Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Князь Серебряный, Упырь, Семья вурдалака

ModernLib.Net / Отечественная проза / Толстой Алексей Константинович / Князь Серебряный, Упырь, Семья вурдалака - Чтение (стр. 12)
Автор: Толстой Алексей Константинович
Жанр: Отечественная проза

 

 


      В это мгновение царь внезапно открыл глаза. Коршун отдернул руку, но уже было поздно: взор его встретился со взором Иоанна. Несколько времени оба неподвижно глядели друг на друга, как бы взаимно скованные обаятельною силой.
      - Слепые! - сказал вдруг царь, быстро вскакивая, - третий грех: когда кто нарядится нищим и к царю в опочивальню войдет!
      И он ударил острым посохом Коршуна в грудь. Разбойник схватился за посох, закачался и упал.
      - Гей! - закричал царь, выдергивая острие из груди Коршуна.
      Опричники вбежали, гремя оружием.
      - Хватайте их обоих! - сказал Иоанн.
      Как ярый пес, Малюта бросился на Перстня, но с необычайной ловкостью атаман ударил его кулаком под ложку, вышиб ногою оконницу и выскочил в сад.
      - Оцепите сад! Ловите разбойника! - заревел Малюта, согнувшись от боли и держась обеими руками за живот.
      Между тем опричники подняли Коршуна.
      Иоанн в черном стихаре, из-под которого сверкала кольчуга, стоял с дрожащим посохом в руке, вперив грозные очи в раненого разбойника. Испуганные слуги держали зажженные свечи. Сквозь разбитое окно виден был пожар. Слобода приходила в движение; вдали гудел набатный колокол.
      Коршун стоял, насупив брови, опустив глаза, поддерживаемый опричниками; кровь широкими пятнами пестрила его рубаху.
      - Слепой! - сказал царь, - говори, кто ты и что умышлял надо мною?
      - Нечего мне таить! - отвечал Коршун. - Я хотел добыть ключи от твоей казны, а над тобой ничего не умышлял!
      - Кто подослал тебя? Кто твои товарищи?
      Коршун бесстрашно взглянул на Иоанна.
      - Надежа, православный царь! Был я молод, певал я песню: «Не шуми, мати сыра дуброва». В той ли песне царь спрашивает у добра молодца, с кем разбой держал? А молодец говорит: «Товарищей у меня было четверо: уж как первый мой товарищ черная ночь; а второй мой товарищ…»
      - Будет! - прервал его Малюта, - посмотрим, что ты запоешь, как станут тебя с дыбов рвать, на козел подымать! Да кой прах! - продолжал он, вглядываясь в Коршуна, - я где-то уже видал эту кудластую голову!
      Коршун усмехнулся и отвесил поклон Малюте.
      - Виделись мы, батюшка, Малюта Скурлатыч, виделись, коли припомнишь, на Поганой Луже…
      - Хомяк! - перебил его Малюта, обернувшись к своему стремянному, - возьми этого старика, потолкуй с ним, попроси его рассказать, зачем приходил к его царской милости. Я сейчас сам в застенок приду!
      - Пойдем, старина! - сказал Хомяк, ухватя Коршуна за ворот, - пойдем-ка вдвоем, потолкуем ладком!
      - Постой! - сказал Иоанн. - Ты, Малюта, побереги этого старика: он не должен на пытке кончиться. Я придумаю ему казнь примерную, еще небывалую, неслыханную; такую казнь, что самого тебя удивлю, отец параклисиарх!
      - Благодари же царя, пес! - сказал Малюта Коршуну, толкая его. - Доведется тебе, должно быть, пожить еще. Мы сею ночью тебе только суставы повывернем!
      И вместе с Хомяком он вывел разбойника из опочивальни.
      Между тем Перстень, пользуясь общим смятением, перелез через садовый частокол и прибежал на площадь, где находилась тюрьма. Площадь была пуста; весь народ повалил на пожар.
      Пробираясь осторожно вдоль тюремной стены, Перстень споткнулся на что-то мягкое и, нагнувшись, ощупал убитого человека.
      - Атаман! - шепнул, подходя к нему, тот самый рыжий песенник, который остановил его утром, - часового-то я зарезал! Давай проворней ключи, отопрем тюрьму, да и прощай; пойду на пожар грабить с ребятами! А где Коршун?
