– Шеф, – проникновенно сказала я, – дело у тебя, посмотри экспертизу трупа; ведь смерть наступила в период от 7 до 11 часов утра. А те, кто дает показания, связаны временем: в час тридцать звонили Тараканову, он был еще жив; в час сорок пять Бляхин говорил по телефону с Муриным, который сообщил, что у Тараканова была в гостях девушка и ушла за сигаретами. Мы не можем достоверно узнать содержания разговоров, но время знаем точно – есть распечатка времени звонков, поскольку звонили с радиотелефона. А до звонка Мурину они звонили и стучали в дверь. А пацаны говорят, что когда кто-то звонил и стучал, они уже нанесли Тараканову удары ножом. Но ведь по экспертизе Тараканов умер сразу после нанесения повреждений; как же ты объяснишь, что зарезали они его в полвторого, а умер он в семь?
      Распинаясь, я не сразу обратила внимание на то, что шеф смотрит в сторону. «В конце концов, – прервав меня, он сказал: – Ну и что особенного: зарезали его в полвторого, а клиническая смерть длилась до семи».
      Я замолчала, пораженная. Говорить больше было нечего. Мы разошлись, он пошел праздновать, а я – осмысливать переворот в медицине.
      Оставалось последнее средство – идти к прокурору города. Мы пошли и все рассказали. И тут в который раз я удивилась, какой железный стиль руководства у прокурора, на первый взгляд – мягкого человека. Бузыкину он сказал, не стесняясь подчиненных: «Ты сам во всем виноват, дергался туда-сюда. Меньше надо пить с Управлением угрозыска, а то они тебя напоят, а потом мне же и закладывают, говорят, Бузыкин у себя в кабинете спит и в связи с плохим самочувствием неработоспособен...»
      – Дело вернуть в прокуратуру района, – сказал он. А потом неожиданно подмигнул мне и тихо напутствовал: – Давай, Леночка...
      Мы успели немножко поработать с задержанными. Девочку пришлось госпитализировать: она стала заявлять, что вообще ничего не помнит, даже того, о чем уже дала показания, постоянно рыдала, и невооруженным глазом было видно, что она проявляет симптомы психической болезни.
      Витя стоял на своем; по моей просьбе он описал кортик, которым, как он заявлял, убили Тараканова: обоюдоострый клинок, и даже нарисовал его. Но как только я собралась поговорить с ним на тему о том, что у кортика – трехгранный клинок и, по заключению экспертизы трупа, ранения груди и живота были нанесены ножом, имеющим лезвие и обух, пришел нанятый его родителями адвокат, и Витя стал в голос плакать и отказался говорить.
      Посмотрели мы на Диму. Уверенный в себе мальчик; двадцать второй отдел вложил в дело его явку с повинной.
      Явка с повинной кратко повторяла уже известные нам экскурсы в протокол осмотра места происшествия, но одна деталь меня умилила – Дима писал, что на месте происшествия он потерял свою кепку – зеленую с «ушками».
      Ну этот вопрос решался просто: у Димы были получены образцы крови и отправлены в Москву, где эксперты дали заключение – у Димы иная группа крови, чем у Чумарина, и носить кепку, обнаруженную на месте происшествия, он не мог.
      Посмотрев заключение экспертизы, он сказал, что чувствует, что дело пахнет длительной отсидкой, а он так не договаривался.
      Он рассказал довольно интересную историю о том, что они с Витей являются профессиональными угонщиками машин. В феврале они вместе с Барчуком попытались угнать машину, но слишком громко хлопнули дверцей. Из дома выбежали люди, которые схватили сидевшего в машине Барчука. Они с Витей успели удрать. Барчук появился дома через день и сказал, что его избили (впрочем, это было видно и так), вынесли из его дома все ценные вещи, отобрали документы и «включили счетчик» за попытку украсть их машину. При этом Барчук пообещал, что и Витю с Димой найдут, так они сказали.
      Они стали думать, как отдать «потерпевшим» деньги. Получалось, что заработать они могут только угонами других машин, потому что сумму им выставили большую. А через некоторое время «потерпевшие» им сказали, что они могут выбирать – или едем в лес, или выполняем одну услугу. Услуга нетяжелая: прийти в милицию и сказать, что они совершили убийство, посидеть пару недель, а потом, сказали «заказчики», их выпустят, потому что доказательств на них никаких нет.
      Их свозили на Невский и показали двор, где произошло убийство, но к дому не подводили. Потом долго крутили кассету, где был записан осмотр трупа. А потом – вдруг пропали. Потом Барчук «подсел» на одном из угонов.
