Не рассуждать!

Начиналось не нами и не вчера.

Мы начнем с Исайи Берлина – он был самым главным из людей в ее жизни, самым «ахматовским» – выдуманным, использованным, лишенным права на собственную жизнь.

Были вместе. Расстались. После расставания – с любимым – стихи. Что же было, когда пара была ВМЕСТЕ?

Естественно, отнюдь не из скромности, не из желания быть сдержанной в рассказах о своей личной жизни, она ничего не рассказывала юному Бродскому о том, что БЫЛО у нее с г-ном Берлиным. Отработанная многозначительность пауз и умолчаний выразительней любых самых цветистых повествований – у нее не было выбора, любой другой прием разоблачил бы ее – достигла своей цели. Бродский тоже настойчив в продвижении мысли, что история имела реальную основу. «Человек этот жив». Он видел его, живого – он, видевший живую Анну Андреевну Ахматову, садившийся с нею рядом, слышавший запах ее дыхания, чувствовавший шевеление ее тела, видевший блеск натянутой на распухающей руке кожи. Руке, поднимающей бокал, держащей перо. Оказывается, ей хотелось, чтобы кто-то жал ей эту руку со страстью. И в доказательство того, что это возможно, она называла имя еще живого человека.

Иностранная журналистка могла понять только это.

Объяснить то, что знал Бродский – и сейчас это скрывал, – было невозможно: там, в оставленном Советском Союзе, главным и единственно важным было только то, что реальным и слитым воедино с Анной Андреевной был именно ИНОСТРАНЕЦ, профессор, полностью устроенный человек, западный человек, свободный – пусть в реальной своей жизни хоть сколько угодно несвободный, но советские были эгоистичны до жестокости и ничего такого знать не хотели, англичанин.

Бродский вступил с нею в заговор.

Ну, ты попал!

Апологеты настаивают, что жизнетворчество – это и хорошо, и нужно, и повсеместно распространено, и Бродский пишет poet is a hero of his myth, будто поэту больше нечем заняться, будто без перекачки сил на формирование какой-то определенной, весьма красивой, рассчитанной и, соответственно, упрощенной и прямолинейной биографии потеряет что-то и поэт весь, целиком – хотя дело обстоит как раз наоборот, и, как это очень наглядно произошло в случае Ахматовой, природных ресурсов может не хватить, все уйдет на техническое обслуживание трубопровода. Вместо того чтобы реально согреть что-то своим небольшим, но – какой есть – теплым и светлым огоньком.

В феврале 1965 г. А.А. писала Г.П. Корниловой из Комарова: «Англичане настойчиво зовут в Оксфорд получить мантию, и вообще „все смешалось“. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 252). Кто-то в Оксфорд действительно ее звал, раз она туда на самом деле ездила и мантию получала. Эти безличные «англичане», как «русские» в голливудских боевиках, – малокультурно, но так ведь – для малокультурных, кому для восхищения и достаточно будет, что англичане.

Читаем внимательно дальше – любая женщина будет заинтригована, услышав, что где-то «все смешалось». Видят подпускаемый туман и мужчины, даже ученые: Цитата из «Анны Карениной», может быть, косвенно подсвечивает второй план поездки – не «литературно-поэтический», а «лирический» (выдуманный, конечно, но все готовы верить, ведь это – Ахматова, как из-за нее всему не смешаться!), который подсказывал числовые заклинания «Пролога» с подчищаемой датой:

Гость из Будущего (профессор Исайя Берлин) проступает, как тень, на каменной стене. Икс (Анна Андреевна) садится, но, не открывая глаз, протягивает к нему руки и <…> бормочет (словцо намеренно снижает стиль – но ведь такое не снизишь!):

В Таормине ей вручили два памятных сувенира. Она же, разгорячившись впечатлениями римских развалин, сицилийских ландшафтов и скалистыми берегами – грезила о чем-то романтичном, рыцарском, средневековом, масонском, тайном. Но на коммунистических сходках перстней не дарят – не та эстетика, пусть скажет спасибо, что не вручили вымпел…Вот и СЭР, Исайя Берлин, тоже подарил солдатскую фляжку времен Второй мировой войны (через год после ее завершения, то есть даже не для краеведческого музея, раздела воинской славы, подарок), а потом, через двадцать лет, в Англии, – изящную записную книжку. Хотя у него оправдание уж точно есть – в его положении дарить Анне Андреевне кольца – это подписать себе смертный приговор.

Что за человека она встретила в Англии? Что бы было его не назвать? Что это за тайны? Пожилая писательница встречает за границей, в каких-то литературных или научных кругах – общение было оживленнейшее, качественное – кого-то, кто правильно, глубоко и тонко понял величайшего современника и соотечественника юбилярши. Отчего его не назвать? Не выдать диплом знатока и проникновенца? Какая причина мешает? Кого нельзя назвать, кого надо сохранить в тайне? Мы, конечно, знаем, Лидия Корнеевна тоже бы тяжело вздохнула – намек понят, а вот если бы Струве принялся производить расследование: что это за новый пастернаковед? Думаю, на Берлина бы он не вышел: по каким формальным признакам вообще его искать? «Скажите, это не вы единственный правильно, ДО КОНЦА, понимаете Пастернака и сообщили об этом факте Анне Ахматовой во время ее пребывания в Англии?» – «Да, это был я». Так никто бы не сказал, и Струве остался бы при неразгаданных тайнах. «Тайна – это вы».

Я сказала [Солженицыну о его поэме]: «Не печатайте. Пишите прозой, в прозе вы неуязвимы, а в стихах ваших мало тайны». А он ответил: «А в ваших стихах не слишком ли много тайны?» (Н. Струве. Восемь часов с Ахматовой). В стихах ее – для тех, кто не хочет ей подыгрывать – тайн нет совсем. Даже нет таинственностей. Есть иногда неряшливая невнятность, иногда – давно придуманная формула загадочности.

Что происходит, Иосиф, вам же не могут нравиться мои стихи! А что же тогда происходит? Что ему тогда может нравиться? Красивые руки Анны Андреевны? Изменившийся, отяжелевший, но все еще выразительный, непохожий на другие, полный тайны профиль?

Записи в дневнике перечитывались.

