Флурит кивнула.

— Я, знаешь ли, вовсе не собиралась отправляться спасать твою жизнь. Сама не пойму, что это на меня нашло.

— Могу объяснить, — сказал Гайджио и указал на Мэри-Энн. — Столетие строгой регламентации жизни, тотальных войн, массового подслушивания.

Мэри-Энн прорвало.

— Ну и ну! Я… я не верю своим ушам! Сначала она не желает спасать вашу жизнь, считая, что это будет вмешательством в ваши, пусть даже неосознанные, намерения. Неосознанные! После того же, как она все же спасает вас, вы вместо благодарности прощаете ее за совершенное насилие и оскорбление действием! И она извиняется! А потом вы начинаете оскорблять меня, и… и…

— Простите, — произнес Гайджио. — У меня не было намерений вас оскорбить. Ни вас, ни ваше столетие. Именно оно и было первым столетием современной эпохи, критическим временем, с которого началось возрождение. И оно было во многих отношениях по-настоящему великим и безрассудно смелым периодом, в котором человечество в последний раз отважилось на многое из того, чего уже больше никогда не пыталось предпринимать.

Мэри-Энн почувствовала себя несколько лучше, но тут же заметила, как Гайджио и Флурит обменялись взглядами, в которых было что-то вроде намека на улыбку. Ну что за люди! Что это они из себя воображают?

Флурит направилась к желтому прямоугольнику двери.

— Мне пора. Я просто заглянула сюда попрощаться перед трансформацией. Пожелай мне удачи, Гайджио.

— Трансформация? Так скоро? Что ж, разумеется, всего наилучшего. Было так хорошо быть твоим другом, Флурит.

Когда лысая девушка стремительно вышла, Мэри-Энн посмотрела на озабоченное лицо Гайджио и несмело спросила:

— А что такое трансформация? Большая трансформация, — сказала она. — Я до сих пор ни о чем таком не слышала.

Молодой человек некоторое время молча глядел перед собой.

— Об этом лучше бы ничего не говорить, — произнес он наконец, обращаясь, скорее к себе, чем к Мэри-Энн. — Это одно из тех понятий, которые кажутся для вас столь же неприятным и неприемлемым, как наша живая еда. Кстати, о еде. Я голоден. Слышите? Голоден!

Одна из секций стены яростно затряслась, из нее сформировалась рука и протянула на ладони поднос. Не присаживаясь, Гайджио принялся за еду. Он не предложил Мэри-Энн разделить с ним трапезу и правильно сделал. Может быть, эта фиолетовая, напоминающая спагетти пища и была вкусной, но девушка точно знала, что никогда не заставит себя съесть что-либо, что извиваясь, поднимается прямо ко рту и уютно сворачивается, оказавшись внутри.

Гайджио поднял глаза и увидел выражение ее лица.

— Мне бы так хотелось, чтобы вы хоть раз попробовали. Я бы добавил ради вас целое новое измерение! В дополнении ко вкусу, запаху и структуре вы еще испытали бы подвижность. Вообразите себе! Пища, которая не лежит вяло и безжизненно у вас во рту, а красноречиво выражает желание, чтобы ее съели.

— Благодарю вас! Я могу упасть в обморок только при одной мысли об этом.

— Ладно, — с сожалением произнес молодой человек.

Он разделался с едой и кивнул в сторону стены, та тотчас же отвела руку и втянула в себя поднос.

— Мне просто очень хотелось, чтобы вы попробовали перед отъездом мое любимое блюдо.

— Кстати, об отъезде. Как раз из-за этого я и пришла к вам. У нас неприятности.

— О, Мэри-Энн! А я-то надеялся, что вы хотели просто повидаться со мной. — Гайджио безутешно понурил голову.

Ей трудно было разобраться, говорит ли он всерьез или шутит. И, в качестве наиболее легкого овладения ситуацией, девушка рассердилась.

