–Мадам? – услышала она мягкий голос Эмелин. – Выпьете еще чашечку шоколада?

– Мне... У меня нет денег, – прошептала Мари. Все монеты, которые были у нее, она отдала кучеру. – Я... даже не знаю, как мне расплатиться за эту чашку. – Она смотрела на гладкую мраморную поверхность стола, избегая глядеть на свою чашку, которая была наполовину пуста.

Эмилин ловко убрала чашку, а на ее место поставила чистую.

–Мы сделаем для вас скидку, мадам, – ласково сказала она, наливая из серебряного кувшина горячий шоколад. – Заблудившимся дамам шоколад подается бесплатно. А это к нему в придачу. – И она поставила перед Мари тарелку с пирожными. – Только прошу вас, не говорите хозяину. – Она бросила беспокойный взгляд на низенького толстяка, восседавшего за стойкой в дальнем конце зала.

Боясь расплакаться, Мари лишь молча кивнула в ответ. Эмилин поставила кувшин на стол.

–Если хотите, я посижу с вами, мадам.

Мари чуть было не сказала да. Ей не хотелось оставаться одной – и больше не захочется никогда. Только сегодня она поняла, насколько она уязвима. Самые простые, обыденные вещи, которые кажутся всем чем-то само собой разумеющимся – например, сходить в магазин и вернуться домой, – для нее могут стать страшным испытанием.

Она чувствовала себя беспомощной. И чувство это казалось каким-то чужим, не свойственным ей, оно страшило ее, и она не знала, как побороть его.

Она была бы рада компании Эмилин, но ей не хотелось идти на поводу своего эгоизма и навлекать на девушку приятности.

– Нет, Эмилин, спасибо. – Она поднесла чашку ко рту, заранее зная, что горячий напиток не согреет ее, не растопит ледяного страха, сковавшего ее, не снимет боли, пульсировавшей в висках. – Вы и так были очень добры. Мне жаль, что я отвлекаю вас от работы.

– Пустяки, мадам, – улыбнулась девушка. – Это и есть моя работа – сделать все, чтобы посетителям было у хорошо. И потом, мне было бы приятно посидеть с вами. Знаете, мадам, такие приятные посетительницы у нас редкость. – Она посмотрела в дальний конец зала, где толстяк за стойкой делал ей знаки, подзывая к себе. – О-ля-ля, мой патрон опять что-то хочет от меня, – пробормотала она. Извините, мадам, я покину вас.

Снова одна, Мари пила шоколад, не замечая его сладости, снова смотрела в окно, снова ждала Макса. Фонарщик своим длинным шестом зажигал фонари. Спускались сумерки. Скоро улицы окутает мрак.

Мрак.

Она обняла ладонью чашку, чтобы унять дрожь в руке. Но ничто не могло унять дрожи внутри нее – ни тепло фарфора, ни нагретый воздух переполненного людьми зала.

Господи, зачем, ну зачем затеяла она эту прогулку? И как ей теперь быть с этим именем, которое терзает больную голову? Вероника ле Бон.

Кто такая Вероника ле Бон? Родственница Макса? Кто-то, кого она любила? Или, может, ненавидела?

Какая-то часть ее жаждала ответа, но другая боялась его.

Свербящая боль в голове, душное ощущение черной пустоты – да разве можно вынести такие муки?

Только бы Макс нашел ее! Она представляла, как открывается дверь и входит он... Она заклинала, чтобы это произошло, молилась, чтобы с ним ничего не случилось.

От этой мысли внутри все сжималось, ныл желудок. Сделав несколько глотков, она отставила шоколад в сторону. Вдруг его схватили? Что если он уже в Бастилии? Или ранен? Или...

Заставив себя не думать об этом, она сунула руку в карман плаща и вытащила коробочку, в которой лежал подарок для него.

С ним не может случиться беды. Он умеет позаботиться о себе. У него есть пистоль. Он умный, сильный, осторожный...

Если только, обнаружив ее исчезновение, он не забыл о предосторожностях. Вдруг он...