Лев Гумилев был хороший сын. Несмотря ни на что, он любил своих родителей. У дурных отца и матери он был хороший сын. Он написал внутреннюю рецензию, «Отзыв на „документальный роман“ М. Кралина „Артур и Анна“, там он защищает Ахматову в Ахматовской манере – огульно, без разбору, безотносительно того, была ли на нее хула. Просто – не сметь писать ничего о маме. (Л.Н. Гумилев. Дар слов мне был обещан от природы. Стр. 294–295.)

Ахматова была вынуждена принять английского дипломата по прямому указанию В.Н. Орлова, члена президиума Союза писателей. Как это по указанию? А как же придуманное Ахматовой (нам сейчас это важно даже как придуманный факт, ведь это ее версия): «Наша монахыня тепэр иностранцев принимает» (топорща усы, с неудовольствием говаривал Сталин)? Начальство разъярено ее своеволием или – прямое указание? По тексту самого Берлина, никаким указанием не пахнет – так, сделали приятное старушке. В книжном магазине всесильный В.Н. Орлов случайно познакомился со вполне себе русскоязычным Берлиным, очевидно, не вручившим Орлову верительных грамот, вовсе не как с английским дипломатом (как того хотелось Анне Андреевне после осечки с профессором Гаршиным и в чем хороший сын Лева ее, как и во всем, поддерживал), а с русским, пусть бывшерусским, библиофилом. Ему, Орлову, невдомек было заняться принятием решения о выдаче Анне Андреевне Ахматовой, подданной Союза писателей, прямых указаний. В чем мог бы быть их смысл, даже если не усомниться в том, что вполне в рамках полномочий тов. Орлова единолично, спонтанно принимать решения по направлению деятельности английских дипломатов? Выведать у Берлина имена резидентуры? Прозондировать настроения в послевоенных британских дипломатических кругах? Почему на такое важное задание Ахматову направляли без прикрытия? Когда по прямым указаниям Союза писателей (заранее готовившимся и согласованным) ее действительно сводили со смирными американскими профессорами, на встречах присутствовали представители СП, переводчики, проверенные и лояльные хозяева домов и пр. Бродский, считая людей совсем уж за простачков, придумывал (на ходу, больше вроде не повторял), что власти ей даже не разрешали говорить на этих встречах по-английски (она, правда, не умела – хоть и писала противное в своей учетной союзписательской карточке. Но, как сын Лева все в этом же «отзыве» пишет: а дамы любили лгать всегда).

Лева, Лева, какое прямое указание, когда именно из-за несанкционированности этой встречи началась холодная война!

Ну ладно, была вынуждена принять. Принять, положим, несмотря на все вышесказанное, да – но после того, как ее гостя из будущего пьяный мальчишка высвистел на улицу, проорав под окном: «Берлин, выходи, я купил по дешевке черную икру, мне срочно нужен холодильник, у тебя везде связи! Переговори с горничными», и дипломат, извинившись, откланялся (мальчишка был действительно сыном Черчилля), попросив разрешения бывать, вот тут уж даме было совсем неприлично соглашаться на встречу в оскорбительно поздний час, сразу, как только сэру Исайе удастся найти барчуку холодильник. Второй раз в тот же день ее никто не вынуждал его принимать, ничьего прямого или непрямого указания не поступало.

Вот слова очевидца, современника, равного участника отношений, трепетного искателя руки Анны Андреевны. Прошло полгода после судьбоносного знакомства Ахматовой с Берлиным.

Она назначила всем роли.

Письмо Пастернака в Англию, к любезному знатоку русской литературы, не преминувшему в бытность в СССР в командировке свести многочисленные знакомства с советскими писателями, более чем радующимися этим даже небезопасным контактам:

Пастернак посмеивается, он никогда не узнает, что милым другом – назойливым, неудачливым, никчемным – станет посмертно и он сам.

«Мы обречены выбирать, – писал И. Берлин в философском эссе „Опасность иллюзий“, – каждый выбор может повлечь за собой невосполнимую утрату. Счастлив тот, кто живет без рассуждений…» Да, это, вероятно, так, но сам-то автор эссе не жил и не мог прожить без рассуждений ни одного дня (В. Дементьев. Предсказанные дни Анны Ахматовой. Стр. 216). Откуда каждодневная внутренняя жизнь сэра Исайи Берлина была так досконально известна вологодскому писателю? История все та же – никто этим сэром не интересовался и интересоваться не собирался. Кто он такой, чтобы о его внутренней жизни задумываться? Как все вокруг Ахматовой – никто, пыль, фон для ее гения и неслыханной судьбы. И еще смеет рассуждать, рассуждать каждый день, вместо того чтобы с маху бросить свою никчемную жизнь к ногам Анны Андреевны. При чем здесь разница в возрасте, расплывшееся (дорассуждался до того, чтобы назвать и причину – это от картошки) тело, несхожесть жизненного опыта, богема и пр.?

Не рассуждать!

Кстати, название трепетной книги Валерия Дементьева Ахматовой бы не понравилось: Предсказанные дни Анны Ахматовой – это хорошо, бессмысленно, но величественно, далее идет двоеточие и – самоуправство: Размышления о творческом пути. Ведь «размышления»-то – некоего Дементьева. Он пишет книгу, чтобы поразмышлять, выказать людям свои куцые «размышления». В меру своего соображения он может запечатлевать ее творческий путь – не полностью, конечно, не во всей глубине и таинственности, – но размышлять ему о нем уже совершенно излишне.

У нее не хватило вкуса признаться в игре лишь творческого воображения и, приехав в Оксфорд, садясь за стол, накрытый его женой, рассмеяться: наша встреча была толчком к какой-то фантазии, явился какой-то герой, которому я могла перекинуть некоторые свои мысли, он оброс характером, биографией и плотью как герой романа. До романа не дотянул, но стихи многие принял на себя. Так что извиняйте, вы здесь ни при чем, все совпадения случайны.

Нет.

«С моей женой она была суперхолодна, понимаете. Супер. Лед».

«Одна случайная встреча ТАМ, – она помолчала, – может все изменить…»

Из книги «Сэр» Анатолия Наймана узнаем, что они совершили половой акт. Право, не знаешь, какое другое слово подобрать – ни одно из употребляющихся при описании человеческих взаимоотношений здесь не подходит, исходя из ситуации – назовем уж медицинским термином.

