24

Серый слон с розовыми пятками

Мы быстро прошли в маленькую дверь в конце коридора и полезли друг за дружкой по почти отвесной лестнице в подвал. Я увидела, как Маша толкнула какую-то дверь, оглянувшись на Соломатька. Он кивнул. А она шагнула вперед, в темноту, и сразу присела. Через минуту мы все ползли на карачках по сырому темному лазу, в котором страшно воняло, не хотелось думать – чем. Очень скоро я не выдержала и попросила Соломатька, ползущего впереди:

– Притормози немного…

– Мам, ты чего там?

Маша ползла первая, следом – Соломатько, а я замыкала нашу группу, с трудом поспевая за ними. Соломатько полз на удивление прытко, только сопел, как паровоз.

– Ничего-ничего, платок хочу у… Игоря… попросить… а то задохнусь сейчас.

Соломатько приостановился, элегантно крутанул задом перед моим лицом и прошептал:

– Достань сама, у меня ужасно грязные руки…

Я с трудом достала все из того же нагрудного кармана платок, при этом мне пришлось провести руками по всей его груди, нашаривая карман.

– Какая ты все-таки, Машка, не при дочери будет сказано… настойчивая…

Я понадеялась, что Маша не разберет его слов, и постаралась, не измазав платок, пнуть его кулаком в согнутую спину. Он ойкнул, приостановился и что-то негромко пропел.

– Да что вы там опять, в самом деле? Нашли время для игр! Как дети!.. – Маша сердилась, но к нам не поворачивалась.

– Все хотел тебе сказать… но стеснялся, ты такая гордая стала и знаменитая… – быстро прошептал мне Соломатько, стукнувшись головой о влажную трубу – или что это было такое нескончаемое, по чему мы ползли и ползли непонятно куда.

– Да подожди, Игорь… А ты уверен, что мы выползем отсюда?

– Не-а, – легко ответил мне Соломатько. – Ты меня перебила. Ты меня всегда перебивала и говорила о своем. Вот помнишь, я тебе однажды позвонил и хотел сказать о своей нежности – просто о нежности и ни о чем больше! – а ты мне ответила: «Не сейчас». И все. Минута прошла, и слова пропали…

– И годы прошли, и все вообще прошло и пропало, Игорь. Так давно, что я… – На меня капнуло что-то липкое. – Фу, тут гадость какая-то течет…

– Правда? – вдруг обрадовался Соломатько. – Все, значит, выползаем. Над нами, значит, сейчас сортир уличный.

– Что-о?.. – Я и вправду как будто почувствовала жуткий запах от своих волос, измазанных какой-то мерзкой дрянью.

– Да успокойся. Шучу. Там просто куча навоза лежит для огорода от соседского теленка.

– Игорь!.. – Я уже поняла, что он валяет дурака.

– Соломатько и Светлана Евгеньевна! – Мне показалось, что Машин голос вдруг прозвучал откуда-то сверху. – Ну-ка, прижались друг к другу и к стене на минутку! А то я боюсь на вас люк уронить…

Мы оказались в расширившемся непонятно когда и уже довольно сухом пространстве. Соломатько по Машиной команде послушно прижался ко мне вспотевшим боком.

– Вот такая жизнь, Машка. Стоим мы с тобой, как покорные телята, на карачках, а дочка наша Маша, которая знать меня не хочет, потому что я столько лет знать ее не хотел, сволочь такая… Сволочь, понятное дело, – я… Дочка наша люк сейчас звезданет на нас точно, потому что весит он килограммов восемьдесят!

– Так что ж ты молчишь, Игорь? Она же надорвется! Маша!

– А я как раз и не молчу.

– Маша! Не трогай люк!

– Мамуль, ты что так кричишь? – раздался совсем рядом спокойный Машин голос, и одновременно вспыхнул свет.

Мы с Соломатьком стояли на четвереньках в большой комнате с высоким потолком, с которого свисало что-то похожее на рыболовные сети. На огромных, заколоченных изнутри окнах через почерневшие доски были перекинуты толстые потрепанные канаты. То, что служило источником света, сначала показалось мне огромной медной кастрюлей без ручек и с дырками от стрельбы шрапнелью. Чуть позже я рассмотрела, что это такой светильник с вполне современной зеркальной лампочкой.