— Послушайте, Гайджио Раблин! Из всех людей на Земле — в прошлом, настоящем и будущем — вы последний, кого бы я хотела увидеть еще раз! И вы знаете, почему! Любой мужчина, который… который такое говорит такой девушке, как я, и в такой момент…

К крайней досаде, ей на самом деле изменил дар речи, из глаз брызнули слезы и заструились по щекам. У нее появилось непреодолимое желание бежать куда глаза глядят, однако она решительно сжала губки и попыталась смахнуть слезы.

Теперь стало весьма неуютно Гайджио.

— Прошу прощения, Мэри-Энн. Мне на самом деле жаль, что так получилось. Мне не следовало с самого начала крутить с вами любовь. Вы же понимаете, что мы не имеем почти ничего общего. Но вы показались мне такой привлекательной! Такой возбуждающей женщины я не встречал ни в одной эпохе, включая мою. Единственное, к чему я никак не мог привыкнуть — это то удручающее воздействие, которое оказывают ваши специфические косметические средства. Но реальные осязательные ощущения были в высшей степени ошеломляющими.

— Но вы раньше ничего не говорили об этом! Только водили пальцем по моим губам и говорили: «Скользко!».

Гайджио пожал плечами.

— Я только сказал, что мне очень жаль, и ничего другого не имел в виду, — произнес он после некоторой паузы. — Если бы вы знали, Мэри-Энн, как эти жировые вещества действуют на сильно развитое осязание! Эта вязкая красная помада на губах! А эта искусно растертая нелепица на щеках! Я принимал это, как должное, а теперь стараюсь, чтобы вы поняли, почему меня прорвало так глупо!

— Насколько я вас поняла, — едко вставила Мэри-Энн, — вы считаете, что я стала бы много привлекательней, если бы выбрила голову нам вроде этой ужасной Флурит?

Он усмехнулся и покачал головой.

— Нет. Вы не смогли бы стать такой, как она, а она — такой, как вы. Это связано с разными представлениями о женственности и красоте. В вашу эпоху особо подчеркивается определенного рода физическое подобие, для чего используются различные искусственные средства, с помощью которых женщина как бы приближается к общепринятому идеалу. Мы же делаем ударение на несхожесть и эмоциональные различия. Например, при бритье головы одной из целей является показ морщинок, неожиданно возникающих на коже черепа, которые можно было бы не заметить, если бы эта часть была покрыта волосами.

Плечи Мэри-Энн поникли.

— Не понимаю я этого. И, наверное, никогда не пойму. Одно знаю точно

— я не смогу остаться в одном с вами мире, Гайджио. Одна мысль об этом вызывает ощущение, будто меня выворачивает наизнанку.

— Мне понятны ваши чувства, — произнес серьезно молодой человек. — И, если это может служить вам хоть каким-то утешением, знайте, что вы производите на меня точно такое же действие. Никогда раньше я не совершал ничего настолько идиотского, как микроохота в загрязненной культуре, пока не повстречался с вами. Мне так запали в душу ваши волнующие рассказы о смелом искателе приключений Эдгаре Раппе, что я обнаружил непреодолимое желание доказать самому себе, что и я являюсь мужчиной в вашем понимании этого слова, Мэри-Энн! В вашем понимании этого слова…

— Эдгар Рапп? — Она подняла брови, и не веря своим ушам, уставилась на Гайджио. — Искатель приключений? Волнующий душу? Эдгар? Разве что назвать приключением покер, в который он режется по ночам с ребятами из бухгалтерии.

Гайджио вскочил и принялся мерить комнату шагами.

— Как вы можете говорить об этом таким тоном! Небрежно, полупрезрительно! Ведь эта игра связана с постоянным риском для психики, с многократными возникающими по ходу игры столкновениями характеров, явными или подсознательными. И это на протяжении часов, когда вовлечены в соперничество не двое-трое, а целых пятеро, шестеро или даже семеро совершенно разных, агрессивно настроенных людей! Эти блефы, завышение ставок, утонченные хитрости! И для вас это ничего не значит? Во всем нашем мире не найдется ни одного человека, который смог бы выдержать пятнадцать минут столь сложной психологической пытки?