С чего бы это вдруг? У него были не то чтобы проблемы, но совершенно другие привычки и другая история, чтобы так уж не удержаться и наброситься на незнакомую пожилую даму, даже пусть и провоцирующую, старшую его на двадцать лет (это была не та разница, когда ей сорок и ему двадцать, ее пятьдесят шесть были уже за тем порогом, который подходит для галочки на еще не испытанной страничке донжуанского списка, она уже располнела от нерационального питания, царственно откинула голову со щитовидкой назад, пила по-старушечьи – для питья, не для веселья). В плане моральной победы тоже маловероятно, чтобы он мог осознать престиж такого завоевания – он не знал, по какому случаю орден сей можно будет надеть. Конечно, инициатива могла исходить и от нее – но она была для таких приключений трусовата и вовсе не так темпераментна – в физическом плане, – а главное, она бы его выдала. Проговорилась бы гораздо раньше и определеннее, чем он.

Возраст мало что значит. Летоисчисления судеб оперируют библейскими свободами. Насколько старородящей была Сарра и дожил ли Мафусаил до тысячи лет? Лени Рифеншталь вышла замуж в 68 лет за молодого мужчину лет двадцати с небольшим – «немного застенчивого молодого человека, очень высокого, стройного и прекрасно выглядевшего» (Л. Рифеншталь. Мемуары. Стр. 518). Прекрасно выглядела, естественно, она сама до ста двух. За годы этого брака юноша стал старичком. Брак был нужен для жизни – работы, планов, супружеских отношений. Не то с поэтами. Красивая, сдержанная, умная дама, да к тому же прекрасный поэт – вот что придумала для себя А.А. (Н.Я. Мандельштам. Из воспоминаний. Стр. 319) – и к ней муж, «врач-профессор», муж – английский сэр, друг Черчилля, соперник Сталина. Все – этикетки. Платье, с которого не спороли ценник.

Записные книжки. Стр. 643

Всё про беседки-то, действительно… И золоченой клеткой назвать дом человека – его домашние, домочадцы, себя как обозванными должны понимать? Вот вам и благодарность за гостеприимство… Помостов для себя Анна Андреевна ждет, как вампир. Тем и питается…

Как там было «переспать» – когда квартира коммунальная, сын тридцатичетырехлетний с картошкой ходит, Пунин за стеной, уборная неизвестно где. Лев Николаевич Гумилев, прилежный и удачливый практик любовных приключений, считал, что все не так просто и в более благоприятных условиях (о Пушкине с Александриной – мама задала ему этот тон и эту тему): Никакой измены, конечно, не было и не могло быть. При открытых анфиладах комнат и при тех дамских платьях – это практически невозможно. (В.Н. Демин. Лев Гумилев. ЖЗЛ. Стр. 264.) При всей горделиво предъявленной блудности Анна Андреевна в любовных историях видела другой набор значимого – эротическое напряжение, запутанные жизненные ситуации, надрыв и предательство, обязательно огласка, «люди», «все» – должны «видеть», долгие ожидания (коммунальность придавала особый накал чувствам и особенно – ощущениям) – а непосредственно до секса могло и не доходить.

Да еще безостановочный разговор. На самую птичью любовь какое-то время все-таки нужно. Ситуация двоякая. С одной стороны, совсем быстрый секс лучше всяких деклараций и провокационных разговоров подтвердит, что Ахматова – женщина темпераментная и раскованная, а с другой стороны, – мог как раз свидетельствовать об обратном – что у нее был настолько велик дефицит в половых партнерах, что она рискнула пожертвовать завязывающимися отношениями для физиологической процедуры. В реальной ситуации это вряд ли произошло, но эротический накал той силы, которую являла Анна Андреевна в разговоре о судьбах мировой культуры, был явственен – и Берлин счел себя обязанным ответить соответствующей любезностью. Это был его ей подарок – он СКАЗАЛ Лоуренсу, потому что этого бы она хотела. Чтобы сказал. Остальное не так важно. То есть какие-то отношения у них в ту ночь все-таки возникли – во всяком случае, они поняли друг друга и расстались не без симпатий. Берлин был, конечно, огорчен, что Ахматова повела себя впоследствии как горничная, щеголяя близостью и предъявляя нелепые требования, – а не как лощеная светская развратная женщина, которая поднимет брови: «Мы разве знакомы?» – но воевать ему со всем светом было бы невозможно.

Из улова: у Софьи Казимировны Островской была такая книга, подарок Ахматовой, с соответствующей надписью… но той недолго пришлось любоваться ахматовским инскриптом: книга была, по просьбе Анны Андреевне, возвращена ей, а затем подарена Берлину с такой надписью: «И.Б. от А.А.». (М. Кралин. Сэр Исайя Берлин и «Гость из Будущего». Стр. 196.) Античная краткость и их общая тайна. На выставке в Фонтанном Доме я увидел книгу «Четки» с двумя дарственными надписями Ахматовой. (М. Кралин. Сэр Исайя Берлин и «Гость из Будущего», Стр. 196.) Берлину пришлось принять в подарок книгу, на которой уже стояла чужая дарственная надпись. Положение его было безвыходным: отказаться – оскорбить Ахматову, ведь было бы понятно – почему. Будто из вырванных у убитой золотых зубов изысканный перстень отдала сделать, а люди нос воротят. Кому захочется в таком быть уличенной, тем более Анне Ахматовой – изысканнейших чувств женщине? А что сравнение не с перегибом – так нас ахматофилы тому и учат: все, к чему Ахматова прикоснулась, – свято. Софье Казимировне, вообще-то, правильнее было бы подаренную книгу отдать, а дома на кухне той же ночью от потери такой повеситься…Среди прочих реликвий большую ценность представляют книги стихов Ахматовой с ее дарственными надписями сэру Исайе Берлину. (М. Кралин. Сэр Исайя Берлин и «Гость из Будущего». Стр. 195.) Это из описаний богатств дома Берлинов в Оксфорде.

