ходатайство о приобщении к делу доку- ментов о приобретение квартиры на имя свидетельницы.
      - Есть ли возражения у защиты? - спросил судья.
      - Нет, ваша честь, - ответил Кучеренов. - Я не утверждаю, что исход этого процесса предрешен. Нет, этого я не утверждаю. Но не считаю нужным затягивать дело. Зачем?
      - Суд удаляется на совещание, - объявил Сорокин.
      Совещаться, собственно, было не о чем. Показания свидетельницы были убийственными для подсудимого. Десятого мая фирма "Прожект" оформила на ее имя квартиру стоимостью семьдесят тысяч долларов. Пятнадцатого мая Калмыков доложил заказчику, что закончил работу. Двадцатого мая неизвестный мужчина сообщил по "О2", что видел в окне старого дома на Малых Каменщиках высокого худого человека со снайперской винтовкой в руках.
      Семьдесят тысяч долларов за квартиру - это был гонорар за убийство Мамаева. И никак иначе трактовать это было нельзя.
      "Мамаев может быть доволен, - подумал судья Сорокин. - За него заплатили достойную цену".
      Судьи выпили по чашке кофе и вернулись в зал заседаний.
      - Суд принял решение приобщить к делу документы о покупке квартиры, представленные обвинением, - объявил Сорокин.
      Для всех, кто хоть что-то понимал в судопроизводстве, это означало неизбежный обвинительный приговор.
      Но главная неожиданность ждала впереди: адвокат Кучеренов объявил, что его подзащитный признает себя виновным.
      IV
      Процесс подошел к концу. Можно было начинать писать приговор. Этим судья Сорокин и решил заняться, вернувшись в свой кабинет и сняв мантию. Но не лежала у него душа к этому делу. Не лежала.
      - К вам господин Перегудов, - сообщила секретарша. - Говорит, что вы хотели его видеть.
      - Пригласите, - распорядился судья, даже обрадовавшись предлогу отсрочить тягостное занятие.
      - Вас удивила моя просьба зайти? - спросил он, жестом предложив посетителю кресло перед письменным столом и с интересом рассматривая его.
      - Не очень, - последовал спокойный ответ.
      - Чем, по-вашему, она вызвана?
      - Будет лучше, если вы скажете сами.
      - Что ж, резонно, - согласился судья. - Почему вы заинтересовались этим процессом?
      - Калмыков был моим пациентом.
      - И что?
      - Для врача каждый больной - как ребенок для матери. Чем тяжелее он достается, тем дороже. Калмыков был очень тяжелым больным. Он страшно бредил. Сутками. Он держал меня за руку и бредил. Я не мог отойти. Он бы умер. Почему-то я был в этом уверен.
      - Его оперировали вы?
      - Нет. Я военный хирург, но уже давно не практикую. Я больше года пытался вернуть его к жизни.
      - Вам это удалось?
      - Да. Он вернулся к жизни. Он даже начал улыбаться. Эта история убила его.
      - Кто эти молодые люди, которые сидят с вами? - продолжал судья, пытаясь понять, что показалось ему необычным и даже странным в этом докторе Перегудове и в его молодых приятелях. - Пастухов, Хохлов, Злотников, Мухин, - перечислил он, заглянув в принесенный охранником листок.
      - Мои друзья. Мы вместе воевали в Чечне.
      - Кто они?
      - В прошлом - офицеры-десантники. Сейчас кто кто. У Пастухова небольшой деревообрабатывающий цех в Подмосковье. Хохлов и Мухин - совладельцы частного детективно-охранного агентства. Злотников - актер.
      - Высокий, русый, на красной иномарке - он?
      - Он.
      - Вспомнил, - сказал судья. - Он мелькал в каких-то рекламных роликах. То ли про стиральные порошки, то ли про жевательную резинку. Я не ошибся?
      - Правильно, про "Стиморол", - с усмешкой подтвердил доктор Перегудов. - Только не говорите ему об этом. Его очень тяготит бремя славы.