Взгляд девушки стал нежным и кротким.

— Так вот почему вы отправились под этот ужасный микроскоп, Гайджио! Чтобы доказать самому себе, что вы ничуть не хуже Эдгара, когда он играет в покер?

Гайджио остановился.

— Да разве только в покере дело, Мэри-Энн? А этот подержанный автомобиль, на котором он ездит? По сравнению с управлением любым из этих неповоротливых, непредсказуемых самоходных экипажей в гуще движения, сопряженного, как хвастается в том ваш мир, с таким огромным количеством несчастных случаев, микроохота выглядит всего лишь жалким, надуманным занятием. Но это — единственное доступное для меня дело, хоть чем-то напоминающее полную риска жизнь ваших современников!

— Вам вовсе не надо было ничего мне доказывать, Гайджио.

— Может быть, может быть… — произнес он понуро. — Но я должен был доказать это себе. И кое-что мне удалось. Теперь я знаю, что два человека с совершенно различными стандартами, касающимися мужчины и женщины, внушенными ей в раннем детстве, не имеют ни одного шанса на счастье независимо от того, насколько привлекательными они кажутся друг другу. Я не могу жить в согласии с вашими нормами, а вы… У вас, разумеется, вызывают душевное расстройство мои. Действительно, нам не следует жить в одном мире. И это правильно вдвойне после того… Ну, после того, как мы выяснили, насколько сильно нас влечет друг к другу.

Девушка кивнула.

— Я понимаю. Поэтому-то вы перестали ухаживать за мной, произнесли то… то противное слово… Поэтому вздрагивали при виде меня, вытирая губы… Гайджио, вы же смотрели так, будто от меня дурно пахнет! И это терзало мою душу, именно тогда я поняла, что мне нужно покинуть ваш мир навсегда… Но, поскольку Уинтроп совсем задурил, я не представляю себе, как это можно сделать.

— Расскажите мне об этом.

Он, казалось, пытался восстановить душевное равновесие, присев рядом с ней на секцию приподнявшегося пола. К тому времени, когда она закончила свой рассказ, Гайджио полностью пришел в себя. Мэри-Энн с тревогой следила, как он снова становится изысканно вежливым, чрезвычайно смышленым, и слегка высокомерным, молодым человеком XXV века. И до мозга костей ощутила, как ее кричащая и не очень-то умная примитивность отчетливо проступает сквозь толстый слой косметики.

— Я не могу сделать этого для вас, — вынес Гайджио свой приговор.

— Даже несмотря на то, — спросила она, уже отчаявшись, — что всех нас ожидают здесь только неприятности? На весь тот ужас, который внушает мне ваше время?

— Вряд ли вы поймете меня, Мэри-Энн… Здесь затронут вопрос социальной основы нашего мира, что гораздо значимее, чем наши личные небольшие неприятности. В нашем мире, как уже подчеркнул Сторку, просто невозможно принудить человека к чему-либо. И с этим, дорогая моя, ничего нельзя поделать.

Мэри-Энн выпрямилась. Не нужно было обладать большой проницательностью, чтобы по насмешливому высокомерию последних слов Гайджио не понять, что он уже полностью овладел собой. Что теперь она для него — интригующий, но чрезвычайно далекий в культурном отношении экземпляр. Вскипев от гнева и отчаяния, девушка всем своим нутром почувствовала, что наступила пора сбить с него спесь.

— Если Уинтроп не вернется, не только мы застрянем здесь. Люди вашей эпохи останутся в нашем времени! И вы, как сотрудник Темпоральной Службы, можете потерять свою работу!

— Дорогая моя малышка Мэри-Энн! Я не могу потерять свою работу. Она моя до тех пор, пока сама мне не надоест. Что у вас за представления! Перед следующей встречей предупредите меня, чтобы я мог заранее обрезать уши!

