

уже мне не пошлют свои проклятья

полсотни красных сторожей дорог.

В твоем окне – недельная усталость.

Твой дом и все вокруг желает тишины.

Ее я не нарушу, только малость

побуду около, уйду от суеты.

Вокруг дома и пыльные подмостки,

которые венчают двери в рай.

Закрыты души на замки и кнопки.

В эфире города отборнейшая брань.

Как много лишнего всего и привозного!

Заполонен вокзал, и корчатся в углах

мои давно не молодые горожане

в обшарпанных вонючих чердаках.

И я пою, чтоб не срывать свой гнев на кулаках.

И я пою, чтоб не остаться в дураках.

И я пою про что не напишу в письме,

пою про то, о чем молчу тебе.

Среди огней ночного Петербурга,

по бесконечной скатерти дорог, в

перегонки играя с собственною тенью,

к тебе спешу, когда я одинок.

Странно это происходит:

мы растили столько лет

самый мощный и зеленый,

самый темный в мире лес.

Отчего в стране любимой

не хватает древесины?

Дуб на дубе – вот где сила!

Сплавить все – не хватит рек!

Это тело так отменно

вскормлено за много лет

напряженной физработой.

Куроводческих манер

отыскать нельзя как лучше —

загляни в любой наш вуз,

в разговоре вянут уши,

видно сразу: дядя – туз!

О, Мэн! Супермен!

Чувак! Суперчувак!

Ништяк! Но дело дрянь.

Дубизм, куда ни глянь!

Расступись, жара и стужа!

То ли спьяну, то ли сдуру

я иду на физкультуру,

позабыв про все дела,

развивать мускулатуру;

бицепс, трицепс – фурнитуру,

улучшать свою фигуру!

Братья, сестры! Вот дела!

Так налейте ж дигиталис!

Уникален наш спортсмен:

вместо гирус постцентралис

у него тугой безмен.

О, Мэн! Супермен!

Чувак! Суперчувак!

Ништяк! Но дело дрянь.

Физра, куда ни глянь!

Я любила физкультуру,

с ней дружила много лет!

Но, узнав такого Мэна,

Все растаяло, как снег.

Ты разбил мои мечтания,

и пути к возврату нет!

Не грозите мне свиданием,

лучше я уйду в декрет!

Белые люди в темных аллеях —

как вас немного тут.

Необъяснимо,

на воскресенье,

нелепо

выпал карающий снег.

Эта осень,

апрельская осень.

В доме зябко тебе.

Я не знакома с тобой,

но я не оставлю путь,

тот, что ведет к тебе,

раскрепощая суть.

Я не знакома с той,

что обещала жить.

Пленницей и строкой

я все равно буду жить.

Белые люди в темных аллеях,

зачем вы тут?

Патриархальным,

неонатальным сном,

непреходящим днем,

лоскутом детства,

странною нежностью к

ому ты дана?

Я не знакома с тобой…

Ну вот и все.

И я ушла, как первый снег,

под звон оков,

под громкий смех,

под праздность суеты,

где ты

не поглядишь мне вслед.

Ну вот и все.

Заносит замки на песке

уставший ветер. Он в тоске

стучится в черное стекло

окна,

где я одна.

Ну вот и все.

Мне жаль себя, как жаль и тех,

кто босиком на сквозняке,

сжимаясь, молится теплу,—

закалка эта ни к чему,

не впрок,

уж вышел срок.

Ну вот и все.

Мне холодно у этих стен.

Прижавшись к ним, я простужусь.

Под землю в ад, под солнце в степь

куда-нибудь пойду

и заблужусь.

Ну вот и все…

Мне с тобой не ходить

этим лесом густым,

мне не плакать тебе в плечо.

Мне не ждать тебя ночью

в свой старенький дом,

не смотреть на тебя в окно.

Мне не гладить шелк

твоих русых волос,

не смотреть в отраженье души.

Мне не ждать, мне не жить,

даже просто не петь —

закрома без тебя пусты.

Я впитала в себя

темы песен твоих,

как сухая земля – дождь.

Телефонный звонок,

где-то скрипнула дверь —

то надежда, что ты идешь.

