— Маловероятно. А ты как думаешь?

— В точности так же, — ответил Маниакис, ощутив внезапную сухость во рту, будто ему предстояло огласить смертный приговор. — Зачем же мы тогда тратили время и наши скудные средства, восстанавливая Акрос? — Не “мы”, а я, мысленно поправил он себя; ведь приказы отдавал Автократор. Он с такой силой ударил кулаком по карте, что руку пронзила острая боль. — Я опять сделал ту же ошибку, какую делал множество раз с тех пор, как натянул алые сапоги: переоценил имеющиеся в моем распоряжении силы.

— Сделанного не воротишь, — сказал Регорий. — Но что дальше? Ты намерен переправить через пролив подкрепления, чтобы защитить восстановленный город? Или нет?

— Проверяешь, намерен ли я, несмотря ни на что, без конца повторять одну и ту же ошибку? — невесело осведомился Маниакис.

— Ну, раз уж ты изволил это заметить, — да! Проверяю. — Смутить Регория было невозможно.

— У тебя сделался такой же скверный характер, как у моего отца, — сказал Маниакис. — Но на него давит нелегкий груз прожитых лет, а какие смягчающие обстоятельства есть у тебя?.. Но я не ответил на твой вопрос. Нет, я не собираюсь приносить напрасные жертвы, защищая Акрос. Если Абивард так жаждет снова захватить этот город, пусть захватывает.

Регорий кивнул, бросил задумчивый прощальный взгляд на карту и вышел из кабинета. Маниакис еще некоторое время разглядывал расчерченный условными линиями пергамент. Равнины и холмы, дороги и тропы; утерянные провинции, где ныне его слово не имело никакого веса… Затем он подошел к дверям, подозвал служителя и потребовал вина.

Этим вечером Автократор напился как сапожник.

* * *

"Возрождающий” тихо покачивался на мелкой волне. На западном берегу Бычьего Брода собралась толпа макуранцев, осыпавших моряков насмешками. На исковерканном видессийском они приглашали своих врагов высадиться на ласковый золотой песок пляжа.

— Мы будем рады приветствовать вас! — громко выкрикнул один из макуранцев. — Добро пожаловать! Вы никогда не забудете о нашем великом гостеприимстве! До самого конца вашей жизни, который уже недалек! — Оратор злорадно оскалился; где-то в глубине его густой черной бороды сверкнули ослепительно белые зубы.

— Метните в них пару дротиков, — сказал Маниакис, повернувшись к Фраксу. — Надо заставить их подавиться собственными насмешками.

— Слушаюсь, величайший, — ответил друнгарий и отдал приказ морякам.

Один из них тут же зарядил катапульту дротиком толщиной в палец и длиной в руку крепкого мужчины. Остальные принялись крутить ворот, отводя назад поскрипывавшие и постанывавшие от напряжения метательные рычаги. Фракс тем временем отдавал команды гребцам, разворачивавшим “Возрождающий” так, чтобы толпа макуранцев оказалась на линии выстрела.

— Пли! — выкрикнул друнгарий, улучив момент, когда волна слегка приподняла нос корабля.

Катапульта рявкнула и взбрыкнула, словно взбесившийся осел. Дротик просвистел над водой; с берега донесся истошный вопль — снаряд пронзил одного из железных парней. Подбадривая друг друга радостными криками, моряки стали готовить катапульту к новому выстрелу.

Маниакис думал, что макуранцы сразу разбегутся; вместо этого те из них, у кого были луки, подбежали к самой кромке берега и выпустили по “Возрождающему" град стрел. Но все стрелы упали в воду, едва преодолев половину расстояния до цели. Теперь уже моряки принялись осыпать врагов язвительными насмешками.

— Пли! — снова скомандовал Фракс. На сей раз все, кто был на борту корабля, включая Маниакиса, застонали от разочарования: дротик пропал зря, не поразив ни одного макуранца. Зато неприятельские воины наконец поняли, насколько серьезна угроза, и сыпанули во все стороны, словно стайка перепуганных воробьев. Увидев это, Маниакис перестал изрыгать проклятия, сменив их на восторженные вопли. Да, в схватке один на один видессийские воины не могли надеяться на победу над железными парнями. Но и те ничего не могли противопоставить своим врагам, когда им приходилось иметь дело с военным флотом империи.

