Современная электронная библиотека ModernLib.Net

На тройках

ModernLib.Net / Отечественная проза / Телешов Николай / На тройках - Чтение (стр. 1)
Автор: Телешов Николай
Жанр: Отечественная проза

 

 


Телешов Николай Дмитриевич
На тройках

      Николай Дмитриевич Телешов
      НА ТРОЙКАХ
      Из цикла "По Сибири"
      I
      В суровые январские морозы 188* года приближался к Нижнему Новгороду поезд, с которым ехали преимущественно торговые лица; они направлялись в Ирбит, где начиналась в это время большая сибирская ярмарка. Тут ехали и завзятые торгаши с вечною думой на лице - перехитрить всех на свете, были и степенные люди, именуемые "русаками", с бородами лопатой и бородами козлом, были бритые туляки, похожие не то на хлыстов, не то на актеров, а больше на южных колонистов-немцев; ехали солидные представители именитого купечества, ехали доверенные крупных фирм и приказчики всевозможных категорий, имеющие право здороваться с купцами за руку и не имеющие. Среди пассажиров первого класса сидел молодой человек лет двадцати, с румяными щеками и едва пробившимися усиками, Мефодий Иванович Кумачев, сын известного миллионера, только еще весною покинувший школьную скамью. Он ехал впервые на ярмарку - из любопытства.
      За окнами мелькали занесенные снегом рощи и поляны, сторожевые будки, селения. Поглядывая то в окно, то на пробуждающихся соседей, Кумачев думал о предстоящем далеком пути по лесам и дорогам; его соблазняла эта таинственная перспектива - увидать остатки первобытной Руси, поговорить с лихими волжскими ямщиками, скоротать ночь где-нибудь на глухой далекой станции; но, прельщаясь всем этим, он чувствовал себя не особенно ловко в компании таких солидных и пожилых людей, как Сучков или Панфилов, которые сидели теперь рядом с ним и с которыми придется ехать еще чуть не неделю вместе. "Для чего нам понадобилась эта компания?" - думал он, досадуя на своего попутчика, который непременно желал, чтоб эти двое ехали с ними. Его попутчик был лет сорока пяти, большой весельчак и затейник, низенький, живой, с бойкими черными глазами, по имени Виктор Германович Тирман, московский фабрикант, умевший жить, несмотря на ограниченные средства, не хуже всякого богача.
      - Прекрасно, прекрасно! - оживленно говорил Тирман, смеясь и потирая руки. - Поедемте все вместе! куда торопиться?
      - Мне торопиться некуда, - соглашался Сучков, пожилой красивый мужчина, с мягкими манерами, с холеным белым лицом и холеными бакенбардами. Сделайте одолжение, ехать вместе приятнее. А то с моим приказчиком забудешь, как говорят по-русски: от него, кроме "да-с" да "нет-с", во всю дорогу ничего не услышишь.
      Панфилов соглашался тоже. Это был высокий коренастый мужчина лет за пятьдесят, с толстыми щеками и небольшою, но густою бородой, в которую вплелась сильная проседь. Он и Сучков были по виду такие серьезные люди и вели между собою такие скучные разговоры - все о делах да о причинах, что Кумачеву не о чем было сказать с ними даже двух слов.
      Согласившись не расставаться, все пожали друг другу руки, и разговор у них после этого прекратился. Панфилов открыл пред собою газету с намерением читать. Однако не чтение занимало теперь его мысли и не торговля; его тревожил иной вопрос, большой для него важности. Из поездки в Ирбит купцы сделали нечто вроде спорта: есть такие, что ухитряются доехать от Москвы в пять суток, есть такие, что едут шесть дней, а некоторые едут полторы недели и больше; последние, конечно, не участвуют в спорте и едут как бог на душу положит, посмеиваясь над усилиями первых во что бы то ни стало обогнать друг друга; зато первые мчатся на тройках, не щадя ни здоровья, ни денег, и с похвальбой приезжают в Ирбит. Местное население недоверчиво покачивает головами: можно ли добраться до них из Москвы в пять суток?! Но купцы в удостоверение достают из кармана газету от того числа, когда выехали из Москвы, и простодушные обыватели в удивлении разводят руками.
