Глава 19

В кабинет министра иностранных дел Зувейзы заглянул секретарь — новый секретарь, верный, а не тот, что оказался ункерлантским шпионом.

— Ваше превосходительство, прибыл маркиз Балястро.

— Хорошо, Кутуз, я его приму.

Хадджадж поднялся, демонстрируя рубашку и юбку в альгарвейском стиле, которые надел ради такого случая. Даже под тонкой тканью министр чудовищно потел, но такова была цена, которую платит дипломат обычаям остальной части Дерлавая.

— Пускай заходит.

— Слушаюсь, ваше превосходительство, — отозвался Кутуз и вышел.

Минуту спустя Хадджадж уже пожимал руку альгарвейскому послу.

— Добрый день, добрый день! — промолвил Балястро.

Был маркиз невысок, немолод, энергичен и куда более умен, чем казался.

— Будь вы прекрасной юной девой, — промолвил он, потрогав рубашку Хадджаджа, — я был бы весьма разочарован, что вы надели эту тряпку. А так, — он по-альгарвейски выразительно повел плечами, — переживу.

— Вы несказанно облегчили мою душу, — сухо отозвался Хадджадж.

Альгарвейский посол от души расхохотался, запрокинув голову. Надо полагать, Балястро подавился бы своим весельем, намекни ему Хадджадж, что ункерлантский посланник Ансовальд не так давно высказался в том же духе. Иноземцы, рассуждая о манере зувейзин ходить нагими, неизменно поминали прекрасных юных дев. В определенном смысле Хадджадж мог их понять, но его всегда веселило то, насколько далеко это впечатление от истины.

Балястро поудобнее устроился на подушках, которые в кабинете Хадджаджа заменяли стулья. Министр последовал его примеру. В отличие от большинства своих соотечественников, работал он за столом, но невысоким и широким — так, чтобы можно было писать, сидя на полу: еще один компромисс между обычаями Зувейзы и остального мира.

Секретарь притащил серебряный поднос с чаем, вином и сладостями. В отличие от Ансовальда, Балястро наслаждался этим ритуалом, и, пока они с Хадджаджем выпивали и закусывали, ограничивался сплетнями, пересказывать которые был большой мастер. Хадджадж не без удовольствия слушал, обмениваясь с ним легкими уколами. За чаем и вином наступало время искренних комплиментов, что позволило министру прямо высказать свое отношение к собеседнику.

Балястро поклонился, не вставая с подушек:

— Рад, что сумел доставить удовольствие вашему превосходительству. «С другом обходись так, как если бы завтра стал он врагом» — полагаю, развеивать скуку тоже входит в подобное обращение.

Поговорку он процитировал на языке оригинала — на старокаунианском. Хадджадж припал к бокалу, чтобы ненароком не выдать своих чувств. Балястро был человеком культурным и гордился этим. Но он же был и подданным Альгарве, и его соотечественники терзали ныне кауниан, создавших ту культуру, которой маркиз так гордился. Противоречия в этом ни Балястро, ни его соплеменники каким-то образом не замечали. Впрочем, альгарвейцы имели привычку хотеть все и сразу.

Пока чай в чайнике, вино в кувшине и сладости на тарелке не закончились, Хадджадж не мог завести разговора о делах серьезных, не выказав, по собственным меркам, невежества. Поэтому министр выжидал. Наконец Кутуз унес подносик, и Балястро с улыбкой предложил:

— Ну, к делу?

— К услугам вашего превосходительства, — ответил Хадджадж. — Как вам известно, маркиз, я всегда рад вас видеть, и ваше мнение по любому вопросу мне также всегда интересно.

— Даже когда оно вам не нравится, — добавил Балястро беззлобно.

— Именно так, ваше превосходительство. — Хадджадж с серьезным видом склонил голову. — Даже когда мне не нравится содержание ваших речей, я остаюсь заворожен формой.

Ему снова вспомнилась каунианская поговорка.

Министру удалось выжать из Балястро смешок, но маркиз тут же посерьезнел.

— Боюсь, форма окажется непритязательной, ибо суть моего сообщения проста: Альгарве нуждается в вашей помощи.

— Моей помощи? — Зувейзинский министр поднял бровь. — Воистину ваша держава находится в отчаянном положении, ежели вы ожидаете, что изможденный старик возьмется за жезл ради вас.

— Ха-ха, — отчетливо произнес Балястро. — Я полагал, что мы покончили с шутками. Разумеется, я имел в виду помощь Зувейзы.