      Нормальный человек. Плотный, сильный. Спокойный. Нормально, с достоинством, держится. Судья понял: а вот как раз это и было странным - их нормальность, обычность. Эти молодые люди были из обычной жизни, из ее середины, не затронутой ни психозом современной рок-культуры, ни лихорадочным азартом бизнеса, жизни на грани фола. Ни спесью богатства. Ни гордыней бедности. Чувство собственного достоинства? А почему это странно? Это тоже нормально!
      Судья Сорокин вдруг осознал, что это не они, а он живет в странном мире. Привычный для него мир наверняка кажется странным и даже, возможно, жутковатым человеку из обычной жизни. То, что нормально, рутинно для него, может выглядеть совсем иначе при взгляде со стороны. И потому он задал вопрос, задавать которого вовсе не собирался:
      - Что вы думаете обо всем этом?
      Доктор Перегудов неодобрительно покачал крупной головой с залысинами, делавшими его лоб обширным, монументальным:
      - Ничего хорошего.
      - Вы сказали следователю, что не верите в виновность Калмыкова, напомнил Сорокин. - Так записано в протоколе. Вы и сейчас не верите?
      - Нет. Он не убийца. Вы и сами в это не верите.
      - Но он признал себя виновным.
      Доктор Перегудов пожал сильными, обтянутыми коричневой кожаной курткой плечами.
      - Не знаю, почему он это сделал.
      - Что же, по-вашему, все это значит?
      - Похоже, его использовали как рычаг давления на Мамаева. А потом сдали. Если бы не всплыла эта квартира, его бы оправдали?
      - Вряд ли. Дело, скорее всего, было бы возвращено на доследование.
      - Вот вам и ответ. Кто-то очень этого не хотел. Судья
      Сорокин сумрачно усмехнулся. В этом и была разни- ца между ним и человеком из обычной жизни. Доктор Перегудов мог строить любые, самые фантастические предположения. Они могли быть верными или неверными, это не имело никакого практического значения. А от оценок судьи зависела судьба конкретного человека. Судьи - всегда реалисты. Такая профессия.
      - Почему дело Калмыкова заинтересовала ваших друзей? спросил Сорокин. Вас - понимаю. А их?
      - Он наш.
      - Что значит ваш? Вы вместе воевали?
      - Нет. У нас была другая война. Но он все равно наш. Не знаю, как вам это объяснить.
      - Не затрудняйтесь, я понял. Вы хорошо знаете его?
      - Мне кажется, да.
      - Он вам рассказывал о себе?
      - Немногое. Его не назовешь разговорчивым человеком.
      - Почему же вы уверены, что хорошо знаете его? Он говорил о себе в бреду?
      - Я не знаю, о чем он говорил в бреду. Он говорил не по-русски. Я записал его на диктофон и прокрутил запись лингвистам. Он говорил на пушту и хинди.
      - Вот как? Откуда он знает эти языки?
      - Он пропал без вести в Афганистане в восемьдесят четвертом году. В госпиталь его привезли с таджикско-афганской границы в девятосто третьем году. Где он был эти девять лет? Там и научился говорить на пушту и хинди. Причем, на том наречии хинди, на котором говорят только в Тибете.
      - Вы не спрашивали его, что с ним было за эти годы?
      - Спрашивал. Он не ответил. Сказал, что не хочет об этом говорить.
      - Странная судьба, - заметил Сорокин. - Вы знали, что у него есть жена и сын?
      - Да. Об этом он рассказал.
      - Что он рассказал? Это не праздное любопытство. Я не понимаю его. Он наглухо закрыт. Мне это очень мешает.
      - Это невеселая история, - помедлив, ответил Перегудов. После ранения несколько месяцев он был без сознания, потом год не вставал. Только с полгода назад я начал отпускать его в Москву. Сначала ездил с ним. Потом он стал уезжать один. Он дежурил у своего дома в Сокольниках. Смотрел издали. На сына, на жену, на ее мужа. Он видел, что тот заботлив, дружит с пасынком, любит жену. Ей с ним спокойно. Он понял, что не имеет права разрушить их жизнь. Вот, собственно, и все.