      Матвей Матвеевич Панфилов был человек крайне самолюбивый. Почти тридцать лет он посещает ежегодно Ирбитскую ярмарку, и там про него идет слава, что быстрей его никто не ездит. Не отстать же теперь от Сучкова или от Тирмана, от этих завзятых ездоков, которые только два раза в жизни его обогнали, да и то потому, что в дороге околел коренник. Человек он был старого времени, отказаться от старой привычки не мог, и обогнать всех попутчиков было вопросом его самолюбия. Сучков и Тирман считались самыми опасными конкурентами, у которых все приспособлено, и лошади и повозки, чтобы лететь сломя голову. Равняться с ними было довольно трудно: про Тирмана шла молва, будто в дороге он не ест и не спит, а все время держит в руках нагайку и погоняет ею то лошадей, то ямщика - благо в тех местах народ невзыскательный. Да и Сучков тоже ездок записной - за деньгами не стоит, скандалов никаких не боится, и ямщику у него на выбор: рубль на чай либо по шее; поэтому и летит, как птица. Смущали Матвея Матвеевича такие попутчики.
      Поезд подходил уже к самой станции, когда Тирман, взявши с полки свой саквояж, сказал, обращаясь к соседям:
      - Значит, вместе, господа? Заказывайте кофе, а я за багажом покуда пройду.
      С этими словами он вышел на тормоз вместе с К"мачевым.
      Чудное утро, солнечное и слегка морозное, сияло в Нижнем-Новгороде. На остановившийся поезд бросились носильщики, из вагонов повалил народ, все смешалось, и Матвей Матвеевич насилу отыскал своих приказчиков, ехавших во втором классе. Верный данному слову - не торопиться, он прошел прямо в буфет и занял отдетьный столик, заказавши кофе для себя и для своего главного приказчика Бородатова, человека солидного и благообразного.
      - А вы скорей на извозчика да укладывайте повозки.
      Живо!
      Двое других, к которым относились эти слова, сейчас же повернулись и молча пошли к двери. Это были тоже служащие Панфилова: конторщик Кротов, похожий более на церковного певчего, суровый, басистый, и приказчик Анютин, который обладал нежным взглядом и сладким голосом, хотя был плешивый и рыжий. Они уже знали, что требуется хозяину, и вышли из вокзала с таким видом, будто в первый раз приехали в город.
      Глядя на Панфилова, не спеша отхлебывавшего кофе и курившего папиросу, можно было подумать, что он в самом деле никуда не торопится; разве только частое поглядывание на часы и обнаруживало его тревогу. Напрасно, однако, дожидался он Тирмана, ушедшего получать багаж, и Сучкова, ушедшего умываться. К кофе никто не явился.
      "Тем лучше!" - подумал Матвей Матвеевич и, не торопясь, будто прогуливаясь от нечего делать, вышел вместе с Бородатовым из вокзала и, как только вышел, сейчас же как бешеный вскочил к первому извозчику и погнал что есть мочи на почтовую станцию.
      Вот они, панфиловские повозки! Вот стоят у самых ворот, и добрые кони встряхивают колокольчиками... Матвей Матвеевич взглянул на свои повозки, маленькие, легкие, приспособленные для быстрой езды, взглянул на громадных коней, впряженных тройками, которые били в нетерпении снег копытами и мотали головами, - на этакой тройке да не лететь!
      "Постой же! - погрозил он кому-то, улыбаясь. Улыбались и ямщики, давно знавшие Панфилова и чуявшие в карманах хорошую подачку на чай. Готовясь вспрыгнуть на облучки, они весело разбирали вожжи, а путники, надевши сверх полушубков теплые дохи, усаживались по местам. Огромное тело Панфилова заняло почти всю повозку, и Бородатов еле-еле пристроился сбоку, завидуя другим приказчикам, которые вдвоем засели во вторую повозку, разделивши места по-товарищески. Содержатель "Вольной почты", провожая старых знакомых, одолжил по особому случаю Матвею Матвеевичу курьерскую подорожную.
      - Все сели? - раздался громкий окрик.
      - С богом! - ответили из задней повозки.
      - С богом! - скомандовал Панфилов и, сняв меховую шапку, перекрестился.