      - В руках царя! - отвечал отрывисто Перстень. - Все пропало! Сбирай ребят, да и тягу! Тише; это кто?
      - Я! - отвечал Митька, отделяясь от стены.
      - Убирайся, дурень! Уноси ноги! Все выбирайтесь из Слободы! Сбор у кривого дуба!
      - А князь-то? - спросил Митька протяжно.
      - Дурень! Слышишь, все пропало! Дедушку схватили, ключей не добыли!
      - А нешто тюрьма на запоре?
      - Как не на запоре? Кто отпер?
      - А я!
      - Что ты, болван! Говори толком!
      - Что ж говорить? Прихожу, никого нет; часовой лежит, раскидамши ноги. Я говорю: дай, мол, испробую, крепка ль дверь? Понапер в нее плечиком; а она как была, так с заклепами и соскочи с петлей!
      - Ай да дурень! - воскликнул радостно Перстень. - Вот, правду говорят: дураками свет стоит! Ах, дурак, дурак! Ах, губошлеп, губошлеп ты этакий!
      И Перстень, схватив Митьку за виски, поцеловал его в обе щеки, причем Митька протянул, чмокая, и свои толстые губы, а потом хладнокровно утерся рукавом.
      - Иди же за мной, такой-сякой сын, право! А ты, балалайка, здесь погоди. Коли что будет, свистни!
      Перстень вошел в тюрьму. За ним ввалился и Митька.
      За первою дверью были еще две другие двери, но те, как менее крепкие, еще легче подались от богатырского натиска Митьки.
      - Князь! - сказал Перстень, входя в подземелье, - вставай!
      Серебряный подумал, что пришли вести его на казнь.
      - Ужели теперь утро? - спросил он, - или тебе, Малюта, до рассвета не терпится?
      - Я не Малюта! - отвечал Перстень. - Я тот, кого ты от смерти спас. Вставай, князь! Время дорого. Вставай, я выведу тебя!
      - Кто ты? - сказал Серебряный, - я не знаю твоего голоса!
      - И не мудрено, боярин; где тебе помнить меня! Только вставай! Нам некогда мешкать!
      Серебряный не отвечал. Он подумал, что Перстень один из Малютиных палачей, и принял слова его за насмешку.
      - Аль ты не веришь мне, князь? - продолжал атаман с досадою. - Вспомни Медведевку, вспомни Поганую Лужу: я Ванюха Перстень!
      Запылала радость в груди Серебряного. Взыграло его сердце и забилось любовью к свободе и к жизни. Запестрели в его мыслях и леса, и поля, и новые славные битвы, и явился ему, как солнце, светлый образ Елены.
      Уже он вспрянул с земли, уже готов был следовать за Перстнем, как вдруг вспомнил данную царю клятву, и кровь его отхлынула к сердцу.
      - Не могу! - сказал он, - не могу идти за тобою. Я обещал царю не выходить из его воли и ожидать, где бы я ни был, суда его!
      - Князь! - отвечал удивленный Перстень, - мне некогда толковать с тобою. Люди мои ждут; каждый миг может нам головы стоить; завтра тебе казнь, теперь еще время, вставай, ступай с нами!
      - Не могу! - повторил мрачно Серебряный, - я целовал ему крест на моем слове!
      - Боярин! - вскричал Перстень, и голос его изменился от гнева, - издеваешься ты, что ли, надо мною? Для тебя я зажег Слободу, для тебя погубил своего лучшего человека, для тебя, может быть, мы все наши головы положим, а ты хочешь остаться? Даром мы сюда, что ли, пришли? Скоморохи мы тебе, что ли, дались? Да я бы посмотрел, кто бы стал глумиться надо мной! Говори в последний раз, идешь али нет?
      - Нет! - отвечал решительно Никита Романович и лег на сырую землю.
      - Нет? - повторил, стиснув зубы, Перстень, - нет? Так не бывать же по-твоему! Митька, хватай его насильно! - И в тот же миг атаман бросился на князя и замотал ему рот кушаком.
      - Теперь не заспоришь! - сказал он злобно.