      - Да, грустная история, - согласился судья. - Я хочу задать вам еще один вопрос. Но вы можете не отвечать на него.
      - Задавайте.
      - Это вы наняли Кучеренова?
      - Да. Но я вам об этом не сказал.
      - Я и не слышал. Почему именно его?
      - Почему? Даже не знаю. Известный адвокат. По телевизору выступает. Мы ошиблись?
      - Не вы первый, не вы последний. Многие верят рекламе. Я не спрашиваю, сколько вы ему заплатили. Думаю, много. Потому что без тысячи долларов он и языком не шевельнет.
      - Без пяти тысяч. Этого вы тоже не слышали.
      - Разумеется. Чем занимаются в вашем реабилитационном центре?
      - Кого-то заново учим ходить. Кого-то заново жить.
      - Центр такой богатый, что может нанимать дорогих адвокатов для своих пациентов?
      - Нет. Мы существуем на добровольные пожертвования. А сейчас с этим плохо. Кризис. Это наши личные деньги. Мои и моих друзей.
      - Лучше бы вы купили на них пять хороших инвалидных колясок для своих подопечных.
      - Три, - поправил Перегудов. - Хороших - только три.
      - Три так три. Вы хотите меня о чем-то спросить?
      - Хотел.
      - Спрашивайте.
      - Вы уже ответили. Его посадят.
      - Да. Но я вам этого не сказал. Приговор будет оглашен завтра во второй половине дня. Привезите его жену. Я уверен, что он откажется от последнего слова. Но при ней, может быть, что-то скажет.
      Назавтра небольшой зал заседаний был заполнен телевизионщиками. Кучеренов сверкал красноречием. Признание обвиняемого освободило его от обязанности требовать оправдательного приговора. Он и попытки не сделал, чтобы подвергнуть сомнению доказательства обвинения. Опровергнуть их было невозможно, но защита могла потребовать вернуть дело на доследование, так как не установлено ни то лицо, которое дало заказ Калмыкову, ни те лица, которые оплатили его комнату в коммунальной квартире и квартиру его бывшей жены. На снайперской винтовке и чемодане не было обнаружено отпечатков пальцев подсудимого. Весомым доказательством подготовки убийства была тетрадь с маршрутами Мамаева и схемами покушения. Но и тут у защиты был сильный аргумент. Для чего убийце составлять эти схемы и хранить их дома? Тот факт, что все схемы подробно зафиксированы, подтверждает показания подсудимого о том, что он намерен был передать эту тетрадь заказчику в качестве отчета о проделанной работе по аудиту безопасности.
      Ничего этого не было в речи адвоката. Для него было главным другое.
      - Сегодня на скамье подсудимых не мой подзащитный, а вся государственная система России, которая обрекает своих солдат и офицеров, мужественных защитников Родины, на нищенское существование, которая толкает их в объятия криминала. Они вынуждены убивать, чтобы обеспечить сносные условия для жизни своим семьям. Бездарные, преступные войны, которые вел Советский Союз и которые продолжает вести псевдодемократическая Россия, насыщают общество ядерным потенциалом злобы, ненависти, презрения к личности человека и к его жизни!..
      То, что адвокат говорил, было правильно, но то, как и для чего он это говорил, вызывало у судьи Сорокина темную злобу. Чхать Кучеренову было на судьбы несчастных защитников Родины, чхать ему было на подзащитного, чхать ему было на все, кроме денег и собственной репутации бесстрашного борца с несправедливостью - репутации, которая принесет новые деньги. Правильные слова произносил мошенник, и от этого они превращались в какую-то оскорбительную, изощренную ложь.
      Судья с трудом сдерживался, чтобы не прервать адвоката и не потребовать говорить по существу дела. Но он знал, что этого-то как раз Кучеренов и ждет, и на скамье подсудимых вместе с государственной системой России окажется и российское правосудие.