      Лошади тронули...
      Сначала проехали "Вольную почту", потом замелькала своими рядами и вывесками Нижегородская ярмарка, пустующая в это время года и вся занесенная снегом; мелькнул водопровод, и лошади спустились на Оку. Ехали не спеша: то и дело мешались встречные обозы, или городские сани перерезывали путь. Вот в правой стороне показался Нижний, а вот и кремль, на который все стали креститься; вот мелькнул красавец Откос; потянулись караваны огромных барок, зазимовавших во льду, но все это мало-помалу осталось уже позади, исчезли всякие признаки жилья, и перед глазами развернулась одна широкая, бесконечная "кормилица-матушка" - Волга.
      II
      Ясный морозный день. В воздухе тишина невозмутимая.
      Небо совершенно голубое, точно летом, и солнце светит полетнему, только не греет, и белый снег вокруг блестит и искрится, так что больно смотреть, и вьется впереди наезженная дорога прихотливыми очертаниями, и не хочется отрывать взоров от сверкающей бесконечной равнины, что тянется по левой стороне не тронутая человеческими ступнями, до самых краев небосклона. Правый нагорный берег глядит на нее исподлобья, как старец-жених на молодую невесту, и там, где раскинулись старые Печоры с их колокольнями, утопающими летом в зелени садов, торчат оголенные ветки. Угрюм и задумчив этот нагорный берег, весь обросший старыми лесами; заиндевелые деревья производят самые фантастические сочетания: то чудится в них какой-то терем волшебный, то узоры, вышитые по канве, - целый русский сказочный мир встает в воображении...
      А тройки летят во всю мочь, крутя за собою снежную пыль. "Эх! Эх!" покрикивают ямщики. Чутко и вольно разносятся окрики, радостной песней заливаются колокольчики, и снежная пыль летит прямо в лицо и крепко садится на фартук повозки. Глядишь-глядишь на все стороны, и не хочется слова сказать. Вон что-то черное виднеется в стороне - это полыньи. Иногда полыньи встречаются очень большие, с версту длиною; говорят, не будь их, рыба не могла бы зимовать в реке, - так ли? Некогда разбирать!
      Морозный воздух вплетается в усы и в бороду, смораживает ресницы. "Эх! Эх! Други милые!" - слышится веселый окрик, и непонятно, чему веселится ямщик.
      Но тут, то там в разных местах по реке возвышаются ледяные кресты, иногда до сажени ростом.
      Бородатову надоело молчать. Он глядел направо, глядел налево: прекрасные, но одинаковые картины, хотя и одинаково прекрасные, менялись перед его глазами. Он давным-давно знает волжский обычай с ледяными крестами, но ему хочется слышать человеческий голос, который нарушил бы величаво ледяное безучастие природы.
      - Ямщик!
      Тот мгновенно обернулся, но тотчас же привстал, нахлобучив шапку, чтоб не свалилась, гикнул и пустил тройку еще быстрее.
      - Ямщик!
      - Ась?
      Бородатов почувствовал себя барином и почему-то рассердился, по крайней мере в голосе его зазвучала командирская нотка:
      - Что за кресты, я спрашиваю.
      Ямщик опять привстал, хотел было опять гикнуть, но спокойно опустился на облучок и, балуя вожжами, ответил:
      - Обыкновение. Ребята делают изо льда; наколяг и сложат крестом. Так уж заведено, чтобы в крещение после обедни строить.
      - Зачем же? Примета, что ли, какая?
      - Кто ж их знает, должно быть примета.
      Для разговоров, однако, не время: вот уж чернеется кабак на седьмой версте, у дверей которого лошади останавливаются сами, потому что это тоже волжский обычай, и ни одна тройка его не минует. Ямщики проворно соскакивают с повозок и молча подходят к Матвею Матвеевичу, ухмыляясь и почесывая в затылках. Лошади стоят, тяжело дыша; от них валит пар, замерзая вокруг губ и ноздрей.
      Получив по серебряной монете, ямщики через минуту вернулись, утирая рукавом губы, вскочили снова на облучки, гикнули, и повозки, взвизгнув полозьями по скрипучему снегу, опять понеслись вдаль.