— Отныне мы снова правим западными землями! — воскликнул Автократор. Моряки в изумлении воззрились на него. Тогда он добавил:

— Во всяком случае, той их частью, которая лежит на расстоянии двух полетов стрелы от побережья!

Моряки засмеялись, чего Маниакис и добивался. Фракс, как всегда оставшийся серьезным и невозмутимым, предложил:

— Если на то будет соизволение величайшего, я прикажу дромонам патрулировать как можно ближе к берегу, чтобы они могли обстреливать вражеских воинов, осмелившихся слишком близко подойти к воде.

— Отдай такой приказ, — сказал Маниакис. — Пусть макуранцы усвоят, что мы не намерены безропотно уступать наши земли Абиварду и Царю Царей. Даже если мы не сможем пока нанести им серьезного ущерба, такое напоминание собьет с них спесь.

Автократор надеялся, что дротики, поражающие макуранцев на расстоянии, исключавшем ответный обстрел из луков, заставят макуранцев держаться достаточно далеко от воды. Тогда у него появилась бы возможность безнаказанно высаживать небольшие конные отряды для рейдов по тылам врага. Но Абивард заупрямился, и его люди принялись устанавливать на берегу собственные катапульты, метавшие большие камни, достаточно увесистые для того, чтобы в случае прямого попадания отправить на дно любой дромон. Но ответный ход неприятеля не увенчался успехом. Механики Абиварда не привыкли стрелять по целям хоть чуть более подвижным, чем крепостные стены, а тем более по целям, которые не просто двигались, но двигались быстро, предпринимая специальные маневры, чтобы избежать попадания.

Напротив, видессийцы, привыкшие к битвам на море, не испытывали никаких затруднений при стрельбе по неподвижным вражеским катапультам. Им удалось серьезно повредить несколько метательных устройств, а заодно перестрелять уйму вражеских механиков, которые эти устройства обслуживали, пока Абивард наконец не понял, что ввязался в заранее проигранную игру, и не убрал с берега уцелевших людей и уцелевшие механизмы.

Вскоре выпал первый снег. Маниакису хотелось несовместимого: с одной стороны, он от всей души желал макуранцам позамерзать во время зимовки в Акросе, с другой — молил Фоса, чтобы зима не оказалась слишком суровой. Ведь если Бычий Брод замерзнет, у Абиварда появится прекрасная возможность отомстить за унизительный, хотя и небольшой урон, нанесенный его армии моряками. Автократор искренне жалел о том, что отцу вздумалось рассказать ему историю о случившейся в стародавние времена небывало морозной зиме.

Он снова принялся обучать своих воинов, используя, как и прежде, поле, начинавшееся сразу за южной городской стеной. А макуранцы, как и прошлой зимой, пытались проследить со своего берега, что же на этом поле происходит. Однако теперь дромоны немедленно обращали наблюдателей в бегство. Маниакис всякий раз испытывал мрачное удовлетворение, наблюдая, как очередной вражеский лазутчик улепетывает, едва завидев приближающийся дромон.

Не кто иной, как угрюмый Цикаст, однажды сказал:

— Что ж, величайший, теперь твои воины больше похожи на настоящих бойцов, чем год назад. Да и численный состав твоего войска заметно возрос. — Впрочем, генерал остался верен себе, добавив:

— Но достаточно ли они уже хороши и достаточно ли их много? Вот в чем вопрос.

— Вопрос, на который пока нет ответа, — согласился Маниакис, вглядываясь из-под руки в противоположный берег Бычьего Брода.

Сегодня никого из макуранцев не было видно; по проливу спокойно скользил дромон, не останавливаясь, чтобы отогнать от воды людей Абиварда. Но Автократор знал: они никуда не делись. Они там, в Акросе. И дымы, поднимавшиеся над городком, исходили не только от лагерных костров. Макуранцы из кожи вон лезли, чтобы не оставить в Акросе камня на камне.

