Так. Распертая изнутри стальными лепестками кожаная груша для лона, сиречь капиструм. Если бы вдвое меньше, тогда ещё ничего. Когда-то мы обязаны были творить им осквернение на глазах у всего народа – если казнимая девица совершила нечто совсем уж гнусное. Это еще с тех времен памятка.

…Тонкие чаусские ножи из мягкого железа – о днище глиняной чашки вмиг наточишь. Дед говорил – снимать кожу.

Промежуточная дверь подается с застарелым скрипом.

– Мейстер, у меня готово для сэнии Марджан.

– Тогда приглашай.

О замках и засовах на ее двери мы дружно позабыли.

Когда я заглянул в жарко натопленную камору, Гита стояла уже без платья, обернутая по самые плечи странного вида пушистым полотнищем в ярких цветах. Поверх толстых носков – патены, деревянные скамеечки для ходьбы по мокрому. И – странно, только теперь заметил на шее некий шероховатый как бы желудь на витой шелковой цепочке.

– Идите в воду и отмокайте, сэниа, – кивнул я, стоя на пороге. – Да подольше. Я глядеть не буду.

…Плоские мешочки с травами. Им в подвале, собственно, не место, но травки свежие, летнего сбора, едва успели завялиться. Кружка вроде пивной, высокая, с откидной крышкой на петлях.

Нет, нож тоже нельзя, стыдно. Это тебе не поросенка холостить. Тоже наше подсобное ремесло, кстати.

– Сэниа, вы как там?

– Как в аду. В зеве печи пламя мигает, пар клубами стоит, аж тело тает и косточки плавятся.

– Сердце не томит?

– Самую чуточку.

– Частит оно?

– Нисколько.

Костяное кольцо с хитрым узорцем: жемчужина и два вьющихся кругом нее дракона. Похоже на гарду ниппонского меча, такие привозят нам готцы, а им из-за края моря – вездесущие рутены. Эта штучка вроде тоже из Сипангу и тоже гарда, только, как объяснила мне одна из девок, не для узкого клинка, а для круглого жезла. Край какая-то стерва наточила – для своей личной надобности, я думаю. Отнял.

– А вода не остыла? Лойто попросите подлить.

– Да он стесняется. Я его вообще прогнала. Ничего, вокруг меня воды много. Не вся еще на пол выплеснулась.

Я на цыпочках подобрался к двери купальни, не глядя на женщину, и задвинул внутреннюю щеколду. То же проделал с дверью пытошной.

…Нет, кольцо нельзя. Вывернется не в ту сторону или вообще сорвется с места. Но рядом с ним…

Вот оно. Тоже с далеких островов и тоже у девки отнято. Страпон, или страппато. Тисненая кожаная броня на трех пахотных бычков – одного длинного, двух коротких. Ремни, чтобы укреплять эту гадость на талии и бедрах. Прорезы по всей длине тарана. И на самой середине сплошняком вживлены (иначе не скажешь) крошечные мутноватые алмазики с колючей гранью. Кому из гостей могло быть такое по нраву? Вопрос не ко мне, а скорей к готской же Супреме, что обожает судить всякие извращения.

– Теперь выбирайтесь из воды, сэниа Гита.

Я слегка поддержал ее – лесенка, чтобы входить в воду и выходить из нее, крутовата. Почти что на руки принял. Усадил на каменную скамью.

– Сэниа, – облизнул губы. – Меня тут нет вообще. Ладно? Такой вам сон снится.

Развернул пелёнку и не обинуясь вложил пальцы в отверстие. Ну да, прямой пергамен, который от воды только слегка набух, но не стал намного мягче.

– Вот, – кинул ей горячую тряпицу, что дожидалась своего часа в самом низу лежанки. – Сожмите крепче, чтобы не остыть. Я сейчас.

С лихорадочной быстротой разделся в углу и напялил на себя сбрую. Подошел и раздвинул своими бедрами ее бедра, откинув в сторону ветошь. Крепко уперся руками в стенку.