      Много было прикушено языков, много было посажено синяков на лбы и шишек на затылки, прежде чем выдуман такой экипаж. Русский человек доходил до него постепенно, не торопясь, и всякий раз умудрялся горьким опытом.
      И, наконец, состряпал такую штуку, что, кати на ней хоть к чертям на кулички, - горя мало! Это не сани с ковровым задком и мягким сиденьем, в которых езжали, бывало, откупщики на прогулки; это не кошева, в которой и до сих пор ныряют по ухабам разные куплетисты и фокусники, неизбежные гости всех русских ярмарок, или тащатся мелкие комиссионеры; это даже не монастырская кибитка, в которой возят архиерея, хотя она тоже напоминает, как и та, бабушкин чепчик. Все в этой повозке отличается прочностью и удобством: косогор ли, ухабы - ей все нипочем!
      Засел в этот "бабушкин чепчик", приделанный к высоким розвальням, натянул на ноги меховое одеяло, и лети хоть за тридевять земель, ни о чем не горюя. Что ей сделается, этой повозке? Наскочила на кочку - небось! не опрокинется набок, потому что по бокам приделаны отводы, вроде вторых оглоблей, которые берегут ее и слева и справа. Понесется ли она по ухабам, и то не беда, - разве только охнешь от неожиданности, а уж язык не прикусишь и не станешь бодаться с ямщицкой спиной или с своим собственным чемоданом. Чепчик сделан из прочного лубка и околочен циновкою; на случай солнца - сверху спускается "зонтик", на случай вьюги поднимается фартук до самого зонтика, а на случай голода или жажды в кузове имеются два кармана, где хранится все необходимое: закуска, коньяк, табак и тому подобное. Под сиденьем - перина, за спиною - подушки, так что ни сидишь, ни лежишь, а натянешь на ноги меховое одеяло да завернешься покрепче в доху поверх полушубка, поднимешь фартук, опустишь зонтик да выпьешь на сон грядущий так тут не то что ухабы или мороз, а никакая метель не страшна!
      Пока тянулась однотонная ледяная картина, пока по свежему следу мчались повозки, крутя за собою снежную пыль, Матвей Матвеевич, не успевши еще освоиться, ежился и потирал руки от холода, молча следя за бегом коней, а потом, откинувшись глубоко на подушки, сказал Бородатову:
      - Ну-ка, Федор Николаевич!
      Тот проворно вынул из кармана повозки откупоренную бутылку и молча налил коньяку в дорожный стаканчик.
      Панфилов молча выпил, закусил леденцом и молча кивнул на бутылку, что означало: "Выпей и ты!"
      Выпил и Бородатов. Выпили и в задней повозке; только те догадались эго сделать пораньше и теперь занялись разговорами. Кротов узнал, что ямщика зовут Еремеем и что у него пять человек детей.
      Переговариваясь и пошучивая с ямщиками, путники весело и незаметно добрались до первой станции Кстово, расположенной почти у самого берега. Здесь почему-то не говорят "кресты", а говорят "кеты", и не говорят "креститься", а говорят "кститься", потому и станцию называют не Крестово, а Ксюво. Сделав крутой поворот, тропки с звоном и шумом подкатнлл к крыльцу.
      В это время от крыльца отъезжали повозки Тирмана и Сучкова. Как только их увидал Матвей Матвеевич, так и остолбенел, не успев даже вытащить из повозки ногу, и стоял на одной, точно аист.
      - Так и есть! - вскричал он в негодовании. - Надули! Надули! - И, выскочив на снег, не знал, куда деваться. - А все вы! - набросился он на приказчиков. - Укладывались десять лет! Староста! - закричал он еще громче, распахивая шубу.
      Ему вдруг сделалось жарко. Вид его был необычайно строг и грозен, а голос, на который мгновенно выбежал староста, прогремел, как команда.
      - Живо! Курьерских!.. А вы, молодцы, - обратился он к ямщикам, удружили: получай по рублю!
      Новые ямщики целою толпой хлопотали между тем у повозок, впрягая свежие тройки.
      - Скорей! Скорей! - волновался Матвей Матвеевич, то подходя к повозкам и понукая ямщиков, то вглядываясь вдаль и щурясь на две черневшие точки.
