ЭШЕБАР

Хел остановил свой “вольво” на пустынной площади Эшебара, тяжело вылез из него, забыв закрыть за собой дверцу, и, нарушив ритуал, не угостил его, как обычно, хорошим пинком. Он глубоко втянул в себя воздух, затем медленно выдохнул и пошел по извилистой дорожке к замку.

Из-за полуприкрытых ставен женщины деревни наблюдали за ним, предупреждая своих детей, чтобы те не вздумали играть на площади, пока месье Хел не уйдет. Прошло восемь дней с тех пор, как месье Хел ушел в горы вместе с Ле Каго и как эти страшные люди в форме спустились в деревню и сделали с замком что-то ужасное. Никто не видел месье Хела с того дня; ходили слухи, что его уже нет в живых. И вот теперь он вернулся в свой разрушенный дом, но ни один человек не осмелился выйти ему навстречу, чтобы поприветствовать его. В этой старинной, затерявшейся высоко в горах деревушке господствовали древние, примитивные инстинкты; каждый здесь знал, что нет ничего более неразумного, чем иметь дело с неудачником, так как несчастье заразительно и может перекинуться на тебя самого. В конце концов, разве не Божья воля, что все эти ужасы с ним случились? Без сомнения, этот чужестранец наказан за то, что жил с восточной женщиной и, возможно, даже без благословения церкви. И, кто знает, за какие еще нечестивые поступки покарал его Господь? О да, конечно, его можно пожалеть — церковь велит нам жалеть своих близких, если они попали в беду, — но было бы чистым безумием общаться с теми, на кого пал гнев Господень. Человек может сочувствовать другим, но сочувствие это не должно простираться слишком далеко, не следует при этом подвергать себя риску.

Пока Хел шел по длинной аллее, ему не видно было, что они сделали с домом; широкие ветви кедров скрывали замок от глаз. Но, подойдя к террасе, он смог увидеть все, что осталось от его жилища, и оценить масштаб разрушений. Центральное здание и восточный флигель были уничтожены, стены взорваны, и разлетевшиеся при взрыве камни валялись повсюду; некоторые куски гранита и мрамора откатились далеко в сторону и лежали, зарывшись в истерзанную землю, метрах в пятидесяти от здания. Низкая зазубренная стена окружала зияющие дыры погребов; глубокие тени залегли в этих темных провалах; сквозь камни из подземных ручейков просачивалась вода, и оттуда веяло промозглой сыростью и холодом. Большая часть западного флигеля уцелела, и там, где стены обвалились, комнаты стояли открытые всем ветрам и непогоде. Здание, видимо, еще и подожгли; полы провалились, осели; обугленные, покореженные балки свисали, покачиваясь, готовые вот-вот упасть. Стекла во всех окнах вылетели, и над ними, там, где гудели, взмывая вверх, языки пламени, остались широкие черные мазки сажи и копоти. Запах горелого дуба доносился до Хела вместе с легким ветерком, который трепал обрывки занавесей.

Когда Николай пробирался через груды булыжников, чтобы осмотреть уцелевшие стены западного флигеля, вокруг не было слышно ни звука, кроме посвиста ветра в соснах. В трех местах он обнаружил дыры, просверленные в гранитных блоках. Заряды, которые были туда заложены, не сработали, и налетчики удовлетворились тем, что сожгли все, что было возможно.

Сердце его сжалось от боли, когда он увидел японский садик; это было самое горестное для него зрелище. Очевидно, бандитам были даны указания обратить на сад особое внимание, приложив все старания, чтобы от него ничего не осталось. Они пустили в ход огнеметы. Вся трава вокруг излучин поющего потока была сожжена, земля обуглилась; даже и теперь, спустя неделю, на воде его видны были маслянистые разводы. Они уничтожили банный домик и окружавшую его бамбуковую рощу, но несколько свежих ростков бамбука, — этой цепкой, необыкновенно живучей травы, уже пробивались сквозь почерневшую землю.

Комнатка, устланная татами, и примыкающая к ней Оружейная сохранились, только двери из рисовой бумаги лопнули от сотрясения. Эти хрупкие постройки согнулись под налетевшим шквалом и вот — выжили.

Пока Николай шел по развороченному, загубленному саду, из-под ботинок его вылетали облачка тонкого черного пепла. Он тяжело сел на невысокий подоконник в комнате с татами, спустив ноги наружу. Странно и как-то трогательно было видеть чайные принадлежности, по-прежнему расставленные на низеньком лаковом столике.