      Митька загреб Никиту Романовича в охапку и, как малого ребенка, вынес из тюрьмы.
      - Живо! Идем! - сказал Перстень.
      В одной улице попались им опричники.
      - Кого несете? - спросили они.
      - Слободского на пожаре бревном пришибло! - отвечал Перстень. - Несем в скудельницу! [ ]
      При выходе из Слободы их остановил часовой. Они хотели пройти мимо; часовой разинул рот крикнуть, Перстень хватил его кистенем, и он свалился, не пикнув.
      Разбойники вынесли князя из Слободы без дальнейшего препятствия.

Глава 22.
 
Монастырь

      Мы оставили Максима ненастною ночью, на выезде из Александровой слободы. Косматый Буян лаял и прыгал вокруг него и радовался, что удалось ему сорваться с цепи.
      Максим, покидая родительский дом, не успел определить себе никакой цели. Он хотел только оторваться от ненавистной жизни царских любимцев, от их нечестивого веселья и ежедневных казней. Оставя за собою страшную Слободу, Максим вверился своей судьбе. Сначала он торопил коня, чтобы не догнали его отцовские холопи, если бы вздумалось Малюте послать за ним погоню. Но вскоре он повернул на проселочную дорогу и поехал шагом.
      К утру гроза утихла. На востоке заалело, и Максим яснее стал различать предметы. По сторонам дороги росли кудрявые дубы; промеж них виднелись кусты орешника. Было свежо; дождевые капли бежали с деревьев и лениво хлопали по широким листьям. Вскоре мелкие птички запорхали и защебетали в зелени; дятел застучал в сухое дерево, и вершины дубов озолотились восходящим солнцем. Природа оживлялась все более; конь ступал бодрее. Раскинулась перед Максимом родная Русь; весело мог бы он дышать в ее вольном пространстве; но грусть легла ему на сердце, широкая русская грусть. Задумался он о покинутой матери, о своем одиночестве, обо многом, в чем и сам не отдавал себе отчета; задумался и затянул, в раздумье, протяжную песню.
      Чудны задушевные русские песни! Слова бывают ничтожны; они лишь предлог; не словами, а только звуками выражаются глубокие, необъятные чувства.
      Так, глядя на зелень, на небо, на весь божий мир, Максим пел о горемычной своей доле, о золотой волюшке, о матери сырой-дуброве. Он приказывал коню нести себя в чужедальнюю сторону, что без ветру сушит, без морозу знобит. Он поручал ветру отдать поклон матери. Он начинал с первого предмета, попадавшегося на глаза, и высказывал все, что приходило ему на ум; но голос говорил более слов, а если бы кто услышал эту песню, запала б она тому в душу, и часто, в минуту грусти, приходила бы на память…
      Наконец, когда тоска стала глубже забирать Максима, он подобрал поводья, поправил шапку, свистнул, крикнул и полетел во всю конскую прыть.
      Вскоре забелели перед ним стены монастыря.
      Обитель была расположена по скату горы, поросшей дубами. Золотые главы и узорные кресты вырезывались на зелени дубов и на синеве неба.
      Навстречу Максиму попался отряд монастырских служек в шишаках и кольчугах. [ ] Они ехали шагом и пели псалом: «Возлюблю тя, господи, крепосте моя». Услыша священные слова, Максим остановил коня, снял шапку и перекрестился.
      Небольшая речка протекала под горою. Несколько мельниц вертели на ней свои колеса. На берегу паслись коровы пестрыми кучами.
      Все вокруг монастыря дышало такою тишиною, что вооруженный объезд казался излишним. Даже птицы на дубах щебетали как будто вполголоса; ветер не шелестел в листьях, и только кузнечики, притаясь в траве, трещали без умолку. Трудно было подумать, чтобы недобрые люди могли возмутить это спокойствие.
      «Вот где отдохну я! - подумал Максим. - За этими стенами проведу несколько дней, пока отец перестанет искать меня. Я на исповеди открою настоятелю свою душу, авось он даст мне на время убежище».
      Максим не ошибся. Престарелый игумен, с длинною седою бородой, с кротким взглядом, в котором было совершенное неведение дел мирских, принял его ласково. Двое служек взяли под уздцы усталого коня. Третий вынес хлеба и молока для Буяна; все радушно хлопотали около Максима. Игумен предложил ему отобедать, но Максим захотел прежде всего исповедаться.