Плечи его затряслись от смеха. Что ж, по крайней мере, она вызвала у него хорошее настроение. Но это «дорогая моя малышка»… Какая едкая ирония!

— Неужели у вас настолько отсутствует чувство ответственности? И неужели вы такой бесчувственный?

— Те пятеро из нашего столетия, которые добровольно вызвались проделать путешествие в вашу эпоху, являются высокообразованными, чрезвычайно осторожными и в высшей степени ответственными людьми. Они понимали, что это связано с определенным и неизбежным риском.

Мэри-Энн живо вскочила на ноги.

— Но откуда им было знать, что Уинтроп окажется таким упрямым? И откуда мы могли знать об этом?

— Каждый должен допускать, что перемещение на 500 лет непременно связано с определенными опасностями. Невозможность вернуться — одна из них. К тому же, каждый должен допускать, что кто-либо из путешествующих осознает эту опасность, по крайней мере подсознательно, и не пожелает подвергнуть себя такому риску. А возникновение подобной ситуации ведет к тому, что вмешательство являлось бы серьезным преступлением не только против осознаваемых действий Уинтропа, но и против подсознательных побуждений таких людей. Оба эти преступления практически равнозначны с точки зрения морали нашей эпохи. Я стараюсь объяснить как можно проще, Мэри-Энн. Теперь вы понимаете?

— То есть, вы хотите сказать, что примерно по такой же причине вас не хотела спасать Флурит? Потому что вы, может быть, подсознательно хотели подвергнуться опасности гибели?

— Да. И, поверьте мне, она бы даже пальцем не пошевелила, несмотря на всю вашу романтическую взволнованность, не будь на пороге важнейшей трансформации, чему часто сопутствует психологическое отстранение от общепринятых норм.

— А что представляет из себя эта столь важная трансформация?

Гайджио покачал головой.

— Не спрашивайте. Все равно не поймете, к тому же вам это не понравится. Это — одна из характерных черт нашей эпохи, подобно тому, как характерными чертами вашей эпохи являются бульварная литература или предвыборная лихорадка. Мы защищаем и оберегаем самые эксцентричные побуждения личности, даже если они самоубийственны. Позвольте провести аналогию. Французская революция пыталась кратко выразить себя в лозунге «Свобода, равенство и братство». Американская революция провозглашала «Жизнь, свободу и стремление к счастью». Целостная концентрация нашей цивилизации содержится в таких словах «Абсолютная неприкосновенность личности и ее самых странных прихотей». Наиболее важной является вторая часть, ибо без этого у человека не будет даже элементарной свободы делать с собой все, что вздумается. Лицо, которое возжелало бы…

— Меня нисколько не интересует эта бессмысленная галиматья! — решительно перебила его Мэри-Энн. Вы не поможете нам, не так ли? Мне остается только уйти!

— А вы ждали, что я скажу что-либо другое, дорогая моя? Я ведь не Машина-Оракул. Я всего лишь человек!

— Человек? — презрительно вскричала Мэри-Энн. — Человек? Вы смеете называть себя человеком? О, позвольте мне уйти отсюда!

Он только пожал плечами, потом встал и вызвал джампер. Когда тот материализовался, Гайджио вежливо указал девушке на него. Она было повернулась, но тут же спохватилась и протянула руку.

— Гайджио, — произнесла она. — Независимо от того, удастся ли нам вернуться в свой мир, я не намерена больше когда-либо встречаться с вами. Но знайте…

Она сделала паузу. Он опустил глаза и склонил голову, сжав ее руку в своей.

— Это… это всего лишь то… О, Гайджио, вы — единственный мужчина, в которого я когда-либо влюблялась. И любила искренне и всецело. Я хочу, чтобы вы об этом знали…

Всхлипывая, она вырвала руку и метнулась к джамперу. Вернувшись в комнату миссис Бракс, Мэри-Энн объяснила присутствующим, что Гайджио Раблин, сотрудник Темпоральной Службы, не может и не хочет помочь им преодолеть упрямство Уинтропа.

