Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Возвращенный рай

ModernLib.Net / Сентиментальный роман / Таннер Дженет / Возвращенный рай - Чтение (стр. 18)
Автор: Таннер Дженет
Жанр: Сентиментальный роман

 

 


Когда «Лисандер» приземлился в Тангмире и на полу самолета обнаружили лужу крови, ее отвезли в госпиталь, но было уже поздно. Она потеряла ребенка и почти не плакала об этом. Все свои слезы она пролила о Поле, страдая, что никогда его больше не увидит. И только значительно позже Кэтрин стала горевать о жизни, которая погасла до того, как появилась на свет, но даже и тогда не знала толком, как ко всему этому отнестись. Если бы знать, что это ребенок Пола, она бы радовалась его рождению, лелеяла бы его как частичку, как лучик его самого. Но Кэтрин не была в этом уверена и думала, что ей было бы нелегко мириться с постоянным живым напоминанием о том, как Шарль грубо изнасиловал ее.
      – Да, история непростая. – Ги поднялся. – Думаю, следует выпить. Не возражаешь, если я себе налью?
      – Конечно, нет. Это твой дом! – отозвалась Кэтрин оправдывающимся тоном.
      Он посмотрел на нее. Так ли? – казалось, говорил его взгляд. Теперь я ни в чем больше не уверен. Но вслух он ничего не сказал, подошел к полке, взял бутылку, налил себе хорошую дозу и залпом опрокинул стакан.
      – Можешь налить и мне, – попросила Кэтрин. Он налил немного виски и передал ей стакан.
      Она понемногу отпивала спиртное, чувствуя, как оно обжигает горло и желудок, наполняет ее вены теплом.
      Себе он налил вторую порцию.
      – Не пей слишком много, Ги. Не забывай, тебе еще вести машину.
      Он не ответил, пошел со своим стаканом к окну, стал смотреть на обнаженный зимний сад.
      – Что же мне делать? – повторил он задумчиво. – Конечно, я все же поеду в Карибский регион. Хочу поймать человека, который погубил моего отца, хочу вернуть фамильные драгоценности, которые он похитил. Он превратил замок в свой штаб вскоре после этих событий, верно?
      – Да, но ты знаешь об этом. Семье он приказал переехать в особняк, где было совершено покушение на Гейдриха, а свой штаб перевел в замок. Он всегда домогался этого – было видно по его глазам, – думаю, ему доставило садистское удовольствие – сознавать, что де Савиньи вынуждены жить теперь в доме, где произошло покушение, которое стоило жизни твоему отцу. Понятно, что Гейдрих не захотел больше пользоваться им, и Райнгард знал, что всякий раз, когда они видели следы от пуль на стенах, то вспоминали о глупой попытке прикончить нацистского офицера.
      – Жестокий мерзавец. – Ги со стуком поставил стакан на стол. – Теперь мне еще больше, чем раньше, хочется схватить его.
      – Нельзя забыть того, что он натворил, – сказала Кэтрин. – Но я все равно хотела бы, чтобы ты не ворошил прошлое.
      – Не сомневаюсь в этом. – Голос Ги звучал сурово, за словами угадывался ядовитый подтекст. Кэтрин вопросительно посмотрела на него, и он продолжил:
      – Ты уверена, что откровенна со мною, ма? А может, ты не хочешь, чтобы все вышло наружу, потому что не желаешь, чтобы кто-нибудь узнал о твоем неблаговидном поступке?
      – Ги? – Она была шокирована. – Как ты мог подумать такое?
      – Прости, но мне все представляется именно в таком свете. Во всяком случае, ничто из того, что ты рассказала, не меняет моего отношения. Я ненавижу нацистов и, в частности, фон Райнгарда. Если б было в моих силах, я бы всех их предал суду. Всех мне не достать, но одного я постараюсь изловить.
      – Ги, я их тоже ненавижу, – заметила она. – У меня больше оснований их ненавидеть, чем ты можешь даже подозревать.
      Он прищурил глаза.