– Мадам? – Эмилин, положив руку ей на плечо, так напугала ее, что Мари, резко развернувшись, едва не столкнула со стола чашку.

– Д-да, Эмилин?

– Мадам, тут какой-то господин ищет свою даму. Вы подходите под его описание. Вон, взгляните, тот мужчина, что разговаривает с хозяином, это не ваш муж?

Мари, затрепетав от надежды и страха, неуверенно поднялась, вглядываясь в полумрак зала.

Она смотрела на мужчину, на которого ей указывала Эмилин, – в черном плаще и треуголке, он ничем не отличался от остальных мужчин, сидевших здесь, ну разве что превосходил их ростом. Он обернулся как раз в тот момент, когда она поднялась.

Паническое отчаяние охватило ее.

Как вдруг она увидела знакомый мерцающий взгляд.

Она не успела ступить и шага, не успела даже вздохнуть от облегчения, как Макс стремительно направился к ней. Под распахнутым плащом она увидела серый жилет, тот же, что был на нем вчера, только теперь испачканный грязью. Макс был небрит и казался осунувшимся. А выражение его лица...

Оно изменилось мгновенно. Облегчение уступило место злости, как только его взгляд, скользнув по ней, по чашке с шоколадом, но серебряному графину, остановился на тарелке с пирожными.

Он остановился рядом с ней, и глаза его были ледяными.

– Спасибо, мадемуазель, – сухо сказал он Эмилин и бросил на стол несколько монет. – Больше ничего не нужно.

– Но, месье, она же еще не...

– Я сказал – не нужно.

– Да, месье, – испуганно проговорила Эмилин и, бросив сочувственный взгляд на Мари, удалилась.

– Макс... – Ей хотелось броситься к нему, уткнуться ему в плечо, но его глаза... Она никогда раньше не видела их такими. От них веяло холодом, и Мари остановилась как замороженная, не в силах пошевельнуться.

Только сердце ее неистово колотилось.

Он не сказал ни слова. Схватив ее за локоть, он потащил ее к выходу, едва не сметая с ног посетителей. Сейчас его рука была не просто теплой, она пылала.

–Макс! – возмущенно выдохнула она. – Позволь мне объя...

–Помолчите, мадам, – тихо приказал он. Его голос был острым, как лезвие. – Ни слова.

На улице было темно. Макс остановился, чтобы надеть ей капюшон, и, не медля больше ни секунды, повел ее сквозь людской поток к карете, стоявшей в конце квартала. Открыв дверцу, он сказал кучеру:

–Адрес вам известен, месье. Поехали, и побыстрее.

Кучер кивнул и взмахнул хлыстом. Карета тронулась в тот же миг, как только он впихнул Мари внутрь. Заскочив на ходу в карету, он сел напротив нее и с такой силой хлопнул дверцей, что задрожали стены.

Подпрыгивая на подушках, Мари сняла капюшон и посмотрела на Макса. Она и сама не смогла бы сказать, что чувствовала в эту минуту – то ли облегчение, оттого что все наконец разрешилось, то ли негодование, оттого как он обошелся с ней. Боль в голове, неумолимая, безжалостная, путала мысли и чувства, сплетая их в один клубок, и она не могла вымолвить ни слова.

– Мадам, – тихим, зловещим тоном заговорил он, поняв, видимо, что первой она не заговорит. – Может быть, вы все-таки объясните мне, чем была вызвана эта прогулка?

– Макс, я виновата...

– Ну что вы, это я чувствую себя виноватым. Ведь я помешал вам перекусить. Вы так приятно проводили время...

– Я... я не хотела...

– Что? Что ты не хотела? Уходить из дома? Но ты ушла, хотя я сотни раз предупреждал тебя, что это опасно. – Он сорвал с головы треуголку и бросил ее на сиденье. – У меня простонеукладывается в голове, как можно было поступить так! Уйти, не сказав мненислова!

– Макс, ты говоришь очень...