— Думаю, вы зададите им перцу, когда придет весна. — Голос Цикаста звучал так, словно он не столько надеялся на какие-либо военные успехи, сколько делал окончательное умозаключение о характере своего суверена.

— До весны надо дожить. А пока она за тысячу миль отсюда. И за тысячу лет. — Маниакис пнул ногой пучок пожухшей, мертвой травы. Его, подобно неизлечимой язве, грызло чувство гнетущей безысходности. — Больше всего мне хотелось бы обрушиться на врага прямо сейчас. Вышвырнуть его с нашей земли одним могучим, молниеносным ударом.

— Однажды ты уже попытался сделать это, величайший. Исход той попытки может считаться благоприятным, лишь если встать на точку зрения неприятеля.

Цикаст высказывался скорее как литератор, критикующий неудачное творение собрата по перу, нежели как генерал, комментирующий военную кампанию. Маниакис взглянул на него с невольным уважением. Столь нелицеприятное высказывание в адрес суверена свидетельствовало либо о смелости и честности генерала, либо о такой твердой уверенности в своей правоте, которая помешала Цикасту сообразить, что Маниакис может затаить на него обиду.

Казалось, генерал не понимает, насколько ненавистно Автократору всякое напоминание о том, что он пока не в силах дать сражение войскам Абиварда. Маниакис почувствовал себя немного лучше, вновь оказавшись в стенах города. Отсюда он при всем желании не мог увидеть Бычий Брод. Здесь можно было притвориться, что западные провинции до сих пор платят налоги в имперскую казну, до сих пор признают его своим правителем.

Продолжая свой путь по улицам столицы, Маниакис убедился, уже не в первый раз, что даже здесь невозможно долго обманывать себя. Находясь в дворцовом квартале, любой мог видеть столбы дыма, поднимавшиеся над Акросом; их было невозможно спутать с дымом, летевшим в небо из тысяч и тысяч очагов самого Видесса…

— Пусть этот Цикаст провалится в ледяную преисподнюю! — сказал Регорий, стараясь отвлечь Маниакиса от его забот. — Он из породы людей, всегда готовых упрекнуть лимон за излишнюю сладость.

Что верно, то верно, подумал Маниакис, но его настроение не улучшилось Не получив ответа, Регорий возмущенно фыркнул, обиженно надулся и покинул резиденцию.

— Не прикажешь ли подать вина, величайший? — спросил возникший из ниоткуда Камеас. Автократор лишь досадливо помотал головой.

В обязанности постельничего входило умение скрывать обиду и раздражение. Что он и сделал, причем весьма подчеркнуто. Интересно, подумал Маниакис, как все это скажется на сегодняшнем ужине? Наверно, никак, решил он, ведь обслуживание императора было предметом особой гордости Камеаса.

— Приятно, когда человеку есть чем гордиться, — пробормотал Маниакис.

Ему самому гордиться было нечем. Все начинания, на которые он потратил бездну времени, усилий и золота в течение весны и лета, разлетелись вдребезги за несколько осенних недель. Быть может, следующей весной дела пойдут лучше? Или наоборот, весеннее улучшение погоды лишь послужит прологом к длинной череде новых катастроф?

Он прошел в кабинет, где проводил немало времени в попытках как-то уравнять жалкие ручейки сборов, поступавших в казну, с потоками необходимых трат, тут же ее опустошавших. Конечно, у него появился новый, хотя довольно чахлый, сочившийся тонкой струйкой источник поступлений золота — налоги, собранные в ближайших к Видессу землях западных провинций, зато о новом ограблении храмов не могло быть и речи; во всяком случае, в этом году. Да и не так уж много драгоценностей осталось в их сокровищницах. А значит, придется снизить выплаты воинам либо вновь уменьшить содержание золота в монетах, что по сути означало то же самое.