Он сидел так, устало сгорбившись, с низко опущенной головой, когда ощутил приближение Пьера.

В голосе старика слышались слезы горечи и сожаления.

— О, месье! Of Месье! Вы только посмотрите, что они наделали! Бедная мадам. Вы видели ее? Как она? Все в порядке?

Последние четыре дня Хел провел в больнице в Олороне, отходя от кровати Ханы только по приказу докторов.

Пьер сочувственно наклонил голову и зажмурил свои слезящиеся глаза, увидев, в каком состоянии находится хозяин.

— О, месье! Как ужасно вы выглядите. Голова Николая была перевязана, и повязка проходила под подбородком, так чтобы сломанная челюсть, не двигаясь, заживала быстрее; лицо его все еще покрывали лиловые синяки и кровоподтеки; рука под рубашкой была туго прибинтована к груди, так чтобы плечо оставалось неподвижным, а кисти обеих рук — залеплены пластырем от запястий до костяшек пальцев.

— Ты тоже не очень-то хорошо выглядишь, Пьер, — глухо, едва разжимая губы, проговорил Николай.

Пьер пожал плечами:

— О, я скоро буду как огурчик. Гляньте-ка, наши руки совсем одинаковые!

Он поднял свои руки, показывая Хелу марлевые повязки, прикрывавшие обожженные ладони. Над бровью у него тоже виднелся синяк.

Николай заметил темный подтек на расстегнутой рубашке Пьера. По-видимому, стакан с вином выскользнул из неуклюжих культяпок, в которые превратились кисти рук старика.

— Что у тебя с головой?

— Это все бандиты, месье. Один из них ударил меня прикладом винтовки, когда я пытался остановить их.

— Расскажи мне, что здесь произошло.

— О, месье! Это было слишком ужасно!

— И все-таки расскажи мне обо всем. Успокойся и расскажи все по порядку.

— Может быть, мы лучше пойдем в мою сторожку? Я угощу вас стаканчиком вина, да и сам выпью с вами за компанию. Там я вам все и расскажу.

— Хорошо.

По пути в сторожку старый садовник предложил Николаю остановиться пока что у него, так как бандиты, по счастью, не тронули его домик.

Хел сел в глубокое кресло с продавленными пружинами, с которого Пьер смахнул груду вещей, расчищая место для гостя. Старик отпил прямо из бутылки, так как ее легче было удержать в забинтованных руках, и теперь смотрел куда-то вдаль, на долину, которая была видна из маленького окошка его скромного жилища.

— Я работал в саду, месье. У меня было множество разных дел. Мадам позвонила в Тардэ и заказала машину; она собиралась ехать туда, где садятся аэропланы, и я ждал, пока машина приедет за ней. Вдруг услышал какое-то гудение вдалеке, над горами. Звук становился все громче. Они спустились, будто громадные летающие насекомые, пронеслись над самыми холмами, чуть ли не задевая их, низко, у самой земли.

— Кто спустился?

— Бандиты! На автоматических вертушках!

— На вертолетах?

— Ну да. Их было два. Эти отвратительные машины приземлились в парке с ужасным шумом и изрыгнули людей. Все они были вооружены. На них были пятнистые, защитного цвета комбинезоны и оранжевые береты. Перекликаясь на ходу, они бежали к замку. Я окликнул их, сказал им, чтобы они убирались. Женщины, работавшие на кухне, завизжали и бросились прочь, в деревню. Я побежал за бандитами, грозил, что пожалуюсь на них вам, если они сейчас же не уберутся. Один из них ударил меня револьвером, и я упал. Ужасный шум! Взрывы! И все это время две огромные автовертушки стояли на лужайке, и лопасти их беспрерывно крутились. Как только я смог встать, я сразу же побежал к замку. Я хотел драться с ними, месье. Я хотел драться с ними!

— Я знаю.

— Они уже бежали обратно, к своим машинам. Меня снова ударили и сбили с ног. Когда я добрался до замка... О, месье! Ничего уже не оставалось! Везде дым, пламя! Все пропало, они уничтожили все! Все! Потом, месье... О. Боже милосердный! Я увидел мадам у окна, в той части дома, которая горела. Вокруг нее был сплошной огонь, Я бросился внутрь. Вокруг меня все пылало и рушилось. Когда я добежал до нее, она все еще стояла там. Она не могла выбраться! Окна над нею лопались от жара, и стекла... О, месье, стекла!