– Ты прекрасно знала, что я неотпустилбытебя, но ты решила броситьмневызов и шаталасьпогороду весьдень. Одна. При дневном свете. Не подумавдажеотом, что подвергаешьсебя страшной опасности!

Его голос, набирая обороты, становился резче и громче, и на последнем слове, которое вырвалось из него как крик, Мари вздрогнула.

–Ты не прав, Макс! Я не собиралась уходить надолго. – Слезы навернулись ей на глаза. Его слова сливались в одну гневную тираду, она напряженно пыталась отделить их друг от друга, но от этого только сильнее разболелась голова.

Ей так хотелось, чтобы он понял ее, так хотелось прижаться к нему. – Я хотела предупредить тебя, но...

– Теперь это уже не имеет никакого значения. Ты не сделала этого. И благодаря твоей выходке мы потеряли целый день, хотя могли бы работать. Где, черт побери, тышаталасьвсеэтовремя!

– Макс, прошу тебя, говори медленнее. И позволь мне наконец объяснить. Сначала я гуляла по парку, а потом поехала в магазин на улице Сент-Оноре...

– Сент-Оноре? – словно не веря своим ушам, повторил он. – Господи! Ну знаешь... Уж забралась бы тогда на крышу Лувра, что ли, и помахала бы оттуда красным флагом. Тебя же видело пол Парижа. Тебя разыскивают – ты понимаешь это? – а ты как не в чем ни бывало ходишь по кондитерским.

И как, интересно, тебе удалось добрести туда?

– Я... не брела. Я взяла карету.

– Карету. Скажите, пожалуйста. – Он говорил уже медленнее, выплевывая одну колкость за другой. – Она взяла карету. И теперь в Париже есть кучер, который знает тебя в лицо и знает, где ты живешь. Превосходно, Мари. Может быть, похвастаешься еще какими-нибудь достижениями?

– Может, ты заглянула по пути в жандармерию и представилась им? Здравствуйте, меня зовут Мари Николь ле Бон. Я тут проезжала мимо и решила...

– Прекрати! – потеряв терпение, закричала Мари. – Не смей издеваться надо мной! Я знаю, что вела себя глупо, но не нужно постоянно напоминать мне об этом. Я сделала это нечаянно, вовсе не желая навредить нам.

– Приятно слышать, – парировал он. – Даже страшно подумать, что могло бы произойти, если бы ты ушла из дома с дурными намерениями. Ну что ж, Мари, мне остается только надеяться, что эта небольшая прогулка по городу доставила тебе удовольствие. Потому что другой такой возможности тебе больше не представится. Мы уезжаем. Завтра утром.

– Уезжаем? – выдохнула она. – Ты хочешь сказать, нам безопаснее будет жить в Турени?

– Нет, там не будет безопаснее, и мы едем не туда. Но и здесь нам теперь оставаться нельзя. Мы уедем не только из Парижа, мы уедем из Франции.

Она задрожала.

– А... куда мы поедем?

– Откровенно говоря, я бы предпочел, чтобы ты не знала об этом. Стоит назвать тебе страну, и ты тут же задумаешься над тем, как бы осмотреть ее достопримечательности. – Он скрестил руки на груди. – Я попросил бы тебя начать укладываться сразу же, как мы доберемся до дома.

– Макс, но это нечестно...

– В данный момент, мадам, мне решительно все равно, честно я поступаю или нет, – холодно сказал он. – Я ваш муж, и я вправе требовать от вас послушания.

Она смотрела на него во все глаза. Чувства, доселе незнакомые, захлестнули ее. Возмущение, злость, обида. Он не понимает ее. Даже не хочет выслушать ее. Она чувствует себя потерянной, а ему до этого и дела нет. Его ничуть не волнует, что больше всего на свете ей хочется домой. Ее не отпускает холодный мрак одиночества, но ему на это плевать. Он не...

Он равнодушен к ней.

Отвернувшись, она стала смотреть на занавеску, закрывавшую окно. Остаток пути они проделали в тягостном молчании.