Дэйв Поллок обвел взглядом собравшихся.

— Значит, мы сдаемся? Неужели ничего нельзя сделать? Никто в этом сверкающем автоматизированном будущем и пальцем не шевельнет, чтобы помочь нам вернуться, а сами мы не в состоянии помочь себе. Ладно, прекрасный новый мир. Вершина цивилизации.

Подлинный прогресс.

— Не понимаю, с чего это вы позволяете себе распускать язык, молодой человек, — недовольно пробурчал мистер Мид. — Мы-то хоть пытались что-нибудь предпринять. Чего нельзя сказать о вас.

— Скажите, что я должен сделать. И я сделаю. Может быть, я и не плачу большущие налоги, но хочу выяснить, каким образом можно решить стоящую перед нами задачу. А всей этой истерией, эмоциональной шумихой, размахиванием руками и напусканием на себя важности, будто мы — крупные шишки, мы пока что ничего не смогли добиться. Миссис Бракс вытянула руку и произнесла, показывая на свои крохотные позолоченные часики:

— Осталось всего сорок пять минут. Что мы сможем сделать за это время? Произнести какое-нибудь магическое заклинание? Я чувствую, что никогда больше не увижу своего Барни.

Поллок смерил ее свирепым взглядом.

— Я не говорю о чудесах или волшебстве. Я рассуждаю, призвав на помощь логику. У этих людей есть не только фиксация исторических фактов. Они имеют также регулярные контакты с будущим — их будущим. Это означает, что им доступна также регистрация фактов, которые имели место в их будущем.

Миссис Бракс издала возглас одобрения. Ей нравилось слушать людей образованных.

— И что? — спросила она.

— А разве это не очевидно? Пяти нашим партнерам из этого мира доподлинно известно наперед о том, что Уинтроп заупрямится. Этот факт зарегистрирован. И они бы не отправились в прошлое, если бы не знали о существовании выхода из этого положения. Теперь очередь за нами найти этот выход.

— Может быть, — предположила мисс Картингтон, — следующее будущее сохраняет это в тайне от них. Или может быть, эти пятеро страдают тем, что у них здесь называется запущенным случаем индивидуального эксцентричного порыва.

— Понятие индивидуального эксцентричного побуждения здесь вовсе ни при чем, — презрительно скривившись, произнес Дэйв Поллок. — Нет. Решение за нами, здесь. И мы обязаны его найти.

Пока они пререкались, на лице Оливера Мида появилось выражение сосредоточенности. Он как будто старался откопать что-то в конце длинного туннеля затуманенной горем памяти. Неожиданно он выпрямился и произнес:

— Сторку! Он упоминал еще о чем-то… Что же он такое сказал?

Все встревоженно посмотрели на него.

— Вспомнил! Машина-Оракул! Мы можем спросить у Машины-Оракула! При этом у нас могут возникнуть затруднения с правильным истолкованием ее ответа, но нельзя забывать, что положение у нас отчаянное. Если бы только получить ответ, хоть какой-нибудь ответ…

— О чем-то подобном говорил и мистер Раблин, — встряла Мэри-Энн.

— Он тоже? Прекрасно! Может быть, еще не все потеряно!

Взоры всех устремились на Дэйва Поллока.

— Вы — единственный среди нас представитель длинноволосых, эксперт в области науки, — твердо заявил мистер Мид. — Вы — профессор физики и химии, вам и разбираться в этой машинерии.

— Я — преподаватель! Преподаватель в старших классах средней школы! Учитель! Подумать только — Машина-Оракул! Да при одной мысли о том, что необходимо к ней приблизиться, у меня мурашки бегут по телу. Это — один из наиболее ужасных аспектов этой цивилизации, который больше всего свидетельствует об упадке этого общества. Я лучше…

— А у меня не переворачивалось все внутри, когда мне пришлось идти уговаривать этого полоумного Уинтропа? — вмешалась миссис Бракс. — Думаете, мне было приятно смотреть, как ползунки на нем превращаются в ночную сорочку? А эти его безумные бредни? То нюхает, что-то с Марса, то попробует что-то с Венеры… Вы думаете, мистер Поллок, я получала от этого удовольствие?