По земле ли, по небу —

не все ли равно

как приходят к нам ангелы в ночь.

Ты – чужая сестра,

кто-то брат для тебя,

кто-то мать, а кто-то и дочь.

Пусть тепло твоих рук

согревает ту,

триединой ставшей когда-то.

Пусть устанут слова

рассыпаться в устах

незатейливым легким стаккато.

Расхвалила весна

краски мрачного дня,

ну а я-то поверила ей:

побежала —

в закрытую стукнулась дверь,

но от этого стала теплей.

Я – путник, идущий к восходу звезды.

Ты – принц, ты – ласковый шут.

Мне с тобой не ходить этим лесом густым.

Каждый свой выбирает маршрут.

Ты мое дыхание

облаком белым возьми.

Ветром соленым отчаянным

возьми…

Ты мое сердцебиение

остановить не спеши,

глазами разлукой уставшими

не торопи…

Ты как радуга по небу.

Ты – солнце днем, ночью – луна.

Слезы твои – струны ливня теплого.

Ты – луна.

Ты – мое присутствие

в отсутствии всяких причин,

раскрепощеньем закованное

без причин.

Ты – мое противоречие:

кто может, тот должен летать.

Рожденной летать трудно дышится —

ей должно летать.

Ты мое дыхание

нотой несмелой возьми,

стаями птиц очарованных

возьми…

Я пила чай.

Я смотрела кино.

За последнюю тысячу лет

ничего со мной не произошло,

только на руки выпал снег.

Я еще бы жила,

может, год, может, два,

придаваясь иллюзиям века.

Но я вышла во двор.

Ослепила глаза мне луна…

Мой энергетический вампир – ты.

Портретом в стене,

имплантатом во мне,

антигеном, возникшим внезапно,

распластала луна мой иммунитет

ко всему, что будет страшным!

Сто тысяч шагов от тебя до меня,

сто тысяч несказанных слов.

Мой убийца со мной, мне теперь так легко

с той бедой, что будет завтра!

Мой энергетический вампир – ты.

Быть тенью твоих

предрассудков – смешно.

Я устала кричать в пространство.

Ты поверь, мне давным-давно все равно,

кто дарит тебе постоянство.

Я спокойна, как смерть,

холод дышит в лицо.

Я – бикфордов шнур у обрыва.

Поднесите свечу, я вам пропою

песню последнего взрыва.

Мой энергетический вампир – ты.

Уберите меня c подмостков игры.

Расскажите другую сказку.

Я снова поверю. Пойду туда,

где мне не наденут маску.

Я бы рада идти.

Но дорог-то нет.

Нет того, кто бы дал мне силу.

Мне светит одна светлым ликом луна,

но только теперь уже – в спину.

Мой энергетический вампир – ты.

Горе по небу шагает,

горе по небу плывет,

не осенними словами —

птицей черною зовет.

Я пришла к тебе, мой милый,

я пришла тебе сказать:

«Не разлукой, не крапивой

буду свет твой украшать».

Казнена и я за верность.

Колокольный слышу звон.

Моя радость, Ваша светлость,

Вы примите мой поклон.

Ожиданью нет предела,

сплетням серым нет конца —

вот и ходим по планете —

ты – один и я – одна.

Когда устанешь,

скажи, что неправа,

скажи, что осень

вошла в свои права,

что солнце больше

не греет ни черта:

остыли море, берег, горы, ветер

и луна!

А нынче белым мелом посыпает в

сё кругом —

зима, одетая в кафтан, расшитый

серебром.

В ее руке —

звенящий бубен,

а в другой —

метла,

она дорожки, что ведут к тебе, все

замела!

Когда устанешь,

тетради нотный лист

раскрой, и, может,

ты сочинишь каприс.

Настрой гитару —

принцессу кратких снов —

и не держи комок, в руке зажатый,

нежных слов!

А нынче белым мелом…

Когда устану, я

в последний свой приют приду,

пусть даже

там никого не ждут,

весенним ветром

влечу в свой рок-н-ролл,

в процессе этом позабыв

где потолок, где пол!