      – Что ты хочешь этим сказать?
      Кэтрин покачала головой. Об этом она давно уже решила не говорить ему… и никому другому. Это стало ее сокровенной тайной. У нее были на то причины, и хотя эти причины теперь били в нее рикошетом, она не меняла решения.
      – Я просто думаю, что иногда прошлое надо оставить в покое, – безучастно отозвалась она.
      – В этом отношении мы расходимся, – заявил Ги. – Послушай, ма, давай забудем обо всем и вспомним о празднике. Господи, Рождество уже наступило!
      – Разве? – Кэтрин посмотрела на часы, стрелки которых показывали уже десять минут первого. Пока они разговаривали, на земле воцарился светлый праздник, а она этого даже не заметила!
      Она простерла к нему руки.
      – Счастливого Рождества, дорогой мой!
      – Счастливого Рождества!
      Но его объятие не было таким теплым как обычно, и сердце Кэтрин заныло. Она попыталась объяснить все как смогла, но у нее не получилось. Отныне между ними появилась преграда, которую, может быть, не удается устранить никогда.
      Я потеряла его, горько подумала Кэтрин. Я потеряла его так же, как Пола, и ничего тут не поделаешь.
      Неожиданно ей захотелось разрыдаться.
 
      Ги уехал на святки после обеда. Праздник оказался не из самых приятных, и теперь, когда он катил домой в Бристоль, в голове его роились мысли.
      Конечно, он знал, что отношения между матерью и его французской родней сложились неважные, но он оказался глупцом: не смог догадаться о подлинных причинах этого. Неудивительно, что она никогда не хотела говорить о войне, неудивительно, что пыталась мешать ему ворошить прошлое.
      Конечно, он мог бы обо всем догадаться. Сохранились полузабытые детские воспоминания, возможно, скорее впечатления, чем ясные картины, но тем более впечатляющие теперь, когда он задумался об этом.
      Достаточно ли правдива мать, думал он, утверждая, что больше не видела мужчину, которого он знал как мосье Пола, после той ночи, когда они улетели из Франции? Вполне разумно предположить, что он действительно погиб, если все произошло так, как она рассказала. И все же…
      В его детские годы она надолго уезжала, он запомнил это. Несколько лет ему пришлось жить у английских деда и бабки, в то время как она, предположительно, работала на министерство обороны где-то в Шотландии. Теперь он засомневался даже в этом. Если она могла скрывать от него столько лет свою любовную связь, разве она не могла скрывать и что-нибудь другое? У него родилось предчувствие, что она утаивает от него что-то еще. Не могло ли случиться так, что Пол тоже спасся и она… уехала с ним? Всего два дня назад он никогда не подумал бы о таких вещах применительно к своей матери, но теперь он ни в чем не был уверен. Кэтрин превратилась для него в загадку, и он понял, что, хотя прожил с ней столько лет, в действительности он ее совершенно не знает.
      Было также еще что-то, запавшее куда-то в тайники его памяти… что-то такое, что пока он не мог вспомнить.
      Но все равно сейчас он не станет заниматься этим. Лучше сосредоточить все свое внимание на этом фрице на карибском острове, выяснить, действительно ли он фон Райнгард и, если так, предать его суду и возвратить семейные сокровища.
      Он обязан сделать это перед памятью отца. Кэтрин могла изменить Шарлю, но Ги не подведет его. Он нажал на газовую педаль и быстрее покатил в Бристоль.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ВОЗМЕЗДИЕ

18

       Нью-Йорк, 1971 год
      Первое, что заметила Лили Брандт, когда вынимала почту, было письмо с маркой, на которой был изображен экзотический карибский остров, что тут же вызвало у нее тоску по дому.