      Калмыков не слушал речь адвоката. Он смотрел в угол зала, где рядом с доктором Перегудовым и его друзьями сидела его жена. Он даже не сразу понял, что ему представляется заключительное слово. Судья повторил. Калмыков встал и вцепился руками в решетку.
      - Я не виноват, Галя, - произнес он в мертвой тишине зала. - Скажи Игнату: я не виноват. Скажи ему!
      - Я скажу, Костя, - ответила она. - Ты не виноват, я знаю. Мы тебя любим. Мы тебя будем ждать!
      Уже поднявшись из кресла и строго оглядев вставших и застывших в ожидании людей в зале, уже возвысившись над всеми не ростом и высотой кафедры, а своим положением вершителя судеб, уже произнеся слова "Именем Российской Федерации", судья Сорокин вдруг подумал, что нужно все переиграть, вернуть дело на доследование. Но он понимал, что от этого ничего не изменится. Сейчас или через полгода приговор будет обвинительным. И, возможно, гораздо более жестким.
      Он огласил приговор: шесть лет лишения свободы с отбыванием в колонии строгого режима.
      Это был минимум. Вернувшись в свой кабинет после
      окончания суда, он снял мантию.
      Как палач снимает красный балахон и колпак.
      V
      Приговор обжалован не был и вступил в законную силу.
      Передачу о процессе показали по телевидению. Судья Со- рокин не видел ее, а жена видела. Она сказала, что адвокат Кучеренов выглядел молодцом, а судьи и прокурор мрачными падлами.
      Так оценили передачу народные массы. Начальство оценило по-другому. Через некоторое время председатель Таганского межмуниципального суда ушел на повышение - стал членом Верховного суда. Его место занял судья Сорокин. Прокурор получил новый классный чин - старшего советника юстиции.
      А вот следователь, который вел дело Калмыкова, майором так и не стал. Он не стал даже капитаном - юристом первого ранга. Через две недели после завершения процесса над Калмыковым он был убит несколькими выстрелами в упор в салоне своего нового автомобиля "БМВ" ночью на 46-м километре Рязанского шоссе. По горячим следам убийцу не нашли. Как следователь оказался ночью на Рязанском шоссе, тоже не выяснили.
      У судьи Сорокина не было никаких оснований связывать это преступление с судом над Калмыковым, но какое-то чувство подсказывало ему, что эта связь есть.
      Осужденный Калмыков был отправлен для отбывания наказания на Кольский полуостров, в одну из колоний Мурманской области. В сентябре 2000 года он был освобожден из заключения по закону об амнистии, принятому Госдумой в связи с 55-летием со Дня Победы советского народа над фашистской Германией. По этому закону под амнистию подпадали лица, имеющие государственные награды СССР и Российской Федерации.
      Осужденный Калмыков подпадал под амнистию, потому что - это было установлено при изучении архивов Комитета государственной безопасности СССР и подтверждено Главным архивным управлением кабинета министров России - в 1989 году за героизм, проявленный при выполнении специального правительственного задания, Указом Президиума Верховного Совета СССР, не подлежащим опубликованию в печати, Калмыкову Константину Игнатьевичу было присвоено звание Героя Советского Союза (посмертно).
      Глава вторая. СИЛЬНЫЕ МИРА СЕГО
      I
      Когда у человека все хорошо, ему и президент нравится.
      Владимиру Петровичу Мамаеву, генеральному директору компании "Интертраст" и хозяину банка "ЕвроАз", нравился президент Ельцин. Даже в последний период его правления, когда он не нравился никому. Он от души хохотал, глядя по телевизору, как в дупель пьяный президент дирижирует оркестром в Берлине. Он ловил кайф, глядя, как Ельцин обводит тяжелым взглядом людей за круглым белым столом в Екатерининском зале Кремля и произносит: "Не так сидим".
      Жена возмущалась:
      - Он позорит Россию!
      - Дура, - добродушно отвечал ей Мамаев. - Он развлекает Россию. Он помогает всем почувствовать себя умными. Даже тебе.