М. Кралин с сухонькой ослепительной улыбкой и сдержанной мимикой колокольчиком поет: «Я верну тебе все, что ты подарил». Дарят каратники – но иногда и требуют возвращать. Что делать – каковы принцы, таковы и обычаи в королевстве. Новые деньги – неунаследованные, ненаработанные – слава у Анны Андреевны тоже была не побочным продуктом жизнедеятельности гения, а основным содержанием жизни. Приемы тоже были блатными. Забрать подарок у подруги и передарить иностранцу – это сильно. Зачем Берлину могли быть нужны ее ранние книги? Ведь она же не из подполья весточку на волю передавала, кричала SOS, сообщала миру о пропавшем в глубине ГУЛАГа гении – все ее творчество хорошо было на Западе известно, все книги ее знали. Она хотела сделать Берлину роскошный, но элегантный подарок. Такой, какого вовсе не заслуживали ее соотечественники.

Представьте, как горд был в сороковых годах человек, у кого дома на полке, а то и в заветной шкатулке, хранился томик какой-то первой книжки Ахматовой – вот они, репринты, передо мной – на тонированный бумаге, с безупречного вкуса рисунком, выверенной графикой – прелесть, – у людей этих подрастали внучки, и они лелеяли мечту в день их совершеннолетия со слезами на глазах книжку эту вручить, чтобы поддерживать состояние кислой женственности. И вдруг – трубы во дворе, гонцы, зачитывают королевский указ: все ранние книги Анны Ахматовой, фотографии, подарки – по закону принадлежащие новым владельцам, – сдать. Академик Томашевский наказывал своему гинекею – делайте все, что говорит Анна Андреевна.

Анне Ахматовой деликатность в вопросах дележа культурных ценностей, имеющих материальное выражение, неведома. Зое Томашевской («делала все, что она говорила»… и пр.) – подарила рисунок Модильяни. Тот самый, знаменитый, – за то, что та сохранила ее архив. Сохраняла во время войны…

Зоя Томашевская: Бывая у Анны Андреевны, я глаз не могла оторвать от этого рисунка.<…> Каждый раз, когда Анна Андреевна видела, как я смотрю на рисунок, она неизменно произносила: «Юноша прекрасный, как Божий день». Иногда что-то добавляла. «Он постоянно просил меня читать стихи. Не зная русского языка. Я смеялась: зачем? „В них есть тайна“, – отвечал Модильяни».

Война! 31 августа 1941 года Анна Андреевна звонит маме: «Попросите Бориса Викторовича за мной зайти. Я осталась одна. Мне страшно». Папа немедленно пошел и привел ее на канал Грибоедова. При ней был небольшой чемоданчик, который сопровождал ее во всех ее поездках. <…> Дней десять она прожила у нас на пятом этаже, спускаясь в подвал при каждой воздушной тревоге. В подвале было бомбоубежище. В него выходили все дворницкие комнаты. Дворник с замечательным именем Моисей Епишкин предложил ей свою прихожую. <…> 27 сентября она улетела в Москву, оставив заветный чемоданчик в кабинете Бориса Викторовича. 21 марта 1942 года улетели в Москву и мы. Но всю лютую зиму 1942 года мы прожили в чужой квартире первого этажа. Наверх подняться – <…> могла только я. Мне и было поручено собраться. То есть положить в большой чемодан все самое нужное и ценное. Можно было взять в самолет только пятьдесят килограммов на всю семью.

Конечно, был сохранен весь архив Ахматовой. Увезен в эвакуацию, скитался всю войну с хозяевами. После войны в целости возвращен. Анна Ахматова подвиг оценила, по-царски щедро отплатила:

Отобрала не потому, что нахлынули воспоминания, что стало как-то невмоготу без этих линий, без этого живого присутствия, не потому, что привиделось во сне. Нет, просто сначала считала, что Модильяни – никто, а потом узнала (и принесла эту злосчастную энциклопедию, на беду, сама Зоя – такое совпадение, если б не она сама – ей была бы выдана полная тайн и знаков легенда), что тот прославился и стал знаменит – как Ренуар.

В их отношениях, Ахматовой и Модильяни, ничего не изменилось, человек и воспоминания о нем не стали ближе, сердцу не стал дороже человек, глазам нужнее – рисунок. Изменилась только цифра на ценнике.

Последний раз Тышлер виделся с Ахматовой в 1964 году. Он записал свои впечатления об этой встрече: «Располневшая, она сохранила свой эпический образ, свой „ахматовский“ стиль с прибавлением некоторой тревоги внутреннего беспокойства». (Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 124.) Найдено точное слово – беспокойство, тревога. Это – не ожидание завершения божественной трагедии, это – суета уходящей в чьи-то чужие руки жизни. Столько пришло в старости – и все придется оставлять. Лев Толстой, который каждый раз находит самые простые – чтобы не было разночтений – слова, «беспокойство» употребляет часто, его живущие интенсивной суетной светской жизнью герои беспокойны часто. Беспокойна Элен Безухова, выходящая на «тай-брейк» своей жизни и выбирающая между иностранным принцем и отечественным сановником, или сводящая загоревшегося брата с Наташей Ростовой, беспокойна измученная супруга Позднышева из «Крейцеровой сонаты» перед необходимым для ничего более не имеющей женщины шагом – изменой мужу. Многое беспокоило и Анну Андреевну перед смертью.

Итак, сэр Исайя Берлин (тогда еще не «сэр») переступил порог Фонтанного дома 16 ноября 1945 года – это, конечно, не «конец ноября», как повествует сэр Исайя в мемуарах, написанных тридцать лет спустя, а, скорее, середина месяца, но таких несовпадений с фактами в воспоминаниях немало… (М. Кралин. Сэр Исайя Берлин и «Гость из Будущего», Стр. 197.) Вот это находка, вот это нужный тон, вот это эталонный тон для осмеливающихся писать об Ахматовой. Совершенно идентично по накалу с исследованиями пушкинистов о датировке преддуэльных событий. Свидание у Полетики – до или после получения анонимных писем? До или после женитьбы Дантеса? Ответ на вопросы рассказывает о разных историях, раскрывает самого Пушкина по-новому. 16 ноября – это конец или все же середина со стороны конца осени? Ведь у Ахматовой как ни осень – так трагическая. А некоторые люди легкомысленно дают такие неточные сведения – конец ноября, в то время как – см. текст.

За что пострадал добропорядочный семьянин Зощенко?