Пьер изо всех сил старался сдержать слезы. Он сдернул с головы берет и закрыл им лицо. Через лоб его, по диагонали, проходила отчетливая черта, отделявшая белую, никогда не видевшую солнца кожу от остальной части его загорелого, обветренного лица. В течение сорока лет он ни разу не снимал берета, находясь где-нибудь вне дома, на людях. Громко всхлипывая, он вытер беретом глаза и снова надел его.

— Я взял мадам на руки и вынес ее оттуда. Горящие обломки мешали мне пройти. Приходилось откидывать их руками. Но я вынес ее! Вынес ее из дома! Но стекла!..

Пьер не мог больше сдерживаться. Он всхлипывал и сморкался, а слезы неудержимо текли по его лицу.

Хел поднялся и обнял старика.

— Ты храбро вел себя, Пьер.

— Но ведь в ваше отсутствие я всегда остаюсь за хозяина! И я виноват, я не смог остановить их!

— Ты сделал все, что только было возможно.

— Я пытался с ними драться!

— Я верю тебе.

— А мадам? Она поправится?

— Она будет жить.

— А ее глаза?

Хел смотрел куда-то мимо Пьера; он глубоко втянул в себя воздух и долго, медленно выдыхал его. Некоторое время он не произносил ни слова. Затем, откашлявшись, сказал:

— Нам надо многое сделать, Пьер.

— Но, месье, что мы можем сделать? Замка больше нет!

— Мы расчистим и восстановим то, что осталось. Мне понадобится твоя помощь, чтобы нанять людей и руководить ими, присматривать за их работой.

Пьер покачал головой. Ему не удалось защитить замок. Он не достоин доверия.

— Я хочу, чтобы ты нашел рабочих. Нужно расчистить завалы. Отремонтировать стены в западном флигеле, чтобы уберечь его от непогоды. Починить и восстановить все, что только возможно, чтобы нам было где пережить эту зиму. А будущей весной мы начнем строить все заново.

— Но, месье! Потребуется вечность, чтобы отстроить замок!

— А я и не говорил, что мы когда-нибудь закончим это строительство, Пьер. Пьер обдумал его слова.

— Ладно, — сказал он, — хорошо. О, вам тут кое-что пришло по почте, месье. Письмо и посылка. Они где-то здесь.

Он начал рыться в беспорядочном нагромождении продавленных, без сидений, стульев, пустых коробок и каких-то уже совсем непонятных, скорее напоминавших утиль, вещей, которыми была заставлена его комната.

— Ага! Вот они. Как раз там, куда я и спрятал их для большей сохранности.

И посылка, и письмо были от Мориса де Ландэ. Пока Пьер подкреплял свои силы, в очередной раз прикладываясь к бутылке, Хел прочитал письмо Мориса.

“Мой дорогой друг!

Я скомкал и выбросил первый образец моего эпистолярного творчества, поскольку он начинался такой мелодраматической фразой, что я не мог не расхохотаться, а тебе, боюсь, стало бы неловко, если бы ты ее прочитал, И все же я не вижу другой возможности выразить то, что мне необходимо сказать. Так вот она, эта претенциозная первая фраза:

Когда ты прочтешь эти строки, меня уже не будет в живых.

(Пауза для моего призрачного, потустороннего хихиканья и твоего сочувственного смущения.)

Я мог бы перечислить много причин, заставляющих меня испытывать к тебе дружеские чувства, но приведу только три. Первое: как и я, ты всегда даешь правительствам и компаниям повод для страха и тревоги. Второе: ты был единственным человеком, кроме Эстель, с которым я разговаривал в своей жизни. И третье: ты не только никогда не акцентировал внимания на моих физических особенностях, но даже не делал вид, что их не существует, ты никогда, ни разу не оскорбил моих чувств, говоря со мною о них, как мужчина с мужчиной.

Я посылаю тебе подарок (который, возможно, ты уже поспешил развернуть, жадный ты свинтус!). Здесь то, что может когда-нибудь тебе пригодиться. Помнишь, я говорил тебе о том, что у меня есть кое-какой материал на Соединенные Штаты Америки? Нечто столь серьезное, что может даже Статую Свободы заставить улечься на спину и раздвинуть ноги, предлагая тебе выбрать любое отверстие по собственному вкусу и желанию. Так вот, все это здесь.