Когда карета остановилась у особняка, Макс вышел первым и подал ей руку, но она не приняла его помощи. Посмотрев на протянутую ей руку, она пошарила в кармане плаща и, еще раз холодно взглянув на него, вложила ему в ладонь маленькую коробочку.

Затем выпрыгнула из кареты и, не проронив ни слова, прошла в дом.

Часы в спальне Макса пробили полночь, когда он во второй раз наполнил свой бокал коньяком.

В черном шелковом халате, с еще влажными после купания волосами, он громко поставил графин на ночной столик, взял бокал и опустошил его наполовину.

Горячая влага обожгла горло. Ему хотелось забыться. Перестать думать. Заглушить эти чертовы мысли, звучавшие в голове.

Он бросил взгляд на зеркальную дверцу шкафа, из которой на него смотрело его отражение. Он не узнавал себя. На него смотрел точно такой же, но при этом совершенно другой человек.

Никогда в жизни он не выходил из себя. Он не припомнит, чтобы он когда-либо так сердился. Но сегодня он был так зол, что едва не кричал на нее.

Отвернувшись от зеркала, он медленно пересек комнату. Весь день он метался по городу и когда наконец нашел ее, испуганную и дрожащую, ему хотелось броситься к ней, заключить ее в объятия и расцеловать. Однако тот факт, что он нашел ее в кондитерской, за столиком с пирожными и шоколадом – словно все это было в порядке вещей, – привел его в такое негодование, что желание поцеловать ее мгновенно улетучилось.

Он напрочь потерял контроль над собой. Отдавшись на волю праведному гневу, совсем позабыл о предписанной ему роли. Забыл о своих обязанностях. Вел себя как взбешенный муж.

Но он и чувствовал себя им. Мужем, взбесившимся от беспокойства.

Никогда прежде не испытывал он таких душевных терзаний, какие испытал сегодня, когда искал ее. Не испытывал даже во время болезни. Это было какое-то новое, не знакомое ему состояние, оно шло от мысли, что с ней случится беда. Что он больше не увидит ее. И оно никак не было связано с делом. Абсолютно никак. Оно настигло его, потому что он...

Потому что...

Неравнодушен к ней. И похоже, это не просто физическое желание или дружеское расположение, а куда более глубокое чувство.

Опустошив бокал, он прошел к столику и снова наполнил его. Он должен вытравить из сознания это свое наблюдение. Впервые в жизни ему хотелось затуманить свой разум.

Потому что сейчас разум не только не помогал ему, но предавал его.

Сжимая в руке бокал, он обернулся и бросил взгляд на ее подарок, лежавший на письменном столе среди вороха смятой бумаги.

Рыболовный крючок. Она купила ему рыболовный крючок.

Пустяк. Безделица. Символ всего того, чего он был лишен во время болезни, тех радостей, которые стали недоступны ему. Прошлой ночью он открыл ей свое прошлое, и она запомнила. Она хотела дать ему знать, что понимает его. Что он не один.

От этой мысли у него свело нутро. Сколь типичен для нее этот жест – скромный, но полный сочувствия и понимания.

Если А равно В, а В равно С, значит С равно А.

Одно из основополагающих законов логики гласит: если различные данные ведут к одному и тому же заключению, значит оно верно.

И в соответствии с этим законом логики, следует признать, что между прежней и новой Мари существенной разницы нет, как бы ни хотелось ему думать иначе. Доказательство лежит перед ним.

Ее знание немецкого и английского – неоспоримая часть прежней Мари. Как и ее знание химии. А также ум, независимость, порывистость – качества, необходимые ученому. А еще ее равнодушие к нарядам, и вообще полное отсутствие дамского самолюбования. Все это есть, не заметить этого невозможно.

И все это составляющие прежней, истинной Мари.

А ее забота о ближних? О бедных и голодных? Забота о нем? Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось. Слезы, стоявшие в ее глазах, когда он рассказывал ей о своем прошлом? Наконец этот рыболовный крючок, что лежит перед ним?

Ведь это проявление заботы, сочувствия. Доброты, в конце концов.