– Вставайте! Что вы застыли? – Маша отряхивала руки, измазанные чем-то серым. – Дрянь какая этот ваш лаз, Игорь Евлампиевич.

– Сейчас я тебе помогу, доченька. – Совершенно счастливый по неизвестной мне причине Соломатько попытался вскочить, но потерял равновесие и, кажется, не нарочно упал, причем очень неловко, на бок. – Вот и да-а-а… – только и сказал он.

– Прикидываешься, Соломатько? – Маша тем не менее попыталась аккуратно приподнять его, а тот застонал.

– Подожди, не трогай! – Я увидела, как неправильно вывернута у него левая нога.

– Я, кажется, что-то сломал… – Говоря, Соломатько смотрел влюбленными глазами на Машу, решительную и растерянную одновременно.

– Не сломал, но вывихнул, – вздохнула я. – Причем хорошо вывихнул. Отвернись, Машуня.

Я-то знала, что вот сейчас нашей железобетонной с виду дочке и станет плохо. Она не выносит не только крови, но и любых повреждений плоти вообще. Причем неважно – у себя, у других, у кошек, у собак. Ей просто становится дурно. Вот и сейчас бледная Маша слабо улыбнулась и быстро отвернулась. Это, видимо, что-то генетическое. Я тоже не люблю крови и боюсь боли, своей и чужой.

Но в тот момент времени на сантименты не было. Я погладила Соломатька по щиколотке, потом быстро взяла обеими руками его ногу и дернула на себя. Он охнул, закусил нижнюю губу, но вытерпел, не издал больше ни звука.

– Попробуй сейчас.

– Нормально… Становится приятной традицией… – Он покрутил ногой и попытался встать, но тут же опустился снова. – Ч-черт…

– Ты что? – Я видела, как потемнело от боли его лицо. Но держался он почему-то не за ногу, а за бок.

– Да здесь вот… Что здесь находится?

– Машунь, стой, как стоишь, не поворачивайся. Тут еще кое-что надо выяснить…

– Не про любовь, надеюсь? – погромче спросила Маша, которая уже отошла в дальний угол и там что-то сосредоточенно выглядывала, смотря вверх.

– Про алименты за четырнадцать лет, доченька! – Соломатько с надеждой смотрел, как я, приподняв свитер, аккуратно ощупываю его бок. – Которые эта скотина, батяня твой, не посылал тебе!

– Почему, кстати, скотина, ты алименты не посылал Доченьке? – спросила я, не убирая руки с его ушибленного бока. – Мало ли что я отказалась… Ребро у тебя, кажется, сломано.

– Одно?

– Что «одно»? А, да, как минимум одно.

– Ты, Машка, жутко романтичный… – он закусил губу от боли, – человек. Самое главное так и не выяснила. Стеснялась, наверно… Я сначала забыл телефон и вообще все. Ты не смейся, у меня амнезия после аварии была, я лежал в больнице восемь месяцев…

– А у тебя в это время первый сын родился как раз, да?

– Посчитала… – погрустнел Соломатько.

– Несложно было. Значит, у нас ты ночевать оставался, когда совсем без мозгов был? Ясно. Свитер свой любимый снимай!

– Это мне Та-анечка купила. – Соломатько погладил свитер, но я видела, что шутки даются ему с трудом. Его губы посерели, вокруг глаз собрались глубокие морщинки, неровным веером расходясь к вискам.

– Я знаю. Больно, да? Потерпи. Видно, что Танечка. Надо тебя перевязать, наверно.

– Вон та веревка подойдет? – Соломатько показал на самый толстый канат, свисающий с окна.

– Чтобы ты наконец повесился – да.

– А почему – «видно, что Танечка»?

– Потому что… – Я хотела сказать, как он приходил к нам навещать крошечную Машу, весь одетый «от Танечки», благоухающий, модный, смешной и невыносимо счастливый, но увидела его глаза, прищуренные от боли, и не стала ничего говорить. – У тебя умная жена, Игорь. С кем она, кстати, приехала?