      В Нью-Йорке Лили уже провела почти четыре года, но ее страстное желание возвратиться на райский островок, где она родилась и выросла, не ослабевало, особенно в такие дни, как этот, когда на холодных улицах Манхэттена гулял ветер, а толстая пелена серых облаков, скрывавших верхушки небоскребов, предвещала снег. Даже когда она просто взяла в руки конверт, перед ее мысленным взором возникли картины песчаных пляжей с пальмами, голубое, как сапфир, море, лучи жаркого солнца на голой коже, запах мускатных орехов и иных тропических растений. Страшно захотелось вернуться туда. Ее отъезд в Нью-Йорк был связан с нервным срывом, но это положения не меняло. Лили тогда смотрела из окна двухмоторного самолета на полоску земли, протянувшуюся на этом сапфирно-голубом море. Полоска удалялась, становилась все крохотнее, и она дала себе слово, что никогда больше сюда не вернется. От таких мыслей ее настроение ухудшилось еще больше, потому что боль наложилась на воспоминания об идиллии детских лет, грусти о тех потерянных годах невинности, невозможность вернуть время переживалась ею со все большей остротой.
      Мандрепора, мой райский уголок, думала Лили, дрожа от холода в зимнем Нью-Йорке. Мандрепора, где отгораживаются ставнями от нещадно жгучего солнца, а не от ледяного ветра. Мандрепора, где так приятно лежать на песчаном берегу, подставляя загорелое тело набегающей волне и где вода такая прозрачная, что видно дно и кораллы, которые и дали острову название. Мандрепора тех дней, когда отец был для меня героем, сильным и непоколебимым, хозяином всего окружавшего, а мать – волшебным воспоминанием, не то святой, не то кинозвездой. Прекрасная темнокожая принцесса, с ярко-красными губами и ногтями, пахнущая духами, столь же экзотическими, каким был сам остров, и которая умерла – как это случается со всеми прекрасными героинями – не дожив до того времени, когда годы сотрут ее красу, сделают старчески слабой. Мандрепора тех блаженных дней, когда отец женился на Ингрид, тех дней, когда казалось, что детство не кончится никогда. До того, как я начала так стремительно взрослеть. До Джорге. Да. Прежде всего, до Джорге.
      Память о нем язвила даже больнее, чем тоска по родному острову, и Лили нетерпеливо гнала ее от себя. Она не станет о нем думать. Не смеет. Он лгал ей, обманывал, разбил ей сердце. Более того, он запачкал все самое светлое, что она любила. Нет… последнее не совсем верно. Недостатки присутствовали всегда. Джорге лишь открыл ей глаза на них. Он выполнил роль своего рода катализатора. Она не может ничего простить ему – никому не может простить, – но все равно продолжает любить их. Это ее крест, который она несет на своих худеньких плечах. Именно это делало ношу особенно тяжелой.
      Лили сняла пальто из толстой шерстяной байки бледно-коричневого цвета, аккуратно повесила в шкаф. Во вставленном в дверце зеркале она увидела свое отражение: высокая стройная девушка с копной темных волос, рассыпавшихся по кашемировому свитеру, с такими темно-карими глазами, что они казались черными. Лили унаследовала внешность своей мамы-венесуэлки. К ней почти ничего не перешло от арийского папы. У нее были длинные ноги и узкая, почти мальчишеская фигура, ей подошло бы скакать на конях благородных кровей, которых разводила семья ее матери в их обширном поместье в Андах. Лили словно переняла от благородных животных их грацию, помноженную на выносливость, и неотразимую таинственность. Даже в космополитическом Нью-Йорке она выделялась своей экзотической красотой и понимала, что ее внешность помогала даже в ее работе сотрудницы информационного отдела небольшого издательства. Встречавшиеся с нею сразу же запоминали ее, а очарование и привлекательность Лили отрывали перед ней двери, которые могли бы при других условиях остаться закрытыми.
      В маленькой кухоньке своей квартиры Лили включила центральное отопление и налила бокал вина. Возможно, более благоразумно было бы сварить кофе, но Лили привыкла в свое удовольствие выпивать бокал шабли в конце рабочего дня.
      Она смаковала вино с видом знатока, допила, отнесла бокал на стойку и села на стул с высокой спинкой.
      Письмо с карибской почтовой маркой лежало на стойке, куда она его и положила. Почерк на конверте, по-детски закругленный, легко было узнать.