      - Прописаны подорожные? Садитесь! Пошел, ямщик!
      Догоняй те тройки!
      Взвился кнут - и лошади помчались. Волнение Панфилова, однако, не улеглось. Все внимание его было обращено на дорогу, по которой вдалеке неслись две скачущие тройки.
      - Пошел! Гони! - покрикивал Матвей Матвеевич, не спуская с них глаз. Да пошел же ты, черт тебя побери!
      Ямщик нахлестывал лошадей и торопился, в надежде получить на чай, не обращая внимания на ругань. Тройка летела, а Панфилов все не мог успокоиться.
      - Гони! Гони!.. Ах ты скотина, как едешь! Вот я тебя!
      я тебя!
      Но браниться во весь голос на морозе не так-то легко, и Матвей Матвеевич устал.
      - Да ругайся хоть ты! - толкнул он Бородатова, откидываясь в глубину повозки.
      Бородатов начал ругаться экспромтом, без всякого вдохновения. Между тем расстояние между тройками малопомалу все сокращалось и сокращалось. Вот уже ясно виднеется сучковская повозка с ее глянцевитым чепчиком; алые лучи заходящего солнца сверкают на ее лощеной циновке.
      "Теперь не уйдешь!" - радостно думает Панфилов.
      Лихо несутся передние кони, но еще лише скачут панфиловские тройки.
      - Ух! Эй! Го-го! - вскрикивает ямщик тонким, почти бабьим голосом и, не помня обиды, взмахивает кнутом и руками, привставши на облучке.
      Но вот и вторая станция - Кадинцы. Тройка лихо подкатила к крыльцу, колокольчики беспорядочно заболтали на все лады, точно перебивая друг друга, и вскоре они заливались над другими конями среди волжского раздолья.
      Солнце уже село. Начинало вечереть, когда миновали Юркино. Январские сумерки стали заволакивать даль, и в воздухе заметно свежело. Серый иней вставал над лесами, окутывая постепенно весь правый берег; белая равнина тоже серела и мало-помалу сливалась с туманною далью.
      Первые звезды замигали на небе. Крепчал мороз. С хрустом и скрипом оседал снег под полозьями; казалось, скрипела и самая повозка, точно сафьяновый кошель. Осколок луны, белевший недавно точно облако, теперь позолотился.
      Анютин выглянул из повозки, и глаза его встретились с отблеском луны. Он было отвернулся, но потом снова поднял глаза к небу. Что-то ласковое просилось к нему в душу; эти кроткие лучи среди мертвой природы будили в нем его полузадавленную молодость.
      - Шельмец, шельмец! - тихонько прокряхтел он, и неизвестно, к кому относились эти слова.
      В это время около них показался задок чьей-то повозки.
      - Никак, обгоняем?
      - Сучковская! - ответил ямщик и завертел по воздуху кнутом.
      Слышно было, как рядом сопели лошади, и скрипела чужая повозка, и чужой колокольчик вмешивался в песню их колокольчика. Но приказчикам было все равно: они ли кого обгоняют, их ли кто, - они вовсе не интересовались и спокойно лежали под чепчиком, рассуждая об ужине да любовно поглядывая вперед, где среди вечерней мглы сверкали огненные точки.
      - Слава тебе господи! К Лыскову подъезжаем.
      Среди сумерек заманчиво блестели эти огни, напоминая семейный очаг, и чем ближе к ним подъезжали тройки, тем шире рассыпались и множились они, сверкая тут и там и лаская утомленные взоры.
      Все четыре тройки, одна за одной, въехали в Лысково, нарушив своим звоном и скрипом мирную тишину. Впереди всех ехал Тирман с Кумачевым, за ним Панфилов и приказчики.
      Сучков оказался последним.
      III
      После долгой однообразной езды и мороза хорошо поразмять усталые ноги, взбираясь вверх по лестнице; хорошо войти в теплую горницу, сбросить с себя тяжелую, промерзшую шубу, сесть за стол, покрытый чистою скатертью, и отведать горячих щей, которые дымятся пахучим паром.