– Глаза прикройте. Сейчас будет боль. Но не самая страшная, верите?

– Хельмут, – ответила она тихо, – я собиралась уйти, не познав ни одного из проклятий нашей праматери. Ни первой брачной ночи, ни родов, ни даже тяжких регул… Нет ничего плохого в том… что на самом пороге… одна из тех бед меня таки настигла.

От первых же слов моя крайняя плоть восстала, и когда женщина договаривала последние, я уже с предельной осторожностью погрузился в тесное отверстие. Гита застонала сквозь стиснутые зубы, но я, как по наитию, запечатал этот стон поцелуем. Повел чуть дальше – и внезапно ударил со всей резкостью. Слегка повернул и тотчас вышел в струе тяжелой и темной крови.

– Всё, милая, – почти прошептал я. – Закрой там поплотнее, а то вся твоя священная влага вытечет.

Поспешно закрутил вокруг чресел тряпку, черпнул свежего кипятку из чистой посуды, что тоже стояла на огне, и пошел заваривать травяное питье. Прихватил и склянку с мазью.

– Вот, сэниа, держите, – втолкнул ей в руку «пивной бокал». Это отвар пастушьей сумки. Отменно кровь затворяет. Знаете?

– Сама чуточку ведьма.

– А раз ведьма, то мазью сами намажетесь, уж это я показывать не буду. Да!

Тут я сообразил, что в банной комнатке слишком жарко и опасно для раны, и поспешно объяснил Гите, что надо отсюда уходить. Но пока не в ее палату. Пока объяснял, загреб ее в охапку и понес.

– Вы ведь не побоитесь вида этих…

– Посмотрим.

Я опустил ее на одну из скамеек и накрыл сухим, а потом отошел к противоположной стене и отвернулся.

Всё-таки слышно, как она там возится. А скотский хомут рассадил мне всю промежность, и оттого я никак не могу успокоить свое мерзкое желание…

– Что, получше стало, сэниа?

– Да, Славно холодит, однако. Мята?

– Есть немного.

– Хельмут!

– Да, сэниа?

– У тебя есть на чем покататься, кроме как на шибенице и на растяжке?

Меня круто развернуло от стенки прямо к ней.

– Во дворе детские качели на дубовую ветку заброшены. Старые совсем.

– Неплохая мысль, но на двор мне пока не хочется, – Гита рассмеялась почти неслышно, но так… так, что я снова вспомнил те отцовы слова.

– Госпожа моя, в чем дело с вами?

То есть, не съехали ли вы часом с панталыку от переживаний.

– В том, что эту твою мазь потребно втереть в рану тем же оригинальным особом, каким рану нанесли. А у меня ноги в коленях подкашиваются и вокруг самого устья как заноз навтыкали.

Тут она встает, придерживаясь за стенку, – и направляется прямо ко мне. Молча подтягивает меня к одному из макетов и нажимает на плечи, сажая на основание. Продевает кисти рук в обе глухие петли дыбы.

– Блок твоей игрушки на стопоре?

– А?

– Думаю, что да. Берись обеими ручками за раму и держись вмертвую. Не шелохнись только, за-ради Бога.

«Командовать всецело буду я».

Теперь уже моя набедренная повязка летит на пол. И Гитино покрывало. Она встает передо мной, так же крепко, как и я, удерживаясь руками за петли, как я за косяки. Легко дотрагивается до моего бунташного приятеля своей порослью. И вдруг садится на него верхом – крайне бережно, едва касаясь, и от понимания, как ей снова больно несмотря на то, что главный вес приходится на руки, от ужаса и непоправимости того, что я вот-вот совершу, меня захлестывает волна абсолютно безрассудного наслаждения.

И мы тотчас размыкаем связь.

Чуть поостынув, я слышу Гитино:

– Хельмут, всё моё тряпье сожги во дворе. И беспременно чтобы земли не касалось. Там, конечно, не одна кровь, но всякое прочее. Проследишь?