      А неделю назад их нашли те самые люди и сказали, что пора выполнять услугу. (Вот оно – освобождение Бляхина: поскольку, судя по всему, тренировали пацанов сами Чумарин и Бляхин, они ожидали нашей атаки сразу после убийства и подготовили людей. Но мы долго раскачивались, поэтому пацаны были законсервированы до лучших времен. А когда взяли одновременно Чуму и Бляхина, некому было заняться подставой. Вот почему было принципиально важно освободить хотя бы одного из них, и после освобождения Бляхина подстава не замедлила проявиться.)
      Витьку взяли раньше, а его отвезли в милицию через несколько дней. В ГУВД на Литейном ему продиктовали, что надо писать в явке с повинной, и особенно настаивали, чтобы он написал, что потерял в квартире убитого кепку. «Мне что, – сказал, ухмыляясь, Дима, – мне не трудно, попросили – я и написал».
      Но, уже будучи арестованным, он понял, что все гораздо серьезнее, что дело может не ограничиться парой недель. И решил все рассказать, как было.
      Тут как раз Хлыновский, не оставлявший этой мысли, нашел кассету с видеозаписью осмотра места происшествия; она таинственным образом вдруг оказалась на полке сейфа, где ей и положено было лежать и где до этого искали триста раз. Вся запись оказалась с дефектами, пленка полустертой. Вездесущий Хлыновский проконсультировался с экспертами и получил заключение о том, что такие дефекты могли образоваться на кассете в том случае, если ее просматривали с остановкой на отдельных кадрах не менее двухсот (!) раз.
      А тем временем в Москву из двадцать второго отдела был отправлен факс, содержавший такие выражения: «Заместитель прокурора Архитектур ного района умышленно игнорировала указания заместителя прокурора города Бузыкина о передаче дела в горпрокура туру... заявила руководству УУР , что показания задержанных не убедили ее в их причастности к убийству... несмот ря на обоснованные требования руко водства УУР С КМ ГУВД задержать их , отпустила подозреваемых... майор милиции Чумарин Л. А. продолжает на ходиться в следственном изоляторе... грубое нарушение прав личности наше го сотрудника и беззаконие со стороны прокуратуры города вызвало широкий негативный резонанс среди всего личного состава милиции города... просим не замедлительно направить следователя Генеральной прокуратуры...»
      Что касалось широкого негативного резонанса среди личного состава – резонанс был, только не такой, как хотелось бы двадцать второму отделу: нам звонили из разных районов и отделов УУРа и говорили – ребята, может вас поохранять надо? Вы только скажите, и будем вас охранять, если по-другому помочь не можем...
      А что касалось следователя Генеральной прокуратуры, то она не замедлила прибыть. Встречал ее, конечно, двадцать второй отдел, и в гостинице размещал, и кабинет ей выделил в главке. Через несколько дней она вызвала нас с Катей. Когда мы вошли в кабинет и представились, она сказала, что, прочитав дело, представляла меня толстой пожилой теткой с громким голосом; а я, оказывается, худенькая усталая женщина. И начала обсуждать с нами дело. Когда через полчаса она вышла из кабинета за огоньком – прикурить, – Катя с ужасом зашептала: «Елена Валентиновна, да она же ничего не поняла в деле!»
      На следующий день пришел Дима Пескарев, бросил в угол сумку и мрачно сказал: «Знаете ли вы, из чего состоит компьютер? Если не знаете, я вам объясню: из экранчика, подставочки и такой штучки, на которой буковки печатают!»
      Оказалось, что когда следователю Генеральной прокуратуры показали сведения, извлеченные из компьютера «Русской старины» о незаконных обменах и прочих махинациях с жильем, она пренебрежительно отмахнулась от них и сказала, что сведения из компьютера ничего не значат, для нее лично единственным достоверным источником данных о жилье является домовая книга. И заодно рассказала, как называются составные части компьютера...
      А потом было долгое следствие. Я уже не имела к делу никакого отношения, поскольку не считала этичным даже интересоваться ходом расследования у Генеральной прокуратуры. А ребята, в том числе и Дима Хлыновский, работали у нее в бригаде. Изредка доносились слухи о том, что двадцать второй отдел в доме, где и стены имеют уши, громко обсуждал, как они подсунут следователю якобы выданные признавшимися пацанами патроны из квартиры Тараканова: они выбирали место, где спрячут старательно упакованные ими патроны, а потом скажут следователю, что нашли место их хранения, вместе с ней поедут туда, и она изымет их. Руководство двадцать второго отдела убеждало следователя Генеральной прокуратуры, что экспертиза по пистолету Чумы не может быть признана доказательством, – да в прокуратуре Архитектурного района, говорили они, магазин с места происшествия повставляли в пистолет Чумарина, а потом отвезли экспертам. Катя, услышав это, сказала: вот ведь они бы так, наверное, и сделали; а нам даже в голову не пришло, что такое возможно, хотя пистолет и магазин действительно были в нашем распоряжении. А мы так в опечатанном виде и отвезли экспертам магазин, даже сами его не разворачивали.