Соломатько махнул рукой:

– А! С любовником.

Я увидела, как Маша, стоявшая к нам спиной, задрав голову, вздрогнула и быстро искоса взглянула на него. Я внутренне сжалась. Вот чего я как раз и боялась все эти годы, а вовсе не того, что он уведет у меня дочку, если познакомится с ней. Я боялась его странной моральной бесхребетности, его радостной готовности к компромиссам, тщательно маскируемой красивыми расхожими истинами о долге и семье. Сейчас он не очень понял мой взгляд и повторил, чуть менее уверенно:

– С любовником…

– Ты его знаешь, что ли?

– Да кто ж его не знает… Витек, шеф моего бывшего шофера.

– Начальник гаража, что ли, этот Витек? – спросила я, всматриваясь в Соломатька и пытаясь понять, действительно ли ему настолько все равно.

– Да вроде того… – усмехнулся Соломатько. – Ой, осторожно, здесь тоже болит.

– А здесь-то что у тебя болит? – Я, непонятно почему, почувствовала нарастающее раздражение.

– Душа. – Явно повеселевший Соломатько привалился ко мне, то ли случайно, то ли нарочно, бедром. – Моя измученная душа ноет и болит.

– С тех пор, как жена на дачу любовников возит? Молодых, небось?

– А то! А болит с тех пор, как тебя… – он понизил голос, – увидел семь дней назад.

– Шесть с половиной. Или пять…

– Тоже считаешь деньки наши, да, Машка? И у тебя, небось, болит?

– Ну все, уже разговоры не по теме! – Непонятно когда подошедшая Машка развела нас, как на ринге. – Давайте-давайте, о глупостях потом, когда все-таки выберемся отсюда. Я пока что-то не вижу, где выход.

– А его и нет, – радостно сказал Соломатько.

– То есть как – нет? – Маша легкомысленно улыбнулась, уверенная, что он шутит. Но мне показалось, что Соломатько сейчас серьезен, как никогда.

– А вот так и нет. – Он щелкнул пальцами на обеих руках и тут же, охнув, ухватился за бок. – Но выход надо искать! И знаете где? Там, где когда-то был вход.

– Ну и где же он был? – Маша от нетерпения даже подтолкнула его.

– Ой… – Соломатько покачнулся и опять привалился ко мне. – А ты говоришь, Машка, алименты… Куда ей? Ты и так ее раскормила… Ну вот – а после амнезии я долго болел, потом стал встречать твои статьи, по телевизору тебя видел в передаче какой-то… А потом уж, когда ты собственной передачей обзавелась, понял, что ты хорошо зарабатываешь. Думал, что не нуждаешься… да и фамилия твоя новая с толку сбила…

Уточнять, что за амнезия да авария – я вроде ничего такого о нем тогда не слышала, я не стала, потому что знала: если даже припереть его к стенке, он все равно будет упираться и врать до посинения.

– А телефон так и не вспомнил? Или адрес?

– Фу-у, да не выкручивай ты меня, фашистка… Потом вспомнил, все вспомнил… и про Машу узнавал, у знакомых… говорили, что здорова, что поет она хорошо… И потом, ты же сама видеть меня не захотела… думал, может, Маша уже зовет кого-то папой… кого-то из твоих друзей, не разберешься с ними, кто живет у тебя, кто с тобой… И ты же так упиралась, когда я пытался как-то… ну вот… я решил, чего ж я буду впираться со своими… алиментами, и вообще…

Маша переводила округлившиеся глаза с меня на него.

– Да вы что, совсем озверели, что ли? Какие алименты? У вас что, не хватило времени выяснить все это? О чем вы тогда часами болтали?

– О вечном, – улыбнулся Соломатько.

– Выход где? Ты куда нас привел? – Маша снова попыталась его пхнуть.

Я слегка загородила его:

– Машуня, осторожно, у него правда ребро сломано.