      Старик взглянул на него испытующим взором, насколько позволяли его добродушные глаза, и, не говоря ни слова, повел его через обширный двор к низкой, одноглавой церкви. Они шли мимо могильных крестов и длинного ряда келий, обсаженных цветами. Попадавшиеся им навстречу братия кланялись молча. Надгробные плиты звенели от шагов Максима; высокая трава пробивалась между плитами и закрывала вполовину надписи, полные смирения; все напоминало о бренности жизни, все вызывало на молитву и созерцание. Церковь, к которой игумен вел Максима, стояла среди древних дубов, и столетние ветви их почти совсем закрывали узкие, продольные окна, пропускавшие свет сквозь пыльную слюду, вставленную в мелкие свинцовые оконницы. Когда они вошли, их обдало прохладой и темнотою. Лишь сквозь одно окно, менее других заслоненное зеленью, косые столбы света падали на стенное изображение Страшного суда. Остальные части церкви казались от этого еще мрачнее; но кое-где отсвечивали ярким блеском серебряные яблоки паникадил, венцы на образах да шитые серебром кресты, тропари и кондаки [ ] на черном бархате, покрывающем гробницы князей Воротынских, основателей монастыря. Позолота на прорезных травах иконостаса походила местами на уголья, тлеющие под золою и готовые вспыхнуть. Пахло сыростью и ладаном. Мало-помалу глаз Максима стал привыкать к полумраку и различать другие подробности храма: над царскими дверьми виден был спаситель в силах, с херувимами и серафимами, а над ним шестнадцать владычных праздников. Большой местный образ Иоанна Предтечи представлял его крылатым и держащим на блюде отсеченную главу свою. На боковых дверях были написаны грубо и неискусно притча о блудном сыне, прение смерти и живота да исход души праведного и грешного. Мрачные эти картины глубоко подействовали на Максима; все понятия о смирении духа, о безусловной покорности родительской власти, все мысли, в которых он был воспитан, оживились в нем снова. Он усомнился, прав ли был, что уехал от отца против его воли? Но совесть отвечала ему, что он прав; а между тем она не была спокойна. Картина Страшного суда потрясала его воображение. Когда тень дубовых листьев, колеблемых ветром снаружи окна, трепетала на стене подвижною сеткой, ему казалось, что грешники и диаволы, писанные в человеческий рост, дышат и движутся.
      Благоговейный ужас проник его сердце. Он пал ниц перед игуменом.
      - Отец мой, - сказал он, - должно быть, я великий грешник!
      - Молись, - отвечал кротко старик, - велико милосердие божие; много поможет тебе раскаяние, сын мой!
      Максим собрался с силами.
      - Тяжело мое преступление, - начал он дрожащим голосом. - Отец мой, слушай! Страшно мне вымолвить: оскудела моя любовь к царю, сердце мое от него отвратилось!
      Игумен с удивлением взглянул на Максима.
      - Не отвергай меня, отец мой! - продолжал Максим, - выслушай меня! Долго боролся я сам с собою, долго молился пред святыми иконами. Искал я в своем сердце любви к царю - и не обрел ее!
      - Сын мой, - сказал игумен, глядя с участием на Максима, - должно быть, сатанинское наваждение помрачило твой рассудок; ты клевещешь на себя. Того быть не может, чтобы ты возненавидел царя. Много тяжких преступников исповедовал я в этом храме: были и церковные тати [ ], и смертные убойцы, а не бывало такого, кто повинился бы в нелюбви к государю!
      Максим побледнел.
      - Стало, я преступнее церковного татя и смертного убойцы! - воскликнул он. - Отец мой, что мне делать? Научи, вразуми меня, душа моя делится надвое.
      Старик смотрел на исповедника и все более дивился.
      Правильное лицо Максима не являло ни одной порочной или преступной черты. То было скромное лицо, полное добродушия и отваги, одно из тех русских лиц, которые еще ныне встречаются между Москвой и Волгой, в странах, отдаленных от больших дорог, куда не проникло городское влияние.