Если он принимает факт, что отмеченные им качества – это составляющие истинной Мари, то почему бы не принять за таковые и эти?

Нет, это невозможно. Если ее доброта истинна, значит он ошибался в ней.

Женщина с таким добрым сердцем не может создать оружие, несущее людям смерть.

Если А равно В, а В равно С, значит С равно А.

Погруженный в размышления, он отхлебнул коньяк, задержал в горле теплую влагу и медленно проглотил ее, ощущая, как тепло разливается по его телу. Оружие создала Мари. Это неоспоримо. Но для чего? Невозможно поверить, чтобы она сделала это в угоду алчности. Деньги значат для нее еще меньше, чем наряды. Так зачем состряпала она такую страшную...

Мысль, внезапная и яркая, как молния, пронзила его. Господи, как же он не догадался раньше? Дрожащей рукой он поставил бокал, едва не промахнувшись мимо столика.

Что если ее вынудили?

Ведь это же ее брат кутил в Версале. Как сообщали британские агенты, он сорил деньгами направо и налево, тратя их на роскошные отели, наряды, экипажи, женщин.

А Мари с сестрой, если верить словам служанки, допрошенной после пожара в их доме, жили чуть ли ни в нищете. Они распродали почти всю мебель.

Тогда он интерпретировал это как лишнее подтверждение ее корысти: эта женщина, мол, ради денег готова на все. Но сейчас факты приобретали другое звучание.

Это Арман ле Бон совершил сделку с военным флотом Франции. И он же, видимо, каким-то образом – уговорами или угрозами – заставил Мари подчиниться. Он использовал ее как счастливый билет, открывающий ему дорогу к благополучию и процветанию, при этом ничуть не заботясь о благополучии своих сестер.

Это ле Бон человек без чести и совести, это он погубил жизни сотен людей, в то время как Мари... Только невинная жертва.

У Макса сдавило в груди. Господи! Боже милостивый! Если она невинна, тогда все, что он делает...

Он медленно повернулся и посмотрел на кожаный саквояж, забитый оружием. Он вспомнил о наркотике, подмешанном прошлой ночью в ее вино, подумал о том, что должен передать ее в руки ее врагов, которые не остановятся ни перед чем, чтобы выпытать из нее формулу. Думал о сплетенной им паутине хитрости и лжи. О том, что предает ее. Какое слово пришло ему на ум вчера ночью?

Подонок.

Изрыгнув проклятие, он закрыл глаза и стиснул кулаки. Как ни отвратительны его обязанности, но он должен исполнить их. Пусть даже Мари невинна – а доказательств этому у него нет – изменить что-либо уже невозможно. Она по-прежнему остается француженкой. Врагом, пленницей, ценной добычей.

Утром они тронутся в путь. Он обязан доставить ее в Англию.

Когда на карту поставлено благополучие отечества, его чувства и ее невиновность в расчет не идут.

Спустя некоторое время он, вздрогнув, открыл глаза, огляделся и понял, что заснул не раздеваясь – в халате, прямо поверх покрывала. Он не знал, ни как долго он проспал, ни что разбудило его. Единственной мыслью была мысль о том, что спиртное тоже подвело его. Ничто – ни логические рассуждения, ни алкоголь – не помогали ему.

Шум, донесшийся из спальни Мари, разбудил его окончательно. Он сел, прислушиваясь. Раздался глухой звук, а потом послышался звон разбитого стекла.

В голове промелькнули две мысли: либо она пытается удрать. Либо кто-то, видевший ее сегодня, пробрался в дом. Он скатился с кровати и, вытащив из тайника ключ, бросился к ее двери.

Чертыхаясь и проклиная все на свете, он отпер дверь и замер. Мари была на месте, в своей постели, но она сидела. Свет масляной лампы, которую она всегда держала зажженной по ночам, подрагивал на ее бледном, искаженном лице. Зажимая рот обеими руками, как будто сдерживая вопль, она с ужасом смотрела в темноту.

Он быстро оглядел комнату – окно, дверь, – обшарил взглядом каждый угол, выискивая угрозу. Не обнаружив ничего подозрительного, он повернулся к ней.