А нынче белым мелом…

Оставь хоть что-нибудь на память о себе.

Не только тишину седых оград,

не только скорбь губительных утрат.

Оставь хоть что-нибудь на память о себе.

Оставь хоть что-нибудь на память о себе…

Полтакта не слетевших с грифа нот,

ведь я кричу тебе через закрытый рот:

«Оставь хоть что-нибудь на память о себе!»

Сбавь бег коня – я догоню тебя в пути!

Я долечу сквозь омут расстояний

и расскажу о терпком вкусе подаяний.

Пришпорь коня – я догоню тебя в пути!

Оставь раскаянья свои колючей мгле.

И то, что ты есть, – вовсе не ошибка.

Ты подарила мне свою улыбку.

Оставь хоть что-нибудь на память обо мне.

Оставь хоть что-нибудь на память о себе.

Не только тишину седых оград,

не только скорбь губительных утрат,

оставь хоть что-нибудь на память о себе.

Я одинока, как вздох,

как распечатанный конверт.

Под крышу пряча суть

и душу кутая в жилет,

иду над черною водой.

А надо мною звездный рой

предначертал мой путь земной.

Так будь со мной!

Я одинока, как газ

конфорки кухонной плиты.

Я, может, бритва, может, нож —

я режу мелко на куски

ремни, стесняющие грудь,

ремни, в которых не вздохнуть,

не крикнуть вслед летящей в зной:

«Так будь со мной!»

Я одинока, как парк,

где притаилась зима.

Я – ржавый чайник со свистком,

в котором выпустили пар.

Я – абсолютный сталевар!

Неугасающий огонь в душе моей,

Он – будет твой.

Так будь со мной!

Я одинока, как я!

Имею с детства ремесло.

Растила вся моя семья

мое без рамок естество.

Его принять, его простить

ты не смогла – и Бог с тобой,

но все ж получше приглядись

и будь со мной!

Где-то там, высоко,

очень далеко,

где пустуют страницы тетрадей,

где сплетение слов,

как зеленый мох,

укрывает замерзшую память.

Где-то там, в закоулках

мною спетых стихов,

там, где я Вам открыла калитку,

моих снов волшебство

и мечты торжество

обнаружатся вдруг и возникнут.

Где-то там полумрак

мягко, с выдумкой так,

обозначил Вам тень силуэта.

Где качал качели,

словно колыбель,

озорной, но отзывчивый ветер;

погуляйте со мной

по озябшей листве

под ноябрьским мокрым убранством,

где торжественно-гордо

звучит «ля минор»,

неизменный в своем постоянстве.

Где-то там, высоко,

очень высоко,

где лишь скрипка звучала и флейта,

раскрывался бутон

из седых лепестков

и спадала беспомощность шлейфом,

Вы меня не догнали

когда-то в пути,

может, это туман помешал Вам?

Так давайте теперь

погуляем одни

по аллеям чуть грустного парка.

О, расскажите, как вы меня любили.

Забальзамируйте мне душу, пусть сполна

сегодня льется дождь в безжизненной пустыне

и расцветает в небе желтая луна.

Звучи, гитара,

как звон, как беглая молва!

Звучи, гитара!

Мне нынче тоже не до сна.

Разбиты окна

порывом ветра и стиха.

А мне спокойно,

мне так спокойно без тебя!

Не нарушая черед обрядов и мастей,

я в вашу книгу, как класс невиданных зверей,

вошла без стука, страха, соли, мыла, сора и вещей

и тихо вышла, за собой сняв дверь пещерную с петель.

Я – хулиганка,

мне пыль дорог важней пальто.

Я —…вот не надо!

Я тут вам ЭТО, а не ТО.

Сгубили молодость мою

три сильных страсти, три кита,

но я любила разом всех,

притом не чувствуя стыда.

Звучи, гитара…

О, расскажите мне про Южную Корею,

про Сахалин, про сердцу милый Магадан,

про то, где нам не нанесли маршрутных линий

и где теперь вдвоем с тобой не будем никогда.

Я – негодяйка.

Я не годна ни ТАМ, ни ТУТ.