      Лысково - большое село, раскинувшееся по полугорью, - по зернышку да по семечку заманивало к себе хлебную торговлю, а заманив, вцепилось в нее, как сторожевая собака, и потянуло на свою сторону со всех концов Поволжья, с маленьких сел и деревенек, и нарезало себе улиц, настроило каменных домов, какие сделали бы честь даже уездному городу!
      Пока приезжие топали по лестнице, крякали с холода, сбрасывали шубы, Кумачев успел уже вбежать в комнату и осмотреться. Посредине стоял общий стол с тарелками, ножами и погребцом, из которого торчала, разинув рог, горчичная банка. Вслед за Кумачевым вошли и все остальные, расчесывая бороды и слипшиеся волосы. Человек, стоявший в дверях с салфеткою под мышкой, вопросительно глядел на них, готовый сорваться с места по первому слову, но потом, раздумав, подошел к столу и начал лениво трепать об него салфетку, делая вид, что сметает.
      - Любезный, а где же хозяин? - сказал Сучков.
      - Сию минуту-с! - бойко ответил человек и торопливо ушел.
      Все сели вокруг стола; пробовали заговорить, но разговор не вязался. Веселее других глядел Кумачев. Он не оставил без внимания ни одного предмета, поглядел в окно, поцарапал пальцем горчичную ложку, на которой присохли комки, заглянул и в сундук, окованный жестью; таких сундуков много стояло здесь по стенам для продажи. И все ему казалось забавным и новым. Его молодое свежее лицо выражало безграничное удовольствие, и сдержанная улыбка не сходила с губ.
      - А знаете, что нам предложит сейчас хозяин? - шутливо сказал Панфилов. - Держу пари, что заливную стерлядь, щи и котлеты! Здесь двадцать девять лет подают одно и то же.
      В это время за стеной послышался говор и кашель, потом заскрипели половицы под чьими-то мягкими шагами, и в комнату вошел Дмитрий Ульянович, седенький, ветхий старичок, в валенках, в длинном затасканном сюртуке. Появление его сопровождалось хриплым тяжелым дыханием, довольно громким, отчего казалось, будто в груди у него спрятана машинка, которая должна была шипеть и пищать при каждом вздохе. Едва взглянул Дмитрий Ульянович на компанию, как всплеснул руками и даже остановился.
      - Господи, мать пресвятая богородица!.. Вот радостьто! Привел господь на старости опять увидаться!.. Матвей Матвеевич! батюшка! И вы, Иван Александрыч! Да ч го же такое, и Виктор Германович здесь!
      Он в умилении замолчал, склонив голову набок и улыбаясь, а машинка в его груди еще просвистела две жалобные нотки.
      - Да как же это вы так... все-то разом? Точно сговорились? - заговорил он снова, здороваясь со всеми за руку. - Почтение, сударики мои! поклонился он приказчикам, приветливо улыбаясь, отчего все лицо его сморщилось и седенькая бородка запрыгала с радости.
      Перед Кумачевым, однако, он в недоумении остановился и сказал:
      - Молодого человека вот не признаю что-то. Не сынок ли Матвея Матвеевича?
      - Это молодой Кумачев, - ответил Тирман.
      На лице хозяина сейчас же выразилось уважение к громкой фамилии московского богача.
      - Здравствуйте и вы, батюшка! - поклонился он почтительно. - Дедушку вашего, царство ему небесное, знавал, Савелья Никитича, и вашего батюшку всегда принимал, когда приезжали; вот и вас господь привел увидать...
      Хе-хе-хе, господи боже!.. Чего же прикажете, гости дорогие? - обратился он ко всем.
      - А что у вас есть?
      - Да что угодно: стерлядочку заливную можно... Хорошая стерлядочка! Щи можно подать, а то и котлетку, ежели будет угодно, зажарим.
      - Ну, вот и пожалуйте всего этого.
      Дмитрий Ульянович, вздыхая и приговаривая что-то, ушел, а приказчики тем временем \спели молча объясниться с стоявшим в дверях человеком Привлекши его внимание громким кашлем, Анютин мигнул ему и щелкнул себя дв)мч пальцами в шею около уча, затем опять мигнул, а через минуту человек притащил уже им водки и рыбы.