      - Сын мой, - продолжал игумен, - я тебе не верю; ты клевещешь на себя. Не верю, чтобы сердце твое отвратилось от царя. Этого быть не может. Подумай сам: царь нам более чем отец, а пятая заповедь велит чтить отца. Скажи мне, сын мой, ведь ты следуешь заповеди?
      Максим молчал.
      - Сын мой, ты чтишь отца своего?
      - Нет! - произнес Максим едва внятно.
      - Нет? - Повторил игумен и, отступив назад, осенился крестным знамением. - Ты не любишь царя? Ты не чтишь отца? Кто же ты таков?
      - Я… - сказал молодой опричник, - я Максим Скуратов, сын Скуратова-Бельского!
      - Сын Малюты?
      - Да! - сказал Максим и зарыдал.
      Игумен не отвечал. Он горестно стоял перед Максимом. Неподвижно смотрели на них мрачные лики угодников. Грешники на картине Страшного суда жалобно подымали руки к небу, но все молчало. Спокойствие церкви прерывали одни рыдания Максима, щебетанье ласточек под сводами да изредка полугромкое слово среди тихой молитвы, которую читал про себя игумен.
      - Сын мой, - сказал наконец старик, - поведай мне все по ряду, ничего не утаи от меня: как вошла в тебя нелюбовь к государю?
      Максим рассказал о жизни своей в Слободе, о последнем разговоре с отцом и о ночном своем отъезде.
      Он говорил медленно, с расстановкой и часто собирался с мыслями, дабы ничего не забыть и ничего не утаить от духовного отца своего.
      Окончив рассказ, он опустил глаза и долго не смел взглянуть на игумена, ожидая своего приговора.
      - Все ли ты поведал мне? - сказал игумен. - Не тяготит ли еще что-нибудь душу твою? Не помыслил ли ты чего на царя? Не задумал ли ты чего над святою Русью?
      Глаза Максима заблистали.
      - Отец мой, скорей дам отсечь себе голову, чем допущу ее замыслить что-нибудь против родины! Грешен я в нелюбви к государю, но не грешен в измене!
      Игумен накрыл его эпитрахилью [ ].
      - Очищается раб божий Максим! - сказал он, - отпускаются ему грехи его вольные и невольные!
      Тихая радость проникла в душу Максима.
      - Сын мой, - сказал игумен, - твоя исповедь тебя очистила. Святая церковь не поставляет тебе в вину, что ты бросил Слободу. Бежать от соблазна волен и должен всякий. Но бойся прельститься на лесть врага рода человеческого. Бойся примера Курбского, который из высокого русского боярина учинился ныне сосуд дьяволу! Премилостивый бог, - продолжал со вздохом старик, - за великие грехи наши попустил ныне быть времени трудному. Не нам суемудрием человеческим судить о его неисповедимом промысле. Когда господь наводит на нас глады и телесные скорби, что нам остается, как не молиться и покоряться его святой воле? Так и теперь: настал над нами царь немилостивый, грозный. Не ведаем, за что он нас казнит и губит; ведаем только, что он послан от бога, и держим поклонную голову не пред Иваном Васильевичем, а перед волею пославшего его. Вспомним пророческое слово: «Аще кая земля оправдится перед богом, поставляет им царя и судью праведна и всякое подает благодеяние; аще же которая земля прегрешит пред богом, и поставляет царя и судей неправедна, и наводит на тое землю вся злая!» Останься у нас, сын мой; поживи с нами. Когда придет тебе пора ехать, я вместе с братиею буду молиться, дабы, где ты ни пойдешь, бог везде исправил путь твой! А теперь… - продолжал добродушно игумен, снимая с себя эпитрахиль, - теперь пойдем к трапезе. После духовной пищи не отвергнем телесной. Есть у нас изрядные щуки, есть и караси; отведай нашего творогу, выпей с нами меду черемхового во здравие государя и высокопреосвященного владыки!
      И в дружеском разговоре старик повел Максима к трапезе.

Глава 23.
 
Дорога

      Тихо и однообразно протекала монастырская жизнь.
      В свободное время монахи собирали травы и составляли целебные зелья. Другие занимались живописью, вырезывали из кипариса кресты иль иконы, красили и золотили деревянные чаши.