      Жена обижалась и уходила смотреть телевизор на кухню.
      Ему нравился и президент Путин.
      Жена плевалась:
      - Выбрали! Воробей, а не президент! Скок-скок! А плащ? Ты посмотри, какой у него плащ! Он же в нем, как колхозник! Это агроном, а не президент!
      - Ну, агроном, - соглашался Мамаев. - Чем тебе не нравятся агрономы?
      Время шло, президент Путин обтесывался, походка его стала уверенней, речь тверже. Жена смотрела на него по-прежнему скептически, но одобрения в ее взгляде было уже больше, чем неодобрения. Мамаев же все чаще ловил себя на том, что президент его раздражает. Не тем, что он говорил. Не тем, что делал. Не тем, как выглядел. Он раздражал его беспричинно.
      И в один из вечеров в начале сентября Мамаев понял, в чем дело. Причина была, но она была не в президенте Путине. Она была в нем самом. Незаметно появилось и все усиливалось чувство внутреннего дискомфорта, надтреснутости. Что-то тревожило. Что-то в его жизни было не так.
      Поэтому и не нравился ему президент Путин.
      Мамаев оставил жену разбираться с президентом и вышел в лоджию выкурить сигарету на свежем воздухе.
      II
      В молодости, еще в брежневские времена, Владимир Петрович Мамаев отсидел пять лет по статье 153 УК РСФСР за частнопредпринимательскую деятельность, "повлекшую обогащение в особо крупных размерах", и с тех пор все оценивал по тюремным и лагерным меркам - людей, политику, жизнеустройство вообще. Были паханы, державшие зоны. Были приближенные к паханам козырные фраера. Были шестерки и сявки с местом у параши. Была безмозглая отрицаловка. И были мужики, безропотно вкалывающие на промзонах.
      Так было в лагере. Так было и на воле. Главный пахан сидел в Кремле, сначала генеральный секретарь, потом президент. Паханы помельче, члены Политбюро, секретари ЦК и обкомов, назывались теперь губернаторами. Козырные фраера шестерили для них в правительстве, в армии, в МВД, в судах и прокуратурах. Диссидентствующая отрицаловка сначала спивалась на кухнях, подписывала письма протеста, указывая свои фамилии и домашние адреса, чтобы не создавать лишних трудностей КГБ, и гордо, с чувством исполненного долга, парилась в лагерях. Потом вышла на площади, недолго поошивалась во власти, но ни к какой деятельности оказалась неспособна и потому быстро вернулась на кухни. Но пила уже не хорошую водку, а паленку осетинского производства. А мужики как пахали, так и продолжали пахать. И во все времена только от самого человека зависело, сумеет он пробиться к хлеборезке или останется в мужиках.
      Сам Мамаев недолго проходил в мужиках. Отбывать срок его отправили в Тульскую область. ИТК, в которую он попал, пользовалась дурной славой. Начальником там был майор Копытов, зверь зверем. Кто к нему попадал, мог забыть про условно-досрочное освобождение. Не было условно-досрочных у Копыта. Он находил повод засадить в ШИЗО даже самого безотказного зэка. Почему майор Копытов так ненавидел зэков, никто не знал. Но это была одна из немногих колоний, где не имели власти криминальные авторитеты.
      Как и во всех ИТК, в лагере была промзона - деревообрабатывающий цех. В нем зэки точили из заготовок костяшки для бухгалтерских счетов, покрывали их лаком и нанизывали на металлические прутки. Все бухгалтерии давно уже перешли на калькуляторы, счеты копились на складах, но план нужно было выполнять, и его выполняли и перевыполняли на 102,4 %. Осмотревшись, Мамаев напросился на прием к начальнику лагеря и предложил делать из костяшек не счеты, а чехлы-массажеры для автомобильных сидений, которые тогда только начали входить в моду. Он дал понять, что на воле у него остались связи в торговле и со сбытом проблем не будет. Он не стал объяснять, что это значит. Копытов сразу все понял.