Я посылаю тебе только фотокопии; оригиналы я уничтожил. Но противник не знает о том, что я уничтожил их, и противник не имеет понятия, что меня уже нет в живых. (Должен заметить, довольно-таки необычное чувство испытываешь, когда пишешь об этом в настоящем времени!)

Они никоим образом не смогут проведать, что оригиналы не находятся у кое-кого в руках в состоянии “отпущенной кнопки”; а посему от тебя потребуется проявить лишь немного актерского мастерства, и ты сможешь вертеть ими по своему усмотрению.

Как тебе известно, природный ум всегда охранял меня от таких глупостей, как вера в загробную жизнь. Но я и после смерти смогу тревожить моих врагов, стоять у них как кость в горле — и эта мысль утешает меня.

Прошу тебя, навещай время от времени Эстель, сделай так, чтобы она чувствовала себя желанной. И передай большой привет от меня твоей несравненной восточной красавице.

Остаюсь с глубокими дружескими чувствами Морис де Ландэ.

Р. S. Не помню, говорил ли я тебе в тот вечер за обедом, что в сморчках маловато лимонного сока? Должен с сожалением отметить, что это так”.

Хел сорвал бечевку с бандероли и просмотрел содержимое. Письменные показания, заверенные подписями, фотографии, записи, — все документы, разоблачающие отдельных людей и правительственные организации, так или иначе связанные с убийством Джона Ф. Кеннеди и прикрывавшие некоторые стороны этого убийства. Особый интерес представляли заявления, сделанные человеком, который в материалах проходил под кодовым именем “Парашютист”, еще одним, так называемым “Человеком на пожарной лестнице”, и третьим, известным под кличкой “Звонарь”.

Хел кивнул головой. Да, это и в самом деле очень сильный рычаг.

* * *

Перекусив попросту, колбасой, хлебом и луком, — и запив все это неразбавленным красным вином в захламленной комнатушке Пьера, они вдвоем обошли земли, прилегавшие к замку, стараясь, чтобы не растравлять раны, держаться подальше от развалин самого здания. Спускался вечер, и легкие розовато-оранжевые и лиловые пряди облаков устремлялись к горам, густея и скапливаясь на склонах.

Хел обмолвился, что ему нужно будет уехать на несколько дней, и они начнут работы по восстановлению сразу же, как только он вернется.

— Неужели вы доверите охрану вашего имущества мне, месье? И это после того, как я подвел вас?

Пьер страдал от невыносимой жалости к самому себе, Он всерьез полагал, что мог бы гораздо лучше защитить и уберечь мадам, будь он совершенно трезв.

Хел переменил тему разговора:

— Какая будет завтра погода, Пьер, чего нам ожидать от нее?

Старик равнодушно взглянул на небо и пожал плечами.

— Не знаю, месье. Сказать вам правду, не умею я узнавать погоду по приметам. Это я только так, делал вид, чтобы придать себе весу.

— Но, Пьер, ведь твои предсказания безошибочны. Я всегда полагался на них, и они мне очень помогали.

Пьер нахмурился, что-то соображая.

— А вы не обманываете старика, месье?

— Я бы не решился подняться в горы, не спросив предварительно твоего совета.

— Ну да?

— Я абсолютно убежден, что тут необходимы и мудрость, и возраст, и баскская кровь. Конечно, со временем я, может быть, достигну преклонного возраста и, возможно даже, приобрету некоторую мудрость. Но баскскую кровь...

Хел вздохнул и хлестнул по ветке куста, мимо которого они как раз проходили.

Пьер помолчал немного, обдумывая сказанное. Наконец он произнес:

— Знаете что? Мне кажется, то, что вы сказали, чистая правда, месье. Да, наверное, это дар. Можно, конечно, подумать, что способность эта нисходит свыше, но на самом деле это талант, которым Господь наделил только наш народ. Вот, к примеру, видите эти красновато-коричневые завитки небесных овечек? Теперь важно отметить, что луна сейчас идет на убыль, а птицы сегодня утром летали над самой землей. Из всего этого я могу с полной уверенностью заключить, что...