Я кивнул, едва ли понимая ее слова. Мы оба еле дышали, однако отчего-то улыбались, как парочка заговорщиков.

– Знаешь, как нашу малую шуточку называют суны? «Тот, кто разбил ворота крепости тараном, остаётся в ней, чтобы владычествовать».

– Как длинно-то, сэниа. Теперь я с вами в расчете?

– Скорее опять задолжал. Да ты не бойся, жидовских процентов не потребую. Одевайся пока и мне позволь то же.

Она уходит, я поспешно натягиваю всё, что раньше сбросил. Открываю внутренний засов соседней двери, плотно запираю смежную.

В своей камере меня ждет сэниа Марджан: густо-синяя камиза и такие же шевровые башмачки.

– Я вас слушаю, высокая сэниа.

– Хельмут, я хочу увидеть твой Торригаль.

Снова и снова на том же самом месте…

– Что, плохая примета? Я могу его сглазить?

– Нет, высокая сэниа.

– Что ты затвердил – «высокая» да «высокая». Гита я.

– Да, сударыня Гита.

– Раз я сударыня – повинуйся. Объясни хотя бы.

– Вы устрашитесь.

– Он что – на вид еще паскуднее здешней твоей выставки?

– Нет. Но…

– Но пытать меня вам не приказано. Слушай, я завтра только и буду, что на твой нагой двуручник пялиться. Оно тебе надо?

– Меч не здесь.

– Уж думаю. Ты его возле постели держишь. В палисандровом футляре с алой бархатной обивкой. Дед выдал.

– Пойдемте, – решаюсь я.

Беру ее за руку и вывожу на ночной воздух, отворяю дверь, ведущую наверх, в спальни. У действующего мейстера всегда комната отдельная, даже если вся прочая семья спит в одной светлице вповалку, а наш дом для нас велик.

…Торригаль ныне спит в широком ларце отдельно от своих ножен – в ложементе две выемки. Всё то время, что я был не занят с сэнией Марджан, я в поте лица правил оба лезвия, хотя они и так были безупречны и могли разделить надвое парящую в воздухе пушинку. Он великан: почти пяти футов общей длины, прямой широкий клинок с притупленным острием, удлиненная рукоять – на две широких мужских ладони. Рукоять обтянута акульей шагренью со светлыми костяными бугорками – чтобы ладонь не проскальзывала, – и увенчана позолоченным навершием. Крестовина широка и пряма.

– Он прекрасен, – говорит сэниа. – Серебряное зеркало Луны, золотое яблоко Солнца… Разве можно его бояться? Быть может, только из-за того, что у него два лица. Двуликий Пхурбу – охранитель и гроза демонов. Рутенский, романский Янус, бог дверей и переходов.

В самом деле, с каждой стороны наголовья рельефно обозначено лицо: вверху мужское, внизу, еле заметное для сэнии, – женское.

– А почему лица разные, Хельмут?

Я неловко объясняю:

– Мужская и женская сторона клинка. Заточка лезвий тоже немного отличается.

– Поняла. Здесь написано: «Всякий раз, опускаясь вниз, я поднимаю к небу человеческую душу». А на женской стороне что?

– Его имя. Торригаль. Дословно – «Певец славы Тора».

– У вас в роду есть какие-то приметы насчет каждой из сторон?

– Нет. Но я покажу всему народу главную надпись, – говорю я.

Сэниа глубоко кивает:

– Я удовлетворена. Теперь расстанемся. Завтра ко мне не подходи и со мной без нужды не заговаривай. В рыдван близко от меня не садись – лучше вообще коня попроси. И пусть твой милый Рутгер в меня еду больше не пихает. Так надо. Ну… спокойной ночи нам обоим.

С раннего утра за нами приезжает объемистая франзонская карета с четверной упряжкой и новомодными рессорами. Трясет всё равно, мой завтрак – солидный кус мяса с брюквой – такого не вынесет. Я объясняю это сьеру Филиппу, чтобы получить в свое владение его караковую кобылу. Теперь я еду обочь – форменная красная куртка, черный кожаный плащ с куколем, Торригаль в ножнах закинут за спину, – а он задом наперед и напротив моей сэнии, которая зажата между двумя… уже конфидентами, а не конфидентками.