Если он прекратит платить всем, кроме солдат… Где тогда взять чиновников для сбора налогов в следующем году? Если добавить еще меди во вновь отчеканенные золотые, то люди начнут припрятывать старые, полновесные монеты, изымая их из обращения, а следовательно, замрет всякая торговля, отчего сильно уменьшатся сборы и налоги следующего года. Замкнутый круг… Кто-то осторожно постучал в двери.

— Убирайся! — прорычал Маниакис, не отрывая глаз от регистра. Наверно, опять явился Камеас, со своими неуклюжими попытками поправить настроение господина, подумал он.

— Отлично, я удаляюсь! — произнес голос, явно не принадлежащий Камеасу.

Узнав интонацию Лиции, Маниакис резко поднял голову, разом позабыв весь приход и расход. В столице осталось не так уж много людей, чье присутствие не раздражало Автократора.

— Извини. Голова кругом. Входи же! — Лиция уже закрывала дверь. Маниакис подумал даже, что она пропустит мимо ушей его приглашение, ведь упрямство — их общая фамильная черта. — Если ты не останешься, дражайшая кузина, — поспешно добавил он, — я немедленно повелю тебе предстать перед Автократором, дабы держать ответ по обвинению в оскорблении величайшего путем дерзостного, вызывающего неповиновения его приказам. — Маниакис надеялся, что его слова развеселят Лицию, а не разозлят ее еще больше. Он угадал.

— Только не это! — воскликнула она. — Все, что угодно, только не это! Пощади, величайший! Я нижайше умоляю о прощении! — Она сделала вид, что пытается сотворить полный проскинезис.

— Не надо! — возопил Маниакис. — Ради Господа нашего, благого и премудрого, прекрати немедленно!

Оба непроизвольно расхохотались, а затем опасливо взглянули друг на друга. После смерти Нифоны они соблюдали особую сдержанность, встречаясь друг с другом, да и встречи эти случались нечасто. Маниакис вздохнул, сердито нахмурился и тряхнул головой:

— Я частенько вспоминаю о годах, проведенных в Каставале. И знаешь, что? Те времена теперь кажутся мне не такими уж плохими. Во всяком случае, мне не приходилось пугливо озираться всякий раз, когда у меня возникало желание поговорить с тобой. И я мог сколько угодно смотреть на море, не опасаясь увидеть за ближайшим проливом полчища макуранцев, разносящих в клочья все, что им подвернется под руку. — Он снова вздохнул. — Если вдуматься, то мне и сейчас было бы лучше там, чем здесь.

— Надеюсь, ты никогда не повторишь этих слов при своем отце, — предостерегающе произнесла Лиция. — Услышав подобное, он немедленно надерет тебе уши, даже не оглянувшись на твои алые сапоги. И я не стану его осуждать. Разве ты сможешь изгнать макуранцев из западных провинций, если вернешься на Калаврию?

— А смогу ли я изгнать их, оставаясь здесь? Всякий раз, натаскивая солдат на плацу под стенами Видесса, я вынужден смотреть на дым вражеских костров, поднимающийся над Акросом. Они уютно устроились на зимовку в самом сердце империи, а я не осмеливаюсь предпринять против них ничего, кроме незначительных вылазок, подобных укусу комара.

— В сердце империи врагов еще нет, — заметила Лиция. — Сердце империи — ее столица, и здесь пока распоряжаемся мы. А раз сердце империи бьется, значит, можно надеяться на возрождение всего остального организма, независимо от того, насколько плохо сейчас обстоят дела на западе.

— Так говорят все. В первую очередь, так должен думать Автократор. Но иногда я начинаю сомневаться, — ответил Маниакис.

Он вдруг представил себе, как возвращается на Калаврию, оставив позади ежедневные ненавистные ему напоминания о том, сколь низко пала Видессийская империя… Одна мысль о такой возможности показалась ему слаще меда. Ведь там, в старой крепости, гордо возвышающейся над Каставалой, он мог бы представлять себе ситуацию такой, какой ей надлежало быть, а не такой, какой она ныне была; он смог бы править империей оттуда, не обременяя себя теми ежедневными неотложными заботами, которые делали его жизнь в столице почти невыносимой. Но изложить Лиции свое видение тех преимуществ, какие может принести управление империей с Калаврии, он не успел.