–Мари?

Она, казалось, не слышала его, продолжая сидеть неподвижно, и застывшими от ужаса глазами смотрела вперед.

–Мари, что случилось?

Подойдя к ее кровати, он почувствовал, что его босые ноги ступают по воде, и посмотрел вниз. На полу лежали осколки упавшего с ночного столика графина.

Она не пыталась бежать. И ей ничто не угрожало. Ночные кошмары мучают ее.

Снова взглянув на нее и заметив, как просвечивает на свету ее ночная сорочка, он сказал себе, что должен немедленно уйти.

Но что-то не позволяло ему оставить Мари одну, в полумраке, с искаженным от ужаса лицом.

– Мари, это был дурной сон, – успокаивающе заговорил он, с трудом удерживая себя на месте. – С тобой все в порядке.

– Нет, – сдавленно прошептала она. – Нет, нет, нет!

– Т-с-с. Это был всего-навсего сон.

Ему хотелось броситься к ней, прижать ее к себе, но вместо этого он присел на корточки и начал собирать осколки.

– Я видела... видела, что начался пожар.

– Но пожара нет. Ты уронила графин. Вот если бы ты опрокинула лампу...

– Я видела огонь. Еще слышала выстрелы. И крик. Я слышала его!

Он замер. У него перехватило дыхание. Боже милостивый! Да ведь она не бредит – она вспоминает!

–К-крик! – повторяла она. Ее хрупкое тело раскачивалось, как ветка на штормовом ветру. – Какие-то люди гнались за мной, и я никак не могла оторваться от них, а потом... потом я...

–Мари, – выдохнул он, сам не зная, хочется ли ему, чтобы она вспоминала дальше.

Она повернулась к нему и заморгала, словно только сейчас заметила его.

– Все, – прошептала она, вся дрожа. – Все... Дальше темнота... Меня нет. Кругом темнота.

– Нет. – Он бросился к ней, не успев остановить себя. – Нет, Мари, ты есть. – Он притянул ее к себе. – Ты здесь, со мной, и тебе ничто не угрожает.

Она тряхнула головой, ее взгляд немного прояснился.

–Макс? – Подавшись к нему, она прижалась к его груди. – О Макс, я была одна, а кругом мрак. И я постоянно слышала это имя.

Какое имя?

– Вероника. Вероника ле Бон. Его назвала мне женщина в том магазине на улице Сент-Оноре, и с тех пор я... я так боюсь! – Она заплакала. – Макс, кто такая Вероника ле Бон?

О черт! Она вспоминает о сестре! Которой уже нет. И он не может рассказать ей о ней.

Вероника... Так звали мою мать, – выдавил он, проклиная себя за эту ложь. – Вы с ней были очень близки, особенно после смерти твоей матери. Она погибла несколько месяцев тому назад.

– Во время пожара? Да? А выстрелы и... крик?

– Это был сон. – Его рука успокаивающе гладила ее спину. – Ты всегда боялась огня и оружия. И твои страхи всплыли в ночном кошмаре. Ты, наверное, сегодня переволновалась, напугана, вот тебе и приснился дурной сон. Но ничего этого не было, Мари. Не было.

– Но это было так... реально. Кругом темнота, и я совсем одна. – Она рыдала, и ее слезы обжигали его обнаженную грудь.

– Т-с-с. Успокойся. – Оперевшись коленом о край кровати, он все крепче прижимал ее к себе, чувствуя, что начинает задыхаться от этой близости. – Ты не одна. Я с тобой.

Он зарылся лицом в ее волосы, уже отдавая себе отчет в том, что больше не играет. В эту секунду он не разыгрывал из себя мужа, он опять ощущал себя им.

–Макс, пожалуйста, – прорыдала она, – побудь со мной. Я не хочу оставаться одна. Я боюсь. Ты можешь... просто... побыть со мной, подержать меня?

Нет, сказал ему внутренний голос. Нет, нет и еще раз нет.

– Да.