ЦЕРКОВЬ В АЛОС

Отец Ксавьер слегка наклонил голову, прижав пальцы к виску, так что рука его частично скрыла от него неясные очертания пожилой женщины, сидевшей в исповедальне по другую сторону плетеной занавеси. Эта поза сочувственного понимания позволяла ему думать о чем-то своем, пока кающаяся монотонно бубнила себе под нос, припоминая малейшие промахи и признаваясь в самых незначительных прегрешениях, чтобы этим утомительным перечислением убедить Господа Бога, что она невинна и не совершила никаких более серьезных проступков. Она дошла уже до того момента в исповеди, когда начинается признание в грехах своих ближних. Женщина просила у Господа прощения за то, что ей не хватило сил удержать муженька от пьянства, за то, что слушала нечестивую болтовню мадам Ибар, своей соседки, за то, что позволила сыну пропустить мессу и отпустила его вместо этого поохотиться на кабана.

Как только она останавливалась, отец Ксавьер машинально хмыкал что-то, придавая этому хмыканью вопросительные интонации и в то же время размышляя о пользе старинных суеверий. Утром, во время службы, проповедник пустил в ход одно из них, для того чтобы заставить прихожан взглянуть на происшествие в Эшебаре под верным углом и придать большую выразительность своей проповеди веры и революции. Сам он был слишком образован, чтобы поддаваться этим примитивным страхам, которые неотделимы от веры баскских горцев; однако, как солдат воинства Христова, он считал, что его долг использовать любое оружие, которое попадет ему в руки, завоевывая для Церкви новых бойцов. Ему известно было поверье; если часы начнут бить во время Сагары (вознесения даров), то это верный знак чьей-то неминуемой смерти. Поставив часы у алтарной ограды, так, чтобы можно было наблюдать за движением стрелок, святой отец рассчитал время, чтобы Сагара как раз совпала с их боем. Громкий, протяжный вздох пронесся среди собравшихся; затем наступила глубокая тишина. Притворно взволнованный этим предвестием надвигающейся смерти, отец Ксавьер объяснил своей пастве, что этот знак означает прекращение репрессий против баскского народа и смерть возмутительных безбожных влияний и нечестивых веяний в революционном движении. Проповедник был доволен произведенным эффектом, который, во-первых, проявился в том, что он тут же получил несколько приглашений поужинать и провести ночь в домах местных крестьян, а во-вторых, в том, что к вечерней исповеди собралось необычно много народу — пришло даже несколько мужчин, правда, одни только старики, если уж говорить честно.

Закончит ли когда-нибудь эта женщина перечислять свои пустячные провинности? Был уже вечер, стемнело, и в старинной церкви сгущался мрак; отца Ксавьера не на шутку начинал мучить голод. Как раз перед тем, как эта длинноязыкая болтунья втиснула свои телеса в маленькую исповедальню, он обнаружил, что она последняя из кающихся. Проповедник вздохнул и, прервав поток ее излияний, признаний в мелких оплошностях и упущениях, назвал женщину “дочь моя” и сказал, что Христос все слышит, все знает и прощает ей прегрешения; затем он наложил на нее епитимью из множества молитв, которые она должна будет прочитать, так что женщина почувствовала себя совсем уж важной персоной.

Когда кающаяся выбралась наконец из маленькой, тесной комнатушки, проповедник откинулся на спинку стула, выжидая, пока она уйдет из церкви. Не подобало ему проявлять чрезмерную поспешность, показывая, как он торопится попасть на бесплатный обед с вином. Он уже собирался встать, когда занавесь всколыхнулась и еще один кающийся скользнул в полумрак исповедальни.

Отец Ксавьер нетерпеливо вздохнул.

Очень тихий голос произнес:

— У вас всего лишь несколько секунд, чтобы помолиться, отец.

Священник напряженно вглядывался в темноту, стараясь разглядеть сквозь занавесь странного прихожанина, внезапно челюсть у него отвисла и он задохнулся от изумления и ужаса. У того, кто стоял по ту сторону занавеси, голова была обвязана так, как перевязывают мертвецов, пропуская повязку под подбородком, для того чтобы рот их произвольно не открывался. Неужели привидение?

Отец Ксавьер, слишком образованный, для того чтобы поддаться суевериям, отшатнулся от занавеси, выставив перед собой распятие.

— Прочь! Убирайся! Ай, Господи!

Снова раздался удивительно тихий, глухой голос:

— Вспомни Беньята Ле Каго.

— Кто ты? Зачем?..