      Джози, подруга ее детства, которая, по мнению отца, была совсем ей не пара. Джози, чья мать работала горничной на их вилле, превратилась для нее в сестру, которой так ей недоставало. Не важно, что отец иногда топал ногой и запрещал им играть вместе, они умели устраиваться. Не важно, что Лили была избалована вниманием и совершенно ни в чем не нуждалась, в то время как семья Джози даже не стыдилась своей бедности. Между ними установилась дружба, которую ничто не могло разрушить. Лили отправили учиться в Венесуэлу, а Джози ходила в школу на острове, где учились местные дети, но когда бы Лили ни возвращалась домой, они тут же все забывали и возобновляли свои непрекращающиеся игры.
      Джози теперь вышла замуж за садовника, работавшего в поместье отца Лили, у нее появился сын – родился он не на Мандрепоре, а на Сен-Винсенте, как и всех местных девушек, Джози отправили рожать на другой остров. Отец Лили не хотел, чтобы возникали осложнения с родившимися на Мандрепоре детьми, которые впоследствии могли бы требовать для себя соответствующих прав на острове, если бы такая практика установилась. И хотя Лили больше не жила на Мандрепоре, Джози обратилась к ней с письменной просьбой стать крестной матерью. Лили знала, что отец придет в ярость, если узнает об этом, но с восторгом согласилась, оформив все по доверенности.
      Две девушки постоянно переписывались, хотя и не так уж часто. В своих письмах Джози сообщала массу новостей о своей семье, о том, как подрастает маленький Уинстон, а в своем последнем письме, несколько месяцев назад, писала, что опять забеременела. Она редко упоминала об отце Лили или об Ингрид, потому что знала, что Лили это будет неприятно, и никогда – о Джорге.
      Лили открыла конверт и вынула из него два листочка бумаги, мелко исписанные детским аккуратным почерком Джози. Она подлила вина, знакомясь с последними проделками Уинстона и ходом беременности Джози. Абель, муж подруги, получил повышение и стал главным администратором единственной гостиницы острова. По мере чтения ее тоска по дому возрастала, и мысленно она опять увидела подстриженные лужайки, цветущие кустарники, аккуратно подстриженные, благоухающие цветами, теннисные корты с бархатной зеленью ухоженной травы.
      В уголках ее губ заиграла задумчивая улыбка, когда она вспомнила, как однажды они с Джози отправились в гостиницу и спрягались в кустарнике, окружавшем большой плавательный бассейн на открытом воздухе, подглядывая за гостями, подставлявшими солнцу свои дряблые бледные тела на лежаках возле бассейна или неловко прыгавшими в воду, шлепаясь животом о лазурную гладь, и хихикали над беспомощностью этих мужчин. Гости для девочек всегда были источником забав. Все они являлись олицетворением трезвого практицизма людей среднего возраста, говоривших друг с другом только по-немецки, на языке, которого Лили не понимала, хотя то был родной язык ее отца, и страшно дороживших своим уединением. Лили знала, что ее отец возмутится, если узнает, что она и Джози подглядывали за гостями, хотя в сам отель ей заходить не запрещалось. Ему просто не понравилось бы, что она надсмехается над гостями, подзадоривая в этом Джози – местную мулатку, которой подобало бы знать свое место.
      Теперь муж Джози Абель ухаживал за теми же самыми кустарниками, следил за чистотой того же самого бассейна, где те же самые гости или очень похожие на них, позволяли своей бледной коже поджариваться под жарким солнцем Мандрепоры до цвета розовой лососины. Ирония воображенной картины заставила Лили опять улыбнуться и продолжить чтение письма, отыскивая там слова и образы, которые ярко оживляли остров в ее памяти.
      Однако через несколько абзацев тон письма изменился. Еще до того, как Лили прочитала эту часть письма, она почувствовала это. Как будто ее подруга начала писать нескладно, не зная, как ей продолжать письмо, и ее беспокойство отразилось на ее стиле: ее речь приобрела непонятный, смутный смысл, стали попадаться неестественные высокопарные слова.