— Правильно говорят! — воскликнула она. — Ибо это святая правда! Нигде и никогда в мире не было и нет другой столь могучей крепости, другого столь удобного, безопасного порта. И потом, подумай: если ты бросишь на произвол судьбы Видесс, разве ты можешь рассчитывать, что твои подданные не бросят на произвол судьбы тебя?

Маниакис задумался. Лиция права. Более чем права. Если непостоянные и обидчивые горожане в его отсутствие призовут нового Автократора, то власть такого человека, кем бы он ни был, приобретет видимость законности, ибо в его руках окажется столица, ее крепостные стены, дромоны имперского флота… В конце концов, даже Генесий сумел удержаться у власти более шести лет, обладая этими преимуществами.

Решив оставить на время мечты о Калаврии, Маниакис сказал:

— Наверно, ты права. Я однажды уже говорил тебе, что ты вполне могла бы стать севастой. Правда, тогда ты на меня разозлилась…

— Если ты намерен повторить свои слова, я разозлюсь снова, — резко ответила Лиция. Судя по тону, она действительно не на шутку разозлилась. — Столичная чернь скорей простит тебе отъезд на Калаврию, чем подобное назначение, так к чему об этом рассуждать? К тому же, — неохотно добавила она, — мой брат превосходно справляется со своими обязанностями.

Маниакис поднялся из-за стола, на котором кучами громоздились регистры, долговые расписки и запросы на золото, которого не было в наличии. Он был рад любому поводу сбежать из-за этого стола. Подойдя к Лиции, он обнял ее за плечи:

— Прости меня, я просто не в духе. Ведь с того момента, как мы прибыли в Видесс, все продолжает рушиться прямо на глазах. Мне не следовало называть свой флагман “Возрождающим”. Теперь такое название звучит злой насмешкой, не то надо мной, не то над всей империей.

— Успокойся, — ответила Лиция, обняв Маниакиса. — Рано или поздно все образуется.

В морских сражениях, через которые ему пришлось пройти до того, как овладеть Видессом, Маниакису не раз приходилось видеть барахтавшихся в воде людей, которые из последних сил цеплялись за свою последнюю надежду — обломки разбитых кораблей. Такой надеждой для Автократора сейчас была Лиция, ведь она продолжала верить в него, несмотря на то что его собственная вера в свои силы почти иссякла.

Вдруг он остро, пронзительно ощутил, что сжимает в объятиях зрелую женщину. А спустя мгновение уже Лиция почувствовала, как тело ее двоюродного брата отозвалось на их близость. Маниакис не знал, он ли первый опустил голову или Лиция слегка запрокинула лицо, но их губы слились в долгом поцелуе. Трудно сказать, чего в этом поцелуе было больше: страсти или отчаяния… Наконец они слегка ослабили объятья.

— Ты уверен? — мягко спросила Лиция. Не было нужды спрашивать, что именно она имеет в виду.

— Я теперь ни в чем не уверен до конца, — ответил Маниакис с хрипловатым смешком. — Однако… — Он подошел к двери и закрыл ее. Но перед тем, как задвинуть засов, все же нашел в себе силы сказать:

— Ты вольна уйти. Еще не поздно. Если мы продолжим начатое, наша жизнь осложнится так, что трудно себе представить. Не слишком ли велика цена? Помнишь, мы уже однажды об этом говорили? Я не уверен, что нам удастся преодолеть все грядущие сложности.

— Я тоже не уверена, — ответила Лиция внезапно охрипшим голосом.

Она не попыталась выйти, но и не торопила события. Мгновение Маниакис колебался, затем осторожно, бесшумно задвинул засов и решительно шагнул к кузине. Та так же решительно сделала шаг ему навстречу.