— Ну хорошо, хотя ответ мой едва ли изменится, — отозвался Хадджадж. — Ваша держава находится в отчаянном положении, ежели вы ожидаете, что за жезлы ради вас возьмется изможденная юная страна.

— Разумеется, у нас есть трудности, — отозвался Балястро — порою он бывал по-настоящему искренен. — Иначе мы взяли бы Котбус еще до того, как зима приморозила нас к земле.

А временами маркиз бывал весьма изворотлив.

— Зима, — напомнил Хадджадж, — отнюдь не приморозила вас к уже занятым позициям.

— Ну да, — признал посол. — Мы потерпели несколько неудач, едва ли могу отрицать это. Но сейчас мы остановили напор ункерлантцев по всему фронту. А в этом году… в этом году, силами горними клянусь, мы разгромим их раз и навсегда.

Он выпрямился так гордо, словно осанка могла каким-то образом придать веса его словам.

Судя по тому, что доносили Хадджаджу зувейзинские военачальники, и тому, что он узнавал сам, Балястро в целом говорил правду: ункерлантцы более не теснили солдат Мезенцио. В какой мере это было связано с весенней распутицей, министр понятия не имел и полагал, что это никому не известно. Что же касалось будущего…

— Прошлым летом вы утверждали, что разгромите Ункерлант к зиме. Поскольку вы ошиблись единожды, почему бы мне не предположить, что вы ошибетесь дважды?

— Потому, что мы уже прошли пол-Ункерланта прошлым летом, — ответил Балястро — у него, как у большинства альгарвейцев, на любой вопрос был готов ответ. — Если врезать противнику один раз, он может и устоять на ногах. Но если бить его раз за разом, то рано или поздно он свалится.

Ункерлант тоже наносил по захватчикам удар за ударом. Кто из противников свалится первым, на взгляд Хадджаджа, оставалось под сомнением. Но Балястро, разумеется, найдет какое-нибудь доказательство тому, что это будет не Альгарве. Основываясь на этой гипотезе, Хадджадж задал другой вопрос — по его мнению, более важный:

— И какой же помощи вы ждете от нас?

— Основной удар в этом году будет нанесен на южном фронте, — ответил Балястро. — Мы намерены полностью захватить ункерлантскую кормушку, а кроме того, прибрать к рукам огромные стада коней, единорогов и бегемотов, которые выращивают в тех краях, и захватить киноварные рудники дальнего юго-запада. После этого конунгу Свеммелю трудно будет удержаться на ногах.

Хадджадж рассудил, что доля правды в этом есть: если Альгарве сможет захватить все перечисленное, Ункерлант падет. А вот удастся ли солдатам короля Мезенцио воплотить в жизнь его грандиозные планы — вопрос совсем другой.

— Я не стану просить своего повелителя отправить армию Зувейзы на дальний юг, — промолвил Хадджадж. — Он откажет мне, и я соглашусь с ним. Если вам требуется больше солдат, чем может дать Альгарве, у вас есть союзники в Янине.

— Да, и мы призвали их. — Выражение лица Балястро яснее слов говорило, что он думает о янинских союзниках, но Хадджаджу его мнение уже было известно. — И я не стал бы просить царя Шазли посылать отважных зувейзин в земли, где нагая кожа служит скверным одеянием, хотя и отменно пошитым.

Он рассмеялся.

— Что же тогда? — поинтересовался Хадджадж, хотя уже догадался — что. Балястро не первый раз соскальзывал на эту становую жилу.

И действительно, альгарвейский посол ответил:

— Король Мезенцио желал бы, чтобы вы нанесли удар по ункерлантским позициям на севере, чтобы связать их силы и затруднить отправку подкреплений в направлении нашего главного удара.

— Я понимаю, — неторопливо ответил Хадджадж, — значение ваших слов. Но хотел бы напомнить, ваше превосходительство, что Зувейза уже достигла своих целей в этой войне. Мы дошли до границы, определенной Блуденцким договором, и преодолели ее. Этого довольно. Старейшины кланов будут не в восторге, если им придется отправлять людей в новые сражения.

— А станут ли они радоваться, если все, чего они достигли, будет потеряно из-за нерешительности? — парировал Балястро.

Хадджадж с большим трудом удержал на физиономии невыразительную маску. Балястро безошибочно подобрал лучший аргумент в этом споре. Но министру было что ответить.