Ехать оказалось близёхонько. Только одно меня отчего-то слегка удивило: широкая тихая река, через которую был перекинут неширокий горбатый мост – из мореного дуба и на розоватых лиственничных сваях. Вроде как не раз был на своём берегу. Вроде знал: граница между нашими землями проходит по воде. Но что по такой прозрачной и в то же время тёмной, как сейчас…

На окраине уютного, как домашние пантуфли, городка мы разлучились: честная компания направилась исполнять Очистительный Обряд, я, спешенный, отправился проверить место моего действия, которое было отсюда хорошо видать.

Помост был – добротнее некуда: высокий, повсюду толстая чёрная ткань, лесенка с перильцами. Я взобрался наверх и первым делом оглядел плаху.

Самое скверное, когда плаха оказывается негодна. В пяти случаях из дюжины мне подсовывали старую колоду для рубки мяса, только что не разбитую на щепки. Остальные семь были вырублены из убийственно твердого дерева, причем лишь в одной была надлежащим образом устроенная выемка для головы. Чтобы не погубить Торригаль, я вынужден был вообще отказаться от них и рубить на весу. Не топор же, в самом деле, просить?

Но та штуковина, что возвышалась посреди целой горы… не опилок, нет, и не соломы, а корпии темного цвета, – эта плаха выглядела так профессионально, что меня даже слегка замутило. Ни единой царапины. Мягкий, любовно выглаженный бук, ровная полукруглая вмятина спереди, на другой стороне – широкое бронзовое кольцо. Чуть низка, пожалуй, чтобы стать на колени. Сэниа об этом догадалась…

Я как мог отгрёб корпию от плахи и стал вымерять эшафот своими шагами. Должно быть, увидев, как я вожусь, прибыли мои будущие подручные – молодые, лощеные, как все и вся в рутенском Приграничье. Мы объяснились: хватило двух-трех слов. Потом я спросил, когда я понадоблюсь и не требуется ли мне возвышаться столбом посреди помоста до прибытия гостей, как это делается обычно. На что они ответили, единым жестом указав мне на зрителей.

Вот, значит, как. Ни толкучки, ни срамного интереса – кто-то прохаживается, кое-кто сидит на земле со скрещенными ногами. Подходят новые персонажи, неторопливо устраиваются рядом со старыми, переговариваются. Взгляды вовсе не прикованы ни к черной махине, ни к нам с Торригалем: напротив, скользят мимо, как бы по касательной к кругу. Будто здесь не разыграется сего же дня мистерия года…

Но не тащиться же мне по такому случаю в таверну, которая виднеется в одном из проулков! Напьюсь еще некстати или покалечат.

Я потребовал от одного из моих парней принести мне бутыль с легким пивом и чего ни на то съестного, чтобы мне никуда отсюда не уходить.

И стал ждать.

А народ всё копился, капля за каплей, грошик за грошиком.

Появились стражники, без суеты очистили проход.

Теперь я сам встал, закутался в кожаную накидку с глубоким прорезным капюшоном и оперся на свой нагой меч.

Я угадал время почти точно.

Уже подъезжают. Чёрт, как быстро…

Карета, та самая, что в первый раз, – серебро на черном. Самый благородный металл, по мнению скондийцев, – именно серебро.

Мою сэнию на сей раз не выводят – сама идет вниз по тонкой лесенке, тяжеловато, правда. Девушки спускаются вослед и берутся каждая за свою руку. Все три величественно идут по самой середине широкого пути.

Они уже здесь. Девы кланяются и отступают в толпу, и когда сэниа Марджан ставит правую ногу на первую ступеньку, берется правой же рукой за перила – юнцы наклоняются и слитным движением подтягивают ее кверху.