— А я заверяю вас, — перехватила у нее эстафету Мэри-Энн, — что этот Гайджио Раблин — самый последний на Земле человек, к которому я обратилась бы с просьбой об одолжении. Это — дело личное, и мне не хотелось бы, если вы не возражаете, сейчас его обсуждать, но я лучше бы умерла, чем попыталась бы еще раз вытерпеть все это. И тем не менее, пришлось.

Мистер Мид кивнул.

— Я согласен с вами, юная леди. Мне тоже есть что вспомнить… — его на мгновение всего перекосило. — Это Поле для Визга… Так вот Дэйв Поллок, самое время перестать трепать языком и постараться энергично действовать!

— Ладно, ладно. Я сделаю это.

— И непременно воспользуйтесь джампером, — продолжил мистер Мид. — Сами говорили, что у нас нет времени разгуливать пешком, а теперь это замечание вдвойне справедливо. Я и слышать не хочу никакой ваш лепет о том, что это вызывает тошноту. Если я и мисс Картингтон могли им воспользоваться, то вы сможете ничуть не хуже.

— Да я все время, что мы здесь находились, пользовался джампером! — со злостью отпарировал Поллок и, вызвав механизм, ступил под него с высоко поднятой головой. В этот момент ему больше всего хотелось, чтобы с такой же смелостью он мог предстать перед Машиной-Оракулом. Материализовался молодой человек в здании, где помещалась машина. Пройти бы совсем немного пешком, чтобы привести в порядок нервы… Пол здания был другого мнения. Бесшумно и незаметно, но непреклонно, он начал двигаться у него под ногами и понес с огромной скоростью. Поллок отрешенно усмехнулся. Разумные, страстно желающие служить элементы здания не вызывали у него особого беспокойства. Нечто подобное он и ожидал увидеть в будущем. Движущиеся тротуары, одежду, меняющую цвет и покрой по прихоти владельца… Даже изменения в еде: корчащиеся телепатические блюда, изощренные кулинарные симфонии — все было логично. Каким удивительным показался бы американскому первопоселенцу супермаркет ХХ столетия, собравший на своих стеллажах продукты со всей планеты в самых разнообразных упаковках!

Когда в Хьюстон, штат Техас, пришла телеграмма с уведомлением, что он один из всех жителей Соединенных Штатов наиболее подобен по внешнему облику и физическим характеристикам одному из предполагаемых посетителей из XXV века, Дэйв едва не обезумел от радости.

Прежде всего, это было передышкой. Передышкой и еще одной возможностью. Возможностью добиться получения более высоких ученых степеней, необходимых для преподавания в университете и исследовательской работы, не говоря уже просто о престиже, чему прежде препятствовали различные семейные обязанности — умирающий отец, больная младшая сестра. Слишком поспешная женитьба тоже не очень-то благоприятствовала продвижению по служебной лестнице, посадив его в западню между приятным для жизни пригородом и сверхсовременной средней школой, куда ежедневно приходилось мотаться вплоть до того самого мгновения, когда пришла телеграмма. Однако всю полноту везения Поллок осознал только при встрече с остальными четырьмя. Он, разумеется, слышал о том, как бились, расталкивая друг друга локтями, лучшие в стране умы, чтобы очутиться среди посетителей будущего и получить возможность разнюхать о том, что должно произойти в сфере их деятельности в течение следующей половины тысячелетия. Только переговорив со своими попутчиками — рабочим-поденщиком, домохозяйкой из Бронкса, напыщенным дельцом со Среднего запада и миловидной, но совершенно заурядной стенографисткой из Сан-Франциско, Дэйв, осознал, что он — единственный среди них, кто имеет научную подготовку. Он, столь страстно желавший посвятить свою жизнь поиску знаний, получит возможность просуществовать в течение двух недель в качестве единственного интеллектуала группы, который сможет осознать будущие перемены науки! Поначалу все было именно так. Все дышало здесь величием, открытиями, все приводило в трепет. Затем, как первые признаки надвигающихся холодов, стали подкрадываться различные мелкие, не очень приятные недоразумения. А затем — Поле для Визга, Стадион Ужаса…