      В это время в дверях показался смотритель с подорожными в руках. Это был низкорослый и крепкий человек, которому, несмотря на его седину, казалось, века не будет.
      Одет он был в двубортный суконный сюртук с двумя рядами медных пуговиц, на которых изображалась почтовая труба, изогнутая в виде кренделя.
      - Хлеб да соль, господа! - сказал он, глядя на водку. - Для вас все готово, извольте получить.
      И он положил на стол полупечатные, полуписанные листы казенной бумаги, затем, высоко подняв брови, погладил свою длинную бороду и поглядел на закуску не то лукавым, не то невинным взглядом.
      - Очень быстро изволите ехать! - продолжал он, переминаясь с ноги на ногу. - Очень быстро: шести часов еще нету.
      - Обыкновенно, - сказал Тирман, закусывая выпитую рюмку.
      - Замечательно быстро! - похвалил еще раз смотритель, не отходя от стола. - Быстрей вашего никто не ездит.
      А между прочим имею честь кланяться!
      Он нехотя удалился, а приезжие принялись за ужин, который был вскоре нарушен веселым смехом, внезапно раздавшимся внизу, и затем быстрым топотом по лестнице: кто-то вбегал торопливыми легкими шагами и, задыхаясь, смеялся от всей души. Все встрепенулись и взглянули на дверь.
      Продолжая хохотать, в комнату вбежала молодая женщина, но, увидав компанию, мгновенно остановилась и замолчала в смущении, тяжело дыша. За нею, отдуваясь, вошел молодой мужчина в очках, которые запотели от холода и были спущены на конец носа.
      - Занято! - подумал он вслух, видя, что сесть ему некуда.
      - Мы можем подвинуться, - любезно предложил Сучков. - Господа, подвиньтесь!
      Вошедший поклонился в знак благодарности и сказал, вытирая платком очки:
      - Садись, Оля, есть место.
      Очевидно, та не ожидала встретить столько народа, когда, смеясь, вбегала сюда, и сначала смутилась, но теперь оправилась от первого впечатления и быстрым взглядом оглядела комнату и людей, взглянула мельком на Сучкова и Кумачева, остальных не заметила и снова весело улыбнулась.
      - Ох, устала! - промолвила она, садясь прямо на сундук и кокетливо поправляя на себе пуховый платок, который, казалось, ласкал и нежил ее шею и щеки.
      - Садись к столу, что ж ты на сундуке!
      - Дай отдохнуть минутку! Какая тяжелая лестница!
      Она хотела вздохнуть, но вместо этого опять засмеялась и встала, поправив еще раз пуховый платок, закрывавший ее спину и грудь и одним концом спускавшийся до полу.
      Это была женщина лет двадцати двух, не более. Голову ее покрывала высокая барашковая шапка, похожая на мужскую; из-под шапки виднелись волосы, почти такие же темные и длинные, но когда она открывала глаза (взгляды ее были внезапны), то ресницы, казалось, блестели заодно с ее крупными лучистыми глазами. Ее появление внесло с собою что-то живое, непонятно бодрое, вызывающее.
      Запах щей, начинавший было щекотать аппетит, утратил свое обаяние; приказчики сбились в кучу; Сучкову стали мешать его красивые бакенбарды, которые пришлось поэтому откидывать вправо и влево и хмурить на них свои красивые брови; Кумачев перестал есть; Тирман задумался о чем-то очень лукавом, и только Матвей Матвеевич продолжал свой ужин, хладнокровно наблюдая за всей компанией.
      - Оля, ты будешь есть?
      - Разумеется, Леонид! Я голодна, - отвечала та, усаживаясь за стол.
      - Человек! Какой у вас ужин?
      - Щи-с! Заливная стерлядь!
      Оля, не дав ему договорить, сказала:
      - Стерлядь, стерлядь!
      Пользуясь своим случайным соседством, Матвей Матвеевич спросил Леонида, далеко ли он едет.
      - В Малмыж, - отвечал тот хмуро. - Черт знает какое сообщение - на лошадях! А жене вот нравится.
      Та улыбнулась при этих словах. Улыбнулся и Панфилов, взглянув на нее. Улыбнулись и прочие, предвкушая общий разговор.