Вот они обходят эшафот по всем четырем сторонам, кланяясь собранию – только теперь я понимаю, как много здесь людей и какие они тихие. Сосредоточенные…

И вижу, какой плащ на сэнии. Драгоценный скондский из тех, что они делают для дарения знатным иноплеменникам: тончайшее сукно, свалянное так плотно, что не всякий дождь пробьет и не любой холод одолеет. Широкие ниспадающие рукава, глубокий капюшон с узкой оторочкой из кованого серебряного кружева. По черному фону – богатейшие филигранные застежки во всю грудь, длинные и тоже серебряные. Немного смахивает на карнавальный скелет с его ребрами и черепом или наряд колдуньи, но красиво. Мне с моим жалованьем на такое добрых два года копить.

Госпоже Маргарите он, однако, чуть великоват, что особенно бросается в глаза, когда она откидывает куколь, покрыв им все плечи. Не удивительно: такая родовая мантия шьется на мужчину, а продолжает носить женщина, пока не вырастет ее собственный сын и наследник.

Вот. Круг завершён, и моя Марджан на миг останавливается напротив меня, слегка кланяется и одними губами говорит:

– В порядке?

– Чисто как в колыбель ляжешь, – отвечаю я, скрывая свои слова за таким же точно наклоном головы, как у нее.

Мы выпрямляемся. На краткое мгновение наши глаза встречают друг друга: мои – пустые, как жаждущий сосуд, ее – как две переполненные тьмою бездны. И я понимаю: если вот прямо теперь я поведу себя недолжно, рухнет целый мир. Ее мир.

Несколько шагов сэниа делает лицом ко мне и лишь перед самой плахой оборачивается и бросает на нее взгляд. Снимает мантию, передает одному из юнцов, который бережно сворачивает ее и укладывает в припасенный короб. Под плащом синее платье такого же простого покроя, как и все Гитины. Другой юнец помогает ей стать на колени, она не торопясь ослабляет завязки, пока ворот не сползет ниже плеч. Расстёгивает цепочку своего амулета, который отправляется вслед за плащом. Чуть помедлив, протягивает руку – в нее вкладывают темную повязку, которая тотчас ложится поперек лица. С силой упирается ладонями в доски. Кладет голову, ее косы приподнимают к макушке и плотно закручивают вокруг толстого кольца. Парни уходят навстречу мне.

Всё.

Я иду по чуть упругому полу, чётко впечатывая в него каблуки и одновременно занося Торригаль обеими руками. Останавливаюсь. Говорю скорее себе, чем ей:

– Не торопясь считай до десяти. К этому времени всё кончится.

Мой меч с готовностью рвется вниз, я ощущаю под его остротой лишь почти незаметный толчок. Яркая жидкость двойным фонтаном брызжет на мое траурное одеяние, тело мягко склоняется набок, кулачки сжимаются в каком-то непонятном жесте. Я отступаю, вытираю лезвие комком спутанных нитей и бросаю их наземь. То же проделываю со своим лицом, куда таки попали брызги. На пол летит и моя защитная накидка.

Ибо я не имею права ни на каплю освященной крови.

Вложив меч в ножны, забросив их за спину и коротко перемолвившись с подручными, я ухожу в примеченную ранее таверну ждать исполнения рутенской части договора.

Время тянется долго. Я уже успеваю опростать две глиняные фляги кислого «домашнего» вина, когда по мою душу являются – не сьер Филипп, не его молодые люди, а двое чужеземного вида мальчишек, пестрых, как райские птицы, и вертлявых, как ящерки. Пажи некоего очень важного лица.

Мы трое почти бегом проходим через редкую толпу и вскорости добираемся до весьма солидного особняка. Там меня с рук на руки передают майордому в цветном бархате и с золотой цепью на груди.

Ведут по коридорам и без промедления внедряют в роскошно убранную коврами гостиную, единственная мебель в которой – высокий резной кабинет из мореного дуба со множеством ящичков и стол с двумя креслами.