      Дело пошло. Мамаева назначили начальником производства, поселили в отдельной каптерке, по первой же просьбе давали свидания с Зинаидой, бухгалтершей фабрики, где он директорствовал и погорел. Девка была здоровенная, некрасивая, шумная. Но она оказалась единственной, кто не сдал Мамаева, когда началось следствие и все, кого он считал друзьями, начали валить на него что было и чего не было. Позже он женился на ней, хотя родители были в ужасе от его выбора. Зинаида была надежным человеком. Через нее Мамаев руководил сбытом продукции. Вся прибыль шла в карман майора Копытова. Деньги были немалые. Это была плата за условно-досрочное освобождение Мамаева. Оно было возможно после фактического отбытия осужденным не менее половины срока.
      Два с половиной года прошло, но ничего не менялось. Майор клялся, что сделал все, что требовалось от него, материл судейских. Мамаев заподозрил неладное. По его приказу Зинаида вышла на нужных людей и при очередном свидании привезла копию характеристики, которую дал на него по запросу суда начальник ИТК. Характеристика была такая, что по ней следовало не выпускать зэка на свободу, а давать ему второй срок. Майор Копытов оказался не только жадной сволочью, но и сволочью глупой. Он очень удивился, когда через два месяца за ним пришли. Времена были андроповские, лютоватые, отмерили Копытову от души: восемь лет с конфискацией.
      Но и Мамаеву этого не простили. На суде над Копытовым он проходил свидетелем, но все понимали, какова была его настоящая роль. Об условно-досрочном освобождении нечего было и заикаться. Но Мамаев ни разу не пожалел о том, что сделал.
      Остаток срока он отбывал в Хакассии на лесоповале. Зэковские "малявы" донесли до зоны весть, что он посадил ненавидимого всеми Копыто. Воры в законе, державшие абаканские зоны, выразили ему уважение. Он мог не работать, но выходил на делянку, как простой мужик. Работа - это был единственный способ не опуститься. Но связь с авторитетами Мамаев поддерживал, так как знал уже, чем займется, когда выйдет на волю. Тысячи лагерей с бесплатной, бесправной и безотказной рабочей силой - это был Клондайк, не занятая никем ниша. Сама судьба распорядилась так, чтобы ее занял Мамаев.
      И он эту нишу занял.
      Сейчас Мамаев был в том счастливом для мужчины возрасте, когда давно уже забылись юношеские комплексы от сознания своей неказистости, второстепенности своего положения и среди блатных во дворе на Тишинке, и в школе, где тон задавали дети завмагов и мидовских чиновников со Смоленской площади, от унизительной бедности родителей, интеллигентов-шестидесятников. Мать преподавала литературу в пединституте, отец был редактором в Профиздате. Еще более унизительным было их высокомерное презрение к вещизму. Отец иногда печатал в журнале "Советские профсоюзы" статьи с критикой западного общества потребления, мать находила их совершенными по форме и глубокими по содержанию.
      Вещизм. Общество потребления. Господи Боже! На что люди тратили свои мозги, свои жизни! Затурканное, зашоренное, несчастное поколение. Первым большим ударом для них было твердое решение сына поступать не на филфак МГУ, а в "Плехановку". Вторым потрясением стала его отсидка. Но главным, от чего они так и не оправились, было неожиданно, как им казалось, свалившееся на него богатство - его машины, офис его компании в старинном, отреставрированном турками особняке на Варварке, его банк на Новом Арбате и особенно квартиры, которые он менял с ужасавшей их легкостью. Полжизни прожив в тишинской коммуналке и лишь годам к сорока получив на троих двухкомнатную хрущобу в Кузьминках, они так и не смогли осознать, что квартиры могут быть предметом купли-продажи, как самые обычные вещи. Квартиры, которых ждали десятилетиями, получение ордера на которые делило жизнь на "до" и "после"!