— Я полагаю, мы лучше альгарвейцев понимаем слово «довольно». Кое-что из того, что вы творили в борьбе с ункерлантскими войсками…

Он прервал себя: свое отношение к жертвоприношениям кауниан он давно высказал маркизу.

В ответ альгарвейский посол процитировал еще одну каунианскую поговорку:

— «Злодейство ради благой цели суть добродетель».

Хадджадж не знал, восхищаться наглостью Балястро или ужасаться. Ужас победил.

— Ваше превосходительство, при том, что творит ваша держава, как можете вы без угрызений совести позволять звукам этого наречия слетать с ваших губ?

— Они сотворили бы с нами то же самое, если бы додумались, — промолвил Балястро.

Хадджадж покачал головой. Когда начиналась Дерлавайская война, под властью каунианских монархов проживало немало альгарвейцев. Их никто не пытался приносить в жертву. Возможно, как сказал Балястро, не додумались. Хадджадж подозревал, что им не пришла бы в голову мысль столь омерзительная.

Он налил еще кубок вина и выпил залпом. Это ясно демонстрировало чувства министра, привыкшего их скрывать, но он ничего не мог с собою поделать.

— Мы ваши соратники, господин посол, — промолвил он наконец, — а не слуги.

— Это наступление послужит интересам Зувейзы не меньше, чем нашим, — напомнил Балястро. — Если мы потерпим поражение, станет ли вам лучше?

«Это зависит от того, насколько сурово вы разгромите ункерлантцев, прежде чем конунг Свеммель с вами покончит», — мелькнуло в голове у Хадджаджа, но упоминать об этом вслух было бы недипломатично.

— Это предложение, — промолвил он, — я могу только передать его величеству, но окончательное решение остается за ним.

— Ага, как же, — фыркнул Балястро. — Любой, у кого есть глаза и уши, знает, кто определяет внешнюю политику Зувейзы.

Он ткнул пальцем в сторону Хадджаджа.

— Вы ошибаетесь, — ответил министр, прекрасно понимая, что альгарвейский посол прав. — Царь Шазли — правитель самовластный, а мне выпала лишь честь подавать ему рекомендации.

Маркиз Балястро хохотал долго и громко.

— Ничего смешнее я не слышал с тех пор, как мне рассказали байку о девушке, которая поймала угря. Но тогда мне было всего двенадцать лет, так что ваша берет первый приз.

— Вы мне льстите несоразмерно, — пробормотал Хадджадж.

— Хрена с два, — жизнерадостно отозвался Балястро. — Ну ладно, будь по-вашему. Раз уж вы так близко знакомы с царем Шазли, какое, по-вашему, он примет решение, когда вы передадите ему мои слова?

— Полагаю, вначале он поинтересуется мнением военачальников и старейшин кланов, — ответил Хадджадж.

Балястро вздохнул.

— Я надеялся, что вы… а, ну конечно же, царь Шазли примет решение несколько быстрее, но с этим, пожалуй, ничего не поделаешь. Хорошо, ваше превосходительство, — полагаю, мне не на что пожаловаться. Но передайте своим генералам и старейшинам — пускай не тянут с решением, потому что этот дракон улетит с вами или без вас… и Альгарве запомнит это, так или иначе.

— Понимаю, — выдавил министр.

Ункерлант не позволял Зувейзе отвертеться от войны; Альгарве требовало, чтобы Зувейза ввязалась в нее еще глубже.

«В ловушке, — уже не в первый раз подумал Хадджадж. — Мы в ловушке, как и весь мир».

По дорожкам самого большого в Громхеорте парка Бембо и Орасте пробирались с осторожностью. Луна зашла час назад; звездный свет едва рассеивал тьму. Не страдавший излишней храбростью Бембо снял с пояса казенный жезл.

— Мало ли что может тут скрываться, — пожаловался он вслух. — Что угодно.

— Что угодно меня не волнует, — ответил Орасте. — Вот кто угодно — дело другое.

Он поминутно озирался, как и его напарник. Кусты, которыми обсажены были дорожки, буйно разрослись; сухая трава с прошлой зимы оставалась такой высокой, что в ней мог спрятаться человек.

— Могли бы привести парк в порядок, — проворчал толстяк.

Орасте усмехнулся.

— Если у них не хватает серебришка, чтобы привести в порядок большую часть их жалких хибар, как думаешь, станут они тратиться на газоны?

Бембо эта мысль показалась до неприличного разумной.