Плетеная занавесь зашуршала, и острие макилы Ле Каго прошло между ребер священника, пронзив ему сердце и пригвоздив его к стене исповедальни.

Никогда уже теперь не удастся поколебать веру крестьян в зловещее предзнаменование часов, бьющих во время Сагары, ведь оно оправдалось самым непосредственным образом. В последующие месяцы новые цветистые нити, новые красочные подробности вплелись в народные легенды о Ле Каго — о герое, который таинственно исчез в горах, но, как говорят, внезапно появляется каждый раз, когда баскским борцам за свободу особенно нужна помощь. Дух мщения вселился в макилу Ле Каго, и она, прилетев в деревушку Алос, покарала иуду-священника, который выдал бандитам этого героического баска.

НЬЮ-ЙОРК

Стоя в шикарном лифте, Хел попытался осторожно пошевелить челюстью. За восемь дней, которые прошли с тех пор, как он условился об этой встрече, раны на его лице почти зажили. Челюсть, правда, двигалась еще не очень свободно, но унизительная марлевая повязка была уже больше не нужна; кожа на руках тоже была еще очень нежная и чувствительная, но бинты уже сняли; окончательно прошли и желтоватые следы синяков на лбу.

Лифт остановился, и дверь открылась прямо в наружный кабинет. Секретарь тут же вскочил, приветствуя вошедшего с заученной безразличной улыбкой.

— Мистер Хел? Председатель вскоре примет вас. Другой джентльмен уже ожидает в приемной. Не будете ли вы так добры составить ему компанию?

Секретарь был красивый молодой человек в шелковой рубашке, расстегнутой до середины груди, и туго обтягивавших его ноги брюках, из-под тонкой ткани которых явственно выпирал бугор его полового члена. Он проводил Хела в приемную, обставленную, как гостиная в каком-нибудь уютном деревенском доме: стулья с мягкими сиденьями, обтянутыми материей в цветочек, кружевные занавески на окнах, низкий чайный столик, два кресла-качалки, безделушки на застекленных полочках этажерки и фотографии трех поколений семьи в рамочках на пианино.

У джентльмена, который поднялся с мягкого дивана, были семитские черты лица, но оксфордский акцент.

— Мистер Хел? Давно и с нетерпением ожидал этой встречи. Меня зовут мистер Эйбл, и я представляю интересы ОПЕК в делах вроде этого.

Он пожимал руку чуть-чуть сильнее и несколько дольше, чем нужно, что выдавало его сексуальные наклонности.

— Присядьте, пожалуйста, мистер Хел. Председатель вот-вот подойдет. В последний момент что-то произошло, и ей пришлось спешно уехать.

Хел выбрал наименее безвкусный стул.

— Ей?

Мистер Эйбл мелодично рассмеялся:

— Ах, так вы не знали, что Председатель — женщина?

— Нет, не знал. Почему бы в таком случае не назвать ее Председательницей или еще каким-нибудь из этих безобразных словообразований, которые американцы, в ущерб благозвучию, используют для выражения различных понятий общественной жизни: заседатель, например, или законодатель, или работодатель, — в общем, что-нибудь вроде этого?

— Ах, вы увидите, что Председатель совершенно лишена обычных человеческих предрассудков, она вовсе не ищет признания, оно ей не нужно. Такая индивидуализация для нее означала бы некоторую степень падения, шаг вниз.

Мистер Эйбл улыбнулся и кокетливо склонил голову набок.

— Знаете, мистер Хел, мне посчастливилось довольно много узнать о вас еще до того, как Ма пригласила меня на эту встречу.

— Ма?

— Все, близкие к Председателю, зовут ее миссис Перкинс или Ма. Нечто вроде семейной шутки. Глава Компании, понимаете?

— Да, понимаю.

Дверь во внутренний кабинет открылась, и мускулистый молодой человек, сильно загорелый, с вьющимися золотистыми волосами, вошел в приемную.

— Поставьте поднос здесь, — обратился к нему мистер Эйбл. Затем он повернулся к Хелу: — Ма. без сомнения, попросит меня разливать чай.

Загорелый красавец вышел, предварительно расставив на столике чашки из толстого дешевого фарфора с нарисованными на них голубыми ивовыми веточками.

Мистер Эйбл заметил взгляд Хела, который тот бросил на чашки.