Смущает не только ее необычная откровенность перед человеком, которого она видит первый раз в жизни. Смущает, кажется непривычной для «бесслезной» Ахматовой, которую мы знаем по ее стихам, ее слезливость, о которой упоминается трижды («В ее глазах стояли слезы», «она залилась слезами», «ее глаза наполнились слезами»). Невольно, когда читаешь это, вспоминается о водке, выпитой за ужином. Это не роняет, разумеется, достоинство Ахматовой, но лишь по-человечески объясняет некоторые особенности ее поведения, оставленные Берлиным без прояснения. (М. Кралин. Сэр Исайя Берлин и «Гость из Будущего». Стр. 219). Ну а над Толстым, который на трезвую голову пускает, как дурак, слезу, заслышав музыку, конечно, можно посмеяться.

Она переживала муки ревности, и это отразилось в стихах, но бытовые факты советской действительности уже в цикле «Cinque» поданы, так сказать, в иностранной упаковке. И в дальнейшем этим приемом Ахматова пользовалась неоднократно и разработала его виртуозно. (М. Кралин. Сэр Исайя Берлин и «Гость из Будущего». Стр. 205.) То есть вместо «судков с обедами», которые приносил ей уже ушедший к другой, но не переставший быть сердобольным Гаршин, стало «десять лет ходила под наганом», этому иностранцы изумляются вернее.

Об особом искусстве «чарователя» женщин, присущем Берлину, писала мне в одном из писем С.С. Андроникова, прекрасно его знавшая и видевшая в этом основную «разгадку» романа Берлина с Ахматовой. (М. Кралин. Сэр Исайя Берлин и «Гость из Будущего». Стр. 199). В кавычки, собственно, нужно брать слово «роман», а г-н Берлин к нему и вовсе не причастен. А уж в чем его была вина, почему лестный выбор пал на него – тут г-жа Андроникова, вполне возможно, и права. «Чарователи» гребут одной гребенкой всех подряд. Которые девушки попроще – те поддаются, которые поглубже и посерьезней – не удовлетворяются внешним блеском…

Берлин – муж-иностранец. Почему бы нет?

Не далось.

Собратья

Как-то Ахматова заметила, что в самоубийстве Марины Цветаевой были, по-видимому, и творческие причины. Это ж надо так исписаться – до крюка. Ну ладно, простим за то, что догадалась вовремя умереть. Так вот, у Анны Ахматовой «творческих причин» для самоубийства никогда не существовало. В этом была особая милость Господня по отношению к рабе Божией Анне. (М. Кралин. И уходить еще как будто рано… Стр. 112.) Все как есть истинная правда – по крайней мере сообщается таким тоном, что не поверить или хотя бы усомниться – невозможно. Как говорил чеховский герой – «На то вы и господа, чтобы знать. Господь знал, кому разум давать». (А.П. Чехов. Злоумышленник.) Про Ахматову все известно. Ну, а про Маринку и задумываться нечего.

…из утомления от стихотворного бума 1962 года, гула стихов над стадионами и притока поэтических новобранцев – то есть оттого, что стихи пишет не только Анна Андреевна, у нее рождаются строки:

Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 177

Как тут не вспомнить чью-то омерзительную любовь – и автора трудно назвать «Анной Ахматовой» – не потому, что марка эта слишком высока – не слишком – но просто любое имя с фамилией, в той форме, как принято писать имена поэтов, не особенно подходит для такого. Брезгливое старушечье разгоряченное брюзжанье, шипенье Анны Андреевны – это да.

…ср. ее фразу о Маяковском: «Жаль, его в семнадцатом году шальной пулей не убило». Будто бы проявляется величие Ахматовой – поверх обывательской заботливости сожаление о неразыгравшемся красивом сюжете – этот мотив связан у А.А. с темой перелома поэтовой судьбы. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 601). Был бы понятен и похвален такой принципиальный взгляд – если б сама Ахматова десятилетиями не носила в сумочке (впрочем, газетная бумага бы не выдержала, значит – десятилетия спустя положила в сумочку) заметку такого же запальчивого ревнителя завершенности поэтессовых судеб, назвавшего ее женщиной, опоздавшей родиться или забывшей вовремя умереть. Она заметку показывала всем, и «люди» до сих пор ужасаются. Хотя у г-на Перцова все-таки как-то без подробностей – чем умертвить, когда именно… Макабрическое литературоведение – неплохо бы тогда и Пастернака под утренние поезда подтянуть для ловкости композиции. Пастернак замолчал после 17-го года… Ну и умолкни навеки! С Мандельштамом и Цветаевой поэтова судьба поступила гуманно. Какую биографию сделали нашим кудрявым!

Знаю, что А. потом в 1916–17 году с моими рукописными стихами к ней не расставалась и до того доносила их в сумочке, что одни складки и трещины остались. Этот рассказ Осипа Мандельштама – одна из самых больших моих радостей за жизнь. – «Этого никогда не было. Ни ее стихов у меня в сумочке, ни трещин и складок». Учитывая, что Ахматова носила в сумочке письма-признания от циркача-канатоходца синьора Вигорелли с приглашением в Италию, какого-то француза с мимоходным именованием ее grand poet’ом, любовное от Пунина (доставала и доставала из сумочки, читая всем подряд в Ташкенте; Пунин сам удивлялся, зачем писал его – не ей и не о ней, – и это еще не зная о складках, трещинах и чтении вслух письма знакомым и полузнакомым), – то, может, лишнее, проходное, мало что значащее, хоть и ранящее талантливостью, подношение Цветаевой все-таки носила.

Ну и что, что было влияние? У всех было влияние, никто не свалился с Луны. Найдя предшественника, того, у кого было что-то стянуто, Ахматова немного успокаивалась, притишала боль.

О Муре. Если бы она губила его в пылу борьбы с Цветаевой, не замечая, кто жив и кто умер, и только потом, опомнившись, – покаялась! Тогда ее можно было бы простить.

А так – она упорствовала до последнего. В шестидесятых годах рассказывала Бобышеву о панельном мальчишке – зная, что он погиб, что он погиб сиротой, что у него никого не было.

Слова прощенья и любви… – где-то услышал у нее Бродский, в тексте, который зашифрованно, настойчиво надиктовывала она ему для канонизирующего использования.

Не простила за мать и за его собственный, слишком пристальный, молодой – что еще вырастет из волчонка! – взгляд.

О фамильной черте – зависти (по Ирине Одоевцевой).

Она выписывает о заимствованиях Пушкина из Шенье; наверное, знакома с мыслями Мандельштама о Шенье. Может, поэтому она не хотела, чтобы издавали Мандельштама в шестидесятых годах?