      «Лили, мне хотелось бы кое о чем рассказать тебе. Твой отец в последнее время чувствует себя не совсем хорошо. Он очень похудел, осунулся, стал сам на себя не похож, и горничные на вилле говорят, что ему надо много отдыхать. Я не писала об этом, потому что не хотела тебя беспокоить, по неделю назад он летал на материк, чтобы, как слышал Абель, пройти медицинское обследование в больнице. Когда он возвратился, то выглядел еще хуже, чем раньше. Я пыталась разузнать, в чем дело, но это нелегко – твой отец очень скрытен. Брат Абеля, Ной, который работает на вилле, считает, что твой отец ездил к специалисту по раковым болезням. Может быть, он связывался с тобой, но, зная, как обстоят дела, я сомневаюсь в этом. К тому же твой отец ненавидит болеть, правда? Во всяком случае я решила сообщить тебе об этом».
      Написав об этих важных новостях, Джози продолжила с явным облегчением освещать другие, менее серьезные вопросы, но Лили дальнейшие строчки пробежала вскользь.
      Холод раннего вечера, казалось, пронизал ее насквозь, до спины, ознобом отозвался в суставах, но не смог рассеять первоначальное впечатление полного неверия.
      Ее отец болен – возможно, очень болен, – но этого не может быть! Этого нельзя себе представить. Лили вспомнила, что за всю свою жизнь, она ни разу не слышала, чтобы у него заболела хотя бы голова. Для нее он всегда олицетворял силу и власть. Ребенком она его побаивалась, с трепетом относясь к его неожиданным сменам настроения и вспышкам гнева, когда она плохо себя вела или огорчала его; вообще всегда испытывала волнение перед его непререкаемым властным видом. Даже потом, когда Лили обнаружила, что он далеко не такой уж властный распорядитель своей жизни, как она раньше считала, отец все равно оставался для нее безусловным авторитетом, возможно, с некоторыми недостатками, но все же сильным человеком, с которым не считаться было нельзя. Лили видела, как он стареет – седеют волосы, на лице прорезаются более глубокие морщины, а на руках надуваются вены, но ей просто не приходило в голову, что годы скажутся и на нем, как на всех остальных. Ей казалось, что время обходит стороной ее отца. Он по-прежнему оставался высоким и стройным, с зычным голосом, сильной волей, неукротимым характером. Болезни и смерти – это были несчастья, которые обрушивались на простых смертных, а на него такие слабости не распространяются. Он им не поддавался, и ей казалось, что никогда не поддастся.
      А теперь она была шокирована, поняв, что, оказалось, иммунитета от времени не было и у него.
      Лили снова перечитала письмо Джози, ее охватили дурные предчувствия. Какой бы тесной ни была их дружба, Джози никогда не стала бы соваться в их семейные дела. Она никогда не осмелилась бы сообщать ей эти новости, если б не считала, что это абсолютно необходимо, тем более что фактически располагала лишь догадками и сплетнями. А простая, без эмоций, подача этих фактов делала ее слова ужасающе убедительными.
      Отец должен был сообщить мне об этом! – подумала Лили. Чувство страшного одиночества охватило ее. А если он не захотел сделать этого из-за соображений, о которых писала Джози, то должна была написать Ингрид. Они должны были известить меня! Я же все-таки его дочь! Я имею право знать!
      Лили посидела еще некоторое время, машинально вертя в руках стакан и настраивая себя на решительные действия: нужно переговорить с ними самой и узнать всю правду. Она поднялась, подошла к телефону и набрала номер оператора.
      – Пожалуйста, я хочу заказать международный разговор с Мандрепорой, Наветренные острова. – Голос ее звучал сухо, когда она называла номер телефона, когда-то такого знакомого, а теперь с трудом срывавшегося с ее языка, ушедшего далеко на второй план, отодвинутый многими недавно узнанными номерами – нью-йоркских друзей, деловых знакомых.