Я – разгильдяйка,

и в чердаке моем сумбур.

Кладу на музыку слова,

а кто меня об этом просит?

Как снег с дождем, меня заносит

неразгребаема тоска…

Звучи, гитара!

Больно,

ты слышишь, больно мне с тобой,

боль…

И, покидая шар земной,

я отправляюсь в новый путь,

а ты все следуешь за мной,

как прежде, боль…

Больно…

И нет уж сил лететь с тобой

мне, боль…

Замком на мне висит печаль.

Я открываю двери в сон,

а за дверьми ни ад, ни рай,

а только боль…

Больно смотреть в закрытые глаза

и видеть мой осиротевший дом.

А слезы в них, как воск свечи.

Огонь растопит формы дня.

Оставит отзвуком в ночи

слеза моя, боль…

Больно

твое отсутствие весной,

жизнь.

Я принимаю год за пять.

Я слышу с ночи до зари

моих любимых голоса,

что от меня ушли…

В этом городе фонарей,

мимолетных холодных встреч

ты возьми меня, обогрей,

ты сумей меня уберечь.

В этом городе темнота,

и никто меня не поймет,

когда губ твоих немота

мое сердце вдруг обожжет.

В этом городе тишина

и старинных домов оскал.

Я кому-то еще нужна,

меня кто-то вчера искал.

В этом городе уходил

мой последний пустой трамвай.

Средь заросших сырых могил

ты мой новый приют узнай…

Добрый Вечер,

мне так странно

то, что ты пришел в мой дом,—

неприкаянный, желанный,

сероглазый и шальной.

Я забыла все что было.

Я открыла настежь дверь

и впустила Добрый Вечер

на несмятую постель.

Гость желанный,

сняв ботинки,

скинув пыльное пальто,

прошептал: «Зажги-ка свечи,

мы не виделись давно.

Пусть звучат фокстрот и танго.

Все пусть будет как во сне.

Не сердись, друг, что так долго

добирался я к тебе».

Добрый Вечер,

ты-то знаешь

как больнее, когда врозь.

По тебе – как по страницам,

и не вглубь, а только вскользь

без обид и притяжений.

Как с иголочки пришлось

платье цвета шоколада

и фасона в стиле «ночь».

Гость желанный и родной мой,

не грусти, а спой мне блюз.

И звучанием наполни

все несказанное вслух.

Улыбнись мне на прощанье.

Знаю, трудным будет путь.

Улетай, но, если сможешь,

возвращайся как-нибудь.

Что вас гонит из города в город?

Кто зовет вас в небесную даль?

Певчие птицы зерна с ладоней

с детства, увы, не приучены брать.

Вьюга за окнами, дождь – не преграда.

Есть в крыльях сила – опять не уснуть.

Вас не влечет ни хвала, ни награда,

Певчие птицы, что гонит вас в путь?

В чердачной пыли заброшенных замков

уютней, чем в золоте клеточных спиц.

И если пространства – то не меньше, чем небо.

И если свободы – то не на двоих.

Что вас гонит из города в город:

восторженность яркой, но все же толпы?

Народы? Наряды? Обычаи? Говор?

Непостоянство? И просто коты?

Так улетайте ж в ночное созвучье

окон зашторенных и фонарей,

в роскошь безлюдных и вымытых улиц,

в строгость каналов и площадей.

Певчие птицы, так радостно-больно

мне наблюдать ваш свободный полет.

Но этот полет так похож на скитанье

от «верю» к «не верю» и наоборот.

Что вас гонит, что?

В небе полном звезд – имя твое.

В небе полном любви – нет твоих глаз…

Мы куплены все за сверкающий грош

фальшивых улыбок, бессмысленных фраз.

В небе полном звезд – имя твое.

В мире полном любви – нет тебя.

Возвращаясь в свое пустое жилье,

ты приносишь в ладонях только след дождя.

За твоей спиной усталость и боль,

только это все ты не бери с собой.

В ту дорогу, что я приглашаю тебя,

мы возьмем десять струн и четыре крыла.

В небе полном звезд ляжет наш путь.

В мире полном любви сможем сомкнуть

квартет наших мудрых и ласковых рук,

забвенью придав все тревоги разлук.

