«Когда уезжают твои дармоеды?» – вдруг отчетливо раздалось в моей голове. Да, в этот раз мне не мог помочь даже спасительный домик у моря. Почему это мы – дармоеды? Он что, действительно так думает? Для человека, задарма получающего свой хлеб, я слишком много работаю, слишком сильно устаю. Дармоеды. Надо же было такое написать!

Я открыла глаза в 6.30, как всегда вот уже много лет подряд. Теперь уже мне для этого не был нужен даже будильник, хотя я по привычке все равно каждый день заводила и заводила его, но всегда открывала глаза на пять минут раньше звонка. Машка говорит, что это и есть то самое внутреннее программирование. Она верит, что мы вообще все программируем в своей жизни. Тогда я хотела бы запрограммировать удаление некоторых файлов.

– Дашка, подъем! Лиль, не делай вид, что ты меня не слышишь, вставать пора. Зубы чистим при мне.

Я совершала привычные утренние дела, улыбалась, варила кофе, делала сандвич для мужа и кашу девочкам. Я даже выслушала все мужние новости о политике. В мире все еще решали, кто же крайний в пресловутом финансовом кризисе. Сходились на том, что во всем виновата Америка. Это было правильно, потому что ей (Америке) было на это наплевать, она была далеко и занята какими-то своими делами. У нее вообще уже был вечер и рабочий день кончился. А нам так было проще мириться с ростом цен и безработицей.

– Ты где будешь ужинать, дома? – по привычке спросила я, когда Лешка закончил излагать политический прогноз на неделю.

– Даже не знаю. Я позвоню, – ответил он, кажется, даже не задумавшись, о чем я спросила.

Я вдруг подумала, что сейчас могу с точностью до минуты сказать, как и что будет делаться дальше. Он поинтересуется, как дела у девочек в школе, но, если я вдруг и действительно стану ему об этом рассказывать, он моментально отвлечется, начнет копаться в портфеле или потеряет ключи от своего «Мицубиси», а я начну злиться.

– Я уже опаздываю, поговорим вечером, ладно? – Он нетерпеливо крутил брелок. – Девочки, быстро в машину! Мне нельзя задерживаться.

– Ладно, – вздохнула я. Аргументы о работе работают всегда (каламбурчик). Он – кормилец, он – добытчик. Его нельзя нервировать. Правда, сегодня мне очень-очень хотелось его понервировать. Хоть немного.

– Пока-пока.

Муж небрежно целует меня в щеку, думая о чем-то своем, а я вспоминаю, что когда-то между нами всегда была острая связь. Нас тянуло друг к другу, словно внутри каждого был магнит, сопротивляться которому было невозможно и изнурительно. Иногда, когда Дашка и Лиля были в садике, он брал меня с собой, катал по городу на машине, и мы разговаривали. Или просто сидели рядом и молчали, иногда касаясь друг друга руками или коленями. Тогда у нас была только «восьмерка», и нам хотелось просто провести день рядом, вместе. Сейчас… сейчас, возможно, он только и ждет, когда доберется до работы и притянет к себе другую женщину, в которой, наверное, какой-то другой магнит.

– Что ты решила? – спросил меня он, стоя в дверях.

Я вздрогнула, подняла на него глаза. Я не поняла вопроса. О чем это он, он же ничего не знает? Я же не говорила. То есть это я ничего не знаю, не должна ничего знать.

– Что? – Голос дрожал, не слушался.

– О моем приеме. Ты сможешь тут все организовать? – нахмурился он.

Ах да, он же хотел устроить прием в честь какого-то контракта, который заключил на пару со своим шефом. Что-то там связанное с запуском каких-то новых пельменных линий. Мой муж, который никогда в жизни не станет есть пельмени, делает их для народа, причем в немыслимых количествах.

– Не проблема. Когда?

– В воскресенье.

– Ладно, – я пожала плечами.

Я ведь действительно все решила. Я буду молчать. Да, это невыносимо, да, противно. Когда я смотрю на него, такого уверенного в себе, все еще достаточно молодого и полного сил (даже более чем), я понимаю, что надо все делать по-другому. Надо взорвать какой-нибудь мост, просто так, криком. Надо визжать на ультразвуковых частотах, чтобы разлетелась в осколки вся наша посуда. Надо вышвырнуть его из дома и потребовать развода. Надавать ему пощечин. Найти и разорвать на куски эту его «Н.». Но…ничего этого я делать не буду. Вообще ничего. Буду готовиться к приему. И знаете, почему? Потому что сегодня утром я проснулась и поняла, что сама по себе моя семья мне нужнее, чем любовь мужчины, который спит со мной рядом уже более двенадцати лет. Вот это я как раз готова потерять, но… есть еще мои девочки, есть привычный жизненный уклад и еще много чего. Ради всего этого стоит остановиться и не спешить с резкими телодвижениями. А как же наш дом, празднование Нового года, семейные праздники, на которые приезжают друзья, мои родители? Им, кстати, Лешка никогда не нравился.

«Он тебе не пара, – ворчал мой папа, к слову сказать, интеллигентнейший и добрейшей души человек, всю жизнь преподавал филологию. – Он простой и ничего про тебя не понимает».

«Он простой, да. Но что в этом плохого? Он смешной».

«Да уж, ухохочешься», – кривилась мама.

У них с папой всегда было одинаковое мнение – папино. Всю жизнь.

«Я его люблю».

«Это-то и проблема. Я это вижу и сам», – вздыхал папа.

А потом я забеременела, папа с мамой попеняли на жизнь, да и забабахали нам свадьбу, а в качестве свадебного подарка преподнесли нам ключики от хрущевки, оставшейся от моей бабушки, папиной мамы. Как же там было хорошо! Мы прожили там почти пять лет, пока не переехали в квартиру побольше. Но и потом, после хрущевки, когда Лешка уже начал подниматься на ноги (странная фраза, более подходящая к младенцам, а не к взрослым серьезным мужчинам), все было очень хорошо. Он любил девочек, я любила девочек, мы любили друг друга. Я занималась домом, он занимался тем, чтобы этот дом был – полная чаша. Я организовывала вечеринки, он на них шутил и развлекал народ. Когда он на меня смотрел, я чувствовала себя красавицей. Когда-то ведь он постоянно на меня смотрел. Мы всегда были не разлей вода, вот только я забыла, в какой момент в нашей постели появилась эта «Н.». У меня муж гуляет, а я почему-то думаю только о том, что скажет мой папа.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.