      Все-таки про чистые руки Железный Феликс хорошо сказал. Потом Дима Хлыновский рассказал, что в бригаду включили следователей из Пскова и Рязани, и что они говорят руководительнице бригады, что готовы сами принять дело к производству и отправить Чуму по убийству в суд. А самому Диме руководительница бригады как-то, размякнув, плакалась – она бы и рада дело в суд направить, да ее душит кое-кто из руководства Генеральной...
      Чем они там занимались, одному Богу известно. После того, как бригада, закончив свою деятельность, уехала, Дима Хлыновский, убирая кабинет, нашел неотправленное письмо одного из них со словами: «Привет , Геннадий! Пишу тебе с наилучшими по желаниями из Северной Пальмиры , будь она неладна. Я по-прежнему сижу в Питере в долбаной следственной группе. Конца и края моим мытарствам не вид но. Из всей группы я остался один , да начальница моя , которая в настоящее время в Москве. Дело наше глохнет день за днем. От всего этого тоска напада ет , если так работают „важняки » из Генеральной прокуратуры , то что то гда говорить о районах. Лишь бы зад ницу прикрыть , а там огнем все гори. И во все эти игры я напрямую впутал ся , чувствую , до конца следствия меня отсюда не отпустят. Буду продол жать загнивать. Дело собираются пе редавать в район , идет усиленное обре зание хвостов. Дается задание на вы полнение действий , в которых лично я не вижу никакого смысла; говорят , молча выполняй веленое. Вот и делаю. Занимаюсь саботажем , болтаюсь по Питеру и леплю всевозможные отмаз ки. А им деваться-то некуда , я здесь один , другому поручить некому. Слушаю по телефону крики и опять балду гоняю. И это называется работа , а главное – чувствуешь , какая от тебя польза...»
      А спустя год руководительница бригады вынесла постановление о прекращении дела в отношении Чумарина, где было написано, что в деле «содержался комплекс доказательств, не позволявших следствию сделать вывод о непричастности Чумарина к убийству» (стиль оставляю на совести «важняка» при Генеральном прокуроре).
      «Однако в настоящее время значение этих доказательств для подтверждения причастности Чумарина к убийству Тараканова существенно изменилось, например, кепка из-под трупа имеет окружность входа (размер) 60 см, в то время как из справки ХОЗУ следует, что размер головы обвиняемого Чумарина 55-й».
      Чумарин был отпущен на свободу и говорил всем, что в первые дни хотел взять автомат, прийти в прокуратуру Архитектурного района и всех расстрелять. Когда Катя сказала мне об этом, я ответила, что жалею, что он и вправду этого не сделал, поскольку тогда бы уж его наверняка посадили. А впрочем, сейчас я уже ни в чем не уверена, зная, что значение доказательств меняется с течением времени.
      После освобождения он приступил к обязанностям оперуполномоченного отдела по раскрытию умышленных убийств и уже приходил на совещания в прокуратуру города, откуда, по слухам, был с позором изгнан начальницей отдела, заявившей, что она не намерена обсуждать проблемы раскрытия убийств с преступником.
 
      Когда мне было 7 лет, у моей кузины родилась дочка, и я страшно гордилась тем, что у меня есть племянница! Девочка выросла, с детства проявляя незаурядный характер и способности. Во втором классе она заставила родителей перевести ее в английскую школу, самостоятельно догнала программу, стала болтать по-английски как на родном языке. Закончила школу, Герценовский институт, во время учебы полгода жила в Англии, потом почти год работала в Турции, Рождество встречала с друзьями на Кипре. Сейчас она учится в аспирантуре в Кембридже, а когда приезжает домой и заходит ко мне, жадно слушает мои рассказы о страшных преступлениях.
      И я не знаю, как реагировать на то, что самостоятельная девушка, в свои юные годы объездившая полмира, легкая на подъем, имеющая друзей в разных странах, прикоснувшаяся к мировой культуре, слушая, как я осматриваю завшивленные трупы бомжей, восторженно восклицает: «Как я тебе завидую, у тебя такая интересная работа!» А в общем, вся эта ситуация укладывается в маленький стишок Кушнера:
 
Танцует тот, кто не танцует, —
Ножом по рюмочке стучит.
Гарцует тот, кто не гарцует, —
С трибуны машет и кричит. 
 
 
А кто танцует в самом деле
И кто гарцует на коне, —
Тем эти пляски надоели
И эти лошади – вдвойне.
 
 
      На этом я ставлю точку.
       Май 1997 г .