Все та же тональность и те же слова,

но с большей любовью говорю тебе:

«Моя доминанта пусть будет слышна

сквозь шум самолетов и тающий снег!»

Вот так нескладно, вполголоса

ни о чем не прошу тебя.

Только, если возможно, немножечко

посиди тихо возле меня.

Без приставки к себе «осторожно»

и со словом к тебе «нельзя»

я скитаюсь озябшим волчонком

в малахитовой зелени дня.

Как жаль, что в жизни нет спроса

с тех, кто может летать.

Как жаль, что нет запроса

на тех, кто умеет ждать.

Ритмичность пульсации вправе

сказать, что нет перемен.

Но вряд ли в замочную скважину

увидишь весь мир как он есть.

И сложность не в том, что вы были.

А сложность вся в том, что вы есть,

безумье мое и бессилье —

рядом с теми, кому буду петь

всю жизнь, а может, и больше.

И если вдруг спросит мой друг:

«Малыш, ты был счастлив?»

Отвечу: «Быть может,

и чаще, чем сотни вокруг».

Вот так нескладно, вполголоса

себе иногда говорю:

«Не стоит так часто вторгаться в чужое

сознанье со словом „люблю!“».

Есть в дожде откровенье – потаенная нежность

И старинная сладость примиренной дремоты,

пробуждается с ним безыскусная песня,

и трепещет душа усыпленной природы.

Это землю лобзают поцелуем лазурным,

первобытное снова оживает поверье.

Сочетаются Небо и Земля, как впервые,

и великая кротость разлита в предвечерье.

[…]

Роковое томленье по загубленной жизни,

неотступную думу: «Все напрасно, все поздно!» и

ли призрак тревожный невозможного утра

и страдание плоти, где таится угроза.

В этом сером звучанье пробуждается нежность,

небо нашего сердца просияет глубоко,

но надежды невольно обращаются в скорби,

созерцая погибель этих капель на стеклах.

[…]

Тишине ты лепечешь первобытную песню

и листве повторяешь золотое преданье,

а пустынное сердце постигает их горько

в безысходной и черной пентаграмме страданья.

В сердце те же печали, что в дожде просветленном,

примиренная скорбь о несбыточном часе.

Для меня в небесах возникает созвездье,

но мешает мне сердце созерцать это счастье.

Мы стали друг для друга

чуть больше, чем чужие…

Когда с тобой вдвоем

носили нас мосты,

мы слышали друг друга

чуть больше, чем глухие,

не видя под собой порой

полета высоты.

Мы стали друг без друга

чуть больше, чем родные…

Двусмысленность речей теперь

не принесет нам зла.

Не парадоксов дней,

не оттисков печалей,

а золото молчанья

нам осень принесла.

Мы стали друг от друга

чуть больше слышать песен,

значенье фраз которых

никак не примем в толк.

He встретиться ли нам,

пусть даже и случайно,

в каком-нибудь троллейбусе,

идущем на восток?

Мы стали друг о друге

светло и нежно думать…

Рассеялись обиды все,

как, впрочем, и мечты.

Мы стали друг для друга

чуть больше, чем чужие,

но кто тебе сказал, что это

повод для вражды?

Не жива и не мертва…

Жизнь уходит от меня.

Что оставлю, что сотру —

об одном лишь попрошу:

иногда в далеком сне

вспоминайте обо мне.

Вот усталость, словно старость,

прикоснувшись, обожгла.

То ли мудрость, то ли жалость

вокруг горла обвилась.

Не в укор, а мне в покой

Вы уехали домой.

Не уйду и не останусь.

Буду просто возле Вас.

Не в надежду и не в тягость

кем-то издан был указ:

быть безликой и немой —

вот портрет Вам мой.

Кабы краску, да к палитре,

а мольберт, да к полотну —

не устал бы мир дивиться

на девичью красоту.

Но остыла твердь земли,

и меня туда снесли.

Вот жива ведь, не мертва.

Жизнь по-прежнему права.

Что оставлю, что сотру —

я теперь Вам так спою:

«И во сне, и наяву,

только Вами и живу».