Впервые очутившись в будущем, Поллок испытывал гордость за него, воспринимая широту интересов и высокую образованность его обитателей как упрек лично в свой адрес. Однако первое знакомство с Полем для Визга едва не вызвало приступ тошноты. Прекраснейшие умы, с которыми ему приходилось сталкиваться, должны были через определенные интервалы времени по собственной воле превращаться в брызжущую пеной, истерически вопящую свору животных… Правда, они пытались ему втолковать, что никогда не смогли бы быть такими прекраснейшими умами, если бы не высвобождали себя периодически таким манером. И все же один взгляд на это приводил его в неописуемый ужас. А уж перед Машиной-Оракулом человеческая логика вообще пасовала. Для человека мыслящего это было пределом отвращения. Глянув на часы, Поллок отметил, что осталось всего двадцать пять минут, не мешало бы поторопиться. И он смело вверил себя услужливой лестнице.

— Меня зовут Стиллия, — представилась встретившая его наголо обритая девушка с приятным лицом. — Сегодня у Машины дежурю я. Вам нужна моя помощь?

— Кажется, нужна.

Он с тревогой посмотрел на пульсирующую в отдалении стену. За желтым прямоугольником на этой стене, как ему было известно, находился мозг Машины-Оракула. Как же хотелось проткнуть дырку в этом мозгу! Но вместо этого он сел на поднявшийся из пола бугор и начал рассказывать девушке свою невеселую историю.

— О, этот ваш Уинтроп! — улыбнулась дежурная. — Это же просто замечательный старик. Я повстречалась с ним на прошлой неделе в аптеке, где заказывают сны. У него просто достойная восхищения способность воспринимать все новое! Он вызывает у нас искреннее уважение. Мы хотели бы, насколько это только возможно, помочь ему во всем, что он хотел бы сделать.

— Простите, леди, — холодно заметил Поллок. — Но в помощи нуждаемся мы, а не он.

Стиллия рассмеялась.

— Разумеется! Мы хотели бы помочь всем и каждому. Только Уинтроп — особый случай. Он изо всех сил старался вжиться в нашу эпоху, в этом никто из вас не может с ним сравниться. А теперь подождите меня здесь. Я изложу ваши затруднения Машине. Постараюсь активизировать соответствующие блоки памяти как можно скорее.

Она прошла сквозь расширившийся прямоугольник и вернулась через несколько минут.

— Машина работает над вашей задачей. Я дам знать, когда вам можно будет пройти внутрь.

— Спасибо, — поблагодарил Поллок. — Скажите мне вот что, мисс. Разве не обедняет ваше мышление и вашу жизнь знание, что Машина-Оракул решила намного лучше любую личную, научную или техническую проблему?

На лице Стиллии отразилось недоумение.

— Вовсе нет. Собственно решение проблем занимает совсем малую часть нашей творческой жизни. Следуя вашей логике, можно договориться до того, будто из жизни исчезает нечто существенное, если отверстия сверлить не ручной дрелью, а электрической. Машина-Оракул является главнейшим орудием нашей культуры. Она была создана для решения только одной задачи — задачи учета всех факторов, относящихся к данной проблеме, и соотнесения их с общей суммой соответствующих данных, которыми располагает человечество. Советуясь с Машиной-Оракулом, можно неправильно истолковать и применить ее ответ. А можно предпочесть не полагаться на него.

— И действовать, не полагаясь на него? Разве это не бессмысленно, если ответы содержат наилучшее из того, что можно сделать?