В кабинете было холодно, неуютно; там просто не существовало подходящего места для того, чему суждено было случиться, но все это не имело ровным счетом никакого значения. Постелью им послужила собственная одежда, небрежно брошенная на мозаичный пол. Маниакис предполагал, что Лиция — девственница; так и оказалось. Зато остальное явилось для него подлинным откровением.

Он собирался обойтись с ней мягко, нежно, подобно тому, как вел себя с Нифоной в их первую ночь, через несколько часов после того, как Агатий возложил на его голову тяжелую корону Видессийской империи. Лиция поморщилась и слегка напряглась, когда он наконец полностью погрузил в нее свое копье, но радость и удовольствие, с которыми она отдалась ему, показались Маниакису удивительными. Конечно, ей не хватало опыта, да и откуда ему было взяться, но нехватку опыта более чем заменил восхитительный энтузиазм.

Но вот за мгновение до того, как Маниакис уже не мог продолжать дальше, Лиция вскрикнула; в ее голосе смешались изумление и восторг. Маниакис намеревался выйти из нее, чтобы излить свое семя снаружи, как он однажды поступил с Нифоной, но лишь очередной раз убедился в том, что намерения — это одно, а возможность их осуществить — совсем другое. Мысль едва скользнула по самой поверхности его сознания, затем раздался вскрик Лиции, и, вместо того чтобы уйти, Маниакис погрузился в тело своей двоюродной сестры так глубоко, как сумел. Абсолютно все мысли на время улетучились из его головы.

Но они вернулись, и очень быстро.

— Что же дальше? — пробормотал он, обращаясь не к себе, не к Лиции, а скорее куда-то в пространство.

— А дальше подвинься немного, не то ты меня задавишь, — ответила она с чисто женской практичностью. — Я задыхаюсь.

— Извини. — Маниакис поспешно поднялся на колени; он не мог отвести взгляд от четкого отпечатка в виде магического знака солнца, оставленного амулетом Багдасара на нежной коже, точно между грудями Лиции.

Выскользнув из-под него, она принялась озабоченно разглядывать свою одежду, в особенности нижнюю.

— Да, утаить такое от служанок не удастся, — пробормотала она. Затем ее губы вдруг изогнулись в кривой усмешке:

— Впрочем, я и ломаного медяка не поставлю на то, что прислуге до сих пор ничего не известно.

— Ничуть не удивлюсь, если обнаружится, что ты права, — сказал Маниакис, бросив взгляд в сторону запертой двери, обеспечивавшей им не столько уединение, сколько его иллюзию. Быстро одевшись, Автократор несколько растерянно взъерошил пальцами свои волосы и вновь спросил:

— Что же дальше?

— Наверно, проще всего притвориться, будто ничего не случилось, — ответила Линия. — Так выйдет удобнее для всех. Приличнее.

— Плевать я хотел на удобства и приличия! — выпалил Маниакис. — К тому же, как ты только что сама сказала, слугам уже все известно либо станет известно в самое ближайшее время. А то, о чем сегодня знают слуги, назавтра становится предметом всеобщих сплетен на площади Ладоней.

— Верно, — согласилась Лиция. — Теперь пришел мой черед спрашивать: что же дальше, о двоюродный брат мой, мой возлюбленный, величайший?

— Не знаю, — ответил Маниакис. — Зато я знаю, как обстояло бы дело, если бы ты не была моей кузиной. Думаю, мы поженились бы уже много лет назад.

— Наверное. — Лиция несколько секунд колебалась, потом добавила:

— Надеюсь, ты не рассердишься, если я признаюсь, что там, на Калаврии, порой страшно ревновала тебя к Ротруде.

— Рассержусь? — переспросил Маниакис. — Почему? Конечно же нет. Я и сам тогда испытывал к тебе не только братские чувства, но полагал, что с твоей стороны могу рассчитывать лишь на дружеское участие. До того самого момента, когда нам настала пора прощаться перед тем, как я выступил в поход против Генесия.

— Но в случае победы тебе предстояла встреча с невестой, — напомнила Лиция. — Что же оставалось мне? Мне оставалось лишь вести себя так, как, по моему мнению, следовало вести себя кузине Автократора. А теперь? Мне кажется, как бы мы ни вели себя теперь, нам не миновать самых позорных сплетен.