Я уйду так же тихо,

как когда-то пришла,—

ни рыданий, ни крика,

ни взмаха крыла.

Словно снег на ресницах

подсохшая соль,

а в душе затаится

нестерпимая боль.

Я возьму и забуду

твоих губ тишину.

Просто плакать не буду —

ведь теперь ни к чему.

Я не стану искать

теплоту твоих рук,

я сумею понять

неизбежность разлук.

Уходить надо гордо —

в золоченье побед,

чтоб оставить надолго

в твоей памяти след.

Я ж останусь безлика,

что была – не была.

Я уйду так же тихо,

как когда-то пришла…

Процент сумасшедших в нашей квартире

увеличится, если ты не придешь.

И весна – не весна, если ты позабыла

свой город дождей, этот садик и дом.

В коммунальной квартире – Содом и Гоморра:

кошки рожают, дети орут,

и посудой гремят соседские монстры —

курят, курят и счастье куют.

Весна, весна идет!

Весне – дорогу!

Весна, весна идет!

Весне – дорогу!

Но я понимаю, что все тебе это

давно надоело, и больше, чем жить.

Что нет пустоты – есть отсутствие веры,

что нет нелюбви – есть присутствие лжи.

А март своим безразборчивым бредом

уложит в свой грунт тела молодых,

да так, чтоб не смог реаниматор

в искусстве своем сам себя превзойти.

Весна, весна идет!

Весне – дорогу!

Весна, весна идет!

Весне – дорогу!

И что из того, что расторгнуты связи?

И что из того, что молчат провода?

И что из того, что все песни похожи

одна на другую, а та – на тебя?

В моей Преисподней как будто бы людно,

но поздно сшивать рану край в край,

и я разделяю все случаи жизни

на что было до и после тебя!

Весна, весна идет!

Весне – дорогу!

Весна, весна идет!

Весне – дорогу!

Возьми ее в руки,

дверь закрой на замок.

Она стены раздвинет

и снесет потолок.

Осторожно,

возможно, постройка стара,

и к тому же соседей

полна конура.

Возьми девять лун

на седьмом вираже,

и ты станешь стеклом

в ее витраже.

Осторожно,

возможно, еще цел гобелен.

Смой цвет с полотна

и войди в его плен.

Возьми пару нот

на подпиленных струнах.

Кто был – тот теперь

покоится в урнах.

Осторожно,

возможно, скоро лопнет струна…

Кто будет последним

пить с нею до дна?

На кухне источник

зимы и сосисок,

живет квартирант мой —

немой холодильник.

Возьми батарею,

спрячь ее под подол.

Мы спляшем на кухне

с тобой rock-n-roll.

Я видел таких свободных и чистых.

Я видел таких закубованных в рай.

Я видел таких озадаченно-гибких.

Я знаю и тех, кто все рвется за край.

Я знаю таких, кто гуляет по крышам.

Встречались и те, кто сидит по домам.

Я в курсе, что снова меня здесь не слышат.

Да я не из тех, кто верит ушам.

Ты кошка, которая гуляет сама по себе.

Да, ты кошка, которая гуляет сама по себе.

Задержка в пути на срок больше полвека…

Кто мог – отдохнул, кто хотел – опоздал.

Я видел тупиц и отступниц от веры.

Я знаю и тех, кому все пополам.

Я много смотрел, но мало что видел.

Я часто тонул в слишком ярких лучах.

Ты много успел, да, но все же послушай,

тут дело не в крыльях, тут дело в корнях.

Но ты кошка, которая гуляет сама по себе.

Ты кошка, которая гуляет сама по себе.

Инверсия чувств, как и смена постелей,

привычна для жителей этих широт.

В цене постоянство, но в большей —

потери и сплетен фонтан, извергающий рот.

Я знаю как жить неразменной монетой.

Я видел инстинктов постылую власть.

Я тоже из тех очумевших поэтов,

кто смог так легко в заблуждение впасть.

Да, ты кошка, которая гуляет сама по себе.

Ты кошка, которая гуляет сама по себе.

Солнце погасло, и тучи взвалили

на землю тонны дождя.