— А разве человеческие поступки всегда должны иметь какой-то смысл? Это весьма модная современная точка зрения. Всегда существует личное эксцентричное побуждение.

— Да, — тяжело вздохнул Поллок. — Отказывайтесь от своей личности, присоединяйтесь к визжащей толпе, но не забывайте о своих особых эксцентричных побуждениях…

Никогда, никогда не забывайте о своих личных несуразных побуждениях!

— Именно так, — спокойно произнесла девушка. — Даже несмотря на ваш, весьма очевидный, сарказм. Почему вам так трудно это воспринять? Человек является одновременно и стадным животным, и животным очень индивидуальным. Стадные инстинкты должны удовлетворяться любой ценой. В прошлом это выливалось в войнах, религии, национализме, различных формах группового шовинизма. Необходимость отказа от всего личного и растворения в чем-то большем была признана в незапамятные времена. Поля для Визга и Стадионы Ужаса направлены именно на это, удовлетворяют такую необходимость в абсолютно безвредной форме.

— Я бы не сказал, что это безвредно с точки зрения механического кролика…

— Я понимаю. Человеческие существа, которые прежде использовались вместо кроликов… Им было много хуже, — согласилась Стиллия. — Думаю, вы понимаете, о чем я говорю. Но, с другой стороны, осознанные личностью инстинкты также подлежат удовлетворению. Мы требуем при этом только одного

— чтобы это не касалось в значительной степени никакого другого человека.

— И пока это действительно не касается, дозволено все!

— Совершенно верно. Все дозволено. Абсолютно все, чего только может возжелать любое лицо, исходя из индивидуальных эксцентричных побуждений, не только позволяется, но и поощряется. Мы считаем, что многие величайшие свершения человечества имеют своим источником индивидуальные эксцентричные побуждения и остро ощущаем, что величайшим триумфом нашей цивилизации является то почетное отношение, которое мы питаем к подобному внутреннему самовыражению.

Дэйв Поллок не мог не смотреть на нее без уважения. Стиллия казалась очень смышленой. Именно на такой девушке он мог бы жениться, а не на Сюзи, если бы продолжал работу над своей докторской диссертацией. Хотя и Сюзи… Дэйв задумался. Увидит ли он ее когда-нибудь? И удивился тому, какая горькая тоска по дому охватила его.

— Это неплохо звучит, — согласился он. — А вот жить так — совсем другое дело.

За стеной послышалось какое-то жужжание. Стиллия поднялась.

— Машина-Оракул готова. Заходите внутрь, сядьте и повторите в наиболее простой форме свой вопрос. Желаю вам удачи.

Дэйв прошел в крохотную комнатушку сквозь раздвинувшийся желтый прямоугольник. Несмотря на все пояснения Стиллии, он чувствовал себя очень неуютно в этом мире легко удовлетворяемых стадных инстинктов и личных эксцентричных побуждений. И очень хотел вернуться туда, где все было привычным.

И, что было превыше всего, ему совсем не хотелось оставаться в мире, где на любой вопрос можно было получить ответ от окружающих его сейчас голубоватых пульсирующих стен. Молодой человек сел и, ощущая себя круглым идиотом, дикарем, вопрошающим у горстки священных костей, произнес:

— Что нам делать с упрямством Уинтропа?

Со всех четырех стен, пола, потолка зазвучал глубокий голос, в котором не было ничего ни женского, ни мужского:

— Точно в назначенное время отправляйтесь в Бюро путешествий во времени в Темпоральном Посольстве.

Дэйв немного помолчал. Больше ничего. Стены были неподвижны.

Наверное, Машина ничего не поняла.

— Это не сулит нам ничего хорошего, — заговорил он снова. — Уинтроп не намерен возвращаться вместе с нами. Поэтому мы не сможем попасть назад, в свое время. Так уж устроен механизм трансфера. Поэтому суть в том, как нам убедить Уинтропа, не прибегая…

— Точно в назначенное время отправляйтесь в Бюро путешествий во времени в Темпоральном Посольстве.