      Они так и не поняли, что произошло со страной, с их сыном, с ними самими. Жили, как мыши. Деньги, которые Мамаев навязывал им едва ли не силой, мать откладывала на сбернижку на черный день, питались на жалкие пенсии, донашивали старую одежду. Они и телевизор-то смотрели с испугом, очень сострадали народу, а праздником для них были вечера бардовских песен. Они долго были укором для Мамаева, пока он не понял, что не нужно мешать им жить так, как они привыкли.
      Умерли они так же нелепо, как жили: отравились рыбными консервами. Мать купила их, соблазнившись дешевкой. Острая, режущая сердце жалость, которую Мамаев испытал на похоронах, перемешивалась в нем с лютой, леденящей злобой. Он поклялся: "Со мной у них этот номер не пройдет. Я не дам им этого сделать!" Кому "им", он не знал. Им. Всем. Паханам.
      Кому-то деньги давали иллюзию власти над другими людьми, кому-то тешили самолюбие. Мамаев же расширял свой бизнес, как мудрый правитель расширяет границы своих владений, оттесняя все дальше от столицы рубежи, с которых может прийти угроза его свободе. А свобода, по несомненному для Мамаева, выстраданному им убеждению, определяется количеством людей, которых ты безнаказанно можешь послать на ...
      Коренастый, лысоватый, с грубым красным лицом, обмороженным на лесоповале под Абаканом, с сильными, поросшими седыми волосами руками, в распахнутой на груди ковбойке, обнажавшей широкую волосатую грудь, он стоял на двенадцатом этаже в лоджии элитного дома на Больших Каменщиках, курил, смотрел на вечернюю Москву и пытался понять, откуда в нем это ощущение надтреснутости, беспокойство.
      С высоты двенадцатого этажа открывался вид на Зацепу, на крыши старых домов, фонари Котельнической и Космодамианской набережных. По черной воде Москвы-реки скользили огни барж. Сентябрь стоял ясный, теплый. Москва неторопливо вплывала из лета в зиму - как пересекающий экватор огромный круизный теплоход, наполненный огнями, музыкой, движением празднично одетых людей на прогулочных палубах.
      Был спокойный, тихий, очень мирный вечер. А внутри свербело. Это был сигнал опасности, который посылал Мамаеву какой-то внутренний локатор, фибры души. Вот так же свербело два с половиной года назад, когда он только чудом избежал краха. При этом воспоминании даже сейчас давало сбой сердце, как у водителя, который вспоминает о смертельно опасном моменте на дороге, когда он был на волосок от катастрофы.
      Тогда, в 98-м, Мамаеву изменило чувство осторожности. Он понимал, что ГКО, государственные краткосрочные обязательства, самые высокодоходные бумаги - туфта, пирамида похлеще МММ. И все же купился. До четырехсот процентов годовых - как было не купиться?
      Протрезвел раньше других, но все равно поздно. Половина всех банковских активов "ЕвроАза" зависла в этих проклятых ГКО. Была только одна возможность избежать банкротства: перевести на "ЕвроАз" государственное финансирование системы ГУИНа. К этому шло, возражений ни у кого не было. И вдруг застопорилось. Против - и очень резко - выступил министр юстиции. Сам министр был пешкой. Но за ним стоял Народный банк, монстр в финансовой системе России. И президент банка Буров был не из тех, кто пропустит мимо рта такой кусок, как обслуживание счетов ГУИНа.
      Буров принадлежал к той ненавидимой Мамаевым породе людей, которым все давалось само. Его дед, потомственный дипломат, при советской власти стал ближайшим сотрудником Чичерина, отец был торгпредом СССР в США, после войны его посадили, при Хрущеве реабилитировали. Обширные знакомства семьи обеспечили Бурову быструю карьеру в Министерстве внешних экономических связей, он был своим в советской партийно-хозяйственной элите, стал своим и среди пришедших к власти демократов. Как и всем безродным выходцам из низов, им льстило его дворянское происхождение, его светскость, а усвоенный им тон высокомерия и снисходительного равнодушия к окружающим невольно заставлял искать его расположения даже тех людей, которым его расположение было вовсе не нужно.