Пара часов, и железная птица

снова похитит тебя.

Сколько продлится твое расстоянье?

Сколько протянется лет?

Жить в ожидании жизни – возможно,

хуже, когда ее нет.

Она будет там,

где лето уходит в осень.

Она будет там,

где пьют по ночам вино.

Она будет там,

где скучает асфальт по колесам.

Она будет с теми,

кто был от нее далеко.

Ты покидаешь мой город, и завтра

станет бессмысленным путь.

В ритмах дождя уходящего лета

меня оставляешь тонуть.

Там, где стареют, еще не родившись,

где шут себя мнит королем;

уж лучше быть рыбой,

способной пуститься

в море за кораблем.

Она будет там…

Ночь обозначила выход к спасенью

песней трамвайных рельс.

Все решено. И теперь, как молитва,—

дата вылета, рейс.

Кто-то из старых знакомых мне скажет:

«Слушай, да ты не в себе!»

Мне наплевать. Я устала слать письма.

Я уезжаю к тебе.

Мы будет там…

Февральский ветер стучится в твой дом,

в доме, где мы остались вдвоем;

за чашкой какао, в дыму сигарет,

с извечным вопросом: да или нет?

Так странно день растащил по углам

тебя и его, ее и меня.

А ночь впопыхах смешала колоду,

наверное злясь на непогоду.

Написан сценарий, и розданы роли.

И вроде не врозь, и вроде на воле:

она где-то там, в обнимку с гитарой,

и он не один: то трезвый, то пьяный.

А город, что помнил все их маршруты,

зажег фонари и высушил лужи,

надел черный фрак и звезды в придачу,

чтобы светили и чтоб на удачу.

Но что-то, что было сильней фонарей,

замыслов зодчих и прочих вещей,

стену воздвигло, потратило силы,

и целое стало как две половины.

Февральский ветер стучался в твой дом,

в доме, где мы остались вдвоем.

Вечер на ложе. Дыханье в ладони.

Рядом с тобой забываешь о боли.

А ты, прильнув подбородком к предплечью,

завороженно смотришь на свечи.

Ночь затихала в объятьях луны,

и всяк о своем досматривал сны…

Я попросила, чтоб ты меня поднял,

чтоб от земли от грешной оторваться.

Ты не посмел, мой милый, отказаться,

ты грыжу заработать рисковал!

И в этот миг ты сам уж был не рад,

что ты со мной зачем-то вдруг связался,

меня подняв, стоял и надрывался,

ведь вешу я почти что шестьдесят.

В предчувствии тяжелого конца

готов уже заплакать так несмело,

ты опустил на землю мое тело

и вытер пот с усталого лица.

Ты убежал, невинный, как монах,

не в состоянии больше оставаться.

А мне пора бы было догадаться:

теперь не носят женщин на руках.

Я прошлых лет тома листаю

и страсти дней былых читаю.

Там не хватает многих слов,

там вместо точек кляксы снов,

там буквы путают места

и пустота на пол-листа.

Здесь мне пришлось искать дорогу.

Я заплутала здесь немного.

Кругом была слепая ночь —

мне было некому помочь.

Воды так много утекло…

Я билась бабочкой в стекло.

Все сначала

хочу сегодня я начать!

Всю сначала

хочу я жизнь переписать!

Я зачеркну пустые лица,

я погашу над ними свет,

оставлю только те страницы,

ошибок на которых нет!

Лишь через сотни тысяч лет

найду в снегу я нужный след.

На склоне Млечного Пути

удастся мне тебя найти,

тогда смогу тебя обнять

и прошептать: «Ну сколько можно ждать?»

Своих не узнаю я рук!

Рисую звезды вместо букв.

Но просит лист распятья слов,

а вместо точек – кляксы снов.

И я зачеркиваю дни,

но повторяются они…

Все сначала

хочу сегодня я начать…

Предчувствие смерти, как это ни странно,

возникло в подкорке моей; постоянно

беззвучьем растет в голове окаянной.

Я жду твоей смерти, но как это странно.

Разбросан по тактам, по нотам, по грифу

жизни и смерти крутой поединок.