      Максим полюбил добрых иноков. Он не замечал, как текло время.
      Но прошла неделя, и он решился ехать. Еще в Слободе слышал Максим о новых набегах татар на рязанские земли и давно уже хотел вместе с рязанцами испытать над врагами ратной удачи. Когда он поведал о том игумену, старик опечалился.
      - Куда тебе ехать, сын мой? - сказал он. - Мы все тебя любим, все к тебе привыкли. Кто знает, может, и тебя посетит благодать божия и ты навсегда останешься с нами! Послушай, Максим, не уезжай от нас!
      - Не могу, отец мой! Давно уже судьба зовет меня в дальнюю сторону. Давно слышу звон татарского лука, а иной раз как задумаюсь, то будто стрела просвистит над ушами. На этот звон, на этот свист меня тянет и манит!
      И не стал игумен долее удерживать Максима, отслужил ему напутный молебен, благословил его, и грустно простилась с ним братия.
      И снова очутился Максим на коне, среди зеленого леса. Как прежде, Буян прыгал вокруг коня и весело смотрел на Максима. Вдруг он залаял и побежал вперед. Максим уже схватился за саблю, в ожидании недоброй встречи, как из-за поворота показался всадник в желтом кафтане с черным двоеглавым орлом на груди.
      Всадник ехал рысью, весело посвистывал и держал на пестрой рукавице белого кречета в клобучке и колокольцах.
      Максим узнал одного из царских сокольников.
      - Трифон! - вскричал он.
      - Максим Григорьич! - отвечал весело сокольник, - доброго здоровья! Как твоя милость здравствует? Так вот где ты, Максим Григорьич! А мы в Слободе думали, что ты и невесть куда пропал! Ну ж как батюшка-то твой осерчал! Упаси господи! Смотреть было страшно! Да еще многое рассказывают про твоего батюшку, про царевича да про князя Серебряного. Не знаешь, чему и верить. Ну, слава богу, добро, что ты сыскался, Максим Григорьич! Обрадуется же твоя матушка!
      Максим досадовал на встречу с сокольником. Но Трифон был добрый малый и при случае умел молчать. Максим спросил его, давно ли он из Слободы?
      - Да уже будет с неделю, как Адраган с поля улетел! - отвечал сокольник, показывая своего кречета. - Да ведь ты, пожалуй, и не знаешь, Максим Григорьич! Ну уж набрался я было страху, как царь на меня раскручинился! Да сжалился надо мной милосердный бог и святой мученик Трифон! Проявил надо мною свое чудо! - Сокольник снял шапку и перекрестился. - Вишь, Максим Григорьич: выехал государь, будет тому с неделю, на птичью потеху. Напускал Адрагана раза два; как на беду, третий-то раз дурь нашла на Адрагана. Стал он бить соколов, сбил Смышляя и Кружка, да и давай тягу! Не успел бы ты десяти просчитать, как он у тебя и с глаз долой. Я было скакать за ним, да куды! Пропал, будто и не бывало. Вот доложил сокольничий царю, что пропал Адраган. Царь велел меня позвать, да и говорит, что ты-де, Тришка, мне головой за него отвечаешь; достанешь - пожалую тебя, не достанешь - голову долой! Как быть! Батюшка-царь ведь не шутит! Поехал я искать Адрагана; шесть ден промучился; стало мне уж вокруг шеи неловко; думаю, придется проститься с головой. Стал я плакать; плакал, плакал, да с горя и заснул в лесу. Лишь только заснул, явилось мне, сонному, видение: сияние разлилось меж деревьев, и звон пошел по лесу. И, слыша тот звон, я, сонный, сам себе говорю: то звонят Адрагановы колокольцы. Гляжу, передо мной сидит на белом коне, весь облитый светом, молодой ратник и держит на руке Адрагана: «Трифоне! - сказал ратник, - не здесь ищи Адрагана. Встань, ступай к Москве, к Лазареву урочищу. Там стоит сосна, на той сосне сидит Адраган». Проснулся я, и, сам не знаю с чего, стало мне понятно, что ратник был святой мученик Трифон. Вскочил я на коня и поскакал к Москве. Что ж, Максим Григорьич, поверишь ли? как приехал на то урочище, вижу: в самом деле сосна, и на ней сидит мой Адраган, точь-в-точь как говорил святой!
      Голос сокольника дрожал, и крупные слезы катились из глаз его.
      - Максим Григорьич, - прибавил он, утирая слезы, - теперь хоть все животы свои продам без остатку, хоть сам в вековечную кабалу пойду, а построю часовню святому угоднику! На том самом месте построю, где нашел Адрагана. И образ велю на стене написать, точь-в-точь как явился мне святой: на белом коне, высоко подняв руку, а на ней белый кречет. Заповедую и детям и внукам славить его, служить ему молебны и ставить писаные свечи, что не захотел он моей погибели, спас от плахи раба своего! Вишь, - продолжал сокольник, глядя на кречета, - вот он, Адраган, цел-целехонек! Дай-ка я сниму с тебя клобучок! Чего кричишь? Небось полетать хочется? Нет, брат, погоди! Довольно налетался, не пущу!
      И Трифон дразнил кречета пальцем.
      - Вишь, злобный какой! Так и хватает! А кричит-то как! Я чай, за версту слышно!
      Рассказ сокольника запал в душу Максима.
      - Возьми ж и мое приношение! - сказал он, бросая горсть золотых в шапку Трифона. - Вот все мои деньги; они мне не нужны, а тебе еще много придется сбирать на часовню.
      - Да наградит тебя бог, Максим Григорьич! С твоими деньгами уж не часовню, а целую церковь выстрою! Как приду домой, в Слободу, отслужу молебен и выну просвиру во здравие твое! Вечно буду твоим холопом, Максим Григорьич! Что хочешь приказывай!
      - Слушай, Трифон! Сослужи мне службу нетрудную: как приедешь в Слободу, никому не заикнись, что меня встретил; а дня через три ступай к матушке, скажи ей, да только ей одной, чтобы никто не слыхал, скажи, что сын-де твой, дал бог, здоров, бьет тебе челом.
      - Только-то, Максим Григорьич?
      - Еще слушай, Трифон: я еду в далекий путь. Может, не скоро вернусь. Так, коли тебе не в труд, наведывайся от поры до поры к матери, да говори ей каждый раз: я-де, говори, слышал от людей, что сын твой, помощию божией, здоров, а ты-де о нем не кручинься! А будет матушка спросит: от каких людей слышал? И ты ей говори: слышал-де от московских людей, а им-де другие люди сказывали, а какие люди, того не говори, чтоб и концов не нашли, а только бы ведала матушка, что я здравствую.
      - Так ты, Максим Григорьич, и вправду не вернешься в Слободу?
      - Вернусь ли, нет ли, про то бог знает; ты же никому не сказывай, что меня встретил.
      - Уж положись на меня, Максим Григорьич, не скажу никому! Только коли ты едешь в дальний путь, так я не возьму твоих денег. Меня бог накажет.
      - Да на что мне деньги? Мы не в басурманской земле!
      - Воля твоя, Максим Григорьич, а мне взять не можно. Добро бы ты ехал домой. А то, что ж я тебя оберу на дороге, как станишник какой! Воля твоя, хоть зарежь, не возьму!
      Максим пожал плечами и вынул из шапки Трифона несколько золотых.
      - Коли ты не берешь, - сказал он, - авось кто другой возьмет, а мне их не надо.
      Он простился с сокольником и поехал далее.
      Уже солнце начинало заходить. Длинные тени дерев становились длиннее и застилали поляны. Подле Максима ехала его собственная тень, словно темный великан. Она то бежала по траве, то, когда лес спирал дорогу, всползала на кусты и деревья. Буян казался на тени огромным баснословным зверем. Мало-помалу и Буян, и конь, и Максим исчезли и с травы и с дерев; наступили сумерки; кое-где забелел туман; вечерние жуки поднялись с земли и, жужжа, стали чертить воздух. Месяц показался из-за лесу; там и сям по темнеющему небу зажглися звезды; вдали засеребрилось необозримое поле.
      Родина ты моя, родина! Случалось и мне, в позднюю пору, проезжать по твоим пустыням. Ровно ступал конь, отдыхая от слепней и дневного жару; теплый ветер разносил запахи цветов и свежего сена, и так было мне сладко, и так было мне грустно, и так думалось о прошедшем, и так мечталось о будущем.
      Хорошо, хорошо ехать вечером по безлюдным местам, то лесом, то нивами, бросить поводья и задуматься, глядя на звезды!
      Уже с добрый час ехал Максим, как вдруг Буян поднял морду на ветер и замахал хвостом. Послышался запах дыма. Максим вспомнил о ночлеге и понудил коня. Вскоре увидел он покачнувшуюся на сторону избу. Трубы на ней не было; дым выходил прямо из крыши. В низеньком окне светился огонь. Внутри слышался однообразный напев. Максим подъехал к окну. Он увидел всю внутренность бедного хозяйства. Пылающая лучина освещала домашнюю утварь; все было дрянно и ветхо. В потолочине торчал, наискось, гибкий шест, и на конце его висела люлька. Женщина лет тридцати, бледная, хворая, качала люльку и потихоньку пела. Подле нее сидел, согнувшись, мужичок с реденькою бородкой и плел лапти. Двое детей ползали у ног их.
      Максиму показалось, что женщина в песне поминает его отца. Сначала он подумал, что ослышался, но вскоре ясно поразило его имя Малюты Скуратова. Полный удивления, он стал прислушиваться.
      - Спи, усни, мое дитятко! - пела женщина.
 
Спи, усни, мое дитятко,
Покуль гроза пройдет,
Покуль беда минет!
Баю, баюшки-баю,
Баю, мое дитятко!
Скоро минет беда наносная,
Скоро царь велит отсечь голову
Злому псу Малюте Скурлатову!
Баю, баюшки-баю,
Баю, мое дитятко!
 
      Вся кровь Максима бросилась ему в лицо. Он слез с коня и привязал его к плетню.
      Голос продолжал:
 
Как и он ли, злой пес Малюта,
Задушил святого старца.
Святого старца Филиппа!
Баю, баюшки-баю,
Баю, мое дитятко!
 
      Максим не выдержал и толкнул дверь ногою.
      При виде богатой одежды и золотой сабли опричника хозяева оробели.
      - Кто вы? - спросил Максим.
      - Батюшка! - отвечал мужичок, кланяясь и заикаясь от страха, - меня-то, не взыщи, меня зовут Федотом, а хозяйку-то, не взыщи, батюшка, хозяйку зовут Марьею!
      - Чем вы живете, добрые люди?
      - Лыки дерем, родимый, лапти плетем да решета делаем. Купцы проедут и купят.
      - А, знать, мало проезжают?
      - Малость, батюшка, совсем малость! Иной раз, придется, и есть нечего. Того и смотри, с голоду али с наготы помрешь. А лошадки-то нет у нас товар в город отвезти. Другой год волки съели.
      Максим поглядел с участием на мужика и его хозяйку и высыпал свои червонцы на стол.
      - Бог с вами, бедные люди! - сказал он и схватился за дверь, чтобы выйти.
      Хозяева повалились ему в ноги.
      - Батюшка, родимый, кто ты? Поведай нам, кто ты? За кого нам богу молиться?
      - Молитесь не за меня, за Малюту Скуратова. Да скажите, далеко ль до Рязанской дороги?
      - Да это она и есть, сокол ты наш, она-то и есть, рязанская-то. Мы на самом кресте живем. Вот прямо пойдет Муромская, а налево Владимирская, а сюда вправо на Рязань! Да не езди теперь, родимый ты наш, не езди теперь, не такая пора; больно стали шалить на дороге. Вот вчера целый обоз с вином ограбили. А теперь еще, говорят, татары опять проявились. Переночуй у нас, батюшка ты наш, отец ты наш, сокол ты наш, сохрани бог, долго ль до беды!
      Но Максиму не хотелось остаться в избе, где недавно еще проклинали отца его. Он уехал искать другого ночлега.
      - Батюшка! - кричали ему вслед хозяева, - вернись, родимый, послушай нашего слова! Несдобровать тебе ночью на этой дороге!
      Но Максим не послушался и поехал далее.
      Не много верст проехал он, как вдруг Буян бросился к темному кусту и стал лаять так зло, так упорно, как будто чуял скрытого врага.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28