Вышел однотомник Цветаевой. «Она вернулась в свою Москву такой королевой и уже навсегда». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 143.) Великодушно и величественно. Записано ее собственной рукой. Железное алиби и ответ всем многочисленным наблюдателям, бесконечно видевшим только ревность, зависть, недоброжелательство. Ничего подобного, высказалась однозначно – и подготовлено под реплики: «Что вы, королева у нас одна! Где там „навсегда“ – это только мода». Проговорилась: В СВОЮ Москву. Пусть. А она, Ахматова, пусть останется хоть тогда и не царицей Всея Руси, но хотя бы петербуржанкой. Императорство, столица, окно в Европу, мировая культура… Будет разделение, всего не отдадим. Коссаковская как-то говорила [Пушкину]: «Знаете ли, что Ваш Годунов может показаться интересным в России?» – «Сударыня, так же, как Вы можете сойти за хорошенькую женщину в доме вашей матушки». (О.С. Павлищева в письме мужу.) Цветаева должна знать свое место. В Москву! А не продавался ли однотомник и в Ленинграде?

(Выделено Т.К.)

То есть предназначение свое в жизни Марина Ивановна выполняла исправно, работать бы еще и работать (любить и понимать Анну Ахматову) – до пенсии, до срока, никаких претензий нет – и на тебе, отнимают такую работницу. ЗА ЧТО лишать жизни Марину Цветаеву, если Анну Андреевну она – любила?

Подруги Ахматовой Раневская и Островская наперебой упоминают «мужей» Ахматовой. «Ко всем вашим мужьм теперь будет прибавляться такой-то. Плюс такой-то», – плещет фимиамом Раневская.

Не враждебно и не агрессивно Ахматова относилась только к Гумилеву – тому, кто женился.

Ну и потом, после того, как Акела промахнулся на Гаршине, она весьма расчетливо взяла на себя тон быть снисходительной, ироничной, загадочной – к Берлину, к Бродскому, к Найману. Здесь бы агрессии никто не потерпел, развернулись бы и ушли.

Именно в связи с Ахматовой В. Топоров пишет о жанре «посмертных писем». (Е. Орлова. Литературная судьба Н.В. Недоброво. Стр. 53.) Если б письма и поэмы Ахматовой были в этом жанре! Но она и с живыми обращается бесцеремонно, как с мертвыми. Про мертвого Пастернака говорит, что тот три раза хотел жениться, про живого Берлина – что организует для нее Нобелевские премии.

Наполеона все любят, все в него влюблены. Все к нему примеряются (все его ловят). Анна Ахматова вздыхала, что над нею опять не просто небо – а небо Ватерлоо, и Марина Цветаева – кого только не любила, а уж Наполеона и Пушкина – это уж обязательно. И любовь эта кажется совершенно естественной, не называется безвкусной; смешной – да (если нет чувства юмора), достойной насмешки – нет, потому что Цветаева держит все эти любовные истории в сфере своих фантазий, своего мира – любви и поэзии, а Анна Ахматова – в сфере мнимой реальности, быта, житейских обстоятельств. Случись хоть что-то по молодости с Блоком – были бы невзначай упоминания о хлопотах по переезду на дачу, о расчете экономки, о найме зимней квартиры. Если ей хотелось быть замужем за русской литературой, то, вот беда, не в высоком, отвлеченном – вернее, не только в этом смысле, – а она хотела быть женой реальной, деятельной, мнимо приземленной, уставшей от тяжкого, избранным дарованного бремени.

Ирина Грэм – последняя подруга Артура, богатая вдова, познакомившаяся с ним в Америке, когда ему было самое начало седьмого десятка, когда никто не хочет верить очевидному. «Когда вспоминаю о мгновениях предельной близости с Пусикатом (красноречивое прозвище!) – мороз по коже. Он был настоящим мужчиной – умел дать женщине подлинное наслаждение. Блаженство!». Вот здесь и «зарыта собака». В этом – разгадка обожания Ириной Артура». (М. Кралин. Артур и Анна. Стр. 162.)

И – благодарности Ахматовой его памяти? Плюс – труднодоступность для проверки из-за железного занавеса, действительно ли он «гремит там»? В любом случае он – композитор. Живущий на Западе. Живущий на Западе русский композитор. Что-то вроде Игоря Стравинского. «Кажется, гремит там». Даже про Артура Лурье – разведется или нет?

Женится он на ней или нет? В трех историях – и Гаршина, и Берлина, и Пастернака – один и тот же мотив, одна мелодия – женитьба. Все вертится только вокруг этого. Не слишком романтично. Почему она не рассказывала, что Пастернак был в нее безумно влюблен – три раза? Потому что ей никто бы не поверил. Три раза предлагал жениться – это пожалуйста. Хотя – почитайте хронику его семейной жизни – где тут можно втиснуть такой опереточный брак? Но не поверить – это же значит назвать Ахматову лгуньей?

Жен писательских она не не любила – ненавидела. Тех, на ком ЖЕНИЛИСЬ. Не слишком достойные гениев ВОЗЛЮБЛЕННЫЕ – это еще ничего, жен – прощать нельзя. Аполлинария Суслова – бог с нею, Анна Григорьевна – вот кто свел Достоевского в могилу.

Александр Блок не будет прощен никогда. В таких случаях мне почему-то (потому что Блок – это тот, который НЕ ЗАХОТЕЛ. За это он получит по полной программе) – вспоминается Блок, который с таким воодушевлением в своем дневнике записывает всю историю «Песни Судьбы». Мы узнаем имена всех, кто слушал первое чтение в доме автора, кто что сказал и почему. Видно, А<лександр>А<лександрович> придавал очень важное значение этой пьесе. А я почти за полвека не слышала, чтобы кто-нибудь сказал о ней доброе или вообще какое-нибудь слово (бранить Блока вообще не принято). (26 августа 1961.) (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 219–220.) Ну, приврал малость в дневничке Александр Александрович. Или чудились ему голоса – кто и что сказал, виделось – кто был в его доме при первом чтении. Между тем Блок на следующий день после чтения привычно, безо всякого воодушевления, и особенно ТАКОГО воодушевления, записал в дневнике в самом своем обстоятельном и сдержанном духе факт события, перечислил гостей и кто что сказал. До «почему» не дошло. Резюмирует: И я люблю теперь эту вещь более всех, написанных мной: она – значительнее всех. (А. Блок. Дневники. Стр. 106.) Заметьте – никакой магии ритма, волшебства видения – как там Ахматова расписывает свои произведения.