Из одного поднимается навстречу… Персона средних лет. Очень значительная. Такая значительная, что не соизволила даже приодеться под стать гостевой комнате.

– Мое имя и титул ничего вам не скажут, молодой мейстер, – говорит персона глуховато и как бы себе под нос. – Вами остались более чем довольны. Там, на столе, ваши двенадцать марок и то, что мы решили присовокупить.

В прошлую бытность тут я долго приучал здешних жителей, что палачу никто не ничего не дает из рук в руки – соседи будут от тебя шарахаться, как от зачумлённого. Получил по слову своему.

– Теперь ещё об одном. Сэниа Марджан предупредила нас, что в вашем краю палач имеет право на одежду казнимого. Мы хотели оставить ее наряд в память того, что было совершено сегодня, и согласны выкупить полную стоимость этих вещей. Если б вы захотели их продать, такой цены никто бы вам не дал.

На время он умолкает.

– Вы говорите о мантии?

– И о дешевом амулете, который сэниа носила как защиту, как она говорила, от нечаянной смерти, – кивает вельможа.

– Я возьму и то, и другое.

У ножки стола – тот самый мягкий короб, длинный, исполосованный тонкими ремешками и с удобной ручкой для переноски.

– Откройте и разверните, прежде чем решить, – предлагает он.

… В лицо мне прянул удивительной красоты алый цвет. Цвет вечернего неба и солнца, парусов на закате, огненных бликов на июньской ночной воде, кожуры маленьких заморских апельсинов. Все это сплавлялось в одно и переливалось наподобие остывающего металла. Оторочкой куколя служил узкий золотной позумент. Парные застежки литого золота изображали – начиная снизу – быков, львов, орлиные головы и крылатых ангелов, повернутых, как и прочие фигуры, лицом друг к другу.

Двуличневое сукно. Мантия скорби и мантия торжества.

– Ну и как тебе это, приятель? – усмехнулся мой знатный собеседник, по-прежнему пряча лицо и голос в неряшливую седоватую бороду.

В это время я уже нащупал в складках тот самый орешек или желудь и крепко зажал в кулаке.

– Такого и у короля скондского, я думаю, нет.

– Да уж, и в самом деле нынче нет, – проговорил он с неясной усмешкой, глядя, как я заново сворачиваю плащ и запираю укладку, стягивая ее ремнями.

Теперь я могу с вами попрощаться, сьер? – сказал я.

– Сир, – ответил он. – Прощай и ты, дерзкий и безрассудный юнец. Последнее, о чем попрошу тебя, – не бери отсюда никакой охраны. Иди один, пешком и зарывайся поглубже в лес. Вообще не шибко домой торопись. Запомнил?

Я запомнил, но тогда еще не понял. Не понял и тогда, когда то ли миновал пограничную реку с её темно-прозрачной водой, то ли нет. Поспешая по сумеречным тропам с мечом за спиной и укладкой через другое плечо, я заново перебирал всё, что произошло в эти два дня. Мысли эти настолько меня донимали, что я не утерпел – вынул из кармана талисман и поднес к свету полной луны.

… Простой самоцвет. Правда, хороший, из тех, что ювелир может отделать весьма изящно. Я подумал, что, скорее всего, неблагородный опал. Он полый, дырчатый, изнутри что-то глухо постукивает – камешек поменьше. «Коровий бог». Такой ищут детишки в речном песке и носят их затяжелевшие матери, чтобы не сронить дитя.

Камень будущих рожениц.

Я первый и последний раз в своей жизни закричал от боли – и от внезапного прозрения.

Отцовский двуличневый плащ, материнский амулет.

Как она узнала в первый же день, даже до этого дня, скондская царевна-смертница, рутенская колдунья?

Но она, там, где она была теперь, – знала наверняка.

И когда мысль об этом стала прямо-таки невыносима, перед моими глазами неким вывернутым наизнанку утешением встала курьезная картинка: два намертво стиснутых кулачка с большими пальцами, азартно выкинутыми под прямым углом.