.. варежки. Такие же самые, что привоз он подшефным с завода. Шерстяные, крупной вязки, значит, воевать ей еще долго - вместе со всеми. Подошла к нему, сняла варежку, протянула руку, обожгла до боли знакомым и уже не знакомым теплом - будто поздоровалась и простилась одновременно. И исчезла. Скрылась в сутолоке машин и людей, в тяжелом громе гусениц и моторов. Попробовал побежать, настигнуть - все напрасно. Только кусочек тепла на ладони остался от милого прикосновения. А навстречу - ребята из десанта. В таких же ушанках и ватниках. В таких же варежках.
      - Привет, Слобода! Воротился? Наконец-то! Ну, давай, топай за нами...
      И эти исчезли. Ничего не осталось от удивительного видения.
      ...Слободкин шагал от танка к танку, от одной группы танкистов к другой. С одними покурит, с другими словцом перебросится, на третьих просто посмотрит какие они вес ладные, крепкие, какие статные в своих доспехах! Так бы и не расставался с ними. Но, откуда ни возьмись, появился летчик, красноречиво шаркнул перед Слободкиным жестким рукавом комбинезона над часами. Слободкин давно уже заметил, что летчики самый беспокойный народ, будто шило у них в одном месте. Позже всех ложатся, раньше всех встают и вечно, вечно торопятся. В бригаде, бывало, во время прыжков вместе с рассветом на аэродром прикатишь летчики уже на местах, все до единого. И еще подшучивают над парашютистами: Опять до трех часов утра храпака задавали, а ходят, как сонные мухи! Вот и этот:
      - Отоспался? Отвел душу? Выходи строиться!
      - Неужто пора? - Слободкин глянул на свои часы. - Четверть шестого только!
      -Вот именно - шестого! Проспали все на свете! Скажи еще спасибо, что день нынче ненастный.
      Слободкин не понял, кого и за что надо благодарить в связи с тем, что погода испортилась. Послушно поплелся за летчиком, внимательно посматривавшим на низкое серое небо.
      С одного из танков к ним спрыгнул вчерашний командир:
      - До дому?
      - До хаты, - ответил летчик.
      - На кого ж вы нас покидаете? А?
      - Вас тут вон сколько, гвардейцев. Один к одному, орлы! - засмеялся летчик.
      - А ты что молчишь? - обратился к Слободкину командир. - Не жалко покидать такое войско? Говори, только честно, не жалко? Слободкин поглядел на командира, потом на летчика.
      - Вы у меня кадры не сманивайте, - запротестовал летчик, - мне за него там секир башка сделают. Я старший.
      - Старший тут я, - командир потрогал свои нашивки. - Но дело не в званиях. Будь я и рядовым из рядовых, все равно и под присягой сказал бы одно: неохота Сергею лететь обратно. По глазам вижу, неохота!
      - Вы психолог, товарищ командир: неохота, - усмехнулся летчик.
      - Он сам за себя ответит, не мешайте.
      - Конечно, всяк за себя, - согласился летчик.
      - Мы с ним тезки, - объяснил Слободкин.
      - Ах, вот оно что! Ну, тогда оставайтесь оба, у нас тут житуха вон какая шефы ездят, подарки возят...
      - Кто ж возить будет, если все шефы на фронт уйдут? - спросил летчик.
      - Ну, смотрите, мое дело пригласить, я хозяин.
      - А наше - вовремя по домам, мы гости. Они проговорили так еще несколько минут - полушутя, полусерьезно. Им в самом деле не хотелось расставаться.
      - А то давай, - еще раз обратился к Слободкину командир. - Для начала пристроим тебя в мастерскую: главным по заклепкам.
      - Заклепками он вот как сыт, - ответил за Слободкина летчик. - Ему надо летать, а не ползать.
      - Ну летайте, летайте, хлопцы. Только погода нынче нелетная.
      - Нам как раз такая в самую пору.
      - Ну что ж, по коням так по коням! Жаль, проводить мне вас некогда. Не взыщите.
      - Сами дорогу найдем.
      Слободкин и летчик пожали руку командиру, еще двум-трем танкистам, оказавшимся поблизости, и, не оборачиваясь, зашагали через поле по вчерашнему тракторному следу, ведущему к самолету.
      Они шли, спотыкаясь о выдавленные гусеницами квадраты земли, и Слободкин поймал себя на мысли о том, до чего все-таки схожи они между собой - следы трактора и следы танка. Неотличимы просто! Раньше он еще видел какую-то разницу, а сегодня засомневался. Нагнулся на ходу, поднял кусок спрессованной траками земли, внимательно осмотрел его со всех сторон, недоуменно пожал плечами.
      - Ты чего? - удивился летчик.
      - Мы не сбились с азимута?
      - Парашютист, я тебя не узнаю! Уж кто-кто, а ваш брат должен на местности ориентироваться без осечки.
      - В местности-то я разбираюсь - в следах запутался. Трактор от танка отличать разучился.
      - Ах, вот оно что! Не удивительно: и трактора и танки стоят на одной основе. Разницы никакой. На нашем заводе один целый стих написал об этом. Даже ржавчина на снегу от танка и от трактора одинаковая, дескать, остается.
      - Так ведь и в самом деле одинаковая, - сказал Слободкин.
      - Ну, и что из того?
      - Любопытно... Зарифмовано как, не помнишь?
      - Рифма-то складная. Смысла маловато.
      - А может, тебе медведь на ухо наступил по части стихов? Их ведь понимать надо.
      - Может, и наступил, не спорю. Только меня после таких виршей еще больше на фронт потянуло.
      - Значит, хорошие вирши! - воскликнул Слободкин.