— Догадываюсь, — сказал Маниакис. Сплетни — ничто по сравнению с тем ужасным скандалом, который может разразиться через девять месяцев, подумал он. Хотя, добавил он про себя, если ему суждено разразиться, то это случится гораздо раньше. Как только тайное станет явным. Месяцев через пять-шесть. — На мой взгляд, — продолжил он, — лучшее, что я могу сделать, это жениться на тебе как можно скорее, невзирая на все препятствия… Конечно, если ты не против.

— Мне бы очень хотелось, — сказала Лиция, — но сможешь ли ты найти священнослужителя, который согласится исполнить обряд? И не предаст ли после этого Агатий анафеме как нас, так и клерика-ослушника?

— Такого священнослужителя я найду, — ответил Маниакис. — А вот как поступит Агатий, сказать трудно. Конечно, он давно уже больше политик, чем жрец, но в данном случае… Придет время, и все станет ясно. — Стоит Агатию обвинить нас в смертном грехе, как горожане тут же взбунтуются, подумал он. — Объявим о своем намерении, и все прояснится; как с патриархом, так и с отношением наших ближайших родственников.

Маниакис прекрасно понимал, насколько такое объявление усложнит его и без того сложное, положение. Но пока он не позволял себе об этом думать. Наверно, та же мысль мелькнула и у Лиции.

— Все же самое верное — притвориться, будто ничего не случилось… — начала было она, но тут же замолчала, покачав головой. Ей явно не хотелось так поступать. Маниакис в душе был с нею согласен.

— Очень долго я любил тебя только как двоюродную сестру, — сказал он, — и всегда был самого высокого мнения о твоем уме и здравом смысле. Тем более теперь… — Даже сейчас, после того, как между ними произошло то, что произошло, он на секунду запнулся — Я не могу представить себе, чтобы моей женой стала не ты, а какая-нибудь другая женщина.

Он подошел к Лиции и заключил ее в объятия Она прильнула к нему, уткнувшись головой в его грудь.

— Нам придется преодолеть многое, — тихо сказала она. — Что ж, мы все преодолеем.

— Мы все преодолеем, — подтвердил Маниакис. — Может, это будет даже проще, чем кажется сейчас.

Еще раз поцеловав Лицию, он выпустил ее из своих объятий, подошел к двери, отодвинул засов, открыл одну створку и выглянул в коридор. Никого. На мгновение ему стало легче. Неужели пронесло? — мелькнула у него в голове мимолетная мысль. Но он тут же припомнил, что коридоры резиденции никогда не бывали столь сверхъестественно тихи и безлюдны. Все указывало на то, что подчиненные Камеаса сознательно не желали даже случайно оказаться поблизости от той двери, которую он только что открыл.

Маниакис прищелкнул языком. Да, нет никакой необходимости беспокоиться о том, как выглядит нижнее платье Лиции. Служанкам и так уже все известно.

* * *

Старший Маниакис отхлебнул изрядный глоток вина, а затем уставился на серебряный кубок с таким видом, с каким Багдасар разглядывал свои магические приспособления.

— Ты намерен сделать.., что?! — громыхнул он — Повтори!

— Я намерен жениться на своей двоюродной сестре, — покорно повторил Маниакис. — Мы любим друг друга, кроме того, она имеет на плечах голову, лучше которой в нашем семействе, может быть, только твоя. И.., мы любим друг друга. — Маниакис опустил голову; уши у него пылали.

Отец снова поднял кубок, на сей раз осушив до дна, после чего небрежно поставил его на стол. Кубок опрокинулся, зазвенев, словно золотая монета, упавшая на каменную мостовую. Бормоча что-то себе под нос, старший Маниакис поставил кубок как следует, а затем, к изумлению сына, внезапно расхохотался:

— Вот это да! Я вижу, ты решил обделывать все свои делишки в узком семейном кругу!

— Это все, что ты находишь нужным мне сказать? — вспыхнул Маниакис.