— И как прикажешь ловить кого-нибудь в этих зарослях? — поинтересовался он тем не менее.

— Можно подумать, кому-то интересно, сколько мы нарушителей поймаем, — пожал плечами Орасте. — Лишь бы добрых альгарвейцев не трогали. Но если здешние поганцы знают, что мы обходим парк, то и сами его обходить станут десятой дорогой.

— Ну, ура! — капризно буркнул Бембо и тут же выпалил: — Что это?

Голос его сорвался от натуги. Из зарослей сухой травы донесся шорох.

— Не знаю, — тихо и грозно промолвил Орасте. С мозгами у него был полный швах, с фантазией — и того хуже, но в драке его здорово было иметь в союзниках. Здоровяк сошел с дорожки и двинулся на шум. — Но мы сейчас разберемся!

— Ага, — невесело откликнулся Бембо и, скорей для храбрости, добавил: — Если бы какой-то сукин сын решил нам засаду подстроить, он не стал бы так шуметь, а?

— Будем надеяться, — ответил Орасте, чем нимало своего напарника не обрадовал. — А теперь заткнись.

Совет был хоть и грубый, но добрый. Бембо, как и Орасте, пытался ступать как можно тише, но в высокой сухой траве двигаться неслышно не получалось. По мере того, как жандармы продвигались вперед, шорох становился все громче. Поднялся ветерок, и зашелестела листва, скрадывая шаги патрульных.

Бембо принюхался. Он хоть и не сошел бы за гончую, но признать эту вонь мог любой жандарм. Страх отступил.

— Да просто какой-то пьяный дурак облевался, — пробурчал он.

— Ага. — Едва различимый в темноте Орасте кивнул. — Отметелить бы сукина сына до полусмерти за то, что он нам тут устроил. Пьянь фортвежская, чтоб ему лопнуть…

Через пару шагов к вони блевотины примешался запах дешевого вина. Бембо уже собрался заткнуть жезл за пояс и взяться за дубинку. Сержант Пезаро не будет против, если они сорвут злость на пьянице — только пожалеет, что пропустил веселье.

— Вон он! — указал Бембо.

— Вижу, — буркнул Орасте. — Седой весь, старый хрыч, — что бы ему двадцать лет назад в могилу не слечь?

Бембо шагнул к распростертому в траве телу и принюхался снова, после чего с напускным облегчением вздохнул:

— Слава силам горним — по крайней мере, он в штаны по пьяни не наложил!

Ему пришлось повторить про себя собственные слова, чтобы осознать, что ляпнул.

— Да никакой он не фортвежец и не седой! Чучело, вот он кто!

— Да чтоб мне провалиться, ты прав! — воскликнул Орасте и расхохотался — более жизнерадостным Бембо напарника в жизни не видывал. — Ну так никто не заметит, если мы его ногами забьем. Давай!

— Ну, не знаю…

К рукоприкладству Бембо не был особенно расположен. Сейчас ему хотелось только выбраться из парка, закончить обход и вернуться в казарму, на свою койку.

— Оставь ты его. Он так налакался, что и от пинка не очнется, а голова у него поутру будет трещать так, что никаких пинков не надо.

— Не-ет, — пророкотал Орасте. — Он ведь нарушает, так? Зуб даю, нарушает: всем ковнянам положено после комендантского часа возвращаться в свой квартал. А если мы их ловим за стеной, когда не работают, — сами виноваты, так? Ну так этот парень не слишком-то заработался!

Он расхохотался.

Однако каунианин, невзирая на антисанитарное состояние, был не так пьян, как подумал Бембо. Стоило Орасте занести ногу, как пьяный вдруг открыл глаза и сел, пробормотав по-кауниански строку, которую Бембо узнал и понял — в школе его заставляли учить это стихотворение наизусть:

— Варвары у ворот…

— Заткнись, болван, — буркнул Орасте и все-таки пнул его.

Миг спустя — Бембо так и не понял, что случилось — напарник его распростерся на траве. Грязно выругавшись, Орасте вскочил и набросился на каунианина снова — и опять повалился на землю, но на этот раз с воплем.

Каунианин, которому даже сидеть прямо было трудно, тем не менее обратился к нему на чистом, хотя и малоразборчивом альгарвейском:

— Не троньте меня, и я отвечу вам той же лю… любезностью.