      – Сейчас все линии заняты. Я вам перезвоню. Безразличное отношение оператора усилило ее чувство беспомощности. Сколько времени уйдет на то, чтобы дозвониться? Но сделать она ничего не могла. Лили положила трубку, хотела налить себе еще вина, но передумала. Лучше выпить что-нибудь покрепче. Конечно, слишком рано, но напряжение слишком велико! Она открыла неначатую бутылку джина, налила порядочную порцию в стакан, добавила тоника. А потом глотнула с такой жадностью, с какой заблудившийся в горах путешественник глотает бренди из фляжки спасательной команды на Сен-Бернаре.
      Когда зазвонил телефон, она вздрогнула. Может быть, это не с Мандрепоры, сказала она себе. Возможно, кто-нибудь из друзей предлагает сходить в кино или пропустить по рюмочке.
      Но дали разговор с Мандрепорой.
      – Соединяю, – сказала операторша, и Лили услышала в трубке свистки и глухое эхо, что ей странным образом напомнило прибой на пляже, а потом откуда-то издалека донесся гудок.
      Вскоре подошла одна из горничных. Лили поняла, что это горничная, потому что ей показалось несколько знакомой интонация нараспев.
      – Я хочу поговорить с герром Брандтом, – сказала она.
      – Скажите, кто звонит?
      – Его дочь.
      – Лили! Мисс Лили – это действительно вы?
      – Петси?
      – Да, мисс Лили, это я. Ах, как приятно услышать ваш голос!
      – И твой тоже, Петси.
      Опять нахлынули воспоминания. Улыбающееся черное лицо, пышная грудь, к которой припадала Лили. Петси, ее няня, которая во многих отношениях была даже ближе, чем собственная мать. Когда умерла Магдалена, именно Петси подхватила падающую Лили и обмыла ее поцарапанные колени. Петси, которая заплетала ей косы, укрывала ее на ночь одеялом, нежно баюкала перед сном. Даже со смерти Магдалены именно к Петси убегала Лили в тяжелые минуты, растрепанная и плачущая, зная, что здесь ее не будут попрекать помятым платьем или тем, что она целуется липкими губами. Дорогая, милая Петси. Но Лили знала, что не может тратить время на болтовню, хотя очень этого хотела. Связь с Мандрепорой не отличалась надежностью и могла в любую минуту прерваться, а ей важно поговорить с отцом.
      – Отец дома?
      – Дома, Лили. Но я не уверена, что… Вы знаете, он заболел. Думаю, он сейчас отдыхает.
      – Тогда позови фрау Брандт, – попросила Лили.
      – Да, конечно, поговорите с фрау Брандт, мисс Лили. – В голосе Петси послышалось явное облегчение. – Я приглашу ее. Ах, как я рада…
      Пока ждала, Лили опять глотнула джина. Она немного успокоилась – голос Петси подействовал на нее благотворно.
      Она слышала голоса – очень далекие и не смогла разобрать, что они говорили, потом – как будто шаги по плиточному полу. И потом необычно четко, словно она находилась в соседней комнате, а не где-то у черта на куличках, донесся голос Ингрид.
      – Лили.
      Один звук голоса оживил в ее воображении образ Ингрид. Мысленно Лили видела, как она стоит там, держа трубку в своей холеной руке, унизанной кольцами, слегка постукивая по ней ноготками, выкрашенными в цвет бледно-розового жемчуга. Ингрид было пятьдесят шесть лет, но выглядела она лет на десять моложе: ее налитое тело не позволяло прорезаться морщинам. Сейчас она стоит, приняв одну из своих величественных поз. Ингрид никогда не обнажала свою нежную бледную кожу на горячем карибском солнце, но от нее так и веяло здоровьем и покоем. Одевалась она броско и ярко, не переходя, однако, границ приличия. Очаровательная, хорошо воспитанная женщина, Лили не могла вспомнить, чтобы та когда-либо, рассердившись, повысила голос. Но Лили давно поняла, что Ингрид только мягко стелет и что за внешним очарованием, которое она демонстрировала с такой искренностью, скрывалась эгоистическая и черствая натура. Лили терпела Ингрид, думая, что она нужна Отто: слишком долго он был один после смерти Магдалены и много выстрадал, – но не любила ее.