      - Он-то другое имел в виду: доказать, что наша с тобой работа - такое же ответственное дело, как сраженье с врагом. И даже напечатал в газете.
      - Тебя поколебало это?
      - В чем?
      - В стремлении мотануть на фронт при первой возможности.
      - Меня никто и ничто не поколеблет, я тебе говорил уже. К тому же у меня там...
      - Да уж понял, понял, - заметив смущение Сергея сказал летчик.
      Слободкин сморщился, словно откусил кислое яблоко, и мысленно отругал себя за то, что некстати разоткровенничался с незнакомым человеком.
      - Не сердись только, ты ведь, если вдуматься, счастливый парень. Знаешь, какой счастливый? Все влюбленные, по-моему, счастливые люди...
      Слободкин не ответил. Летчик, стараясь исправить возникшую неловкость, спохватился:
      - Так вот насчет стихов... Хорошие, значит, стихи. На нашу мельницу воду льют.
      Летчик посмотрел на часы и, покачав головой, прибавил шагу. Слободкин, не отставая от него, продолжал всматриваться в отпечатки тракторных гусениц на земле.
      Возле самолета шефов ждали несколько человек в форме танкистов. Они, оказывается, провели тут остаток вчерашнего дня и целую ночь - охраняли и маскировали удочку, срывали бугры на взлетной полосе, а утром прогрели мотор и долили бак.
      Лица у танкистов были уставшие, осунувшиеся. Один из них, маленький, верткий, подошел к летчику, сказал что- то относительно зажигания. Слободкин не понял, вернее, не расслышал, что именно, но голос показался ему удивительно знакомым. Уж не тот ли, что вчера проскрипел насчет тыла? Кажется, он. По голосу явно он, но не спрашивать же его, в самом деле. Крутится возле летчика, что-то советует - не поймешь, не то извиняется за вчерашнее, не то действительно помочь хочет. Ничего вроде парень. И технику, видно, знает, вон как дирижирует остроносой масленкой, вон как бегает вокруг удочки - летчик едва поспевает за ним.
      Когда танкист взялся за винт, Слободкин подивился силе и ловкости тщедушного на вид человека. То ли оттого, что двигатель был прогрет заранее, то ли оттого, что рука у танкиста была легкая, удочка завелась мгновенно, даже быстрее, чем Слободкину хотелось бы. Думал поговорить еще несколько минут, но мотор заревел так пронзительно, что и собственного голоса не услышишь.
      А тут еще летчик властно замахал рукой из кабины, давая понять, что медлить с отлетом больше нельзя.
      Расправив лямки парашюта, неловко перехватившие кавалерийскую шинель, Слободкин забрался на свое место.
      - До скорой! - прокричал он танкистам, но слова его швырнуло куда-то назад, к хвостовому оперению. Слобод- кии инстинктивно посмотрел им вслед и увидел вдалеке танковую колонну, растянувшуюся в степи. Самолет уже бежал по земле, резко подпрыгивая на ее неровностях, и невозможно было разглядеть, движутся танки или стоят - глаз только выхватывал из серого пространства их приплюснутые коробочки с длинными стволами пушек. Но вот крылья самолета туго и мягко оперлись на воздух, и видно стало лучше, хотя небо еще больше посуровело. Танки стояли на месте, но построение было боевое, походное. И синий, едва различимый дымок вился над стальной колонной. Значит, верно сказал командир, еще день, и не застало бы их наше курево. Хорошие ребята. Жалко, что не остался с ними. Ведь как звал командир, как звал! Что сейчас думает обо мне? И вспомнит ли вообще? Закачусь, как шарик от пинг-понга, под шкаф. И нету меня, словно никогда и не было. Варежки износят, махорку искурят - за одну сегодняшнюю ночь сколько высмолили...
      Слободкин думал так, а сам приподымался в кабине, напряженно всматриваясь во все шире разбегающиеся дали. Ветер норовил сорвать пилотку, захлестнуть глаза, посадить обратно, но Слободкин вытягивался все выше, почти во весь рост. Вот уже летчик заметил, удивленно смотрит в зеркальце. Впрочем, нет, не удивленно - озорная улыбка сверкает через защитные очки. Догадался, наверно, что Слободкин вот-вот готов сигануть, что в последнюю минуту взвыла, не выдержала его фронтовая душа. Догадался явно, но вида не показывает, хотя крутит, крутит второй вираж, чтоб в случае чего удобнее было Слободкину отделиться. Вот земля уже чуть ли не поменялась мостом с небом. И высоту набрал нужную для прыжка, опытный летчик, все понимает. А главное сознательный, может войти в положение. Ну, что ж, спасибо тебе, тезка! Только я ж тоже сознательным должен быть. Строганову слово дал, слышишь? Ни черта он не слышит, но видит, конечно, все - одна рука Слободкина на пилотке, другая уже на красном кольце парашюта. Не хватает третьей, чтоб оттолкнуться...
      Вот еще один вираж. Третий. Машина наклоняется все круче, круче... Слободкин еще раз ловит в зеркальце небритую улыбку летчика и кричит ему через грохот мотора:
      - Ну, чего дразнишь, дьявол? Чего душу мотаешь? Не железный ведь я! Ложись на курс!..
      Слободкин решительно опускается на сиденье, поправляет лямки парашюта на плечах, последний раз пробует увидеть танковую колонну под крылом, но она уже исчезла - то ли растворилась в серой дымке, то ли самолет в самом деле резко лег на курс, и все сразу сместилось, вернее встало на свои места: земля сделалась опять землей, небо - небом. Мотор взревел с новой силой, как бы стремясь наверстать потерянные минуты.