Памяти слепки – лишь признак кончины.

Не сыграна ль Вами роль первопричины?

Я люблю тебя, слышишь!

Я люблю тебя, видишь!

Я люблю тебя, знаешь,

как тоскует мой дом.

Я хочу тебя, слышишь,

увидеть на крыше

и успеть тебе крикнуть:

«Давай еще поживем!»

А руки дрожат, набирая твой номер.

Цифры на диске – и те со мной спорят.

И был бы хоть повод для эдакой ссоры,

но руки дрожат, набирая твой номер.

Проклятье забвенью —

не слишком ли поздно!

Прозреть и проспать —

не так уж и сложно.

Что проще? – вопрос —

мне его не постигнуть:

самой умереть или видеть, как гибнут?!

Я люблю тебя, слышишь!..

На чаше весов легло равновесье!

Ликуйте, философ! Ликуйте, созвездья!

Свершились события с названием «жизнь»,

а следом за ними – «смерти» пажи.

А я – подобие слабой улитки:

прячусь за рифмы, бегу за улыбки.

Что проще? – вопрос —

мне его не постигнуть:

самой умереть или видеть, как гибнут?!

Я люблю тебя, слышишь!..

Я не знаю, как изменится твое лицо,

когда ты повернешься ко мне спиной.

Подари мне желание быть просто рядом с тобой.

А когда на твои загорелые плечи

уронит весна свои влажные сны,

ворвется в мои безутешные речи

и выдохнет слово —

«Ты…»

Ты так далеко, что хватит места для взлета

и есть где причалить чужим кораблям.

Подари мне возможность

с тобой побродить по полям.

Я не знаю, кто из нас закрыл последнюю дверь

и небрежно на пол уронил живые цветы,

но в клетке моей давно бесится зверь

оттого, что не видишь

Ты

то, как эти дни вслепую бьются о камни

твоих предрассудков – ты оставь их другим.

Все, что могу пожелать, – нам остаться одним.

И тогда, зачеркнув все лишние звуки,

ты сможешь коснуться моей тишины.

И только лишь ночь ее сможет нарушить

единственным словом

«Ты…»

Я знаю женщину: молчанье,

Усталость горькая от слов,

Живет в таинственном мерцаньи

Ее расширенных зрачков.

Ее душа открыта жадно

Лишь медной музыке стиха,

Пред жизнью дольней и отрадной

Высокомерна и глуха.

Неслышный и неторопливый,

Так странно плавен шаг ее,

Назвать нельзя ее красивой,

Но в ней все счастие мое.

Когда я жажду своеволий

И смел и горд – я к ней иду

Учиться мудрой сладкой боли

В ее истоме и бреду.

Она светла в часы томлений

И держит молнии в руке,

И четки сны ее, как тени

На райском огненном песке.

Мой взгляд сроднился

с гладью стекла,

за которым зима

из январских туч

крошит белый песок.

Тревога давит висок.

Как много дыма ушло

из-под выдохов дней,

как хочется к ней…

И кто бы дал мне ответ,

какой длины стена

от нее до меня.

Давно изучен каждый штрих,

давно изучен каждый шорох.

Мой невидимый старик

сушит слезы, будто порох.

Заменив окно на потолок,

зрачок застрял на паутине.

Ты не видишь, как на дно

идет мое: «Нет, не покинет».

На циферблате число

стрелки взяло в плен —

это предел.

День уткнулся в восток

на старте и слег.

Вздремнуть бы часок.

Но мысли и слух

забыли про сон —

ждут в унисон.

Слепое окно

в своей немоте

твердит о тебе.

Давно изучен каждый штрих,

давно изучен каждый шорох.

Мой невидимый старик

сушит слезы, будто порох.

Заменив окно на потолок,

зрачок застрял на паутине.

Ты не видишь, как на дно

идет мое: «Нет, не покинет…»

Я хочу поскорее отсюда уйти.

Ты забудешь меня,

как только выключишь свет.

Похоронишь в сиреневых мыслях покой

и вернешься к подстилке

своих новых побед.

Я хочу поскорее закрыть на замок