— Я понимаю, о чем вы думаете. Ма предпочитает, чтобы вещи были, как она сама говорит, “домашними”. Я узнал о вашей интереснейшей, насыщенной событиями жизни, мистер Хел, некоторое время назад, на одном коротком совещании. Я, разумеется, никак не ожидал встретиться с вами лично, тем более после того, как Даймонд доложил о вашей гибели. Поверьте мне, я очень сожалею о том, что специальная полиция Компании сделала с вашим домом. Я считаю это непростительным варварством.

— Неужели?

Хела раздражала задержка, и у него не было ни малейшего желания терять время понапрасну, болтая о пустяках с этим арабом. Он встал и подошел к пианино со стоявшими на нем фотографиями.

В эту минуту дверь во внутренний кабинет отворилась, и вошла Председатель.

Мистер Эйбл мгновенно вскочил на ноги.

— Миссис Перкинс, позвольте представить вам Николая Хела.

Она взяла руку Хела и крепко сжала ее своими пухлыми, короткими пальцами.

— Господи ты боже мой, мистер Хел, вы даже представить себе не можете, с каким нетерпением я ожидала встречи с вами.

Миссис Перкинс была полная круглолицая женщина где-то между сорока и пятьюдесятью. Ясные материнские глаза, шея, совсем утонувшая под несколькими свисающими подбородками, седые волоса собранные на затылке в тугой пучок, из которого выбивались отдельные пряди, пышная грудь, полные руки и глубокие ямочки на локтях; на ней было лиловое шелковое платье с каким-то пестрым рисунком.

— Я вижу, вы рассматриваете мои фотографии. Здесь вся моя семья, моя гордость и радость, как я всегда говорю. Вот это мой внук, хитрющий маленький разбойник. А это мистер Перкинс. Замечательный человек. Первоклассный повар и просто волшебник во всем, что касается цветов.

Она улыбнулась своим фотографиям и покачала головой, глядя на них с нежностью собственника.

— Ну что ж, пора, пожалуй, перейти к нашему делу. Вы любите чай, мистер Хел?

Со вздохом глубокого облегчения она опустилась в кресло-качалку.

— Уж и не знаю, что бы я делала без чая!

— Вы ознакомились с информацией, которую я прислал вам, миссис Перкинс?

Он жестом отклонил предложенную ему мистером Эйблом чашку с чаем из пакетика.

Председатель чуть-чуть наклонилась вперед и положила свою теплую, пухлую ладонь на руку Хела.

— Почему бы вам не называть меня просто Ма? Все меня так называют.

— Вы ознакомились с информацией, миссис Перкинс?

Добродушная улыбка исчезла с ее лица, и в голосе ее зазвучали металлические нотки:

— Да, ознакомилась.

— Не забудьте, что я поставил предварительное условие к нашей беседе; вы должны пообещать мне, что мистеру Даймонду останется неизвестен тот факт, что я жив.

— Я принимаю ваше условие.

Она бросила быстрый взгляд на мистера Эйбла.

— Содержание нашей беседы с мистером Хелом должно остаться между нами. Это в полной мере касается и вас.

— Разумеется, Ма.

— И что же? — спросил Хел.

— Не стану делать вид, будто вы не прижали нас к стене, мистер Хел. По целому ряду причин нам не хотелось бы, чтобы все это всплыло именно теперь, когда ликвидирован энергетический законопроект Кракера. Если я правильно понимаю ситуацию, мы поступили бы весьма опрометчиво, попробовав предпринять какие-либо действия, направленные против вас, поскольку в этом случае компрометирующая информация немедленно попала бы на страницы европейских газет. В настоящее время она находится в руках человека, который известен “Толстяку” под кодовым именем Гном. Я не ошибаюсь?

— Нет.

— Итак, вопрос стоит только о цене, мистер Хел. Какова ваша цена?

— Мои требования включают несколько пунктов. Во-первых, вы отобрали у меня участок земли в Вайоминге. Я хочу получить эту землю обратно.

Председатель махнула своей пухлой ручкой, показывая, что не стоит даже и говорить о таких пустяках.

— И я требую, чтобы подчиненные вам компании прекратили все горнодобывающие работы в радиусе трехсот миль от моей земли.

Желваки на скулах у миссис Перкинс напряглись от еле сдерживаемого гнева, холодные глаза остановились на Хеле. Затем, моргнув пару раз, она произнесла:

— Хорошо.

— Во-вторых, у меня были деньги на счету в Швейцарском банке; вы их забрали оттуда.