Далее на пятидесяти страницах Анна Андреевна описывает, что она думает о своей поэме и перечисляет списками и поврозь мнения различных реальных и выдуманных людей (мнения тоже реальные или ахматовские, вложенные им в уста).

Знаменитое «вставание» произошло не на каком-то плановом, всеобще-официальном литературном мероприятии. А на вечере памяти БЛОКА. А уж кем она приходилась Блоку в народных чаяниях – напоминать не приходится. Во всяком случае, кем-то со вполне достаточным статусом, чтобы почитателям БЛОКА встать при ЕЕ появлении. Для нее это был наглядный пример того, как легко можно добиваться своих целей.

Бродский дал неверную – в таких случаях правильнее сказать (поскольку о неверности был прекрасно осведомлен он сам и передергивал с определенной целью) – лживую, но дающую биографиотворческим потугам Ахматовой благопристойный вид характеристику: Ее сантимент к Гумилеву определялся просто – любовь. Сантимент к собственному творчеству – тоже. За любовь, пусть и к себе, ее можно бы было простить – но она в своей беспомощно старческой (юношеской? ее юность была ТОЙ ЖЕ любовью) «Прозе к поэме» находит время посвятить большой кусок ненависти к Блоку – пишет обстоятельно, тонко, ядовито. Вот уж действительно каждое слово прошло через автора.

Вот как Ахматова возмущена тем, что ее стихотворение посмели сравнить со стихотворением Пастернака. Про «Оду» – совершенно неверное суждение о ее близости к «Вакханалии». Здесь (у нее самой, у Ахматовой) <…> – дерзкое (часто употребляемое Ахматовой пафосное словцо для обозначения своих воображаемых новаторств) свержение «царскосельских» традиций от Ломоносова до Анненского (в промежутке – кудрявый лицеист и дачник с поредевшей шевелюрой, свергаем без всякой жалости) и первый пласт полувоспоминаний, там (у Пастернака) – описание собственного «богатого быта». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 586). А вы говорите: «Нас четверо»! Только сравните, только вдумайтесь! Она еще им польстила.

Я сегодня поняла в Паст<ернаке> самое страшное: он никогда ничего не вспоминает… (Записные книжки. Стр. 188). Ну и слава богу, что ничего пострашнее за Пастернаком не числится. Хотя, как видно из конструкции фразы, Анна Андреевна могла бы предъявить целый список. Если б Пастернак знал, что он обязан предаваться воспоминаниям, и что кто-то учитывает его воспоминания, и если он не воспоминает – значит, он страшен…

А в заповедях ничего не сказано о воспоминаниях. Не забивайте себе голову: не вспоминается – не вспоминайте, живите чем-то другим, чем вам живется. Пастернаку вот все-таки удалось.

2 сентября 1961 г. Начало работы над очерком «Путь Пастернака». (Летопись. Стр. 568.) Очерк, очевидно, предполагалось наполнить не самыми, но все-таки тоже достаточно страшными вещами: об обязательности воспоминаний и т. д. Одно утешение – таких «очерков» Анна Андреевна не имела обыкновения доводить до конца.

Слова о Пастернаке ядоточивы не менее, чем о Блоке, хоть по виду – струйка меду: Писать широко и свободно. (Это установка. Легкоисполнимая, разумеется.) Симфония («симфония» – это всегда ее поэма, как-то так получилось, что о ее «Поэме без героя» все, будто сговорившись, объяснялись только в музыкальных терминах). Отзывы Б. Пастернака… Пастернаку не нравилась ее «Поэма без героя», он считал ее сделанной и манерной, но ему проще было проявить вежливость, чем вступать в ненужные объяснения. (И не потому, что я верю, что он, Борис, так думал (это она кокетничает. Ведь верит и не такому – верит самой собою сочиненным безудержным несуразным похвалам, а пастернаковская кажется ей и слишком сдержанной, но ЛЮДЯМ надо внушить, что похвалы Пастернака даже чрезмерны, а то и они, чего доброго, проникнутся его скептицизмом <…> но уж очень у него, по его гениальности, прелестно сказалось) (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 235). Представьте, что кто-то так прелестно осмелился бы выразиться о творчестве самой Ахматовой – в чем бы такого переполненного коммунальной язвительностью критика не обвинили бы!

Гаршин

Нигде нет ничего о том, что Ахматова любила Гаршина.

…он был старше А.А. лет на 5. Женат, взрослые сыновья. <…> красивый, высокий, с умными светлыми глазами, серыми, и всегда измученным лицом. Человек, по-видимому, очень хороший, преклонявшийся перед А.А., порядочный… <…> сильный, плечистый, с крупными чертами лица – и какой-то всегда слабый (Л.К. Чуковская, В.М. Жирмунский. Из переписки (1966–1970). Стр. 392)… Она и не любила его. Да и то сказать, увлечься и ею самою тогда было трудно, в конце тридцатых годов… Летом 1936 года встретил А.А. в магазине <…> и был угнетен тяжкими мыслями при виде ее – жалкой, нищенски бедной, скелетистой фигуры. А.А. была столь худа, невзрачна и столь бедно одета, что даже мне было стыдно видеть ее такой. (М.В. Борисоглебский. Доживающая себя. Стр. 225). Если пошутить, то можно сказать, что врач-патологоанатом (профессия Гаршина) все-таки смог полюбить. Союз неприкаянных сердец. С приложением с его стороны участия к ослабевшей духом женщине, с ее – как по лекалу расчерченной схемы: она – петербургская дама, с утонченнейшим внутренним миром и огромным, спрятанным, не до конца явленным талантом, пережившая славу и поклонения, страшные потери, сжавшая сердце в кулак, аристократической выучкой сохраняющая на лице холодную сдержанность; супруга врача-профессора; он – наследник уважаемой в русской культуре фамилии; квартира, студенты, прислуга Аннушка, очень дорогие, но изысканные, с историей и даже тайнами, ювелирные украшения – и никто не знает, что там, под этой оболочкой… А.А. была уверена, что она едет «выходить замуж», и в Москве кому-то сказала: «Мы получили новую квартиру». (Л.К. Чуковская, В.М. Жирмунский. Из переписки (1966–1970). Стр. 392.) Чтобы тайна не выглядела пошлым расчетом – да и просто так, по многолетней привычке – она решила описывать какую-то любовную историю, писала вымученные любовные стихи, про неправду, про то, что от нее ждут, про то, что НАДО БЫ чувствовать Анне Ахматовой к тому, кого ЛЮДИ назовут так обыденно – «мужем», а она-то скроет за этим столько всего, им недоступного. На самом деле скроет маленькую калькуляцию. Про страстную любовь к Гаршину, впрочем, не особенно и говорят. Про холодную сконструированную Ахматовой ситуацию – тоже. Про то, как не повез с вокзала в Ленинграде к себе в покои – говорят с житейским возмущением, как будто между ними была какая-то бытовая сделка, оговоренная взаимопомощь, вплоть до общественного долга. Безвкусицу и некий душок разных полубезумный, с оскалом волчьим и пр. – как-то замалчивают.