— Не трогать?! — Орасте опять поднялся на ноги. — Да чтоб меня силы преисподние пожрали, если я тебя, вшивого…

— Стой! — Бембо повис у напарника на локте, когда тот попытался вновь пнуть каунианина. Хотя вокруг царила темнота, толстяка вдруг озарило: — Кажется, он чародей.

— Чародей, блудодей, прохиндей, людей, — пробормотал пьяный по-прежнему на альгарвейском. — Будь я трезв, я бы мог многое. Будь я трезв, я бы… я бы… — Он уткнулся носом в ладони и разрыдался. — Но этого мало, — простонал он сквозь слезы. — Этого недостаточно. Ничего не достаточно. — Он глянул на жандармов: — Вам ничего не достаточно. И вы удивляетесь, что я пьян?

— Пошли отсюда, — торопливо прошептал Бембо. — Я не хочу связываться с чародеем. Даже пьяным. Жандармов после такого хоронят за казенный счет.

Бембо успел оттащить напарника на пару шагов, но тот стряхнул толстяка с плеча.

— Этот ковнянин, — объявил он, словно на суде, — применил ко мне зловредное колдовство! Он за это поплатится!

Развернувшись, он нацелил свой жезл на пьяного чародея.

Но тот пропал. Бембо протер глаза. Каунианин не прятался в высокой траве — его будто и не было здесь никогда. Остались только запах блевотины и воспоминания жандармов.

— Нам, альгарвейцам, значит, недостаточно? — проскрежетал Орасте. — Я т-те устрою, чтоб мало не показалось!

И он открыл огонь по тому месту, где минуту назад сидел чародей, — откуда, сообразил Бембо, он никак не мог сбежать.

Короткий вскрик засвидетельствовал, что луч нашел свою цель. Миг спустя каунианин выпал из воздуха — раненый, он не в силах был поддерживать маскировочное заклятие. Орасте выстрелил снова. Каунианин содрогнулся всем телом, словно пораженный молнией.

Из последних сил он поднял руку и, указывая дрожащим пальцем на жандармов, слабеющим голосом принялся читать заклятие — по-кауниански, так что Бембо разобрал лишь пару слов, но и так было понятно, что это проклятие. Жандарм выпалил, не раздумывая. Луч ударил волшебнику в лицо. Тот с предсмертным стоном повалился на спину и застыл.

— Молодец! — гаркнул Орасте, хлопнув напарника по плечу. — Видал? Хоть на что-то ты годишься.

— Да пошел ты! — огрызнулся Бембо. — Думаешь, мне охота на себе испытать последнее проклятие чародея? Совсем рехнулся? Вот если бы ты на него плюнул с самого начала, то и палить бы не пришлось.

— Он свое заслужил, — ответил Орасте. — Силы горние, да он еще легко у нас отделался!

— Когда в казарму вернемся, придется доложить Пезаро, — напомнил Бембо.

Под ложечкой у него засосало. До сих пор ему не доводилось кого-то убивать.

Орасте хрюкнул пару раз — верно, пытался рассмеяться.

— Пезаро нальет нам по стопочке, похвалит и уложит в постельку. И ты это не хуже меня знаешь.

Скорей всего, он был прав, но сердце у Бембо все равно екнуло. Если вдуматься — чего жандарм делать очень не любил, — он отправил на верную гибель немало кауниан. И все же убийство пьяного чародея поразило его сильней. Сейчас он не мог привычно притворяться, что вовсе не причастен был к чужой смерти. Когда стреляешь человеку в лицо, очень трудно сделать вид, что не виноват.

С другой стороны, чародей-каунианин мог сотворить — и непременно сотворил бы — что-нибудь скверное с обоими жандармами, если бы Бембо его не пристрелил. А те кауниане, кого толстяк под конвоем вел из окрестных деревень на становой вокзал, ничего дурного никому не сделали.

Бембо тряхнул головой. Размышлять об этом было слишком утомительно и не слишком приятно.

— Пошли, — сказал он. — Выберемся из парка, закончим обход — и в казармы. А эта падаль до утра никуда не денется. Доложимся, тогда за ней труповозку пришлют.

— Дело говоришь, — одобрил Орасте. — Пошли. Не отставай.

Больше в парке они никого не встретили. И все равно Бембо с радостью вышел на улицу. Сам он вовсе не был уверен, что предложение его было дельным. Как любой жандарм, наделенный хоть граном мозгов и прослуживший больше двух недель, он предпочитал обходиться без эксцессов. Он надеялся, что и эта смена пройдет без эксцессов. Надеялся — и был страшно разочарован.