– Да плевала я на его ребра! У него, по-моему, в голове что-то сломано! Пусть говорит – куда он нас привел?

– Вы окружены! Оружие на пол! Руки за голову! Все к стене! Игорь Соломатько, шаг в сторону! По девчонке не стрелять! Мамашу брать живой, при сопротивлении расстреливать на месте!

Я и теперь не сразу узнала этот голос – странный пронзительный голос моего таинственного собеседника на второй день пребывания на даче. Как же мне тогда не пришло это на память!.. Маша быстро наклонилась к сумке, что-то оттуда достала, потом посмотрела на меня и на мгновение беспомощно опустила руки. А потом вдруг звонко выкрикнула в ту сторону, откуда доносился голос:

– У нас нет оружия! – Маша стояла помертвевшая, растопырив руки, в одной из которых был обрез с единственным патроном, и тяжело дышала. Она сделала шаг назад, видимо пытаясь закрыть меня. – Мама ни в чем не виновата! Это я его украла! Мама не винов…

– К стене! Лицом к стене! – повторил голос, но чуть менее уверенно.

– Машенька… Девочка моя… – Я быстро шагнула к сжавшейся Маше. – Все хорошо. – Она дернулась, а я, обнимая ее, обернулась: – Какой же ты все-таки идиот! Придурок!

Соломатько закашлялся, вышел откуда-то сзади и с разбегу повалился на колени перед Машей.

– Прости меня, доченька. Я не знал, что так получится.

Маша стала озираться.

– Заинька… – Я прижала к себе ее голову Я видела, что Маша действительно по-настоящему испугалась и растерялась, единственный раз за все это время. – Все в порядке. Это папаша твой выступает, педерастическим голосом разговаривает. Примочка у него такая, с юности. Номер на «бис». Все поначалу покупаются. Он так и спеть может.

– Ага! «Выхожу-у один я на доро-огу-у…» – с готовностью откликнулся Соломатько, не вставая с колен.

– Вставай, Игорь, хватит уже, наигрался. – Я отвернулась от него и покрепче обняла замершую Машу.

– Ну и ладно. Не нужно вам мое последнее «прости», не надо. Хотел было за все покаяться, да вот не вышло, – Соломатько ерничал, но при этом пытался заглянуть Маше в глаза. И заодно мне тоже. – Выход вон там, за квадратной колонной. – Он показал рукой вбок. – Там, правда, к ней, кажись, что-то привалено, типа бревна…

Маша уже пришла в себя и первой отправилась смотреть, что же там такое привалено к выходу.

– Ага, бревно и есть. Огромное.

– Я же говорил, – радостно закивал Соломатько.

– Это ты – бревно, батяня-комбат! Ты зачем вообще нас с дачи-то увел?

– Чтобы не растлевать. Зачем вам было смотреть и слушать, что там сейчас происходить будет? У Машки вон какие передачи светлые, о вечной любви… – Соломатько смешно вытянул губы и причмокнул. – А ты, доченька, сама еще светлая и вообще вся такая… – он неопределенно покрутил перед собой руками, – чудесная… Тебе там нечего делать было… Да и потом… Выкуп-то брать будем?

Мы с Машей переглянулись.

– А ты что, в долю войти хочешь? – Маша заинтересованно рассматривала Соломатькино лицо, так похожее на ее собственное, но карикатурное и постаревшее.

– «Выйти и войти, и не вздремнуть на полпути…» – начал было Соломатько рифмовать скабрезную шутку, но вовремя запнулся.

– Ага, вот и я думаю. – Я покачала головой. – Ты и правда невыносим, батяня-комбат.

– Но зато я… Перечисляю по пунктам: знаю, как отвалить бревно, – это раз. И как точно получить выкуп – это два. Вернее, как его не отваливать.

– Выкуп не отваливать? – Маша совсем успокоилась.

– Бревно. За ним внизу есть лаз. Вы с мамой точно пролезете, не сдвигая бревно. А я… – Он слабо махнул рукой. – Если вылезу, то выкуп вам отвалю я. Сколько вы за меня просили-то?

Мы опять переглянулись с Машей.

– Пятьдесят, – почти хором ответили мы на вопрос, который он с того дня, когда Маша собиралась отрубить ему пальцы, больше не задавал нам. Боялся, наверно, услышать сумму, которую его родственники не хотели за него платить. А скорее всего, боялся определенности и новых разочарований.

– Зеленых, конечно, – кивнул он сам себе. – Нормально, молодцы. Не много, не мало. То, что надо. То, что у нее, у малышки моей проворной, лежит здесь, даже дергаться не надо. Просили-то, конечно, бумажками, дурочки?

– Ну не чеком же?

– А надо было и не чеком, а… – Он опять махнул рукой, как будто отгоняя кого-то. – Ладно. Приехали. Давай, Машка, садись, расчищай лаз, а мы с доченькой Марией Игоревной подковырнем чуток сверху. Да, доченька, как две капли воды похожая на старого осла Соломатька?

Закругляйся, старый осел. – Я прекрасно знала цену таким приступам самобичевания у Соломатька и не верила ни единому его слову – Я, между прочим, шубу до сих пор ношу, которую ты мне семнадцать лет назад обещал поменять в следующем году.

– Вот в следующем и поменяю. Сколько там до него осталось-то? Только ты сразу перестанешь быть феминисткой, учти, – не растерялся Соломатько. – Подожди… ты что, с ума сошла? Ту старую свою, из крысы водяной, шубу ты носишь?

– А как ты думал, меня растить – ни копеечки не стоит? – встряла Маша.

– Ношу, конечно, когда встречаю Машу по вечерам, чтобы пугать особо приставучих. Да что там шуба! Суета. Главное, что по жизни идешь рядом.

– А я обещал?

– Обещал.

Соломатько попытался изобразить на лице страшное удивление от моих слов, но перестарался, неловко повернулся и опять ухватился за бок.

– Ну уж потерпи, не кривляйся пока! – попросила я его. – А то вообще идти не сможешь.

– Ты же такими словами запросто козыряешь, Машка… Аж в жар бросило…

Я улыбнулась:

– Не помнишь, стишок у тебя был программный? Сейчас… «Пока еще не заскорузли пятки и борода растет быстрее, чем трава, я обещаю не ходить…» – я понизила голос, чтобы не слышала Маша, – «не ходить на блядки и говорить тебе – права, во всем права!» Ну и что-то там дальше, про путешествие вдвоем и в трюме, и в телеге, и на чем-то еще. На морской черепахе, кажется, или на дельфине… Очень длинное, торжественное стихотворение. Когда-то я считала его обещанием вечной любви. А потом забыла, извини.

Маша покачала головой и отвернулась от нас. А явно польщенный Соломатько тут же засмеялся:

– Вот, видишь! А еще меня упрекаешь! Да такие слова мало кому говорят, а ты их забыла…

– Значит, это ты мне звонил на второй день на даче?

– Я думал, ты поняла. Ты после этого так лукаво на меня посматривала… – И он не поленился, показал – как именно.

– Значит, у тебя все-таки был где-то спрятан мобильный?

– Да ничего подобного. Ты что, не видела, что разговаривала по домашней связи? Трубка от местного, домашнего телефона есть в каждой комнате. И в баньке, и в так полюбившемся мне гостевом сортире, где я провел эти незабываемые дни и ночи, униженный и нелюбимый… Просто я вам секретов всех рассказывать не стал. Хотелось побыть вот так – на свободе, когда никто позвонить не может.

– Хороша свобода…

Соломатько смотрел на меня и улыбался. Я тоже смотрела на него, но без улыбки.

– Родители, – вдруг тихо позвала Маша. – Можно я вас попрошу?

Мы с Соломатьком разом подтянулись, еще не до конца осознав, что же нам такое сказала наша общая дочь Маша.

– Я очень давно хочу есть и пить, и… всякое другое. Поиграйте потом, хорошо? Давайте выходить отсюда. И иди ты после этого, Игорь Соломатько, куда хочешь. Хочешь к Танечке своей, хочешь – в милицию, и… – Она остановила открывшего было рот Соломатька его же собственным легким жестом, который знала по каким-то непостижимым для меня генетическим путям. – И ничего – ни-че-го больше! – не говори. Понятно? Ты достал меня своей болтовней, примерный отец троих сыновей. Нет тебя и не было никогда. Я все про тебя поняла. Ты можешь только болтать. И все. И делать то, что удобно тебе. Мне от тебя ничего не нужно. И знать я тебя не хочу. Тебе понятно? Понятно?!

Я знала, что означает это пятно, появляющееся у Маши в редкие минуты на правой щечке с раннего детства. И это ее звенящее «Понятно?». Когда она была совсем маленькой, то могла еще смело показать мне свой крепенький кулачок, моя Маша. А сейчас Маша собиралась плакать. Из-за подлеца Соломатька. Из-за того, что она что-то почувствовала. Из-за того, что ей уже стало больно. А ведь он еще не развернулся. И не ушел. А уйдет обязательно. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так через год. Или тогда, когда уходить совсем нельзя будет. Надо знать Игоря Соломатько.

Я взяла ее за руку и, ощутив сопротивление, сжала покрепче:

– Правда, Игорь. Уходи.

– Да вы что, смеетесь? Я… я один не справлюсь… Да еще со сломанным ребром.

Маша тихонько пожала мне руку аккуратно высвободила свою, молча наклонилась туда, где, по словам Соломатько, был какой-то лаз.

– Мам, помоги… – Она ухватилась руками за страшную на вид трухлявую доску и потянула на себя. – Нормально, идет.

Соломатько молча стоял за нашими спинами, а мы довольно легко отодрали эту единственную доску, перекрывающую лаз. Когда я почувствовала под рукой колючие ветки какого-то кустарника и резко потянуло холодом, Соломатько вдруг воскликнул:

– Черт, а ведь вон под теми канатами и дверь есть!

Я открыла рот, чтобы обругать его, но Маша остановила меня:

– Оставь его.

Но она металлическая и закрыта на засов снаружи! – торжествующе закончил Соломатько, то ли не чувствуя момента, то ли, наоборот, понимая, что происходит что-то не по его сценарию. – Так что, девчонки…

– Ты мне надоел, – негромко сказала Маша и прикоснулась локтем ко мне. – Давай я первая, да? – Не дожидаясь ответа, она пролезла наружу, с силой раздвигая сухие колючие кусты. – Мам, все нормально, лезь сюда, давай руку, – сказала она мне, уже стоя снаружи. – Только капюшон надень, очень снега много…

– Машунь… но он же сам не вылезет… с ребром его…

– Хорошо, – сразу ответила Маша. – Конечно. Пусть сначала лезет он.

Соломатько, разумеется, слышал наш разговор. Он секунду помедлил, а потом молча присел и, сжав губы, постарался половчее вылезти на улицу. Когда Маша снова протянула мне руку, я вдруг поняла: все, еще одно движение – и я упаду, не удержу равновесия, тем более что до земли совсем близко. Упаду и больше не встану.

Соломатько неловко подхватил меня за шею и помог выбраться, перегородив Маше пространство. При этом он что-то приговаривал, а свободной рукой стряхивал снег с моих волос.

– Пятьдесят тысяч долларов. Сегодня. Наличными, – вдруг зло сказала стоявшая уже чуть поодаль Маша, наблюдая, как мы, кряхтя, охая, поддерживая друг друга, вылезаем из кустов.

– За то, что я такая свинья и бросил маму, – с готовностью подхватил Соломатько, все еще держа меня за плечо.

– Нет, – сразу и по-прежнему зло ответила ему Маша. – За твою поганую жизнь.

– А-а-а, – пригорюнился Соломатько. – Тогда не сегодня… – И поспешил добавить: – Завтра. И сто пятьдесят. Что ж ты, доченька, жизнь мою так дешево оценила? И вообще, подожди, не кипятись так. Лучше скажи мне: у тебя есть слон, большой такой, серый, мягкий, с розовыми ушами и розовыми пятками? Или был?

Маша чуть помедлила: