XLIII. Бедная природа человеческая! Разве людское движение вперед по пути истины не представляет собой паденья за паденьем? Иначе и быть не может. В дикой жизненной стихии борется он, пробиваясь вперед. Он падает, и падает глубоко, и снова должен он со слезами и раскаянием, с обливающимся кровью сердцем вставать на ноги и продолжать борьбу. Лишь бы борьба его велась с верностью и несокрушимым упорством. В этом вся суть.
      XLIV. Есть много почтенных, беспорочных людей, которые все же немногого стоят. Невелика заслуга человека, сохранившего руки в чистоте, если он всю работу исполнял не иначе, как в перчатках.
      XLV. В живых существах изменения происходят обыкновенно постепенно. Пока змея сбрасывает с себя старую шкуру, новая уже успевает образоваться под ней. Немного ты знаешь про сожжение мирового феникса, если ты думаешь, что он должен весь сгореть и предстать в виде кучи пепла, из которой чудом выбьется живая молодая птичка и полетит к небу. Ошибаешься! В огненном вихре вселенной творение и уничтожение идут рядом. И в то время, как пепел старого разносится ветром, уже таинственно ткутся органические нити нового, и среди шума и вихря бушующей стихии раздаются звуки мелодичной предсмертной песни, заканчивающейся звуками еще более мелодичного гимна воскресенья. Да, взгляни собственными глазами в огненную вьюгу и ты увидишь, что это так и есть.
      XLVI. Великая истина или, по крайней мере, одна сторона великой истины заключается в том, что человек сам создает условия своего существования. И духовно, как и материально, сам своего счастья кузнец. Но эта же истина имеет и другую сторону, а именно: жизненные условия - тот элемент, где человеку приходится жить и действовать, и человек в силу необходимости заимствует свою окраску, свою одежду, свой внешний вид от этих окружающих обстоятельств. И что во всех практических случаях жизни человек почти до бесконечности изменяется обстоятельствами. Так что в ином, не менее верном смысле можно сказать, что обстоятельства делают человека.
      Если нам поэтому следует настаивать на первой истине по отношению к нам самим, то, с другой стороны, нам необходимо помнить последнюю, когда мы судим о других людях.
      XLVII. На мирное житье в этом водовороте человеческого существования дитя времени не должно претендовать. Тем менее, когда призрак отгоняет его от прошлого, а будущее представляется не чем иным как тьмой, наполненной приведениями. С полным правом мог бы странник воскликнуть про себя: разве ворота счастья в сем мире не закрыты неумолимо перед тобой, разве есть у тебя надежды, которые не были бы неосновательными? И тем не менее можно громко сказать, или, если это лучше, по-гречески про себя прошептать: Кто может глядеть в глаза смерти, тот не испугается теней.
      XLVIII. Разве мера страданий не является в то же время мерилом состраданья, на которое способен человек. И мерилом его силы и той победы, которая предстоит ему? Наша печаль - оборотная сторона нашего благородства. Как велико наше отчаяние, так велики и наши способности, настолько мы и можем предъявлять свои требования. Черный дым, застилающий перед собой мир, точно подымаясь из ада, может истинной силой воли превратиться в пламя, в небесное сияние. Поэтому не унывай!
      XLIX. Неимоверное количество сделанной и забытой работы, молча лежащей у ног моих. Одевающей, поддерживающей меня и сохраняющей мою жизнь, куда бы я ни пошел и что бы я ни делал. Она дает богатый материал для размышлений! Во всяком случае то, что называется известностью для мудреца теряет свое значение. Для глупцов и людей легкомысленных эта известность стоит того, чтоб подымать из-за нее шум. Она сулит им "бессмертие" и т.п. Но если правильно взглянуть на вещи: что она собою представляет, эта известность?
      L. Хорошо понимать и сознавать, что ни одна мысль никогда не умирала. Что точно также, как ты, создатель ее, почерпнул ее из прошлого, точно также ты и передашь ее будущему. Таким образом, героическое сердце, видящее око первых времен, живет и видится еще в нас. Хотя мы и принадлежим настоящему времени. Таким образом, мудрец постоянно бывает окружен толпой свидетелей и братьев, простирающих к нему руки. И на свете существует живая Община Святых, в буквальном смысле слова пространная, как земля и древняя, как история.
      LI. Скажи мне, например, кто научил тебя говорить? С того времени, как две обросшие волосами, нагие или покрытые листьями фигового дерева человеческие фигуры почувствовали желание не быть более немыми, а делиться мыслями, старались объясниться всевозможными пантомимами и различными телодвижениями, до того времени, когда, скажем, написана была вот эта книга, прошло немало времени и совершена значительная работа, которую кто-нибудь да совершил. Думаешь ли ты, что до Чосера (Choucer) не было поэта; сердца, горящего мыслью, которого оно не могло не высказать, и для которого не было слова, так что слово это пришлось ему создать? Для каждого слова нашего языка был такой человек или такой поэт, который придумал его.
      LII. Первый человек, с открытой душой взглянувший на небо и на землю, на все прекрасное и страшное, что мы называем природой, вселенной и т.п., и сущность чего навсегда останется без соответствующего названия, первый человек, говорим мы, который впервые увидел все это сознательно, торжественно и, по всей вероятности, молча опустился на колени, совершив под влиянием внутренней потребности "нечто оригинальное", что другим мыслящим людям показалось весьма выразительным и достойным подражания! И с того дня стали молиться, преклонив колена. Эта безмолвная молитва старше всех словесных молитв, молебнов и литургий. Она - начало всякого богослужения, которое нуждалось в одном лишь начале, так оно было разумно. Что за поэт был этот первый молящийся!
      LIII. Не падай духом! Ты не одинок, если ты веруешь. Разве мы не говорили о сонме святых? Невидимом, но действительно существующем. Сопровождающем тебя и окружающем своими объятиями, покуда ты достоин того. Героические страдания святых возносятся из всех стран и из всех времен, как священное Miserere. И их великодушные дела, их подвиги звучат как безграничный, вечный мелодичный гимн, подымающийся к небу. И не говори, что в настоящее время нет символа божественного. Разве Божий мир - не символ божественного? Разве неизмеримость - не храм? Разве история человека и человечества - не бесконечное Евангелие? Прислушайся только, и вместо органа ты услышишь, как и в древние времена, пение утренних звезд.
      LIV. Какие полки, и толпы, и поколения таких людей уже поглотило забвение! Их прах образует ту почву, на которой жизнь наша продолжает давать плоды.
      LV. Человек не должен жаловаться на времена: из этого ничего не выходит. Время дурное - ну что ж, на то и человек, чтоб улучшить его.
      LVI. "Настанет время, - говорил Лихтенберг с горькой иронией, - когда вера в Бога будет, как в детские сказки". Или, как выражается Жан-Поль: "когда сделают из света - мировую машину, из эфира - газ, из Бога - силу, из загробной жизни - могилу". Мы же думаем, что такого дня не будет. Во всяком случае пока борьба еще ведется - и философия газа и могилы еще не вылилась в форму устава с выработанными положениями - нужно предоставить свободу действия мистицизму и всему тому, что честно выступает против этой философии. Побольше беспартийности и свободы, и правда одержит верх!
      LVII. Если время наше - время неверия, почему мы должны на это роптать? Разве не настанет лучшее время? Да и не настало ли оно уже? Период веры чередуется с периодом неверия, как сжимание сердца чередуется с расширением. Весенний рост, летнее изобилие всяких мнений и творений должны сопровождаться смертельным увяданием осени и земной развязкой. А за ними снова наступает весна. Человек живет во времени. Все его земное существование, его стремления и судьба - продукт времени. И лишь в преходящих символах времени обнаруживается вечно неподвижная вечность, в которой мы живем. И все же в такое зимнее время отрицания для людей, одаренных благородной душой, сравнительно тяжело. Но несмотря на то, что они родились в такое время, они должны бодрствовать и трудиться. А для людей с притупленной чувствительностью даже приятно, что они могут, погрузясь в лень, грезить и спать и проснуться лишь тогда, когда гремящие бури с градом пронесутся, совершив свою работу. И нашим молитвам, нашему мученичеству, наконец, будет дарована новая весна.
      LVIII. Еще неосновательнее кажется нам страх, что вместе с суеверием исчезнет и религиозность. Религиозность не может исчезнуть. Маленький дымный огонь от горящей соломы может скрыть от наших глаз звезды на небе, но звезды тем не менее остались на небе и снова покажутся нам.
      В общем, мы должны повторить известное изречение, что недостойно верующему человеку смотреть на неверующего со страхом или с отвращеньем, или с каким бы то ни было другим чувством, кроме сожаления, надежды на его поправленье и братского сочувствия. Если он ищет истины, разве он нам не брат и не достоин сожаления? А если он не ищет истины, разве он не все же наш брат и тем более достоин сожаленья?
      LIХ. Не можем ли мы посмотреть на то ужасное горе, которое теперь со всех сторон окружает нас, как на голос из немых недр природы, взывающий: "Глядите! Спрос и предложение - не единственный закон природы. Уплата наличными деньгами - не единственная обязанность людей по отношению друг к другу". Глубоко, много глубже спроса и предложения лежат законы и обязательства, священные, как сама жизнь человеческая. Если вы будете действовать дальше, вы познакомитесь с ними и должны будете покориться им. Кто познает их и научится повиноваться им, тот будет иметь природу на своей стороне. Он будет работать, и высокая награда достанется ему в удел. Кто же не узнает этих законов, против того будет сама природа, и он не будет в состоянии работать в пределах природы. Мятежи, ссоры, ненависть, одиночество и проклятия будут следовать за ним по пятам, пока все люди не познают, что то, чего он добился, как бы оно ни казалось блестящим на вид, - не успех, а полнейшая неудача.
      LХ. Пока что будем радоваться, что, по крайней мере, одно признается всеми и повторяется на всех языках: человек еще пока человек. Гений механизма не всегда будет давить нашу душу, как кошмар, и в конце концов, когда волшебным словом старые чары будут разрушены, станет нашим послушным рабом и будет исполнять все, что мы потребуем. "Мы близки к пробуждению, когда видим во сне, что нам снится сон". У кого есть глаза и сердце, тот и теперь может сказать: "Зачем мне колебаться? Свет светит в мире для тех, кто любит свет. Так как любить его следует безграничной, самоотверженной, все выносящей любовью."
      LXI. Дайте знать людям, что они созданы Богом, и в кратчайший промежуток времени способны создать такое, что будет жить веки вечные. Это действительно великая задача. Не машинами для обработки земли и не машинами для переваривания пищи, а также и не рабами других людей или собственных страстей должны они быть, а прежде всего им следует быть людьми.
      LXII. Одно, собственно говоря, должно было бы нам быть ясно, "в общих чертах", а именно, что "сияние Божье" так или иначе, в той или иной форме должно развиться из глубины даже этого промышленного века нашего.
      LXIII. Да, всюду свет проникает в мир. Люди не любят тьмы, они стремятся к свету. Глубокое чувство вечной природы, справедливости проглядывает везде и видно на каждом шагу.
      LXIV. Человек, в сущности говоря, всегда был борцом и тружеником и, несмотря на широко распространенную клевету, утверждающую противное, всегда любил истину.
      LXV. Всякая душа человеческая, как бы она ни была погружена во мрак, любит свет. Стоит лишь раз зажечь свет, чтобы лучи его разошлись во все стороны.
      LXVI. Слишком легкомысленно пришли люди к заключению, что голод, великий фундамент нашей жизни, является и венцом ее, и последней степенью совершенства. Что, так как "жадность и неумеренное честолюбие" составляют отличительные признаки большинства людей, то нет человека, который поступал бы или думал бы поступать на основании иных принципов. Чего нельзя подвести под категории бедности, то подводится под рубрику честолюбия, не входя в дальнейшие рассуждения.
      LXVII. Совершенно неверно, что люди, с тех пор, как они населяют землю, живут с помощью бреда, лицемерия, несправедливости или какой-либо иной формы безрассудства. Неправда, что они когда-либо жили чем-нибудь иным, чем противоположностью всего перечисленного.
      LXVIII. Известное одобрение совести необходимо даже для физического существования и составляет тонкую, всюду проникающую замазку, которою держатся составные части нашего Я. Поэтому, если человек не сидит в сумасшедшем доме и еще не застрелился и не повесился, то мы должны утешиться и заключить, что он - одно из двух: либо злая собака в образе человека, которой нужно надеть намордник, пожалеть и подивиться; либо это настоящий человек, следовательно, созданье, не лишенное нравственной ценности, которого надо просветить и до некоторой степени одобрить. Но для того, чтобы правильно судить о его характере, мы должны научиться смотреть на него не только своими, но и его глазами. Мы должны пожалеть его. Должны видеть в нем брата. Одним словом, должны научиться любить его. Иначе настоящая, духовная сторона его природы никогда не будет правильно понята нами.
      LXIX. Прежде всего не следует забывать, что людьми и их поступками управляют не материальные, а нравственные силы. Как бесшумна бывает мысль! Ни барабанный бой, ни стук копыт целого эскадрона, ни бесконечный шум обозов с амуницией и багажом не сопровождают ее движений. В каких безвестных, отдаленных уголках земного шара работает иногда мысль в голове, которая в один прекрасный день будет увенчана властью, какой не дает и царская корона, потому что короли и цари будут в числе слуг ее. Не над головами, а внутри их будет властвовать мыслитель и своими идейными комбинациями, придуманными в одиночестве, как магическим заклинанием подчинит весь свет своей воле.
      LXX. Интересно наблюдать, как распространена и вечна среди людей любовь к мудрости. Как самый знатный барин и незначительнейший человек, гордые князья и грубые мужики и все люди, все как один, уважают мудрость или то, что они принимают за мудрость. Они, в сущности говоря, ничего другого и не могут почитать. Потому что все полчища какого-нибудь Ксеркса со всей их несокрушимой силой не в состоянии смирить ни одной мысли нашего гордого сердца. Только перед нравственным достоинством преклоняется дух человеческий. Только в такой душе, которая глубже и лучше нашей, можем мы увидеть небесную тайну и, унижаясь перед ней, мы чувствуем, что возвышаемся.
      LXXI. Люди редко или почти никогда надолго не возмущаются тем, что не заслуживает возмущения. С готовностью и ревностно оказывают они послушание и преданность всему великому, истинно высокому, склоняясь к ногам его со всем, что у них есть, отдаваясь душой, телом, сердцем и духом тому, кто действительно выше их.
      LXXII. Страна, в которой народ охвачен до глубины души какой-нибудь религиозной идеей, завладевшей всеми жителями ее, такая страна сделала шаг вперед, после которого уже нет возврата к прошлому. Мысль, сознание того, что человек - гражданин мира, создание вечности, - проникла в отдаленнейшую избу, в самое бесхитростное сердце. Вся жизнь становится прекрасной, достойной уваженья, когда ее осеняет чувство небесного призванья, Богом возложенной обязанности. В таком народе живет вдохновенье, и в узком смысле можно про него сказать: "Вдохновение Всемогущего дает этим людям разум".
      LXXIII. Утешительной является истина, что великие люди существуют во множестве. Хотя они и пребывают в безвестности. Да, величайшие люди наши, именно потому, что они по природе тишайшие, вероятно, - это те, что навсегда остаются безвестными. Философ Фихте утешался этой мыслью, когда с кафедр и из соборов он ничего не слыхал, кроме бесконечной болтовни и трескотни честолюбивых вещателей общих мест. Когда от всестороннего движения и грохота, заменившего тишину и молчание, все сбилось в бурную пену, так что серьезный Фихте чуть не жалел, что познания нельзя обложить налогом, чтобы немного угомонить их. Тогда, как мы уже сказали, он утешался несокрушимым убеждением, что мышление в Германии еще существует, что мыслящие люди, каждый в своем углу, действительно исполняют свое дело, хотя и молчаливо, тайным образом, укрывшись от взоров.
      LXXIV. Большой шаг вперед, по нашему мнению, заключается в настоящее время в ясном убеждении, что мы стоим на пути к прогрессу. О том, как управляет нами провиденье, какие у него конечные цели, мы ничего или почти ничего не знаем. Человек начинает работу во тьме и кончает ее во тьме. Тайна повсюду вокруг нас и внутри нас, под нашими ногами и в наших руках. Несмотря на это, каждому хоть то ясно, что человечество движется в каком-то направлении, что все дела человеческие находятся в движении и подвержены беспрестанным изменениям, как были и будут им подвержены вечно. Действительно, существа, существующие во времени и в силу времени, и созданные из времени, давно уже должны были это понять.

Люди и герои