Посвятила ему ташкентские стихи, полные тайн и несуразиц.

В Ташкенте нет горизонтов. Восточные города – как арабская вязь; улочки замысловаты, чтобы при каждом повороте пешеход нашел тень; дома окошками внутрь, во дворы. Эти бы горизонты – да в коломенские разливы Москвы-реки, где на известковом плато Ахматова увидела все дощатым, деревянным, гнутым. О несуществующей любви можно писать только несуществующими пейзажами. Не зря Ахматова априорно подозревала в пустоте и лицемерии поэтов, пишущих «о природе» (в случае Бориса Пастернака – «о погоде»).

Стихотворение Анны Ахматовой о любви, с заглавием «В.Г.», 1937 года. Одно только четверостишие, но какова глубина и свежесть чувства! А слог, а тайны!

Сборник «Владимир Георгиевич Гаршин». Стр. 156

Бедный Гаршин, стихотворение известной поэтессы получить лестно, но таких-то, пожалуй, он и сам бы мог понаписать…

Гаршину не повезло еще с тем, что он имел свою фамилию. Ахматовой, по выражению Виктора Топорова – вдове всей русской литературы, было бы очень неплохо как законную, паспортную фамилию заиметь именно такую, что у всех на слуху. Всеволод Гаршин никогда из хрестоматий не пропадал, представлял собой что-то основательное, девятнадцатого века, бесспорное – и Владимиру Георгиевичу, конечно, с меньшими потерями удалось бы сыграть роль Подколесина, будь он каким-нибудь Ивановым или Сидоровым. Как на беду, все сходилось.

Говорили (в медицинских научных кругах) так: «Вот и хорошо, что он не женился на Ахматовой. Той нужно было только его имя». Сейчас это суждение вызывает только улыбку. (Ю.И. Будыко. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 69.) У Надежды Мандельштам не вызывало.

Факсимиле письма Ахматовой к Гаршину. Четкий почерк, параллельные одна другой строки, почти никаких ошибок. Она знает, что ему нравится.

Хорошо, если благодаря вниманию к личности Анны Ахматовой не будет забыт и Владимир Георгиевич Гаршин. Имя его в таком разделе медицины, как изучение воспалений, опухолей, предопухолевых состояний и иммунитета, может быть совершенно объективно поставлено вслед за именем Мечникова. (Т.Б. Журавлева. В.Г. Гаршин (1887–1956). Стр. 13.) Кто-то думает, что это имеет цену.

Может быть, в масштабе универсума и невелика звездочка Владимира Гаршина – не Пастер, не Коперник, – но если б профессорская жена Анна Андреевна стала с привычной собственнической, корыстной настойчивостью превозносить его – равные ее амбициям – заслуги, перечеркивая этим все то действительное, чем горел в жизни этот человек, – это было бы его личным концом вселенной.

Ну почему про других людей пишут просто, важно, с благодарностью за то, что они нам дали, нам сделан подарок, мы обогатились, и почему про Ахматову пишут, размазывая нас по стенке, превращая в ничтожества, которые, трепыхайся не трепыхайся, никогда, никогда не приблизятся к явленному в ней идеалу! Когда про Толстого говорят, пусть и с издевкой, что, мол, критик его уж столь мал, что недостоин целовать след блохи, которая кусала собаку дворника Толстого, – то хочется засмеяться и сказать, что, может, некоторые критики и действительно недостойны – и далее по тексту. С Ахматовой даже стеба не полагается. Только ополоумевший восторг.

У него было романтическое отношение к своей профессии. Например, он с увлечением рассказывал о специфике смерти при определенной болезни. Это обращало на себя внимание, запоминалось. <…> У него был аналитический ум экспериментатора, ученого <…> А с другой стороны, у него было редкое качество для профессионалов этого профиля: необычайная гуманность и сострадание к умершему человеку БЮ <…> Однажды кто-то во время вскрытия закурил или положил куда-то папиросу. Знаете, я Гаршина таким бешеным никогда раньше не видел: «Это же человек! Это же тело умершего человека! Как Вы смеете!» Он такой филиппикой разразился в адрес провинившегося!. (О.К. Хмельницкий. Сборник «Владимир Георгиевич Гаршин». Стр. 22.) Эту специальность называют философией медицины: она должна отвечать на вопрос – почему? (Т.Б. Журавлева. В.Г. Гаршин (1887–1956). Стр. 23.) Он занимался и другими медицинскими проблемами. Среди судебных медиков он был широко известен как эксперт. (Т.Б. Журавлева. В.Г. Гаршин (1887–1956). Стр. 40.) Во время блокады на своих заседаниях патологоанатомы выявляли причины смерти раненых и больных. Это были совершенно особенные причины смерти, потому что пневмония была без температуры, а дизентерия – без поноса. Более того, патологоанатомы даже выходили на фронт, вслед за наступающими войсками. Проводили вскрытие прямо на поле боя для того, чтобы определить, отчего погибают убитые и что вообще значит «убитые»? По их данным было установлено, что многие люди погибли от потери крови. И на основании докладов, направленных правительству, вышел известный Указ главнокомандующего о награждении санитаров-носильщиков за определенное число раненых, вынесенных с поля боя. (Т.Б. Журавлева. Сборник «Владимир Георгиевич Гаршин». Стр. 40–41.)