      – Ингрид, – сказала Лили. – Я получила письмо от Джози.
      Наступила небольшая пауза. Помеха на линии или Ингрид собиралась с мыслями? Потом Ингрид произнесла:
      – Понятно.
      Лили поняла, что легкого разговора не получится.
      – Она сообщила мне, что отец заболел. Это верно? Еще одна пауза. Потом:
      – Да, это верно, – скупо подтвердила Ингрид.
      – Насколько серьезно?
      – Очень серьезно. Возможно, ему осталось жить всего несколько месяцев.
      Кровь застыла в жилах Лили. С того момента, как она получила письмо от Джози, Лили боялась наихудшего, но когда эти опасения подтвердились, да еще в такой категорической форме, это явилось для нее ударом.
      – Почему вы не сообщили мне об этом? – возмутилась Лили. – Если он так болен… если он скоро умрет… Вы должны были предупредить меня!
      – Он не хотел, чтобы ты об этом знала, – оправдывалась Ингрид. – Ты знаешь своего отца – он презирает слабость в себе самом и в других и предпочитает думать, что поправится.
      – Это исключается?
      – Чудеса бывают. Но, сказать честно, я в это не верю.
      – Так в чем же дело? – спросила Лили, стараясь не разрыдаться. – Что у него? Джози упомянула про онколога.
      – Тут ничего нельзя скрыть! – с досадой сказала Ингрид. – Да, боюсь, что это рак.
      – Но разве ничего нельзя сделать? Лекарства… операция?
      – Онколог хотел было попробовать операцию, но потом решил, что дело зашло слишком далеко. Да и твой отец не хочет слышать об операции.
      – Но как же… если сохраняются какие-то шансы…
      – Ты знаешь, как он относится к больницам и к врачам: терпеть их не может. Хочет бороться с болезнью собственными методами.
      – Но что это может дать? – вырвалось у Лили. – Я знаю, отец способен на многое, но все-таки…
      – Я пыталась говорить с ним, но он не хочет и слушать. Так же, как он не захотел слушать, когда ему говорили, что нужно связаться с тобой. Нет, боюсь, нам надо смириться с тем, что твой отец протянет не больше шести месяцев.
      – Господи, – воскликнула Лили. На линии что-то начало потрескивать, но она уже приняла решение. Джорге, неверность, предательство, тайны прошлого и неудобство настоящего – все бледнело и становилось ничтожным перед лицом этого страшного события. Ее отец умирал. Все остальное не имело значения.
      – Ингрид, – произнесла она твердым и решительным голосом. – Ингрид… Я возвращаюсь домой.
 
      Ингрид Брандт опустила трубку и некоторое время не снимала с нее руки. Ее ясные голубые глаза немного сузились – самое большее, что она позволяла себе, вместо того, чтобы хмуриться. Слегка стала видна пульсирующая жилка на ее шее, что говорило о ее напряжении, которое охватило ее сразу же, едва Петси сказала, что у телефона Лили.
      Лили всегда так действовала на нее. И совсем не потому, что была молодой девушкой, – во всяком случае, когда уехала из Мандрепоры, Ингрид тщетно внушала себе, что Лили – дочь Отто и по праву может оставаться в центре его жизни. Но Лили была дочерью не только Отто, но и Магдалены. Лили представляла собой живой образ матери и очень сильно напоминала Ингрид о вещах, которые она предпочла бы забыть. В присутствии Лили всплывали все старые обиды, лишая Ингрид тщательно оберегаемого ею самообладания, делая ее опять такой же уязвимой, какой она была в молодости. Семь лет замужества, семь лет жизни в условиях бесподобной роскоши – ведь Отто обеспечил ее всем, что она только могла пожелать, – совершенно не изменили такого отношения. А теперь, когда она снова была близка к тому, чтобы потерять его, Ингрид знала, что ничто тут уже измениться и не может.