      - Да, мне очень нравится, - сказала Оля, видя, что все на нее смотрят. - Железная дорога так монотонна, так надоела! А здесь все новое. Говорили, будто дорога плохая, - нисколько.
      - Это только сначала, сударыня, - вежливо заметил Панфилов. - А пойдут Чугуны, Осташиха... да еще Аракчеевские аллеи, так не приведи бог!
      - А вы далеко ли? - спросил Леонид.
      - Мы на ярмарку, в Ирбит едем.
      Стали говорить про Ирбит и Малмыж, и разговор малопомалу сделался общим. Выяснилось, что Леонид - чиновник из Петербурга, едет по делам службы, получив в Малмыже место инспектора, не то податного, не то еще какого-то, - никто этого не разобрал.
      - Я так рада, что еду на тройках, - говорила его жена Кумачеву. - Это такое удовольствие: летишь - сердце замирает!
      Она очень мило зажмурила глаза и еще милее содрогнулась при этом, словно показывая, как у нее замирает сердце. Между тем ужин был окончен, и Панфилов поднялся. Глядя на него, встали и прочие.
      - Желаю благополучного пути! - поклонился он Ольге Васильевне.
      - Вы уже едете? Поедем и мы, Леонид!
      Тот, очевидно, не имел обыкновения спорить; молча вытер губы, поправил очки и, положив деньги, стал собираться. Кумачев воспользовался случаем подержать Ольге Васильевне шубу; за это она поблагодарила его такою улыбкой, что не только у него, но даже и у Сучкова заблестели глаза.
      С сожалением подумал теперь Кумачев о своей лихой тройке, которая унесет его далеко от всех: "Черт бы ее побрал вместе с Тирманом - куда торопиться!" Однако все вышли на двор под веселый говор и пожелания Дмитрия Ульяновича, который со свечкою стоял на лестнице и провожал их, называя всякого по имени и вплетая сюда разрые слова, вроде: "господи боже", "батюшка", "Никола Милостивый"...
      "Веселая барынька!" - подумал Панфилов про Ольгу Васильевну, пока та усаживалась в повозку. Зная хорошо слабости своих спутников, особенно Сучкова, он был уверен, что ихние тройки теперь далеко не ускачут, а будут все время держаться поближе к новой. Вот прекрасный случай уехать от них так далеко, что после и не догонят!
      Обрадованный этою надеждой, Матвей Матвеевич обратился к своему ямщику сладким упрашивающим голосом:
      - Милый, уважь! Поезжай как можно пошибче, голубчик. А ежели ты, мерзавец, - вдруг переменил он тон, - плохо поедешь, так я тебя...
      Он что-то еще добавил, но уже вовсе тихо, почти шипя, чтобы не слыхали другие.
      IV
      Было темно, когда выехали на дорогу. Новорожденный месяц весело блестел на небе, но не освещал пути. Все тройки, одна за одной, ехали ровною рысью. Как ни торопил ямщика Панфилов, как ни упрашивал, как ни бранился, тот был ко всему равнодушен. Обладая лучшими лошадьми по всей Волге, лысковские ямщики никогда и никуда не торопятся.
      - Да пошел же! Да обгони ты тех, ради бога! - волновался Матвей Матвеевич, боясь пропустить хороший случай. - Ну, на тебе рубль - гони живей.
      - Покорно благодарю, - отвечал равнодушный ямщик. - Едем и так очень поспешно.
      Безнадежно ругнув его за упрямство, Матвей Матвеевич запахнулся, надвинул поглубже шапку и стал дремать.
      Мало-помалу и всех убаюкала тихая морозная ночь. Спокойно и ровно катились повозки по гладкой дороге; еще спокойнее глядел на них одноглазый месяц, окруженный широким белесоватым кольцом. Один только Кумачев долго не мог успокоиться и лежал, уткнувшись в воротник дохи. Каких-каких дум не передумалось ему в это время! То вставал перед ним обольстительный образ Ольги Васильевны, неотступно влекущий куда-то на радости и восторги; то видение сменялось тоскою о предстоящей жизни, бесцельной и черствой; то вспоминалось старое, когда он был еще Мифочка, резвый мальчишка, школьный затейник...

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4