— Ну нет! Далеко не все! Во-первых, один Фос знает, как поведет себя Симватий. Лиция ему рассказала? — Прежде чем продолжить, старший Маниакис дождался, пока сын утвердительно кивнет. — Кроме того, я боюсь за патриарха. Не приведи Господь, у бедняги легкие лопнут, когда он начнет вопить “кровосмешение!” и осыпать вас проклятиями. Об этом ты подумал?

Маниакис снова утвердительно кивнул. Некий голос внутри него вопил то же самое. Ему приходилось прилагать немалые усилия, чтобы заглушить этот голос. По всей вероятности, Лиция испытывает те же чувства, подумал он. И все-таки…

— Знаешь, — сказал он, — может, я тебя удивил… Но все же громом средь ясного неба это никак не назовешь.

— Знаю, — неожиданно ответил отец. — Как не знать. Однажды Ротруда, которая тогда была беременна Таларикием, — старший Маниакис звучно хлопнул себя по объемистому пузу, — сообщила мне, что зарежет тебя, если ей случится застать в твоей постели кузину.

— Правда? — Маниакис удивился, причем сразу по двум причинам. — Но почему она говорила об этом с тобой, а не со мной?

— Не знаю, — ответил старший Маниакис. — Думаю, только беременность могла заставить ее поступить вот так, чисто по-женски. — Он закатил глаза, давая понять, что не намерен всерьез воспринимать слова Ротруды. — И все же что-то такое она заметила в твоих отношениях с Лицией. Впрочем, я тоже замечал, но не был уверен, хотя знал вас обоих гораздо дольше. А Ротруда сразу подметила в твоей дружбе с кузиной нечто большее.

— Да, — задумчиво сказал Маниакис. — Мне всегда казалось, что Ротруда понимает меня лучше, чем я понимаю себя сам. — Он взял со стола кувшин, на котором был изображен толстый похотливый старый пьяница, преследовавший молодую, не обремененную излишними одеждами служанку, налил до краев кубок и осушил его одним глотком, после чего тут же наполнил кубок снова. — Но что же мне теперь делать, отец?

— Как? — Старший Маниакис поковырял пальцем в ухе. — Я не ослышался? Ты же только что сам сказал, что ты намерен делать. Ты намерен жениться на собственной кузине, разве нет? В таком случае чего ты ждешь от меня? Чтобы я сказал, что ты идиот? Пожалуйста. Ты идиот. Вы оба — пара идиотов и, на мой взгляд, собираетесь сотворить большую глупость. Прикажешь мне выпороть тебя хорошенько? Поставить в угол? Отправить в постель без ужина? Нет уж, уволь. Ты уже давно взрослый мужчина, сынок, и волен поступать так, как тебе заблагорассудится, даже если твои поступки, на мой взгляд, отдают идиотизмом. Кроме того, ты Автократор. А я внимательно читал старые хроники. И вот что я там вычитал: отцы Автократоров, пытавшиеся командовать своими детьми, зачастую становились на голову короче.

— Ну знаешь, отец! Если ты в самом деле думаешь, что я способен на нечто подобное, лучше уж мне сразу снять алые сапоги, побрить голову и пойти в монахи.

— Вот-вот, сынок. Как сказано в хрониках, монастырь — самое подходящее место для родителей, навлекших на себя неудовольствие своих венценосных сыновей, — заметил старший Маниакис. — Впрочем, — он внимательно посмотрел на Автократора, — ты уверен, что не можешь уладить это дело, не прибегая к законному браку?

— То есть оставить свою кузину на положении любовницы? — спросил Маниакис. Отец молча кивнул. — Нет, — покачал головой Маниакис, — я не могу. Ведь это ее обесчестит. — Он невесело рассмеялся. — Хотя после случившегося найдется немало таких, кто скажет, что я ее уже обесчестил… Пусть говорят! Хорошо. Предположим, я не женюсь на Лиции, а спустя какое-то время возьму в жены другую женщину. Каким окажется отношение ее семьи к соглашению, заключенному между мной и моей кузиной?