      Ингрид сняла руку с телефонной трубки и поправила густые светлые локоны в высокой прическе. Ни один завиток не выбился из этого хитроумного сооружения, если не считать нескольких прядей, которые она сознательно оставила по бокам, чтобы смягчить очертания лица. Этим инстинктивным жестом она как бы защищала себя, убеждаясь, что, хотя бы внешне, остается в форме, как всегда. Потом направилась в гостиную, проходя через мягкие полосы света и тени, отбрасываемые полузакрытыми ставнями.
      Отто находился на веранде, сидя в шезлонге и потягивая прохладительный напиток. Свежие газеты были разложены под рукой на журнальном столике. Хотя он был очень болен, Отто отказывался лежать в кровати. Местный житель Бейзил, который служил ему верой и правдой уже двадцать лет, мыл его в ванной, одевал и усаживал здесь, чтобы Отто, укрытый от жаркого солнца плетеными решетками, мог любоваться садами. Каждый вечер Бейзил укладывал хозяина в кровать, задаваясь вопросом со свойственной карибским островитянам невозмутимым спокойствием, поднимется ли тот завтра.
      Когда Ингрид подошла к Отто, он повернул к ней голову, но она видела, что даже такое небольшое движение требовало от него значительных усилий, и ее сердце екнуло от жалости к нему – и к себе, потому что Ингрид понимала: скоро она его потеряет.
      – Кто звонил? – спросил он. Голос его звучал еще довольно сильно, как будто он только в нем сосредоточил остатки своих сил, решив, что если тело и подводит его, то, по крайней мере, он не должен шептать как больной старик.
      Ингрид села на плетеное кресло рядом, налила себе охлажденного лимонного напитка, капнула туда немного коньяка, бутылка которого тоже стояла на столе.
      – Звонила Лили.
      – Лили! – Искра света сверкнула в его голубых глазах, которые теперь помутнели от долгих часов борьбы с мучительной болью. – Тебе надо было позвать меня!
      – Связь была ненадежная. Ты бы не успел подойти вовремя к телефону.
      – Святые угодники! Я еще не умер! Мог бы попытаться!
      – Не волнуйся, Отто. – Ингрид наклонилась к нему, положила, успокаивая, ладонь на его руку, но где-то в глубине души сознавала, что этот покровительственный жест показывает, что теперь он принадлежит ей. – Скоро ты сможешь поговорить с ней. С глазу на глаз. Она едет домой.
      Сухожилия его руки напряглись под ее пальцами, и он резко зашевелился на шезлонге, будто хотел встать и что-то сделать.
      – Нельзя этого допустить! Почему ты не остановила ее?
      – Как же я могу! Лили отсюда за сотни миль. Она сказала, что возвращается домой, и тут связь прервалась. Она узнала, что ты заболел, Отто. Хочет видеть тебя. Вполне разумное желание.
      – Кто ей сказал? Ты не сообщала, правда? Я ведь предупреждал тебя!
      – Она получила письмо от своей подруги, местной девушки… как ее зовут?
      – Джози. Черт подери, они все еще общаются?
      – Видимо да. Не расстраивайся, дорогой. Все будет в порядке. Уверена в этом. Перед Лили открылась новая большая жизнь. Связь с Джорге давным-давно закончилась.
      Руки Отто, лежавшие на коленях, сжались в кулаки.
      – Ничего не закончилось с Джорге. И не закончится! Он ничего не упустит, особенно если думает, что это принадлежит ему. Такой уж тип. Нужно – не нужно, все гребет под себя.
      На его лице отразилась боль и гнев, которые усиливали другую, физическую боль. Это задело и Ингрид, напомнив ее беспокойные думы о собственной безопасности.
      – Ни ты, ни я ничего не сможем сделать, чтобы остановить ее теперь, – заметила она, прибегая к скорому и испытанному приему, которым она так хорошо умела пользоваться. – Она едет домой, и этим все сказано.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29