      В деловых кругах прозвище у Бурова было Флибустьер и репутация финансового бандита.
      Мамаев сделал попытку договориться с Буровым. Он приехал в офис Народного банка на Бульварном кольце, предложил отступного. Буров взглянул на цифру со значком $ и шестью нулями, которую Мамаев написал в своем блокноте, и усмехнулся, как тонкой шутке. Поинтересовался своим высоким тенорком:
      - А почему бы вам, сударь, не попытаться выиграть тендер в честной борьбе?
      Сидел, откинувшись в кресле за антикварным письменным столом, длинный, как верста коломенская, топорщил пиратские, закрученные в стрелки, усы, смотрел веселыми наглыми глазами навыкате. И тенорок у него тоже был наглый, козлиный. Не дождавшись ответа, сочувственно покивал:
      - Понимаю, непривычно. Как-то не по-нашенски это, не по-российски. Предлагаю другой вариант. Вы получите бюджетные деньги ГУИНа, а я получу двадцать шесть процентов акций вашей компании "Интертраст". От нее пованивает лагерной парашей, но бизнес солидный, обреченный на стабильность.
      - Сколько?! - переспросил Мамаев. - Двадцать шесть процентов?! Я не ослышался?
      - А на что, собственно, вы рассчитывали? - поинтересовался Буров. - На то, что я не умею считать? Умею, сударь. На то, что я занимаюсь благотворительностью? Я не занимаюсь благотворительностью, а вы не мать-одиночка. Да, двадцать шесть процентов. Блокирующий пакет.
      - Хотел бы я знать, что вы называете грабежом среди бела дня.
      - Тоже не устраивает, - заключил Буров. - Дорого, да? Тогда у вас есть только один выход: закажите меня. Киллер обойдется вам гораздо дешевле.
      - Спасибо за совет, - выдавил из себя Мамаев. - Я подумаю.
      - Подумайте, сударь, подумайте. Только учтите, что завтра будет дороже. Засим - прошу извинить, меня ждут дела. Всех благ.
      Мамаев вышел из Народного банка, не поднимая глаз. Его корчило от унижения, трясло от ненависти. Дело было даже не в грабительских условиях сделки, предложенных Буровым, в чем-то другом, гораздо более важном. Буров разговаривал с ним, как с сявкой. Как пахан с сявкой! Мамаев чувствовал себя опущенным, вышвырнутым к параше.
      Положение было отчаянное. Отдать Бурову блокирующий пакет акций "Интертраста" значило утратить контроль над своей компанией. Даже мысли об этом Мамаев не допускал. Хоть и в самом деле нанимай киллера. Он сделал бы это без колебаний. Ты пахан? Ну так и разговор с тобой будет, как с паханом. Но что это даст? С Буровым или без него уполномоченным банком ГУИНа все равно станет Народный банк. Вариант был только один: Буров сам должен отказаться от обслуживания счетов ГУИНа. Как этого добиться? Задача не имела решения.
      Но Мамаев нашел выход. Он заставил Бурова утереться. Он нашел решение, которым можно было гордиться. Он и гордился. Про себя. Потому что рассказать никому не мог. Даже Зинаиде. Даже своему водителю и телохранителю Николаю, которому доверял больше, чем любому из своих сотрудников.
      Все прошло как нельзя лучше. Право на обслуживание счетов ГУИНа получил "ЕвроАз". Народный банк отозвал свою заявку в связи с финансовыми трудностями, вызванными отказом правительства Кириенко платить по ГКО. Для любого человека, который хоть что-то понимал в финансах, объяснение выглядело дичью. Кто же отказывается от бюджетных денег - да еще в обстановке кризиса? На осторожные расспросы партнеров о том, как ему удалось разрулить ситуацию, Мамаев отвечал:
      - Что главное в бизнесе? Умение найти компромисс. Если
      же партнер не довольствовался ответом, Мамаев нак- лонялся к нему и доверительно спрашивал:
      - А вы умеете хранить коммерческую тайну?