Границы каунианского квартала в Громхеорте патрулировала другая пара жандармов, но маршрут Бембо и Орасте проходил неподалеку от стены и поворачивал к казармам.

— Уже недолго, — проворчал Орасте. — Вот вернемся, тут я и отосплюсь про запас.

Бембо, зевнув, кивнул. Утренняя заря уже красила небо на востоке серым и розовым. Толстяк зевнул снова — как же он ненавидел ночные смены! — и вдруг напрягся.

— Силы горние, — пробормотал он вполголоса. — Еще один каунианин… то есть каунианка.

Даже в мутном утреннем свете бледное золото волос сияло ярко.

— Ага, — проворчал Орасте и повысил голос: — Эй, сестренка! Ты что делаешь в этом квартале, а?

Когда женщина подошла поближе, Бембо заметил, что блузка ее сшита из прозрачного шелка, а штанишки сидят на редкость туго.

— Я возвращаюсь домой, — ответила она по-альгарвейски, медленно и внятно. — Меня зовут Долдасаи. У меня есть разрешение: меня послали развлекать одного из ваших офицеров. Можете проверить.

Жандармы переглянулись. Офицерская шлюха могла, как никто другой из кауниан, отыграться на патрульных, если те к ней прицепятся попусту.

— Ну так иди, — со вздохом отозвался Бембо.

Долдасаи прошла мимо, будто не замечая жандармов. Бембо обернулся, чтобы полюбоваться ее задницей, но шлюха была не на работе и бедрами вилять не пыталась. Толстяк вздохнул и пожал плечами: не все сразу…

Сержант Леудаст вскочил с соломенной подстилки, как только вагон, в котором ехала его рота, остановился. Теплушка больше годилась для скотины, чем для людей: судя по застоявшемуся запаху навоза, скотину в ней прежде и возили. Но в последние месяцы Ункерлант пользовался тем, что попадалось под руку.

Подняв засов, Леудаст отодвинул створку двери. В вагон хлынул свежий воздух, отчего тяжелая вонь ударила в ноздри с новой силой: за время долгого пути к границам герцогства Грельц сержант успел к ней притерпеться.

— Ребята, на выход! — крикнул он. — Приехали, за работу пора!

Подчиненные его упорно скрывали всяческий энтузиазм, даже если испытывали его когда-либо. После неудачной атаки на Лаутерталь естественно было с подозрением относиться к любым приказам командования. Но как ни относись, а выполнять их придется — и солдатам, и Леудасту.

Выпрыгнув из вагона, сержант махнул рукой капитану Хаварту. Тот помахал в ответ и зашагал к Леудасту.

— Ну, как тебе понравился Котбус, когда мы через него проезжали? — с ухмылкой осведомился капитан.

— Если бы вы мне не сказали, что мы в столице, сударь, я бы и не заметил, — признался Леудаст. — Из закрытого вагона не больно-то полюбуешься. По мне, так Котбус навозом провонял.

— Тебе сейчас всюду навоз мерещиться будет, — заметил Хаварт, на что сержанту оставалось только кивнуть. — Но ты мог бы догадаться, что поедем через Котбус, даже если бы я не предупредил, — продолжал капитан. — Это средоточие становых жил державы. Оттого-то мы обязаны удержать столицу, что бы ни случилось.

Хаварт был человеком не только умным, но и просвещенным. Предполагая, что сержант не уступает ему в образовании, он делал Леудасту большой и незаслуженный комплимент.

— Вы хотите сказать, что падение Котбуса резко снизит нашу эффективность, — промолвил он, пытаясь не осрамиться.

Конунг Свеммель обожал все эффективное; подданным его приходилось тешить эту слабость своего владыки.

К облегчению и большой гордости сержанта, Хаварт кивнул:

— Верно. С потерей Котбуса нам пришлось бы перебрасывать войска с севера в Грельц по трем сторонам прямоугольника вместо одной.

С потерей Котбуса война была бы считай что проиграна, но об этом вслух не упомянули ни Хаварт, ни Леудаст.

— Что ж, мы на месте и добрались сюда короткой дорогой, — заключил сержант. — А раз уж мы здесь, пускай рыжики об этом пожалеют!

— Да, это будет эффективно, — согласился Хаварт.

Любимое слово конунга Свеммеля он не осмеливался произнести иначе, как с большой серьезностью. Капитан хлопнул сержанта по плечу: